Дорога Мелькарта. Повесть-гипотеза. Ч. 3

ВРЕМЯ БУРЬ
      
      
     О ЧЁМ ГОВОРЯТ НА ДОСУГЕ
     Ливень хлестал по серой взбаламученной воде бухты, стучал в мокрые обвисшие паруса, лупил по опустевшим скамейкам гребцов. Ветер гремел черепицами на крышах портовых складов, хлопал неплотно прикрытыми воротами, забираясь в каждую щель. Туман не рассеивался от этого резкого ветра, как не прекращался от ветра и дождь. Порт, всегда полный людьми, событиями, новостями, был теперь непривычно пуст и тих.
     Но работа продолжалась.
     Старая корабельная мастерская (её строил ещё дед капитана, Гор) оказалась тесной. Закар велел освободить один из своих складов, чтобы было где вить канаты, шить паруса, готовить к работе новые, нигде не виданные якоря — медные, похожие на треноги для храмовых огней. Всё это Закар мог заказать. Он знал городских мастеров, каждый мастер принял бы как великую честь заказ самого Чернобородого, притом исполнил бы всё лучше, чем матросы. А Закар поручил дело своим людям. Надо было занять их. Но это не главное. Работа — лучший способ знакомства.
     Впервые склад видел так много людей! Тут побывали каменщики, когда склад родился на свет из груды камней. Тут появлялись грузчики, чтобы освободить хранилище от одних товаров и заполнить другими. В основном доводилось коротать время наедине со штабелями бочек да пыльных мешков. Но так много людей старый склад видел впервые.
     Капитан заехал сюда рано утром. Но все уже встали, ожидая завтрака. Хотя вчера — работали допоздна. Окончив урок, тоже долго не ложились. Азиру Хмурый, уходя, оставил всех бодрствующими. Кто-то лежал на циновке, подсунув руки под затылок и глядя рассеянно вверх — на ряды черепиц, по которым скакали отсветы очага. Кто-то доплетал начатый линь. Кто-то играл в «улов»: сваливая щепки растрёпанной кучей, матросы тянули их по очереди одну за одной. Взял щепку, не шевельнув остальных, — значит, можешь кое-что, рука у тебя лёгкая и умелая. Шевельнулась хотя бы одна щепка, кроме той, за которую ты взялся, — клади весь улов назад!.. Кто-то молча сидел у огня. Кто-то говорил о чём-то. Азиру (который ежевечерне докладывал Закару ход дел) не прислушивался, о чём именно. Мало ли о чём болтают матросы на досуге! Лишь отметил: говорил в тот раз старый мастер Гамаль. Сейчас он тоже рассуждает о чём-то, дребезжит реденький слабый голосишко.
     Носильщики (они же охрана) давно расселись возле огня. А Закар всё стоял, хотя силы в ногах было не много. Слушал. Интересно было капитану, что скажет старый мастер? Или просто стоял и слушал? Трудно объяснить.
     — Ладно, детки, пережуём ещё раз то, что без рассуждений ясно. Меченый задал вопрос? Задал. Отвечать надо? Надо. Там солнце — у нас дожди. Там весна в цвету — здесь осень доходит. Есть разница? Оттого наш Ханаан — просто земля, а их остров — Блаженный.
     — Счастливый!
     — Ты, Руль, не суй своё весло в мою уключину! Пацан ещё, чтобы дедов одёргивать.
     — А ты, дед, бывал вместе с Громом хотя бы в Тарташе?
     — Хэй, орлы! Два пера сверх того, что у других, — а уже такие драчливые птицы!
     — Я-то ладно, за грань — за Столбы Мелькарта — я всё ж перешёл. А сам Алаш бывал там, куда ты до конца жизни своей не доберёшься. Где ночи нет.
     — По-моему, все вы врёте: и Гамаль, и Ганон, и особенно Матену, — вступил в разговор ещё один матрос. — Ночь бывает везде. А ну, Матену, что сидишь, тишину пасёшь? Объясни, как это: вечер, вечер… и утро?
     Капитан опять взялся за мокрые завязки плаща, чтобы снять его. И — снова не снял. Остался стоять в молчании.
     Алаш! Матену-островитянин! Он больше не ухаживает за больным Энтесом: в песочный двор есть вход только для лекарей. Сейчас он — здесь. По-прежнему то молчалив, то, наоборот, словоохотлив… и всё больше привлекает к себе внимание как раз тем, что старается к себе внимания не привлекать. Азиру следит за ним. Трудолюбив? Да. Исполняет всё требуемое? Дважды да: нет такой корабельной работы, которой он не знает. А… откуда он столько знает в свои двадцать лет?
     — Я не скажу, где прячется ночь. Однако летом всё выглядит именно так, люди: вечер, вечер… и утро.
     — Где же ночь?
     — Будет. Зимой. Вылезет солнце на край небес, красное, сонное, зевнёт — и снова в мёрзлое море. Досыпать.
     — Враньё.
     — Иди, глянь. Ходу — всего четыре года. Три зимовки, то есть. И — один вопрос, который состоит из двух. Дойдёшь ли? Путь ведёт мимо самых обычных стран. Не таких, в какие Гром задумал сводить Ганона. Не блаженных стран. Надо ли тебе туда?
     Ганон опять хотел вмешаться — громыхнуть в ответ, хотя вопрос задавали не ему. Но… удержал себя. В прямом смысле слова удержал. Рукой. Взялся пальцами за щетинистую щеку, помолчал… и ответил без ругани:
     — Счастье им, всем тамошним, — одно то, что по их западному краю мало кто, кроме Грома и критян, топтался. Чисто. Не изгажено осталось.
     Мастер Гамаль просиял:
     — Туда нам надо. Именно туда. Из городской из этой вот всей нашей тесноты!
     Закар опять отпустил завязки.
     Вот о чём говорят матросы на досуге!
     Хмурый ни о чём таком не докладывал.
     Азиру, друг, ты отчего же не прислушался к их речам? Увы, увы! Я должен укорить тебя за это! И благодарю тебя, моя медлительность, за то, что я, наконец, узнал хотя бы о речах нынешних! Я постою ещё. Хоть и слабы ноги, — постою. Пусть люди как можно дольше не вспоминают обо мне. А склад — и это тоже хорошо — освещён очагом гораздо слабее, чем мастерская Криша отблесками огня из печей: яркие блики делают тьму особенно тёмной.
     — Там, вы, подвиньтесь, пусть он сядет, — заговорил Алаш. — Ну а для тех, кто только сейчас проковырял уши, я громко повторяю: надо ли вам туда?
     — Как не надо, малый! — ещё тоньше воскликнул Гамаль, подбирая тем временем лоскуты, чтобы из обрезков парусины получился маленький плащ с капюшоном. — Тут мы явно никому не нужны. Воздуха свободного для нас нет, что уж мечтать о свободном месте! Шаг ступил, — сразу тобою кто-то недоволен. Да и кто доволен будет, если ты ему в тесноте той всю душу ногами оттоптал? Простор нужен! Про-о-ос…
     — Зачем? — перебил Меченый.
     — Что?
     — Ну, простор.
     — Ка-ак — зачем! Ра-а-азгуляться! Что мы видим? Тут — не ходи, туда — не гляди, там — не твоё дело, там — опять не твоё… и, Ганон прав, чересчур долго мы плавали! Всё поделено-переделено.
     — А на Счастливых островах не поделено? — вопросом ответил Алаш. — Только и разницы, что… поделено между другими хозяевами.
     — Я вас всех помирю, — вступился за Гамаля один из четырёх носильщиков-охранников. — Надо искать вольную землю. Которая впрямь вольна. Без людей стоит. Которая с людьми, — уже не вольная. Уразумели, к чему Меченый клонит? Человек — скотина самой гнусной породы. Телята гадят под себя, люди — вокруг себя. Кто же нам чистое отдаст, чтоб мы и туда…
     — Дед так не говорил! — опять разозлился Руль.
     — А кто тебе сказал, что я имею в виду деда? — разозлился и носильщик. — Я имею в виду… ну, как его… который у вас ночевал и от вас ушёл искать своего друга. Он, видать и слыхать, — учён. По-своему, по-иноземному, то да… но я учён ещё меньше. Поговорить бы ему с нашим баалом!
     — Баал… — кивнул, остывая, Руль. — Баал… он… человек редкий. Таких, как он, — по одному на кучу, как жемчужин в ракушках. Иди! Лови! Не захлебнись вдобавок!.. Может, он — не человек, а сам Мелькарт, который снизошёл на твердь бренную во плоти?
     Общее дружное «Ну-у-у!» долетело сразу со всех сторон. Ганона хлопнули по затылку. Островитянин мотнул головой, как если бы вместо Ганона досталось ему. Спросил, уточняя:
     — Ты согласен с чёрным человеком? Я вот согласен. Мир железного века — наш мир — никуда не убежит. Обречён. За грехи свои обречён вечно плющиться меж молотом и наковальней. Убежишь на другие берега, — там своя наковальня стоит, свой молот лежит… тяжелее здешнего. Не зимовали вы на мёрзлом песке! Не зимовали! Там — своя теснота. Люди всюду толкают друг друга локтями. Здесь душно, воздуха нет, а там — холодно, тепла мало. Будь оно не так, будь наш мир пригоден для иного, — Эл сразу дал бы всем всё должное. Вывод? Мир не пригоден. Подлежит замене, как расколотое весло.
     — Алаш! Счастливые те острова… ну, куда наш Гром кого попало не водит… таки ж спасутся! — в этот раз без злобы, но с прежней верой в свою правоту возразил Ганон Руль. — Сколько человек из нас погибло, прежде чем мы хоть до Тарташа дошли? Это — один вопрос. Вот другой: кто из нас не погиб? Я — ладно, меня Гром спас… а остальные… да-да-да, только сейчас понимаю… уцелели как раз достойные! Те, кто имел право ступить хотя бы на луситский вольный берег, не опоганив его. Вот она: грань! Вы мне до сих пор не верите. А она — вот она! Существует! Кто её перешагнул, — вернулся без единой царапины, хотя обратный путь был тот же, что и путь туда. С чего ему быть легче? Однако мы дошли. Хотя бы из Тарташа, коли Гром, кого-то там в Тарташе не дождавшись, раздумал идти на Счастливые острова. Дошли мы. Без единой, говорю, царапины…
     — … и оказались не нужны никому, — напомнил Алаш.
     Капитан стиснул руками завязки. Вот, сейчас прервётся разговор! Сейчас грянет буря! Совершенно ненужная буря. Носильщики-охранники, взглянув на него и на Матену, приподнялись со своих мест перед огнём. Но Руль вдруг вздохнул — и согласился:
     — У Грома спроси. Он знает больше, чем хемский хохом… но не так любит рассуждать о гибели да о смене Вселенных. Оставайся у нас. Оставайся, Меченый! Куда тебе? Ты весь мир обошёл. Хватит. Только вот сейчас пересядь, дай место баалу, чтоб дым не лез ему в лицо.
     — Баалу? — повторил Алаш. А капитан, наконец, спросил:
     — Хочешь уйти от меня?
     И все вокруг огня расхохотались.
     — Кому, как не баалу! — взвизгивая, давился смехом Гамаль. — Он самый! Наш баал! Только исхудавши. Ну и ладно: человек не узнал его, — и смерть не узнает, мимо пройдёт, добрая примета. Дай баалу сесть. А он тебя на нитки расплетёт, бич совьёт и отстегает тебя по всем местам, которые в детстве остались не стёганы. Ишь, вздумал! От добра добро ищешь!
     — Значит, Матену решил уходить, — повторил капитан, обращаясь ко всем сразу.
     — А Хмурый Азиру вам не докладывал? — вытирая слёзы, хихикнул Гамаль.
     Меченый рванулся к старику, готовый зажать ему рот.
     Гамаль вывернулся.
     — Правда, Матену, правда-а-а! С него, с Азиру, нынешние все водовороты начались. Едва Матену его вчера днём… ну-у-у, ка-а-ак… ну, малость того… хоть и не надо бы хоть с кормчим-то вот так… однако ж, баал, дурное будет дело, если ваш Хмурый вместе с нами на Счастливый берег ступит.
     — Вчера днём, — повторил капитан, как будто стараясь всё запомнить. — Он ничего мне не докладывал. Я знаю его не первый год. Даже не десятый…
     — Вы его, баал, п о - с в о е м у знаете! — перебил Матену. — Однако же скажите: он и раньше так злобствовал? Вот именно так. Запросто. Лишь бы раскалить кого и, чужой злобою лакомясь, самому в ответ раскалиться.
     — Не понял!
     Капитан почувствовал себя вдруг, как тогда в покоях царя. Отдельные слова были вполне понятны… были, вроде бы, понятны все сочетания этих слов… но какие мысли таились за ними?
     — Я тоже пойму едва ли, балу. Но он любит зло. Ест, как кашу. Не просто любит злобствовать. Именно впитывает зло. Пьёт, как те демоны, о которых читал в узорах балу Нуум.
     «Матену, ты тоже учился у Нуума, как Трёхглазый, Медведь и Медвежонок? — (Закар едва не спросил это вслух). — Может быть, ты заодно обучен чтению мыслей?»
     Островитянин молчал, отвернувшись. И Закар сказал иное:
     — Глупости! Какие глупости слышит твой баал… твой балу, говорите вы на севере! Это — разговор маленьких детей, которым сегодня разонравилось одно, а завтра не понравится другое? Или, всё же, — разговор матросов? Если бы, например, ученики в школах принялись выбирать себе учителей…
     Ни с того ни с сего вспомнился Сын Учителя. При чём тут Бен Риби? Речь — о Хмуром.
     — Вы знаете его давно, — сказал островитянин. — Вот, скажите всем: у него и раньше руки были под плётку заточены? Узел завяжет, — или двумя пальцами развязать можно, или, наоборот, грызи зубами, режь кинжалом. С мелкого Унатеша толку было бы больше! Да и не в узлах дело… не о них одних разговор…
     — Странно, странно, — хмуря брови, повторил капитан. — Матросу не нравится кормчий.
     — Н и о д н о м у и з м а т р о с о в не нравится кормчий! Иные, может быть, притерпелись. А вот кто, как я, с воли пришёл… тому дико! — перебил Алаш. Шрам на его щеке (левой щеке, левой, как у Грома!) дёрнулся.
     Ганон сказал:
     — Наш Гром задарма не дерётся, баал Закар! Да и не задарма — тоже редко, на третий лишь раз… хотя мы даже до второго не доводили.
     — Странно, — вновь повторил Чернобородый.
     Всё больше чувствуя: это — не ответ.
     Надо отвечать.
     Надо ли отвечать?
     В памяти живо пробуждались — одно за другим — всё новые воспоминания. Случаи, когда ответ быстрее возникал как раз таки в безмолвии, чем в словах. Приходил на ум и вылетал из уст тем скорее, чем более настойчиво ум и уста стремились сохранить безмолвие… внешнее безмолвие…
     Которое — прав Мерн Амон — иной раз можно понимать как угодно.
     Как поняли всё все на этот раз?
     Говори, баал! Одно из древних значений этого слова — человек, наделённый правом речи перед другими. Где право, там и обязанность.
     Говори, говори!
     Молчание тут не годится. Говори хоть что-то!
     Но разум до сих пор молчал… а в душе пробуждался знакомый липкий страх.
     Вестник беды.
     Что происходит?
     Что п р о д о л ж а е т с я вокруг? Ибо вокруг явно происходит то, что началось многие дни назад, пока Закар не покидал пределов дома.
     — Матену!.. Я от тебя не ожидал!.. Драка между кормчим и матросом на берегу — повод для немедленного расчёта. Но подобное же на борту, во время плавания, — угрозу всему делу…
     Говоря это, Закар оглядел всех. Угадал? Сказал то, что надо?.. И — по тому, как одни молча усмехнулись, а другие молча отвели взгляды, — понял: сказано не то.
     — Где драка? — буркнул Меченый, дёрнув раненной щекой. (Шрам вздрогнул. Нет, у Грома шрам другой. Хотя и на левой щеке. Тоже на левой!..) — Драки, балу, не было.
     — Но ты поднял на него руку?
     — Ещё не хватало! Он сам, промахнувшись плёткой, улетел-загремел под скамью. Отдохнул там, полежал, подумал…
     — … а тебя на «Орле» давно уж не было, — закончил старик Гамаль. С лёгким укором в голосе…
     Или с тайным одобрением?
     Холодок полз по потной спине под плащом, не снятым до сих пор. В постель бы сейчас… под толстое верблюжье одеяло!.. Впервые за всю свою жизнь Чернобородый понимал: лечь в постель ему не только надо, но и хочется. В тёплую. Мягкую. Под одеяло… или, лучше, под овчины. Укрыться с головой. Как в детстве. Кто укрылся с головой, — то ничего не боится: что, ну что извне, из холодной темноты, способно тебя тронуть, если ты юркнул в тёплую внутреннюю темноту под одеяло?
     Люди — опять молча — смотрели на баала со всех сторон.
     Слабеешь ты, Закар-баал…
     Слабеешь…
     А вокруг — люди.
     Держись! Они глядят на тебя со всех сторон!
     Носилки…
     Откуда в мастерской носилки? Как и когда дедушкин паланкин возник рядом?
     Шаг, шаг…
     Чернокожие хабды в Хем учатся год или больше, пока им будут доверены полированные рукояти господского паланкина. Оттого чернокожие носильщики в Хем столь искусны. Каратские матросы их умением не отличаются. Древнее мастерство забывается здесь, на горных каменистых склонах над Великим Морем. Ветер рванул занавеску. Кисея откинулась. Заглянула в паланкин звезда: тучи над Ливаном поредели, и звезда под знобким предрассветным ветром со снежных вершин дрожала, как огонёк, разгораясь особенно ярко. Её свет ослепил Закара. В носу защипало. Закар, не в состоянии больше сдерживаться, чихнул раз… другой… третий… четвёртый…
     Шаг, шаг… шаг, шаг…
     — Берегите себя, баал! — донеслось снаружи. — Город, он на вас вы знали бы как надеется! Все — ждут! Вы ж, баал, как будто самую тайную мысль человечью вдруг услы…
     Паланкин качнулся. Сильно. Снаружи раздался странный звук. Хотя странным он был лишь ввиду своей внезапности. Просто пинок, который достался говорившему от другого, менее словоохотливого носильщика.
     — Тихо, ты! — эхом отдалось в каменных заборах.
     — Да я что? Я говорю, что остальные знают…
     Остальные…
     Закар теперь знал, что говорят без него остальные. Ради чего допоздна не ложатся спать. Ради чего встают до света… Вот о чём толкуют матросы на досуге!
     Ты слеп, Закар! Рядом с тобою что-то назревает!
     Домоправитель-хабд распахнул ворота. Носильщики, превращаясь в добровольных сопровождающих, ввели капитана по лестнице в дом. Усадили на постель. Хабд явился снова. Распахнул зачем-то другую дверь. Сопровождающие, сделав уже два-три шага, чтобы уйти, опять метнулись к капитану.
     — Вам подняться, баал? Мы живо! Мы везде всегда поможем!
     — Уходите, — велел Закар.
     Слава Элу, если быстро уйдут.
     «Подняться»… Хм! Спать! Немедленно спать!
     Сердце замерло.
     Матросы, переглянувшись, ушли в первую дверь. Из другой явились двое в плащах от пят до глаз. Быстрыми взглядами обежав комнату, встали по сторонам от постели: один — слева, ближе к окну, другой — справа, рядом со столиком, на котором теснились лекарства, составленные врачевателем, и кувшины вина, присланные от Криша-Стекольщика. Тем временем подошёл третий. Капитан сам не заметил, как слабые ноги подняли обмершее тело, а больная спина согнулась, изображая поклон.
     «Хорошо, что я знаю, как выглядит наследник, сын царя нашего, ещё лучше, что я успел догадаться: это — он. Встретишь на улице, — плюнешь да пройдёшь мимо. Крыса и крыса! Почему бегают туда-сюда его чёрные глазки — быстрые, нахальные и в то же время озабоченные? Малоприятный взгляд у царевича…»
     Мысли явились сами собой — вне поклонов. Поток пышных словес, которые во дворцах заменяют собою вежливость, — изошёл вне потока мыслей. Не затрагивая их. Царевич — третий из трёх вошедших — сбросил плащ. Зашмыгал взглядом по лицу капитана. Покосился в сторону. Наконец, сказал:
     — Желаю знать народ мой. Ты часто ездишь с товарами, шафат Закар бен Зенон? Как ты торгуешь с теми, кто вообще не говорит? Слыхал я: на берегу диких техену мои тамкары ведут торг без слов. Ливийцы оставляют свой товар и ждут, пока вместо него не появится наш товар… который им нравится издавна. Бронзовое оружие — не деревянные метательные палицы из кривых стволов пустынных акаций, пусть даже палицы такие, слыхал я, возвращаются назад к хозяину, если не поразят цель. Яркие ткани — не шкуры диких верблюдов. Стеклянный бисер — не камешки прибрежных ручьёв. Хотя золотой песок, который ливийцы приносят, — не всё остальное!.. Ты здоров, шафат? Ты, шафат, собираешься к ливийцам?
     — О нет, я не собираюсь к ливийцам… но день этот — в числе лучших дней моих! На пороге дома моего — сам бен малах, царевич-наследник!
     — Ты всегда всем врёшь, шафат. Но я — не все. Я даже — не мой батюшка. Со мною ты мог бы говорить откровенно.
      
