Тянутся пальцы рассвета

Тянутся пальцы рассвета. Трепещут ресницы детства... Ангелы не улетали. В сумерках моего еще теплого сна заплутали. Время еще лохмато. Время еще всё в росе. Явь и сон в одной лодке. В заводи палых листьев, и облаков, и столетий... Заводь еще волшебна. Утра ее туманны. А берега кисельны. Но их все равно не видно. И Тотель* еще совсем юн. Он - Вудсингер, он может петъ песни. Песни лесов дремучих. Муромских или Брянских. Или лесов Амазонки. Дивные, дивные песни. Можно так сладко слушать. Можно так горько плакать. Можно позвать на помощь бабушку или маму. «Смотрите, они уплывают, и облака и листья!...» И Тотель во сне залает. И ангелы в угол забьются. И прибегут люди, люди. Они будут громко смеяться, ласково и фальшиво. Они пока еще знают так много, так отвратительно много, что ничего не понятно. И лучше уж самому... И пусть они все не видят... Хотя бы пока, потому что...

  ... не разделить этот  свет, этот взоргазм, эту боль... Бога, как хлеб, не разделишь. Жизмертью не поделиться. Прозрение не купить. Можно купитъ вина. Пить его, горько плакать. Если не разучился. Если еще в захолустье памяти или души не позабыл дорогу. Нет, там не счастье осталось. Там все сопли и страхи, неутолимая похоть, всеядное любопытство, сердце юного пионера, который всегда готов отдать его, свое сердце, да, за любовь, за дружбу, за честное-честное слово, за жизнъ той божьей коровки, найденной среди зимы, огромной белой зимы, такой студеной, уютной, когда ты, толсто одетый, уходишь к черту от всех и через все сугробы пробираешься в лес, поглубже, и никто тебе не мешает ни хохотать, ни плакать, ни утолять свою похоть, ни каяться, ни глумиться, ни думать о нем, о Боге, с его черно-красной коровкой...

(* Тотель - сокр. от Аристотель Вудсингер - полное имя бладхаунда, потерю которого долго...)