      
      
     Товар товаров
      
     Его речь шелестела, как мышь в углу. Шустрые скрытные зверьки всегда были неприятны капитану. Закар содрогнулся от воспоминания о них. Чёрные круглые глазки царевича тоже бегали, как у мыши. К кувшинам вина… прочь от кувшинов… снова к ним… туда-сюда… Но эту мысль — явно лишнюю — пора прогнать. Вовсе уж некстати вспомнилось плавание от Хем до Карата, во время которого бен малах выкинул за борт много таких кувшинов. Он тогда, не производя впечатления умного человека, зачастую вёл себя совершенно как сумасшедший. Громко хохотал, бросался лепёшками и мясом то в своих людей, то в налетающих орущих чаек. А ночами премерзко храпел. Горе для всей команды, если в пути окажется рядом человек с говорящей утробой! Но это — человек из дворца. Таких лучше переоценить, чем недооценить. Ум, который дан тебе от роду, может оказаться ничем — менее, нежели ничем — по сравнению с дворцовой хитростью. Осторожность, выработанная годами плаваний, станет ничем в сравнении с дворцовым лукавством. Человек о т т у д а! Рождённый там для того, чтобы занять место там! Воспитанный для того. Чему-то ведь он таки научился при Великом Доме, молодость, здоровье, сила, кроме как пить без меры и без закуски!..
     Прогоняй, Закар, лишнюю мысль! Думай о главном.
     До тебя снизошёл бен малах — сын-наследник малаха Каратского.
     Вот и думай: зачем он снизошёл?
     Зачем он опять сверлит кувшин глазками?
     — Странно, что ты нездоров, шафат. Я был спокоен, ступив с корабля: не придётся, раньше времени покинув Нут Амон, раньше времени заняться всем иным и прочим… ты, конечно, понимаешь меня. — Царевич хихикнул. Дрогнули тёмные тонкие усики. — Батюшка слаб и нездоров. Бен Каптор здоров, но ненадёжен. Ты надёжен, шафат, но и ты свалился. Что смотришь? Вылечи хотя бы меня! Моя голова трещит… я проспал целый день… без стражи я бы и сюда не дополз от дома Бен Риби, где мы играли в кости с сыном Бен Риби… а ты всё смотришь!
     Закар опустился на постель. Бен малах метнулся взглядом к дверям — сперва ко входной, затем ко внутренней, откуда он давеча вышел. Дождался, пока те двое исчезли, без шума прикрыв за собою створки. Сам взял кувшин. Открыл. Сделал дюжину крупных глотков прямо из горлышка. Его кадык дёргался при каждом из них. А чёрные тучи в зените беседы, тоже вздрогнув, начали быстро таять.
     Как тогда — настоящие тучи над Ливаном.
     Капитан ещё многого не знал. Но видел: это не ветры поменяли свой путь. Ветры дули всё оттуда же, откуда они дули… просто парус — в очередной раз! — стоял не под тем углом.
     «Он опять действует наверняка, сын мой, — ожил в памяти голос Мерн Амона. — До сих пор он совершил только одну крупную ошибку…» О нет, светоч истины! Ещё раз нет, о луч солнца на тверди земной! Я каждый раз делаю одну и ту же ошибку! Одну и ту же — каждый раз!
     Тем более, что в этот раз — всё просто.
     Вот какие дела! Дела заключаются т о л ь к о в этом! Вино у Бен Риби лилось рекой. Один кувшин являлся вослед другому. Осторожность — младшая сестра мудрости — в испуге отпрянула от такого изобильного стола. Ты, бен малах, был брошен на произвол коварных духов перебродившего винограда. Даже — ещё не до конца перебродившего. В Городе теперь многие пробуют молодое вино. Правду сказать: рановато. Ну да пробуют же… а молодое вино — коварный дар. Чем дальше последний вчерашний глоток, тем он нетерпеливее в ожиданиях своей встречи с первым сегодняшним.
     Закар протянул бен малаху стакан. Царевич молча взял его. Наполнил. Осушает. Глотки жадны и быстры. Стакан запрокинулся донцем вверх. Замер. Описав дугу, стукнулся донышком о стол.
     — Хорошее вино прислал тебе Стекольщик, — вымолвил царевич. — Хорошее. А ты его не пьёшь. Я бы купил у вас сто бочек… пусть даже сто двадцать, десяток дюжин… но мы, шафат, прервались. Бен Каптор. Ты слышал это имя? Что можешь сказать о нём? О слуге Атона ты знаешь. Я, зная батюшку, догадался, кто стоит за спиной всех троих. Больше нас, вместе взятых и сложенных в кучу, знает сам батюшка. Но всё пылится в его сундуках. Не идёт в оборот под проценты. А я — хоть и глуп, поскольку молод, — хорошо учил уроки, задаваемые устно в башнях Нут Амон. Ты решил одолеть врага? Стань другом его недругов. Предки наши, умея прислоняться к сильным, передали сию науку нам.
     «А к чему ты завёл сии умные речи, молодой и глупый бен малах?» — делая над собой усилие и тщательно следя за собой, чтобы тайная речь осталась тайной хотя бы для тех, кто не владеет наукой Ацт Лан Тид, спросил-подумал Чернобородый. — Что тебе нужно? Зачем ты пришёл похмеляться именно ко мне?»
     Край кувшина звонко цокнул о стакан. Стакан опрокинулся. Закар привстал. Снял с полки стеклянный кубок в виде цветка лотоса. Утвердил его на столике. Царевич благосклонно крякнул. В кубок, искрясь при слабом свете масляной лампы, бурно истекла рубиновая влага.
     — Все хотят одного, шафат, — захрипел тонкий голос. — Все хотят одного и того же. Будет случай, попытайся близко рассмотреть батюшку через такое же стекло. Наивнимательнейше приглядевшись к «золотой похвале», которую аам носит не снимая. Какие письмена ты прочтёшь на ней? Ты их не прочтёшь. И я не прочту. Только Бен Каптор да атилланы знают, что там написано. Помнишь об атилланах? Чаще думай, шафат мой, над тем, что ты помнишь! Тебе… да и мне с тобой… скоро будет о чём призадуматься. Что жаловано самим царём навечно, может отнять у тебя… кто? Сам царь. Никто иной. Однако если возжелает отнять, — кто в Городе оспорит его волю? Никто. Так?
     Бен малах, держа в одной руке пустующий лотос, вновь отхлебнул из горлышка. Откашлялся. Взмахнул рукою с кубком, будто отгоняя комаров… или незримых духов. Ухмыльнулся.
     — Ибо гласят древние законы, — уточнил Чернобородый. А про себя (значит, не для царевича) заметил: «Каковые много что гласят… о случаях изменнических тайных замыслов, вынашиваемых детьми царя под крик здравиц».
     Царевич сделал ещё один глоток и сипло заметил:
     — В том числе законы. В том числе древние. — Отставил кувшин в сторону. Кашлянул. Отдышался. Вновь закашлял: неглубоко, часто, суетливо. Ехидная усмешка сползла с дёргающихся щёк. — Да… в том… хотя… хотя вот у тебя… хотя бы… есть и что-то новое… что-то своё!.. У-уф! Бен Каптор гол, как переломленная мачта. Ни одного корабля у него теперь нет. Нет и оружия. Правда, не бывает оружия и у загонщиков, гонящих дичь к сановным стрелкам во время государевой кабаньей охоты в дубовых рощах!.. Бен Каптор… Сын Крита или не Сын Крита… он бывалый загонщик. Но помни, шафат! Не далее как следующей осенью… кхе-е-ех!.. батюшке понадобятся корабли. Четыре корабля. Четыре. Или больше. Не каких попало. Твоим загонщиком буду я. Красных зверей, а не зайцев, могу я поднять на твои выстрелы с восьми бортов. Берёшь меня в долю? Ну, давай я возьму тебя. Разницы мало. А коли она есть, — она не в главном.
     «Я должен подумать, бен малах», — уже почти сказал капитан. Но в последний миг решил не говорить, а слушать дальше. Слушать молча. Потому что понял: собеседник быстро пьянеет.
     Допитый кувшин готов был улететь в угол, бен малах уже замахнулся им. Но, тоже подумав, тихо опустил его на пол под столом. Вытер рот. Сначала — кулаком, затем — достав из рукава платок — тончайшей тканью. Хмыкнул. Цокнул языком. И, оглядев все углы (но при том не глянув на капитана) продолжил свою речь степенным трезвым голосом:
     — Шафат! Я удивляюсь, глядя на тебя. Над чудаками все смеются. Это так. Повсюду так. Сам знаешь. Всякого, кто не похож на толпу, толпа высмеивает. Отчего стал исключением ты? Отчего каратская чернь вознесла тебя, шафат Каратский? Ты честен, — бесчестные чтут тебя. Ты справедлив, — несправедливые считаются с тобою. Ты добр, — злобные не смеют косо смотреть даже на твою тень. Как ты ухитряешься ходить чистым среди грязи? Она к тебе не липнет. Кто ты?
     «Видимо, Мелькарт, сошедший к бренным», — хотел сказать капитан. Не сказал. Пожал плечами. К счастью, царевич не намерен был выслушивать чужие соображения, поелику намеревался выложить сполна все свои.
     — Кто ты, Закар? — продолжал он голосом, которым не задают вопросы, но дают ответы. — Живёшь по высоким канонам и правилам, коих свято придерживались… хм… разве что деды наши. Ты — человек вчерашнего дня. Нет, позавчерашнего. Того дня, который был полуднем Города… при условии, что ныне весь мир вползает в тусклый, как ржавчина, закат…
     — Смею спросить, о бен малах: как вы пришли к подобному умозаключению? Чёрный человек, ведущий речи о железном веке, молоте и наковальне, входил к вам?
     — Чёрный человек… наковальня… глупости! — фыркнул царевич и стал очень похож на своего царственного батюшку. Только моложе. Без морщин возле глазок. Без седины в бородке (да и бородка еле-еле чернеет). — Глупости! Ты спрашиваешь: как? Я, я должен спрашивать тебя! О многом! Как ты ведёшь свои дела? Как? Ну, как? Хорошо идут дела у того, кто хитёр, быстр, не склонен к чувствительности. Ты прост, как ассур-горец. Медлителен, как вавилонянин. Наконец, — чадолюбив, как хетт. Далеко уходит в делах тот, кто движется только к цели, не оборачиваясь назад и преодолевая все препятствия, которые загромождают дорогу впереди. Все. Которые мешают. Я вижу… даже я, глупец, вижу: препятствия — сильнее тебя самого, когда ты — слабее препятствий. Молчишь? Что молчишь? Я говорю правильно?
     — Вполне, бен малах. Воля незримых — препятствие, пред которым…
     — А ещё? Всякие там обветшалые честь, великодушие, служение людям и… как он там… долгу… кхе-е-ех… вот твои препятствия! Отец боится тебя, — а ты боишься его. Зака-а-ар! Препятствия оказались целью! О них можно разбиться, если так! Потерпеть крушение! Видел ли ты безумца, который сам пожелал и решил выбросить верно идущий галар на рифы?
     «Увижу ли я, кто ты? Простой дурачок или расчётливый предатель?..» Думая так, Закар торопливо собирал ответ из рассыпавшихся слов:
     — О нет, бен малах… безумие не может быть целью, достойной для того, чтобы человек устремился к ней… — а новая мысль, ещё не воплощённая в словах, созрела в сознании: «У тебя-то у самого, бен малах, по крайней мере все дома?»
     Пьяные уста нередко изливают вовне всё, что накопил трезвый молчаливый разум. Так, так. Ну а… разум, редко бывающий трезвым: какие речи выплеснет он?.. Мысль не успела обосноваться в сознании. Капитан отстранил её. Бен малах заговорил ещё увлечённее:
     — Ну, кто ты? Любишь странствия не как деловой человек, а как бродяга-бедуин: ради них самих. Разбираешься в звёздах как жрец Хем: ради них самих. Чадолюбив, как хетт… да-да, весь Город наводнён речами о твоих маленьких приёмышах… но ты ещё и к хабдам снисходителен, как человек острова Каптор-Крит… ну так кто же ты? Кто ты в наибольшей мере, шафат Города и правая рука царя? Наведи меня на ум хоть намёком! Я не в силах понять!
     Закар качнул головой.
     Всё ясно. Злую шутку шутит с людьми молодое вино. Безумная откровенность, более не пугая, начинает просто злить. Сдержи свои чувства, шафат Закар Чернобородый! Просто сдержи. До тех пор, пока не изольётся из мокрых уст собеседника другое слово. Царевич тоже начинает понимать сквозь хмель, что шкоты взяты чересчур круто и парус идёт не туда.
     — Шафат! Закар! Плюнь, забудь! Всё, что слышал. Я перестану зря болтать и покажу тебе уголок товара, несомненно стоящего. Положу его перед тобой, как перед ливийцем на белых камнях Техену. И — уйду. Хочешь? Для тебя надо всё проговаривать, разжёвывать. От и до. Я говорю: давай заключим сделку! Долговременную. До тех пор, пока шафат Города Закар не станет моим шафатом. Твой товар — золото, как у ливийца. Или — серебро. Или — медь… хоть я и презираю медяшки. Мой товар — новости. Товар товаров! Шафату Города нужны новости. Многие, мно-о-огие желали бы купить хоть толику того, что я распаковал перед тобою.
     Вновь звучит тот смех: мелкий, тихий, перемешанный со страхом. Вновь повторяется то суетливое движение руки с платком. И — заговорщическое дёрганье левого века: движение, как бы привязывающее вновь изложенный смысл к изложенному ранее.
     — О, бен малах…
     — Ты проявляешь изрядную терпимость в разговорах с дикарями, — перебил царевич. — Косматый дикарь для тебя — никто иной, как партнёр в сделке. Так? Я — косматый дикарь. Я — бедуин, проигравшийся в кости сыну хозяина каменоломни!
     — Бен малах желает, чтобы я спросил, не одного ли вас тот бездельник обыграл в кости?
     — Ну-у… зачем сразу вот так?.. — (Мокрая усмешка, выползшая из-под молодых усов, вернула бен малаху сходство с царственным родителем). — Ну да… конечно… тот, кто выигрывает всегда и у всех, не всегда и не со всяким играет честно. Проверь, шафат! Это — первая новость, которую я выкладываю на торг. Для начала — мелкая. Пусть! Пусть так! Ты ведь не от меня одного слыхал имя: Бен Каптор.
     — Каждый из критян, с которыми я торговал, называет себя: Сын Крита…
     — Пре-кра-ти! — захохотал, обрывая, царевич. — Чьи дела говорят, тот может молчать! Твои дела говорят: ты заколдован от несчастий! Но чужеземцы — не всегда компаньоны… не только компаньоны… в общем, когда явится Бен Каптор к отцу, — вели схватить чужеземца. Не казни. Живой, он полезнее. Чёрный люд Карата развращён и ленив, мы не выжмем из чёрного люда прежней дани. Отец прав: пусть платят за нас те, кто вовне нас. И Сын Крита…
     «Зачем мне сейчас товар?!» — вспыхнуло в сознании. Как будто рядом, совсем рядом, на другом конце стола заговорил-проснулся хриплый бессильный голос. Совсем не царский. Бен малах вряд ли мог его слышать. В равной мере не мог. И сейчас, когда голос царя звучит в воспоминании, и тогда, когда он звучал наяву, повелевая шафату любыми средствами добыть наследника престола из-за моря. «Он — завтрашний день мой. Больше надеяться не на что»… Или наследник престола обо всём догадался?.. Замолчал вдруг. Но когда заговорил вновь, словами было прежнее полухмельное-полубезумное:
     — Не пойму… не пойму я, как тебе, Закар, всё удаётся!..
     — Что удаётся? Чем удивлён бен малах?
     — Ты опять не понял. До сих пор не понял. Если б грязное дурачьё на каждом шагу дурачило доброго Закара - а д о н а, — в самом деле не явилось бы никаких причин для удивления. А Закара - б а а л а не дурачат. Желающих нет. Он заколдован. В самом деле! В самом деле простёр над ним руку Малах Карат! — (Хмельной взор наливался трезвой злобой, делая наследника опять похожим на царя. Взор перетёк к двери. Опять к столу… или к пустому кувшину под столом). — Славное вино. Голова перестала болеть. Когда она болит, в ней столько мыслей… хотя продаю я тебе новости, товар товаров. Моя болтовня — горшок. Выльешь из неё новость, — пни её в сторону. А я принесу ещё. Ты согласен?
     Капитан думал, как ответить.
     — Не поверил! — толкуя чужое молчание в своём смысле, кивнул бен малах. — Ну-у… будет странно, если тамкар моего отца с первых двух слов поверил болтливому дикарю на чужих песках!.. Ответишь не словом. Ответишь серебром. Сколько прислать, — ты сам догадаешься. Куда прислать, — ты уже догадался. Всё возьму. Напоследок, — чтобы ты стал щедрее, — вот ещё кусок. Ты знаешь, что батюшка надумал объединить весь Ханаан? Я узнал случайно. Он молился. Кто молится, тот говорит с Элом. Каков бы сам ни был. Отец хочет всех… кого-то добром, кого-то корыстью или хитростью… привязать к корме нового феа. Одного из четырёх. Пока — четырёх. Как в незапамятные дни, когда в Ханаане малах Чекер-баал крепил всех к корме своего галара, а на другом краю Шерат Барк Пер О Скорпион вязал в один караван хемские номы от верховий до низовий Хапи . Знаешь Скорпиона? Даже роме делают вид, будто забыли!.. Берёшь?
     — Что, бен малах?
     — Ты разочарован. Я принёс лежалый товар. Говори, чего тебе охота.
     — Не снизойдёт ли бен малах до ответа на маленький вопрос: буде цель великодушия недостойна того, чтобы стремиться к ней, — какую цель почитать достойной?
     — Ту, о которой ты ещё не говорил.
     — А именно?
     — Сие — власть, Закар. Бесконечная, безраздельная, как в своё время у Скорпиона и Чекера-баала. Власть не только над всем Хапи, не только над всем Ханааном. Власть над миром. Для этого и свою родную реку или свой родной город можно пустить в оборот под проценты! Ради власти над миром все средства хороши.
     — Бен малах! Великая цель, достигнутая низменными средствами…
     — В твоих устах даже глупость звучит менее глупо! Ты непостижим, Закар… как раз потому, что не стараешься выглядеть загадочным!.. Я боюсь тебя.
     «А я тебя, — хотел сказать Чернобородый. — Правда, боюсь уже не так, как полчаса назад, но ты умнее, чем кажешься и чем хочешь казаться. Ты порочен, ленив, расточителен, ты тратишь на свои грехи больше, нежели выделяет тебе на те же грехи твой скупой родитель… но дураком тебя назвать трудно. Ты не пользовался своим умом. Не видел в нём надобности, пока жил в Пер Рамсесе. Быть безрассудным гулякой везде легко. Такая жизнь нигде не ведёт к ранним сединам. Но вот понадобились деньги… пока — только деньги, бен малах… и ты пускаешь в оборот то, лежало под спудом. Ох, возьмёшься ты за ум, воссев на троне!.. Только не загуляйся сверх меры, сын царя. Твой отец в твои годы, вырвавшись из Нут Амона, распутничал ещё распутнее. Его дед обирал весь Карат, чтобы очередная разгульная ночь пустила в песок накопления многих наших дней. Спешил будущий малах — твой отец — насладиться редкой для малахов возможностью: не платить за царское богатство царскими заботами. Догадывался или просто знал, что лёгкая жизнь кратка, сладкий миг скоро кончится… Будет у тебя свой сын, — ты его не балуй. Чтобы первые же заботы научили юного бен малаха думать — или хитрить».
     Царевич вновь захихикал. Поднялся, сел, поднялся, ещё раз задев под столом пустой кувшин. И — быстро, как мышь в норе, исчез в дверях. Двери открылись перед ним сами. Захлопнулись. Тихо открылись другие. Из них вышел темнолицый старик-чужестранец в чёрном полотенце вместо головного убора (так носят в Милух) и чёрных просторных одеяниях. Он смотрел на Закара, как на знакомого. Знакомого, с кем встреча — долгожданна, радостна… и, сказать больше, необходима.
     — Это я, — медленно, как на чужом языке, сказал старик по-ханаански. — Ты называл меня в Милух: Бхрата Гуру, Старший брат. Я называл тебя: Чела, Младший брат или Ученик.
     Голова закружилась. Глаза на миг утратили способность видеть. Но внутренний взор, имя которому — память, нарисовал совсем другие картины. Вместо постели колыхнулась площадка-седло, которую привязывают на спину ручного слона, чтобы ездить на нём. Такая позволяет встать: если ты способен держать равновесие, ты можешь созерцать округу. Позволяет она и сидеть, скрестив ноги. Молодой Закар, которого ещё никому не пришло в голову назвать Чернобородым, как раз стоял: глядя по сторонам, он видел загнутые носки своих красных милуских туфель, а оглядываясь назад, краем глаза замечал белое головное полотенце и чёрную бородку под ним, усы, густые брови, ястребиный быстрый взор. Усы теперь — седые. Как и борода. Взор потух, глаза выцвели. Радость, которая светится в них, — усталая радость. Смешанная с чувством изнеможения.
     — Всё-таки я тебя нашёл, мой Чела. Я успею тебя предостеречь.
     — Бхрата Гуру… что же мы стоим? Хабд, кресло! Скорее, скорее, гость устал с дороги!
     — Ты сам выглядишь переутомлённым. Вот здесь я чувствую рану. Она болит?
     — Напоминает о себе… напоминает… — как будто в полусне, отвечал Закар. — Нет прежней силы. Ещё в начале осени я ещё мог сутками стоять на корме… Слабею. А за слабостью подкрадывается старость. Вон, сколько серебра в бороде! А сколько дней у меня осталось? О, был бы сын, наследник моих дел, дум и знаний!..
     — Ты прав, Чела. Но прежде состоится разговор об ином.
     …Усталая луна в открытом окне клонилась к морю. Хотела прилечь-отдохнуть в его волнах. В другом окне, над чёрными зубцами гор Ливан, всходила яркая светлая звезда. Ещё выше висели две других: красная и золотая.
     — Смотри, Гуру! — спохватился Закар. — Ты учил меня звёздной науке. Золото — власть, кровавый цвет — война. К счастью, они сейчас отдалились от серебра торговли. Вон торговая звезда, восходит. А вечерами является белая звезда любви. Я верно читаю книгу небес?
     — Верно, Чела, верно. Я должен ещё многое сказать тебе… Что с тобой?
     Закар прикрыл глаза. Казалось: всего на миг. Но когда веки, дрогнув, приоткрылись, в комнату бил снопами солнечный свет. Среди этого света стоял Бхрата-Гуру, пересыпая с ладони на ладонь мелкие чёрные шарики.
     — Это из моего пояса, Гуру, — сказал капитан, еле слыша сам себя. — Мне дал их Е. Я постоянно ношу их с собой. Они уже понадобились…
     — Кто такой Е? — перебил Гуру. — Я не брал твой пояс, я только развязал свой. А сам для себя ты такими пользовался?
     — Нет… — ответил капитан, секунду подумав.
     — То-то и оно! — Гуру сверкнул глазами, делая вид, что рассердился. — Вспомни ты о них, ты бы давно скакал на самых диких лошадях! Так кто же такой Е? Он носит небесно-голубые одежды?
     — Небесно-голубые одежды? Как Гром, Гэлид и Шешу? Нет. Во всяком случае, он раньше одевался в жёлтое.
     Гуру вздрогнул. Чуть не уронил шарики вместе с кожаным кисетом, в котором они — надо полагать — были раньше. Но сдержался, потому что сказал удивительно знакомым голосом:
     — Обладатели лазурных одежд — из числа немногих, к кому ещё можно приближаться с доверием. Я шёл сюда, чтобы сказать — и я скажу: мир наш вступил в новую эпоху. В опасную эпоху железа. Древний золотой век давно ушёл без следа. Без следа ушёл серебряный век. Окончился бронзовый. Начинается век железа. С каждой переменой благодать, изначально отпущенная людям при сотворении, уменьшалась на четверть. Ныне она почти исчерпана, младший любимый брат мой. Но люди лазурных одежд ещё живут в эпохе золота…
     — Что-то такое говорил моим матросам некий иноземец. Чёрный человек — так они его называли.
     — Это я им говорил, Чела! Я был у них, пока тебя искал. Лежи. Это снадобье требует покоя, но на следующее утро ты встанешь здоровым. Меня уже не будет. Я уеду сегодня. Меня ждут. Я и так задержался, пока искал тебя. Не знал, что шафат Чернобородый — ты и есть. Когда ты поправишься, а я вернусь, и мы с тобой ещё обо многом поговорим.
      
      
      
     ФЕА «ЗАПАД»
     — Рад, что вы здоровы, малах. Вид нового корабля изгонит последнюю печаль из вашего сердца.
     — А тебя, мой шафат, можно называть вполне здоровым? Лекаришка плох? Пришлю своего. Корабль же… как он там… феа… готов задолго до того срока, который ты мне называл. Ты говорил — к весне, а тут и зима не начиналась. Он понесёт достойные мачты, паруса и… что там у них ещё есть?.. Ты не забываешь о нуждах будущего плавания.
     — О да, малах, я весь в надежде, что феа оснащён как вы велели. Паруса — точнее парус, о втором я позабочусь втайне, — хемское полотно. Канаты плетены из лучшей пряжи…
     — Довольно, довольно! — перебил царь. Одетый в златотканые одежды, он еле шёл рядом с Закаром по дворцовому подземелью, время от времени хватаясь за стены руками в кольцах. Кольца чиркали о камень. — Ты проводишь меня до моих носилок и сядешь в свои. К месту подъедешь вслед за мной. Его там не спустят на воду без нас? — (Государь остановился в темноте и, судя по звуку, причмокнул губами).
     — Что вы, малах! Всё начнётся с вашим прибытьем.
     — А парус не пострадает, когда эта махина — новый феа — кормою вперёд устремится по жёлобу к морю? Плохо работают наши судостроители. Грубо. В Хем хабды осторожно берут бару на плечи да так и спускают к воде…
     — Что вы, малах! Мачта и парус устанавливаются, когда корабль уже сойдёт. Тем более, я велел сделать съёмную мачту. Паруса не пострадают совершенно!
     — Убирающуюся мачту? Такие — бывают? Я верно понял тебя, Закар?
     — На галарах — вряд ли, о малах… кроме «Орла» моего. — (Закар стоял позади царя, замерев в полупоклоне, а царь всё смотрел на него через плечо, не трогая двери, к которой они, оказалось, уже подошли). — Но будут на феа. На всех четырёх мне пожалованных… и… коль такова ваша воля… на всех остальных.
     — Всё ты делаешь по-своему!.. Ты пытался установить съёмные разборные борта?
     — Коль такова ваша воля… — начал Закар. И понял, что чуть не сказал вместо этого: «Зря вы боитесь меня, государь! Я боюсь вас гораздо сильнее!»
     — Отвечай прямо на прямой вопрос, — уже не перебил, а оборвал Закара малах. — К чему тебе твои выдумки? Делай то, что должен, и хватит пока… — (Царь надавил на ручку. Дверь подземелья скрипнула. Закар поднёс ладони к глазам, боясь дневного света: после болезни глаза уже не те). — Сопутствуй мне, шафат мой.
     — Воля ваша.
     — Моя воля?
     Малах, ступив из тьмы в свет, полуобернулся. На малый миг. Закар едва успел перехватить его взгляд. Взгляд не гневный. Почти спокойный. И всё-таки… только почти.
     Не совсем.
      
     ***
     Ехали быстро. Столь быстро, сколь дозволяет чин государева выезда. Дождь перестал. Готово было выйти из-за туч солнце. Стражи пролагали дорогу среди толпы. Народ в праздничных одеждах шумел на всём пространстве от городских ворот до обновлённой, даже побеленной стены варафа — корабельного двора. При входе на вараф бдила другая стража. Над головами то и дело мелькали палки. Стражи стараются. Иной вопрос, шибко ли досталось любопытным от этих палок, а — стараются.
     Корабль виден уже отсюда. Вот он! Высокие борта. Очень высокая корма — ещё без рулевых вёсел, которые надо будет сначала поставить, а затем (в плавании, когда вокруг будут только свои) заменить одним рулём той самой конструкции. Палуба — от носа до кормы. Сплошная. С люком, как у «Находки». Палубу никак не спрячешь… Острый нос — пока без украшений: его украсят, когда Шерат Барк примет новый корабль в своё лоно. По обычаю. Шардан хорошо справлялся с резьбой. Сикел менее искусен… Одним словом, это не феа. Даже не «Находка», сгоревшая — как было решено — на ближней к Городу стоянке. Но корабль, исполнен уверенности, ждёт, лёжа плоским медным днищем на жёлобе из просаленных гладких досок. Брусья-упоры мешают ему соскользнуть — кормой вперёд, это тоже обычай, — в серое пенное море. Малах любуется им с того возвышения, куда готовы подняться — сопутствуя государю, только сопутствуя! — Люди Ворот.
     — Как ты назовёшь его? — спросил малах.
     — «Гаспар», о государь, — ответил Чернобородый.
     — «Запад»? Остальные, предвижу я, понесут имена «Цафон»-«Юг», «Хаммон»-«Север», «Кадм»-«Восток»?
     — Буде на то ваша воля. Буде нет, — я сменю имена.
     — Моя воля… — чуть слышно, одними губами, передразнил малах. Даже носильщики вряд ли услышали. Ну а Люди Ворот, которые толпились на помосте, — не слыхали наверняка. Договорив, малах сделал повелительный жест. Лекарь, который был рядом, метнулся к царю. Царь остановил его другим жестом… и, закашлявшись, всё-таки призвал. — Моя воля, говоришь? Начинайте! Да, моя воля!
     …Шум толпы вокруг помоста делался громче. Люди Ворот не обращали внимания на толпу. Даже не смотрели на народ с высоты. Следили за жрецами, которые возжигали смолу для Эла и Элат. Мало кто слышал, как государь Карата и пригородных земель вполголоса вопросил у своего шафата, известного в Карате как Закар Чернобородый:
     — Зачем тебе разборные корабли? Феа без того слишком хорош по сравнению с галарами… хотя медное дно ты, Закар, сделал плоским. Без киля.
     — Вопрошая, малах готовит ответ. — Чернобородый кивнул. — Всё хорошо в сравнении с чем-то. Весь мир бы равнялся на ханаанские суда, малах, если бы Ханаан, смиренный под пятою Пер О, мог совершенствоваться хотя бы в построении устаревших галаров…
     — …молодость, здоровье, сила, — привычно добавил царь. Усмехнулся. — Твои глаза лучше моих, шафат. Жрецы отставили смолу и чем-то кропят феа. Чем? Кровью, как в старину велось, или красным вином с водой моря?
     — Вином. Указ Пер О, воспрещающий человеческие жертвы, до сих пор в действии…
     — … молодость, здоровье, сила! Но Пер О — за морем, а море — вот оно! Мы поскупимся, мы не отдадим ни одной головы. Будет ли щедрым море? Законопослушание, встречаемое милостиво за морем, будет ли милостиво воспринято здесь?
     — Вы гневаетесь. Но если государь велит…
     Корабль на жёлобе содрогнулся. Сместился на локоть к морю. Ещё на локоть. Ещё.
     Корабль полз, толкая кормой стопорные брусья. Они его уже не держали.
     Жрецы, увидав и поняв, что происходит, бросились прочь. Остался только один. Он кропил доски перед самым кораблём, стоя к феа спиной, и не смог вовремя уйти. Мастера бросились к нему. Но что можно было сделать? Сход ускорялся. Скрежеща медным плоским днищем, феа ехал прямо на жреца.
     Шум в толпе утихал. Лишь из задних рядов пробились — с удвоенной силой — возмущённые крики. Там ничего не видели, а желание всё узнать становилось сильнее и сильнее.
     — Мы поскупились, — ещё раз (громче) повторил малах. — Носилки мне. Я уезжаю.
     Закар спрыгнул с высокого помоста.
     Надо было спуститься по ступеням. Важно, солидно. Придерживая край пурпурного, серебром (хоть и не золотом, как у царя) вытканного плаща — одежды Человека Ворот. Закар избрал другой путь. Более скорый. Он спрыгнул вниз и, растолкав стражу, бросился к кораблю. Точнее — к молодому жрецу, который до сих пор стоял на скользких досках.
     Не успеть! Хой, не успеть!..
     Впереди кто-то мелькнул. Закар даже не сообразил, кто именно. Смутное пятно грязно-бурого цвета. Жрец обернулся. Странно всхлипнул, роняя сосуд и вскидывая руки к глазам. Капитан тоже зажмурился. Всего на миг закрыл глаза. Споткнулся. Смог устоять. Когда глаза, как будто сами собой, открылись, всё было кончено. Жрец лежал на земле — в грязи, перемешанной с опилками. Над ним, ещё держа его руку в своей грязной лапе, стоял хабд — волосатое костлявое чудовище, отдалённо похожее на человека. Корабль замедлял ход. Будто понимая, что добыча ушла, он протащил обитое медью днище по доскам ещё на пару пядей. Жёлоб дымился. Жрец тоненько всхлипывал, не открывая глаз:
     — Моё первое служение… и я осквернён… я нечист… хабд посмел ко мне прикоснуться…
     Собирались со всех сторон стражники, городские и портовые. Подбежал царский корабельный мастер. Замахнулся на хабда кулаком:
     — Ибри! Опять ты! У-у-убью!
     Жрец, поднимаясь, зло бросил:
     — Не будет пользы с этого корабля. Незримый его пометил.
     Примчались — пешие, поскольку служба в охране особы самого государя требовала как раз того, — два колесничих-мариана:
     — Что тут у вас?
     Феа стоял, не дойдя до воды. Метались чайки, облетая странный высокий корабль со всех сторон. Верховный жрец в своих носилках, погоняя хабдов жезлом, проехал мимо: даже не взглянул. К верховному жрецу бросился третий мариан:
     — Малах требует предсказателя! Где предсказатель? Это был дурной знак — или что?
     Капитан заставил себя сдвинуться с места, на котором он застыл… да, да, считанные секунды тому назад. Вопросы достигли не только ушей, но и сознания.
     Что?
     Что вокруг произошло… и продолжает происходить до сих пор?
     Феа стоял. Из-за туч рвалось косыми лучами солнце. Под этими лучами золотился высокий борт. Кричали люди в толпе. Люди… со всех сторон — люди… сколько же их?.. Жрецы передавали друг другу сосуды с вином. Тот, молодой, исчез: его куда-то увели. Царский мастер, одной рукой грозя хабду, пытался другой рукой расстегнуть ворот своего праздничного катанта. Хабд сделал шаг к кораблю. Налёг костлявым плечом. Феа тихо — и медленно, и почти бесшумно — соскользнул в волны Шерат Барк. Кто-то затянул гимн в честь Эла и Элат. Кто-то в ужасе вскрикнул, отворачиваясь и роняя свой сосуд с освящённым красным вином. Гимн оборвался на трети слова. Малах сказал, нисходя по спинам своих носильщиков из носилок в грязь, замешанную на стружках:
     — Незримый пометил его. Но чем? Добром или недобром? И я, малах ваш, от чьих новогодних жертв зависит процветание Города, велю ныне… — Он взглянул в сторону феа. Дал знак жрецам. Те, не разгибая спин, задом пятились к кораблю. Там их спины быстро разогнулись. Посохи взметнулись над головами храмовых служек. Служки — капитан заметил только сейчас — уже держали хабда за обе руки. Умело держали, надо признаться!.. Народ, помогая мастерам, тащил феа назад — из моря на жёлоб.
     Феа занял прежнее место. Под его кормой на жёлоб упал связанный хабд. Служки и стража не теряли времени. Рядом, ближе к морю, на жёлоб упал другой хабд — с виду ливиец. Следом — огромный чёрный маджай. Мастера принялись толкать корабль. Днище скрипнуло медью по дереву жёлоба. Корабль содрогнулся.
     И не двинулся с места.
     Связанный ибри, которого сейчас отделяли от кормы два-три пяди пространства, приподнялся и взглянул на свою смерть. Гимн вновь звучал. Народ, напирая на стражей, перекрывал благолепную песнь неблаголепным криком. Что-то происходило. Мастера, собравшись кучей, налегли на феа. Тот качнулся от совместных усилий. Заскрипел. И устоял вновь. Приподнялся ливиец. За ним — маджай. Страж ударами понудил их лежать… и обернулся к поющим.
     — Говори, — молвил малах. — Говори, шафат мой Закар-баал, что нам делать.
     Голова шла кругом. Свет из-за туч был чересчур ярок. Всё колыхнулось, когда Закар сделал первый шаг к кораблю. Второй. Третий. Надо говорить. Когда баал говорит, — всем хотя бы кажется, что он знает, о чём речь.
     — Малах, на пути корабля — препятствие. Велите освободить путь кораблю.
     — Вы сказали… — (Царский мастер оглянулся на голос).
     — Я сказал. Я сказал. — (Повторяя, Закар кивнул головой: свет из-за туч делался всё ярче, хотелось ещё ниже склонить голову, чтобы отвернуться от него). — Я сам помогу тем, кто толкает судно к морю… как только помеха будет устранена. Дайте место.
     Мариан рядом взвыл:
     — Место шафату Города!
     — Зачем орать, когда надо работать? — (Закар вынудил себя улыбнуться. Хоть и знал: это будет жалкая гримаса). — Лучше помоги. Убери хабдов с жёлоба.
     Хабдов новыми ударами сгоняли прочь. Ливиец и маджай, не связанные, поднялись сразу. Схватили связанного ибри. Схватили так же умело и зло, как храмовые служки. Дело было, стоит полагать, знакомое для них ещё с тех времён, когда они сами делили живую добычу, пригнанную из боевого похода. Сдёрнули костлявое тело прочь. Жёлоб был свободен. Царские кораблестроители расступились. Закар налёг плечом на борт, чувствуя сквозь халат и плащ удивительно тёплые доски. Сильнее бы… сильнее… а дыхания совершенно нет. Голова опять кружится. Земля вываливается из-под ног. Голоса сливаются в один сплошной рёв:
     — Галар идёт!
     Упасть Закару не дали. Он устоял на шаткой земле. Морской берег качался. В такт ему качался среди волн вторично спущенный феа. Пустой жёлоб маслянисто блестел под солнцем. Гимн делался громче и увереннее. Перекрывая гимн, со всех сторон гремело:
     — Закар-баал! Закар-баал! Поздравляем! Поздравляем!
     Шум…
     Столько шума…
     Люди…
     Столько людей… десятки, сотни, тысячи…
     Мимо, давя песок, прокатилась глиняная када с вином. Ещё одна. За ними — третья. Народ тянул к ним шапки, сложенные ладони, взятые с песка пустые раковины. Закар отступил. Ощутил спиной что-то твёрдое. Что? Какая разница! Главное, — это опора! Ведь подмастерья, которые было принялись держать Закара-баала, куда-то скрылись. Рядом, вместо них, — четверо знакомых матросов: добровольных стражей и носильщиков. Твёрдое — это носилки.
     — Домой, ребята… домой… хотя, нет, сначала — к государю…
     Малах подъехал сам. По-прежнему невозмутимый, выглянул в просвет между занавесями. Он что-то говорил. Что? Голос еле сеялся сквозь глыбы всенародного крика. Но тем отчётливее делались мысли:
     — Это — то, чего ты хотел? Доделывай остальные феа так же… если ты хоть что-нибудь понимаешь.
     — О, малах…
     — Мой прорицатель ничего не понял. Оба приношения отвергнуты. Сразу оба! И вино, и кровь! Хотя был знак: незримые жаждут, раз хотели взять молодого жреца. Кто переломил гнев незримых? Кто? Ты?
     — Не знаю…
     — Тогда — молчи. Следуй за мною, шафат мой… и помни о главном!
     Чайки, пронзительно крича, едва не цеплялись крыльями за поднятую мачту. На мачте дрожал, разворачивался, принимал в себя ветер новый парус из узорчатой ткани.
     — Значит, хабды суть помеха новому кораблю, — умозаключил малах. — Всех троих твоих новых хабдов, не означенных доныне знаком твоим вопреки велению моему, выставь на рынок и сегодня же продай.
     — О ком говорит малах? Я давно не покупал ни единого…
     — Хабдов берут и багром. Твоя драка с Трёхглазым дала тебе сразу троих. Сегодня же веди их на карам! Цены стоят высокие.
     — О ком говорит малах? — повторил Чернобородый.
     — Обо всех троих твоих выкормышах. Ты сам видал: знак! Хабды мешают корабельному делу! Вот и пусть остаются на земле! Вперёд! Вперёд, лентяи!
     Последнее относилась к носильщикам, увлекавшим царский паланкин прочь.
      
      
      
     НОЧНЫЕ ДУМЫ
     Звёзды одна за другой всходили из-за Ливана. Появилась луна. Где-то дремали возле причалов корабли — в том числе новый феа. Спали на палубе феа матросы: дождь перестал, и впервые за месяц можно провести ночь под ясным небом, под осенними созвездиями. К рассвету, когда станет холодно, можно уйти через люк вниз, под палубу.
     Только Закару не спалось.
     Он сидел на скамейке под дубом в саду, подстелив под себя один плащ и накинув на себя другой. Следил за звёздами. Небесный Дракон изогнулся, целясь рылом в щит Небесного Воина, которого эгейцы почему-то называют: Орион, Певец. Хабд-домоправитель выглянул из дома и вновь закрыл дверь.
     У господина — бессонница. Ясно. Посещает она его всё чаще, но баал не велит хабдам беспокоиться. Воля баала!
     Поди, снова думает.
     Дум у него — как ни у кого. Весь Город в его голове. Целый Город! А теперь — и не только. Раз сошёл на лоно Шерат Барк первый корабль из новых жалованных четырёх, — корабль сошёл не для того, чтобы тереться бортом о камни причала. Вряд ли усидит баал на камнях. Хоть и немощен он после странной лихорадки, которая свалила его по возвращении с болотистых берегов Нут Амон. Мореходное время заканчивается! Вот и завершится оно ещё одним плаванием. Каким? Куда? Воля баала… хотя очень уж часто поглядывает он на красноватую тусклую звезду, вокруг которой, волоча на себе всё небо, бродит звёздный Дракон. Там — север. Там городские давно не бывали. Воля баала, воля баала! Сосуд с настоем из целебных трав, укутанный в одеяло, — рядом со скамейкой. Старик-целитель совсем недавно ушёл: снадобье не останется не выпитым. Пусть думает баал свою ночную думу! Днём отоспится.
     Капитан, действительно, думал. Действительно, об очень важном, повторяя снова и снова… нет, не вопрос. Вопросы возникают в том случае, когда думы не ясны. Думы капитана были ясны предельно. Раз за разом повторялось в сознании:
     «Воля малаха… воля малаха… значит, так тому и быть…»
     Он оглянулся в ту сторону, где за тёмным пространством ночи, полным шелеста ветра и шума облетающих деревьев, стоял дом Стекольщика Криша. Там, во дворе, в сарае для работников, спали сейчас Унатеш, Камес и Энтес.
     «Хабды мешают корабельному делу! Вот и пусть остаются на земле! Сегодня же веди всех троих на карам! Цены стоят высокие!» — прошелестела темнота голосом царя.
     Воля малаха. Воля малаха… о которой он, Закар, никому в доме не сказал и которую уже нарушил. За час до заката — ибо на закате, согласно древним обычаям, сделки прекращаются, добрые дела должны свершаться при свете дневном, — он подъехал через песочный двор к мастерской Стекольщика. Запертая изнутри дверь открылась. Вылетел Унатеш, весело крича: «Камес! Где ты, Камес? Чистого песка! Самого чистого! Ты где?» Остановился. Сдул с глаз потные кудряшки. Пухлые губы, которые только что выкрикивали задорный призыв, готовы были улыбнуться. Подошёл Камес. Глаза, как всегда, — печальные и тревожные. «Ахайваша! — крикнул он. — Где ты? Самого чистого песка! Господин требует!» Из харама, пыхтя, вышел Криш. Дунул на волосы, оттопырив нижнюю губу. Подмигнул. Спросил:
     «Ну что? Больше не о чем волноваться? Галар таки сошёл, и ты сейчас в глазах малаха — о-о-о!»
     «В глазах малаха я дважды преступник, — ответил Закар. — И если по делу Техену я мог хоть как-то оправдаться, то второе моё дело изобличает меня. Продать их я не смогу. Ни до сегодняшнего заката, ни до завтрашнего…»
     Криш отослал мальчишек. Закрыл дверь, впустив Закара. Прижал её спиной, чтобы не открывалась от ветра. Ещё раз дунул снизу вверх, отбрасывая потные волосы. Серьёзно спросил:
     «О ком ты?»
     Закар вздохнул — и рассказал другу всё.
     Криш усмехнулся:
     «Дела проще дум! Никуда их не води, рынок далеко, погода скверная, а покупатель — вот он. Великий мастер и Человек Ворот Криаштарт Аканар со дня этого, под солнцем дневным… где оно там, ленивое, не юркнуло ли поскорее за море… берёт их у тамкара и Человека Ворот, имя которого знают все и которое звучит — Закар Чернобородый… но сейчас мне некогда, стекло кипит, знаки поставлю завтра. То есть не поставлю. Не успею. Ты очень быстро купишь всех троих у меня. Каково? Ты сделался ещё мрачнее!»
     Закар опять кивнул:
     «Криш, Криш!.. Задам тебе вопрос, который я задал себе по пути в твой дом. Ты знаешь, что пережил я много лет назад, расставшись с Бхрата Гуру и возвращаясь из Милух через Дамашк? Мы — я и друг Е — остались свободными. А если бы нет? Если бы чужеземцы арья взяли нас, двоих уцелевших, на аркан и продали в том же Дамашке? Умею ли я двигаться против потока судьбы? Меня хватало для того, чтобы удержать галар моей жизни на верном пути, не поддаться расходящимся течениям. Я торговал, и хорошо торговал: половина сделок — с прибылью, вторая половина, во всяком случае, — без явного убытка. Люди Ворот захотели видеть меня над собой, назвали шафатом, — я предпринимал всё, от меня зависящее, чтобы процветал Город. И адон, и матрос входят ко мне, в равной степени рассчитывая на помощь. А если бы я сам родился в простой семье и Бен Риби ударил меня палкой только за то, что я случайно встал возле дороги? Об ином — худшем — не хочу даже рассуждать. Что, если бы я ещё ребёнком оказался в неволе? Сохранил бы я в себе силы хотя бы для того, чтобы помнить о родных берегах? Смог бы вновь поверить хоть во что-нибудь светлое? Я задаю себе эти вопросы. Но чувствую: ответить на них Закар сын Зенона сына Гора не сможет. А судьба уносит меня от мальчишек. От всех троих. Я, друг, не знаю…»
     «Какой-то странный ты в последнее время! Ослабел, ослабел!.. Ну ладно. К делу. Они, все трое, — у меня, — напомнил Криш. — Да и что ты в них нашёл, Закар?.. Ну, Медвежонка я теперь никому не отдам. Соображает пацан. Но стальные…»
     «Вот я и говорю, друг: я сам не знаю, что я в них нашёл. Но привязался к ним, как будто они — мои родные дети… и содрогаюсь от мыслей о том, что на их лица скоро лягут клейма. Пусть даже твои знаки. Вот так, Криш».
     «Да я ж аккуратно поставлю, чтоб не… — начал Стекольщик. И, вздохнув ещё раз, заговорил серьёзно: — В самом ведь деле не то дело получается… я и забыл… но ты придумаешь! Ты сын Зенона Хитрого, ты сам изрядный хитрец. Людей ты знаешь».
     «Знаю и нелюдей вроде Бен Риби».
     «Так думай же!»
     «Нет, нет, Криш. Перед этой загадкой я бессилен».
     «Хэ-э!.. — (Криш почесал в волосах). — А я вот, знаешь, вообще никогда не умел разгадывать загадки. Хотя всё равно подумаю. Утро встанет — по-новому глянет».
     До вечера ничто не случилось. Закар уехал домой. Поужинал. Немного вздремнул, уступая слабости, которая, беря в союзницы усталость, нежданно и мягко навалилась на него. Уже в темноте вышел под дуб. Домоправитель, всё поняв, скрылся. И долго, долго плыли над головой созвездия, предводимые луною, прежде чем старый хабд вновь возник в саду.
     — Баал…
     Закар почему-то содрогнулся. Дрожь прошла по всему телу, как бывает у осуждённых, к которым приближается стража, дабы увлечь из темницы на казнь. Ждут, с нетерпением ждут, торопя смерть… а та является всегда так внезапно!.. Хотя к Закару вошёл всего лишь старый проверенный хабд, чей визит сам по себе не обещал ничего особенного.
     — Кто там?
     — Гость, о баал, важный гость. Он поименовал себя, но я даже не осмелюсь произнести это имя…
     Сердце замерло. Царевич!
     — Зови.
     Домоправитель, низко кланяясь, исчез.
      
      
      
     СЛАДКИЕ ФИНИКИ
     К закату следующего дня облака вновь плотно сошлись, а поздним вечером начался снегопад. Город, который обычно засыпал в этот час, мгновенно пробудился. Даже взрослые выбежали из домов на улицы. Брали руками холодный пух. Снег, обжигая кожу своей свежестью, начинал превращаться в воду. Таял он и на камнях улиц, и на крышах, и на ветках деревьев. Потоки холодной воды ринулись к морю по улицам, как по каменным желобам… Удивительно! Непонятно! В Карате снег идёт в конце зимы, и то не каждый год, одно дело — Карат, совсем другое — мёрзлые вершины Ливана!.. Так рассуждали взрослые. Дети, которые видели снег в первый раз, просто захлёбывались от восторга. Везде летали крепкие мячики, слепленные из небесного пуха.
     Ночь, трепеща миллионами порхающих серебристых хлопьев, стала на удивление светлой. Светло-алой. Виною тому была не полная луна, которая, наоборот, совсем утонула в тучах. Светил Городу маяк. Именно он дарил всем тот непередаваемый вечер.
     Поздно, поздно вернулись в дом Стекольщика Унатеш и Камес! Под левым глазом Медвежонка красовался внушительный синяк. Камес был цел, невредим: следуя путём аккуратности, он и в эту сказочную ночь избег шумных весёлых свалок. Но совершенно окоченел, хотя и кутался в одеяло. Унатеш проворчал:
     — Говорено было тебе, не стой, шевелись, бегай или прыгай! Так нет же! Снова хлюпаешь носом!
     — Ничем я не хлюпаю…
     — Рассказывай, рассказывай! Лезь между мной и ахейцем, клади кота под пятки под свои да — спи! Кот, он тёплый!
     Камес, действительно, вскоре уснул. И не узнал, что Энтес оказался единственным, кто провёл без игр снежную ночь, которая заставила даже взрослых работников бросаться снежными мячами перед домом Криаштарта-Стекольщика.
     Энтеса (за час до того, как явились Унатеш и Камес) принёс подмастерье Лей Воду. Уложил под одеяло. А прежде — заставил одеться. Энтес был совершенно голым. Он дрожал от холода и от слёз.
     — Даст Эл, уцелеешь, — проворчал Лей Воду. — Что придумал, а? Что придумал? Вздуть бы тебя, да наш господин — господин добрый!
     — Добрый? Потому что всё прощает? — шёпотом переспросил Энтес.
     — Не всё. Но прежде разбирается, а только уж потом, если надо, — может вздуть. Просто так не дерётся. Мы послушны ему…
     — Но у него всё-таки еть большая власть над вами!
     — Добрая власть. О таком молиться надо.
     — А скажи, Лей Воду: ты хорошо знаешь баала Закара? Что делает он, если при нём обижают другого человека?
     — Ну, во-первых, он — судья, обидчики это знают. Во-вторых, он всегда за всех заступается. И требует справедливости от других. Чтобы все торговали, а не дрались.
     — Ладно, хватит! — буркнул рядом самый старый работник. — Спи, пацан! И ты тоже вали спать!
     С рассветом пришёл тёплый ветер. Снег растворился в талой воде. Все проснулись. Все разошлись по своим местам. И никто не задумался над ответом на вопрос: отчего плакал маленький человек минувшей сказочной ночью?
     Господин Криаштарт, надо сказать, вообще всю ночь отсутствовал. Он подошёл к мастерской не со стороны дома, а со стороны проулка, открыв привратную калиточку. Перевёл дух. Как будто ему пришлось всю ночь кататься со снежных гор, то съезжая вниз, то карабкаясь обратно. Взглянул на всех, сказал своё обычное: «Стекло кипит, работа ждёт!» И никто не узнал, о каких делах — прежде работы — рассуждал толстый добрый господин.
     Хотя неторопливое слово «рассуждал» мало подходит к той спешке, в которой он ворвался поздним вечером в сад шафата Закара-баала, крича:
     «Хэ-э-эй! По-до-жди!»
     Чтобы остановиться, обхватил руками ствол дерева рядом с тропинкой. Дерево закачалось и скрипнуло, стряхивая снег.
     «Ты что?» — воскликнул Закар.
     «Я… я при… дум…»
     «Что придумал? Неужели придумал?»
     «Да… при… дум… сейчас… идём ко мне…»
     «Говори здесь! — настаивал Чернобородый. — Куда в такую погоду?»
     Закар увлёк друга из сада в дом. Стекольщик отдышался и уже на лестнице, вновь переводя дух, крикнул:
     «В общем, так! Покупай их у меня назад — и объявляй всем троим вольную!»
     «Всем троим… воль…»
     «Да, да! Сам малах велел!»
     «Малах… но ведь… малах… он ве… ле… продать всех… тро…»
     «И в самом же деле ослабел ты в делах, Чернобородый! Малах велел в дорогу только свободных брать! Сво-бод-ных! Они проданы? Проданы. Первая часть воли малаха — выполнена. Осталось то, что во-вторых. Но писаниной… купчими всякими там… да вольными записями… мы подзаймёмся на рассвете. Кто хоть слово вкось тебе скажет? У тебя в этом деле — две правды: ты и хозяин, и шафат!»
     «Освободить мальчишек?.. — (Смысл говоримого с трудом проникал в сознание). — Видишь ли, Криш, у меня явилась мысль поступить с ними по старому закону, закону дверного косяка… как с тем фракийцем… но опять же… не клеймо — так рана, которая, заживая, не перестанет существовать… Ты в самом деле придумал всё сам?»
     «С Элом советовался! Ну, что стоишь? Вино тащи, вино, будем обмывать сделку!»
     Капитан слушал, и в чёрной бороде сама собой возникала улыбка. Ну а когда они сели за стол, Закар уже не выдержал: расхохотался что есть силы. Весело и безудержно.
     «Хой, молодец! — повторял он. — Ну и хитрец! Тебе надо расти в чинах, Стекольщик! Сделаешься шафатом, будешь малаху советы давать! Пей! Твоё вино! Узнаёшь?»
     Сказав так, он налил другу и себе молодого вина. Той чудодейственной жидкости, которая даже на другой день после выпивки, если хлебнёшь натощак холодной воды, принимается с прежней силой бурлить в жилах своим неиссякаемым безрассудным весельем. Потому-то Криш остался ночевать у друга и не оценил красот внезапной зимы. А покидая гостеприимный дом, бросил на последок:
     «Хитрец я не великий. А если уж и надо было мне кем родиться, — так это виноградарем. Никаких тебе там печей, никакого тебе угля… и одна сплошная прохлада!»
     Так начался день. Обычный пасмурный день, который — впрочем — запомнился как день великого тумана. Вновь пылал маяк, вновь его огни отражались в низких тучах.
      
     ***
     После полудня Энтес вышел на базарную площадь. Он впервые попал в город и то и дело оглядывался по сторонам, хотя здороваться ему было не с кем. Ему хотелось, чтобы хоть кто-то обратил на него внимание. На него, а главное — на новую красную рубаху и старые, но чистые сандалии. Но женщины с корзинами на головах шли мимо него, обгоняя. Тяжело шагали носильщики с поклажей. Грохотали по сырым булыжникам колёса повозок. У всех были дела, все были заняты. А в обувку, как назло, попал колкий камешек. Хотелось остановиться и вытрясти его. Ко всему притерпелись ноги, не испугались они (был случай) даже рассыпанных осколков стекла. Трудно привыкают только к сандалиям.
     У Энтеса было своё дело, ради которого он шёл в сторону невольничьего рынка, где, говорили старшие в песочном дворе, сейчас работают мастера татуировок. Документ со словами «Как солнце дневное, он чист, и со дня этого да никто не приблизится к нему со словом «хабд» на устах» — новенькая, хорошо обожжённая в устье стеклоплавильной печи глиняная табличка — висела у него на шее, на шнурке. Но Энтесу казалось, что этого недостаточно. В прошлый раз была татуировка, которую нельзя ни разбить, ни потерять, — пускай и в этот раз будет! Стражники, не замечая его, шли мимо. Смог бы он ещё вчера вот так пройти мимо стражников? Как хорошо и радостно думать об этом! Всё равно, что пить холодную воду в жаркий день или греться у костра в холодную зимнюю ночь. Он, Энтес, — отныне свободный человек! Да ещё и богатый к тому же: вот оно, в поясе, — жалованье, которое выплатил господин Криш. Как его сейчас называть, говоря к слову? Раньше был — господин, сейчас — господин Криш. Зато жалованье — вот оно! Называется: деньги. За них можно взять всё. А что требовалось сейчас, первее всех татуировок, — Энтес знал отлично.
     Правда, не знал, как оно называется.
     В Угарите, когда Ипи вёл его с рынка в дом Шешу, встретился на улице ещё какой-то человек. Ипи разговорился с ним. Даже заулыбался. Энтес, ещё не зная, как редко улыбается Ипи, сидел рядом. Стоять он уже не мог. Во рту вот уже двое суток — ни капли, ни крошки. Два дня никто не хотел его брать, глядя на нарядную одежду. Ипи взял его лишь к концу дня. За бесценок. (Смысл этих слов Энтес понял, когда, запомнив их и переспросив затем у знающих, смог понять значение). Глаза сами собой закрывались. Но когда подошла девочка, которая была со знакомцем Ипи, Энтес её сразу заметил. Сказал по-своему: «Отойди!». Она не отошла. Маленькая, раза в два младше. Что-то пролопотала по-местному. Засмеялась. Взяла тоненькими пальчиками его правую ладонь. Вложила в неё что-то липкое. Отбежала к своему отцу. Энтес разглядывал её непонятный подарок. Что это? Медовый шарик? Внутри оказалась косточка. Ягода? Слишком большая. Маслина? Слишком сладкая. Хотя насладиться этой сладостью Энтесу не пришлось. Ипи дёрнул за конец той верёвки, другой конец которой был обмотан вокруг его запястий. Непонятный предмет упал. Только потом, облизав руку, Энтес узнал, насколько он был сладок.
     Сейчас надо найти, купить и съесть такую же вкусноту. Смешная мечта. Но ведь мечты бывают разные! Так говорил аэд. Ещё там. Где все — свои.
     Рынок шумел. Кожевники расхваливали кожевенный товар — красивые новые сёдла и ненадёванные скрипучие сандалии. Над рядами ткачей колыхались яркие ткани. Пурпурных, как рубаха Энтеса, было больше всего. Горшечники, время от времени оглядываясь, подошёл ли покупатель, вертели свои быстрые круги. Кузнецов не было, продавались только бронзовые изделия, причём сразу готовые, но Энтес как-то сразу представил-вспомнил: Гефестид, выхватив из горна кипящее железо, начинает пробовать его молотом. Был и ряд стекольщиков. Они, как мастер Криаштарт, выливали на плоские, присыпанные солью камни пылающее тесто из горшков, чтобы оно растеклось тонком слоем, и тут же наворачивали огненный блин на кусок соли на длинной медной палке. Рядом бурлили чаны с водой: под кипятком горячее стекло отпускало соль.
     Шарики надо искать в другом месте. Энтес спросил дорогу, и перед ним замелькало великолепие овощных рядов. Здесь было всё. Даже кедровые шишки. Но только у самого крайнего лотка Энтес вдруг уловил знакомый медовый аромат.
     Молодой продавец в длинной белой рубахе с поясом и в тонковойлочной шапочке — по виду нездешний — раскладывал гроздья таких же тёмно-загорелых ягод. Запах плыл густыми волнами. Со всех сторон слетались осы и пчёлы. Энтес их не боялся. Ещё там он узнал от соседа, который держал трудолюбивых быстрокрылых насекомых: они редко нападают сами, а беспорядочное махание руками воспринимают как угрозу. Продавец улыбнулся. Сказал, неудобно выговаривая каратские слова:
     — Понимаешь, мальчик! Сколько надо тебе? Пробовать — бесплатно.
     — Я многих хочу, — так же подбирая слова, заговорил Энтес. — А в каждом многом чтоб был сладкий… сладкий… да, да!
     Энтес взмахнул руками: надо помочь языку. А продавец уже ломал-отдирал от большой грозди поникшую ветку.
     Это были они! Тёмно-золотые ягоды, похожие на кремешки. Только в кремешках (если знаючи разбить) живут красивые слои, напоминающие паутину. А здесь были косточки. Отдав деньги (продавец сам взял с ладони, сколько нужно), Энтес выплюнул первую косточку. Подумал. Отогнал её ногой подальше от мешков с товаром. Если тебе хорошо, — значит, другим не должно быть плохо. Так учил отец. Добрый продавец засмеялся:
     — Вот тебе ещё три финика! Как по-вашему говорят вместо до свидания? Хайре?
     — Да. Это — радуйся. Когда встречают, — тоже хайре.
     — Значится, это будет другого твоего раза. Вон ещё покупатель мне скоро пришло.
     Три ягоды таяли в ладони. Другая рука держала ветку. Во рту таяло имя. Фи-ник! А много — фи-ни-ки! Энтес шёл по рынку, не замечая куда идёт. Когда первый финик кончился, оставив во рту шершавую длинную косточку, наступило время узнать дорогу к мастерам татуировок.
     Лотки с рыбой. Повозки с мешками зерна. Затем Энтес вдруг оказался среди пёстрых коров и фыркающих лошадей, которые лениво отгоняли вялых от холода мух своими хвостами. Затем он едва выбрался из блеющей овечьей отары… Куда идти?
     Спросил дорогу у пузатого и доброго на вид господина, который держал под уздцы такого же пузатого толстоногого коня. Господин посмотрел на него хитро и ответил вопросом на вопрос:
     — Куда идёшь без господина, ахайваша?
     Энтес не обиделся. Он умел сносить и не такие издёвки. Господин, державший коня, дал ему щелчка по носу и другой рукой, державшей повод, указал направление.
     — Вон туда иди, ахайваша! Вон туда!
     Энтес поблагодарил его и пошёл в ту сторону. Ряды всё не кончались. А потом, когда они вдруг на самом деле кончились, он вышел на площадь среди рынка. Зашагал по ней, глядя под ноги и наблюдая, как остаются следы на сыром песке. И услышал неподалёку громкий и резкий звук. Очень знакомый звук. Ноги сделались как чужие, а ветка фиников чуть не выпала из руки.
     Прямо навстречу ему двигались несколько человек в грязной изорванной одежде. Их руки были заломлены за спину, на шее у каждого висела тяжёлая деревянная колодка. Рядом шли городской стражник с палкой наперевес и господин, одетый по-хемски. Стражник сказал хемцу:
     — Куда хочешь веди, где хочешь сади. Дрянной нынче день. Народу мало.
     Спина под рубашкой сделалась липкой от пота. Энтес понял: дорога привела его туда, куда надо. Вокруг площади сидели на земле люди в колодках. У многих руки были так же скручены за спиной. Рядом прохаживались чисто одетые господа. Они заставляли то одного, то другого подняться, ощупывали-осматривали людей, как скот перед покупкой. Те, словно не видя ничего вокруг, поднимались. Лица у них были чёрные от горя.
     Кто-то взял Энтеса за руку. Сердца рванулось. Замерло. Энтес обернулся так резко, будто её стискивали раскалённые клещи. Рядом стоял стражник.
     — Ты что здесь делаешь без своих господ, ахайваша?
     Энтес забыл все слова. Он молча (той рукой, в которой были два несъеденных финика) распахнул на груди рубаху, чтобы показать табличку. Стражник отпустил его:
     — Повезло тебе! Ладно, иди… но так, чтобы не путаться под ногами.
     Идти Энтес уже не мог. Так и стоял среди площади, следя расширенными от страха глазами, как приближаются ещё несколько обречённых. Это были огромные маджаи — люди из страны Куш. Каждый был на локоть выше своего хозяина, на этот раз местного. Их войлочные головы сделались серы от пыли, губы запеклись. На блестящих чёрных спинах виднелись рубцы от плетей. Один зашатался, глухо вскрикнул и упал на грязный сырой песок. Сразу взвилась над ним плётка, и до ужаса знакомый звук полоснут Энтеса по сердцу.
     Чернокожий, в котором кто-нибудь из числа побывавших на спуске нового корабля, мог узнать маджая, неудачно принесённого в жертву и оставшегося в живых, всё не поднимался. Его ударили ещё раз, ещё, ещё. Он только вздрагивал и вжимался телом в песок, как будто это могло спасти его от страданий. Энтесу показалось, что этот огромный сильный человек чуть слышно плачет. Стражник всё хлестал и хлестал его. При каждом ударе Энтес вздрагивал, как будто вместе с чернокожим чужестранцем били его самого. А как он оказался почти в середине площади рядом с местом расправы, — он не помнил. Просто ветка фиников осталась где-то далеко, а маджаи вдруг возникли рядом. Энтес не думал, как. Он бросился на колени рядом с избитым. Схватил его за плечо, ещё не тронутое плетью:
     — Вставай! Вставай, а то тебя забьют!
     Маджай с трудом приподнялся. Колодка скрипнула. Энтес помог ему сесть.
     Да, чёрный человек в самом деле плакал. Из его чёрных глаз с желтоватыми белками катились слёзы. Маджай был огромен. Но он совершенно обессилел, хотя на его руках, плечах и груди при малейшем движении перекатывались тугие мышцы. Сила ушла от него, и вместе с силой иссякло терпение. Энтес понял это. Как было не понять!
     И надо что-то сделать. Надо как-то помочь.
     Энтес бросился назад к ветке фиников. Затем — обратно. Хозяин маджаев что-то крикнул. Энтесу удалось увернуться от плети. Вот маджай снова рядом.
     — Открой рот! — уже по-местному просил Энтес. — Открой! Возьми! Они тебя накормят!
     Маджай повиновался. Сначала он понюхал сладкую ягоду. Затем взял её губами… и, жуя, подмигнул Энтесу.
     Энтес тоже улыбнулся. Протянул ему всю ветку:
     — Бери! Бери!
     Маджай что-то проговорил. Тоже по-местному, но совершенно непонятно. Напряг мышцы. Верёвка, которая связывала его руки за спиной, звонко лопнула. Чернокожий оперся одной рукой о землю — и поклонился, прижимая другую к груди. Затем встал. Даже пока он сидел, он был чуть-чуть выше Энтеса, а теперь оказался просто громадным. Энтес глядел на него снизу вверх. Оттуда — с высоты — опустилась к его лицу огромная ладонь. Осторожно, чтобы не задеть обрывком верёвки, прикоснулась к щеке Энтеса. И Энтес почувствовал, что тоже плачет.
     — Берите всё! — сказал он.
     Подошёл хозяин. Вернее сказать, продавец. Энтес понял это из слов, которые он сказал:
     — Я тебя знаю, ты змею верёвкой поймал. Передавай привет своему баалу. Только здесь ты больше не шали. Я что, для того их сюда гнал, чтобы их тут, как голубей, кормили мальчишки!.. Вряд ли продам. Коли корабль их не взял, — кто таких купит? Но царский мастер, глянь, какой злой с утра! «Веди! Продавай! Я, что ли, на карам с ними пойду?..»
     — Я и сам господин. Вот моя свобода.
     — Избаловал вас Криаштарт-баал! Рули отсюда вон.
     Энтес оглянулся на маджаев: на знакомого и на других двоих, которых знакомый кормил финиками. Заметил, как оживились их глаза… и сам перестал что-либо видеть: слёзы у него самого хлынули, словно дождь. Только возле рядов, за которыми постукивали горшки, выбираемые на звук, он остановился. Постоял, успокаивая дыхание, — и медленно побрёл назад в дом господина Криша.
     Медвежонок ждал у ворот.
     — Ты что такой? Татуировку сделал? Нет? Чего ради ревёшь? Что там у тебя? Разожми кулак! О-о, финики! Дай пару штук, делиться надо! Камес, ты где? Иди сюда, Камес! Тут как раз два финика!
      
      
     ЛЮБИМАЯ СОЛНЦЕМ
     …Куда ни глянь, — море. Зелёное по утрам, голубое в полдень, золотое в пору заката. Бегут вереницами волны. «Запад» двигается уверенно, без остановок. Ни одного корабля вокруг. Ни одного паруса. Даже чайки отстали, вернулись к своим гнёздам на берегу. Пустыня. Море более пустынно, чем сирийские и хемские равнины. Промелькнут в волнах глянцевые спины дельфинов — и вновь пустота. Ни гор вдали, ни приметных мысов, по которым всегда сверяют дорогу кормчие. А в вышине, над узорчатыми парусами, вьётся стая голубей.
     Мало кто знал, насколько часто Закар-баал, ещё бледный после болезни, мысленно сверялся с миром на пергаменте. Тем самым. Который остался в саду старого Синарану сына Сигину. Но все видели, сколь часто сверяется он с солнцем: это издревле так, лучезарный Мелькарт ведёт всех знающих. Советовался он и со звёздами, которые, соблюдая извечный порядок, восходили над мачтой, в том числе с маленькой, красноватой, что в созвездии Дракона: где она, там и север. Но за полётом голубиной стаи капитан следил пристальнее всего, хотя ещё в первое утро Хмурый Азиру малолюбезно поинтересовался:
     — А мы этак вот дойдём? Поди, ещё прежде, чем дойдём, старый Гамаль издохнет от старости.
     Гамаль, правя парусом, делал вид, что не слышит. Сделавшись трезв, он сделался точен в делах, скуп в словах и стал на редкость самоуглублённым. Капитан ответил за него:
     — Пока умрёт, успеет обучить молодых мастеров. Энтес вокруг него так и вертится!
     — И мальчишку ты напрасно взял, друг мой. Он давно разучился говорить по-ихнему, да и у них-то будет ли кому принять его? У них, знаешь, строго: «он был т а м» — и даже воды попить не дадут, убирайся обратно.
     — Посмотрим, посмотрим. Что касается голубей, то — ты ведь вместе со мной слушал песню о Гильгамеше, которую пел нам тамкар-вавилонянин. Помнишь?
      
     Вынес голубя и отпустил я.
     Вскоре голубь назад вернулся:
     Не нашёл земли, прилетел обратно.
     Вынес ворона и отпустил я.
       Взвился ворон, назад не вернулся:
     Землю нашёл, на ней остался.
      
     — Я, конечно, слушал этот бред, поскольку был с тобой рядом, — буркнул Азиру. — Но слышать всё и всё запоминать…
     — Не всё. Нужное.
     — А-а… мы век ходили вдоль берегов… и — главное — назад приходили…
     Отвернувшись, Чернобородый столкнулся с Энтесом. Сразу понял: маленький геллин хочет что-то спросить. Тот, действительно, спросил:
     — Этого для вы отпускаете голубей?
     И Чернобородый понял: под заданным вопросом таятся незаданные. Гораздо более важные. Он взлохматит мальчишке волосы. Тот, отвернувшись, ушёл. А Закар, чтобы отвлечься от дум о недавних событиях, вновь мысленно представил себе чертёж.
     С тех пор каждое утро поднимались голуби в прохладную синеву, в чистый прозрачный воздух. Энтес вот уже которое утро подряд следит за ними, держа наизготовку лук со стрелой: на тот случай, если появятся хищные птицы. Остальные, глядя на это всё, молча делали дело. Каждый — своё. Трудно сказать, как они рассуждали. Кому нужны матросские думы?.. А как рассуждал капитан, пряча в бороде снисходительную улыбку, — сказать ещё труднее. И однажды — утром седьмого дня — голуби всей стаей устремились на северо-запад.
     — За ними, — велел капитан рулевым. Те молча кивнули. Когда Закар-баал отвернулся, — молча переглянулись. Радостное предчувствие было во взглядах.
     Море всё так же пустынно. Ещё более пустынно безоблачное небо. Солнце достигло верхней ступени небесной лестницы. «Запад» двигался куда указано. Люди шёпотом переговаривались. А Хмурый Азиру, забыв об общем порядке и о своей плети как средстве поддержания оного, вдруг крикнул:
     — Летят! Оттуда!
     Стая, рассыпавшись в синем воздухе, мчалась к «Западу». Первый голубь опустился рядом с клеткой. Азиру поймал его. Ощупал. Но все и без того заметили: зоб птицы округлился от зёрен и камешков.
     Закатное солнце высветило над краем моря линию гор. Тут уж молчали только Азиру и Энтес. Хотя они первыми догадались, что за горы видны там.
     Ночь решено было провести в море, отдав якоря: суша гориста, значит — есть и подводные горы-рифы. А в следующий полдень «Запад» встал на якорь возле каменистого берега.
     Каменистого и неприветливого.
     Волны шумели в светло-серых камнях. Качалась от ветра сухая трава. Выше, словно стада овец на пастбище, разбрелись полосы кустарников. Ещё выше пестрели каменные домики. Капитан хорошо видел, как люди, стоя на порогах и закрывая глаза от солнца, смотрели из-под руки на узорчатый парус «Запада». Ещё выше и чуть в стороне виднелся окружённый лаврами большой дом. Дальше — лоскуток поля и гора, одетая шубой лесов. Выше стлался туман.
     — Балу, прежде чем сходить… — начал Матену-Алашиец. Но не договорил. С борта кто-то прыгнул в воду.
     Энтес!
     Не оборачиваясь на крик, мальчишка плыл к берегу. Вот он вышел на каменистый берег. Сделал два-три шага к селению. Упал на колени. Двумя руками схватил мокрый песок. Прижал к себе. Слышно было даже отсюда: он плачет.
     Когда капитан сошёл на берег и встал рядом, Энтес его не заметил. Мокрая рубашка сбилась от резких движений, сползла с одного плеча. С того, на котором синела обновлённая татуировка.
     Прячась за камнями, разглядывали чужаков мужчины в рубахах из козьих шкур. Взгляды — неприязненны, даже враждебны. Оружие — наготове. Стрелы лежат на тетивах луков, мечи наполовину вынуты из ножен. То тут, то там появлялись дети. Может быть, в их светлых, как у Энтеса, глазах проглянет любопытство? Но нет! Именно дети, кому от природы полагается совмещать любознательность с доверчивостью, смотрели особенно недоверчиво и зло. Какое тут любопытство? Можно ли назвать любопытством желание найти ответ на вопрос: будут сразу нападать и ловить — или сначала разложат свои товары для торговли со взрослыми?
     Раздался конский топот. Всадников было пять. Первый — седеющий статный воин — отличался от прочих четверых. Алый катант со знакомыми зубцами-волнами по рукавам и вороту, широкий кожаный пояс с двумя мечами. На ногах — медные поножи. Голову венчал бронзовый шлем. За спиной вился красный плащ, который не скрывал ни лука в чехле, ни стрел в колчане. Столь же серьёзно, хотя и не столь же броско, были вооружены спутники.
     — С чем бы пришёл, сидонид — сын Цидона? — спросил он по-своему. — Если ты вольный добытчик, тогда уходи. Если торговый человек, оставайся, но торгуй честно и не заманивай людей на борт. Ты всё понял?
     — Как быть тому, кто пришёл не только как торговый человек? — ответил Закар своим вопросом.
     Это воину не понравилось. Он возложил руку на рукоять меча:
     — Вы, морской народ, критяне и сидоняне, — народ хитрый. Только я ведь сейчас тоже хитёр. Говори честно: с чем ты явился? Зачем явился?
     — Я пришёл, чтобы вернуть на родину вот этого мальчика.
     — И всё?
     — Буде среди твоих друзей или соседей есть те, кто зовётся — Гефестид и Гелид…
     Воин оглянулся. Суета за камнями отвлекла его внимание. Закар услышал:
     — Зачем вы вцепились в меня? Отойдите и успокойтесь! Гефестид говорил вам — это он, я тоже говорю вам — это он! Беды не будет.
     — Хайре, Гефестид! Хайре, Гелид! — ещё не веря своей удаче, прокричал Чернобородый. — Про ксения!
     Со звоном вошёл в ножны бронзовый меч. Всадники переглянулись — и покинули берег, удаляясь к большому дому под лаврами. Те, кто таился среди камней, окружили Закара. Даже показалось: среди этих лиц есть лица, однажды виденные ну пиру в Карате. Хотя… трудно сказать наверняка. Для Закара все северяне до сих пор выглядели совершенно одинаковыми.
     Энтес уже не плакал. Он говорил с кем-то из своих — и взрослые, словно мальчишки, гомонили так, что заглушали его.
      
     ***
     Огонь в кузнечном горне ещё не угас. Время от времени рассыпанные угли словно оживали на мгновение, разгорались язычками огня, который дремал в них. Качалось от сквозняка пламя двух факелов. Красноватый свет падал на неровные камни стен, и оружие, которого здесь, в кузнице Гефестида, было очень много, отзывалось то розовым огоньком начищенной меди, то тёплой желтизной бронзы, то холодным отблеском железа — металла халеб. Эгейские мечи-ксифосы соседствовали с дедовскими, а то и прадедовскими суковатыми палицами, двойные критские топоры — с копьями, на которых поблёскивали каменные наконечники. Фоном для всего этого служили эгиды, щиты из дублёных кож. Висели шлемы с двойными рядами кабаньих клыков: самая крупная пара — как устрашающие рога над лбом. Попался тут и хемский меч. Новый, не тронутый копотью. Закар вспомнил о бродягах ахиява, которые взяли ладью на глазах хемской береговой стражи…
     — Оружие воинов, которые достойно приняли смерть, — сказал Гефестид. Вытер пот со лба. В кузнице, куда собралось человек пятнадцать, было душно. И всё равно Закар подумал: всё — оттого, что фраза была для Сына огня слишком длинной.
     — Оружие твоего отца не здесь, — вступил Гелид, обращаясь к Энтесу. — Оно в могиле. Да и мой меч не здесь, а в кенотафе, пустой могиле, которую люди насыпали доя моей души, не надеясь дождаться её вместе с телом.
     — Выпей, чтобы она там держалась! — умозаключил ещё кто-то.
     «Вспомнят ли они обо мне и о моих вопросах?» — подумал Закар. О нём самом геллины, впрочем, вспомнили: налили вина в его кубок. Пирующие тем временем громко расхохотались, оценивая шутку. И осушили каждый свою посуду до дна.
     — Слава Громовержцу, что на свете есть друзья! — сказал Гелид, подставляя Энтесу кубок для новой порции. — Слава ему и за то, что друзья живут не только в соседних селениях. Сидонид Закар дружелюбен и доказал это. Он хочет знать, какова была дорога Энтеса до родного порога. Кто не спешит к своим очагам? Кто желает слушать?
     Один из присутствовавших, дождавшись, пока румяный кудрявый парень наполнит его кубок, краем сосуда оттолкнул кувшин. И спросил сразу у всех:
     — Надо ли слушать то, что никому не надо? Он был т а м. Вот весь рассказ. Пусть теперь покажет себя заново и заслужит к себе новое отношение!
     — Друг… — начал Гелид, протестующе поднимая свободную руку.
     Два воина, которые сидели рядом с говорившим, отставили свои кубки. Негласный закон любого пира — более трезвые следят за охмелевшими — соблюдался и здесь. А кто-то в полутьме (судя по всему, находившийся возле двери) громко произнёс:
     — Остановите его! Такой подвиг восславят не аэды на пирах, а женщины возле источников!
     Все обернулись.
     На пороге стоял ещё один знакомый по пиру во дворце: старик-аэд в длинном белом хитоне. Он опирался одной рукой на плечо Энтеса. Другая рука держала музыкальный инструмент с четырьмя струнами. Энтес двинулся к свободному месту. Аэд, поблагодарив, оставил его и добрался до места сам. Глаза старца смотрели немного вверх. Капитан вдруг вспомнил: так ходят слепые.
     — Спасибо, — сказал старик. — Радуйтесь все. Но прозвучал вопрос и до сих пор нет ответа. Ответят ли сейчас?
     — Лучше сам скажи о древних временах, почтенный, — допив, прохрипел примирительно и просяще виновник не случившейся ссоры. — Рядом с тобою все — слушатели.
     — Начну с того, что спрошу: верно ли, что тётка — сестра его покойного отца — выгнала мальчика, не дав приют среди своих детей?
      
     ***
     «Зачем об этом спрашивать? — хотел, поднявшись, уточнить Чернобородый. — Даже я всё знаю».
     …Косые взгляды Энтес чувствовал не себе всё то время, пока оставался под её крышей. Родичи ощупывали его взглядами, как на невольничьем рынке. Следили за каждым его движением. Самый маленький мальчик тихо спросил: «Т а м — это где?» Утих от материнского тычка. Начали есть. Родичи провожали взглядами каждый глоток супа, проглоченный Энтесом. Как бы прикидывали: сколько съест? Сколько потребуется пищи на месяц, до весны, на год?.. Рядом поскуливал щенок с белым пятном на лбу. Тётка зашипела: «Ещё одно проклятье! Пустолая тянет к нашим дверям! В горы увозили, чтобы заблудился и пропал! Вернулся! Кому нужен дармоед там, где каждую горсть зерна слезами поливают!» Энтес спросил: «Я возьму его себе?» Ответ был: «Бери. Такого добра не жаль» — «Хорошо, — кивнул Энтес. — Хайре. Радуйтесь. Я ухожу». Тётка, удивлённая, выскочила из-за котла с супом. «Куда? Куда ты, Энтес? Разве тебе не хочется есть?» — «Не хочется. Хайре». Вот что узнал Закар, когда мальчик вернулся на «Запад». О том, как остры были иголочки взглядов, нацеленных в спину Энтеса, капитан догадался сам. Без слов. Без описаний.
     Вот и всё. Вот и всё, что осталось у мальчишки от прошлой жизни…
     Щенок, наевшись-пригревшись, уснул в углу кузницы. Во сне он тихонько всхлипывал. Энтес смотрел в огонь. Распался на крошки большой кусок угля. Взвились искры. Шипение искр сложилось в слова:
      
     Вот ты пришёл, и никто не желал тебя встретить…
      
     «Ну почему так всё? — думал капитан. — Почему? Не осталось места для маленького человека среди больших…»
     Разговор — уже без словопрений, опасных последствиями, — возобновился, но ни Закар, ни Гелид не участвовали в нём. Гелид следил за Энтесом. Оглянулся на них аэд. Слепые тоже иногда оглядываются. Впрочем… на пиру он ещё видел вполне нормально!.. Оглянувшись, старик спросил:
     — Именно это вас тревожит?
     Энтес вздрогнул от этих слов. Откуда он мог знать, ч т о и м е н н о? Старик умеет читать мысли, как старый Шешу?.. При чём тут Шешу?!. Хотелось спросить. Но аэд как будто вновь услышал невысказанные слова:
     — Здесь горе, я знаю. Родная земля не принимает того, кто стремился ты к ней всею душой и всем сердцем. Отчего так? Я не могу ответить. Я не знаю, отчего родные отвергают родных. Но я знаю, как чужие становятся близкими. Это — потому, что все они — люди. Стремись к тем, кто близок тебе не как родственник, а как человек.
     — Ты предлагаешь мне остаться у сидонидов? — спросил Энтес.
     — Среди них есть тот, кто хочет, чтобы ты остался среди них, — произнёс аэд, незряче следя за игрой бликов на потолке. — Береги друзей. Всегда береги. — Незрячий взор перетёк к пёсику. — Пусть даже они вот так малы ростом. Я предвижу: он спасёт тебя. Но и ты должен заботиться о друге, думать о нём, как о втором себе. Вот главное. Запомни.
     — Ты умеешь прорицать судьбу? По птицам? Или по звёздам? А как? Ты ослеп после плавания, ты не можешь следить за полётом голубей! Я вернусь сюда?
     — Если сам захочешь, — ответил Энтесу старик.
     Энтес кивнул… и вдруг заметил, что Закар прислушивается к их беседе. Привстал. Озноб бил его, сотрясая всё маленькое тело под красной рубахой.
     — Я никому не расскажу, — поторопился заверить капитан.
     Аэд тоже кивнул, поднимаясь, чтобы пересесть на место поближе к огню, откуда только что поднялся, сказав всем «Хайре», один из присутствующих:
     — Он никому не расскажет.
      
     ***
     Утром, когда народ взялся выгружать из трюма ячмень, снова прискакал седовласый воин в красном плаще. Закар издали видел, как он схватил Энтеса за плечо. Судя по всему, воин пребывал в ярости. Закар был занят, сразу освободиться не мог, но когда он подошёл, седовласый как раз говорил Энтесу:
     — Вот оно что! Гарпия чтит память своего покойного брата! Что же сразу не сказал твоему бассилею? Я всё равно узнал о вас от моих людей! Тебе исполнилось тринадцать лет? Нет ещё? Всё равно, вопрос слишком важен. Эй, вы! Все до последнего! Вы слышали? Гарпия сегодня же, в полдень, встанет перед народом.
     — Не надо, — повторил Энтес, то завязывая, то развязывая на обрывке шкота морские узлы. Именно повторил. Закар был уверен: эти слова мальчик произнёс не в первый раз.
     — Я велю! — гаркнул седовласый, прежде чем сесть на коня.
     До полудня было далеко. Закар, окончив расчёты, подошёл к Гелиду.
     — Чужестранцам вход на народное собрание закрыт, я полагаю?
     — А мне вот совершенно никуда не хочется… — сразу всё поняв, ответил Гелид. — Будь при корабле. Вестник найдёт тебя, покажет дорогу.
     И, ответив вздохнул. Тот самый Гелид, которого Закар видел у Синарану, горестно вздохнул! Нотки обречённости звучали в его голосе.
     Подошёл Гефестид.
     — Зерна хватит! — отрывисто выговаривая слова, крикнул он. Поймал руку Закара в свою руку, положил ему на ладонь большой колючий кусок золота, сжал его пальцы своими. — Хайре! Голода нет!
     — Знал бы ты, спаситель, сколько душ ты спас! — оживился Гелид. — Воины, вернувшись, узнали, что их жёны зачали младенцев от них, ещё только собиравшихся в плавание за хлебом. А ведь впереди самое трудное. Предотвратить безоглядное пожирание того, что привезено, — и весной будет чем сеять… Но ты иди, Закар. Малый почти забыл наш язык, ты будешь переводчиком.
     Такому попутному ветру, дунувшему в паруса, Закар не мог не подчиниться.
      
     ***
     Все мужчины уже собрались перед большим домом — мегароном. Из дома долго никто не выходил. Нетерпение возросло до крайности, когда вождь появился на пороге.
     — Царь! Это наш царь? — крикнул маленький мальчик, которого держала за руку озабоченная, неопрятно одетая женщина (как понял капитан, она и приходилась Энтесу тёткой).
     — Я слышу такое в последний раз! — отрезал вождь. — Я ваш бассилей.
     Он был великолепен. Бронзовые доспехи сияли в лучах полудня. Драгоценности, усыпавшие рукоять и ножны меча, переливались разноцветными (красными в основном) огнями. «Работа критских мастеров, — отметил про себя капитан. — Даже в Микенах работают не столь тонко». Удивительнее всего был шлем, покрывавший седеющую голову. Другой. Тоже бронзовый, но — с глухой пластиной-маской, которая имела прорези для глаз. Он смотрелся чем-то диковинным и совершенно иноземным. Его венчал не двойной ряд клыков, а щётка конского волоса, выкрашенного в алый цвет. Как гребень петуха. Насколько помнил Закар, критяне не делали таких шлемов.
     — В последний раз произнесено это слово: царь! Оно режет мой слух! Здесь нет и не будет царей. Равно же — золотых денег, каменных тюрем и многого другого, чем набита, к примеру, ожиревшая Троя. Мы живём по своему закону и сами, в своём кругу, решаем все дела. Сегодня дело — о важном. Отвергнут сын славного воина…
     — Не надо, — вновь повторил Энтес. Но голос оказался тих, его могли услышать только те, кто был рядом.
     — Зря ты! Говори самостоятельно! — крикнули из рядов. Закар понял: тихие слова оказались слышимыми для всех. Вождя они заставили на миг умолкнуть.
     — Я должен знать ответ, — продолжал бассилей тем не менее. — Хочу знать: как прервались святые узы родства? Кто способен выгнать родича из дома? Отвечайте! Жду!
     — Я ушёл сам, — тихо молвил Энтес.
     — У нас таких нет, — чуть громче произнесла женщина. — Он ушёл сам.
     — Это ты говоришь, Гарпия? — переспросил бассилей, возвышая голос. — Солнце в небесах вот-вот погаснет, слушая твою ложь! — Он кинул взгляд на солнце, которое слабым голубоватым пятном пробивалось сквозь тучи. — Начнёт гибнуть сверху, отвращая свой лик от отступников родовых законов, и в малое время изгибнет всё. Вы это увидите…
     — Вы этого не увидите, — вмешался Гелид. Как он вышел вперёд и встал лицо к лицу с вождём, капитан не заметил. Голос был тих. Но то был голос, который услышали все собравшиеся. — Затмение случится через тридцать дней. К тому же — чуть севернее нас. Там довольно долго будут видеть солнце как широкий полумесяц, только и всего. Ты плохо рассчитал. И никакой опасности это никому не несёт, друг мой.
     Бассилей дёрнул головой, как будто шлем вдруг покосился. Капитан заметил: воин с трудом, но овладевает собою. Рука его легла на меч. Затем — отпрянула. И голос, возвышаясь, взлетел к небу, в котором кружились птицы:
     — Ты, Гарпия, лжёшь!
     «Почему её назвали так?» — сам себя спросил капитан. Гарпия у эгейцев — самое злобное чудовище, какое только смогла создать их фантазия. Гарпии — полуптицы-полуженщины — в темноте подкрадываются к жилью, воруют людей и уносятся прочь, безобразные и отвратительные, с развевающимися волосами. Сходства — никакого…
     — Меня никто не выгонял, — ещё раз повторил Энтес.
     — Она тебя выгнала! — крикнул бассилей, давая кому-то знак рукой. Закар заметил: двое его людей из числа тех конников с побережья двинулись к Энтесу. Но остановились на полпути, когда бассилей провозгласил: — Она виновна! Она виновна? Говорите все!
     Из недр толпы, по которой из края в край уже прокатывался гул голосов, кто-то крикнул:
     — Ей нужны такие родичи, которые только работают и не едят!
     — Песка никому не даст, что говорить о хлебе!
     — Детей своих держит впроголодь!
     Капитану показалось: бассилей ждал их слов… и знал, что их слова будут именно такими.
     — Сказанное суть правда? — спросил он у Гарпии. — Отвечай! Народ ждёт!
     Женщина оглянулась по сторонам. Неторопливо сложила руки на груди:
     — Мир полон самых разных правд. Моя правда такова: я бы весь мир кормила, будь у меня столько зерна, сколько мы тебе доверили осенью.
     Гул в толпе возрос. Но гул этот был какой-то непонятный: и не одобряющий, и не осуждающий. Скорее, удивлённый. Словно люди чего-то не понимали — и тоже ждали чего-то. Закар следил за происходящим. Внешне безразличный, он (с лицом человека, которого пригласили туда, куда он мог бы просто не ходить) пытался понять происходящее.
     — Эйя! — гаркнул кузнец Гефестид. — А сколько его было, того ячменя? Т о г о. А не э т о г о, который привёз сидонид Закар.
     — Мало, — без охоты бросил в ответ бассилей. Чувствовалось: вопрос был из числа тех, отвечать на которые ему не хотелось. — И не мне он принадлежал, а роду. Но случился пожар…
     — Повтори ещё раз: кому принадлежал ячмень? — перебил кузнец. —Тебе? Или роду? Ответ: ты присвоил его.
     «Да он говорун, этот Сын Гефеста! — отметил про себя капитан. — Он ли на пиру в царском дворце сказал отсилы пять слов? Сейчас он — настоящий говорун по сравнению с тем случаем… или я просто не разбираюсь в людях».
     — Ячмень присвоен и до сих пор тебе принадлежит! — глядя не на бассилея, а на Гефестида, прокричал из задних рядов ещё один воин, знакомый по дворцу. — Не ячмень ли под гул пожара переплавился в критские доспехи, которые на нём надеты?
     И толпа смолкла. Словно бы с площади вдруг исчезли все, наделённые голосами, и остались только Гефестид да бассилей.
     — Ты тоже защищаешь скаредную бабу, — недовольно молвил вождь.
     — Жадности она училась у тебя, — так же, как Гарпия, складывая руки на груди, произнёс кузнец.
     — Жадности?
     — Да. С тревогой глядя на твоё мотовство. Осенью ячмень был. Все знают: был! Мы все таскали его с молотильных кругов в житницу. Но вот когда он под гул пожара начал превращаться в критские доспехи, которые сейчас на тебе, — мы как-то не уследили. Сейчас его там нет.
     Бассилей медлил с ответом. Рука вновь потянулась к мечу — и вновь остановилась на половине дороги.
     — Да, да, — продолжил за кузнеца Гэлид. Хотя сейчас, когда Гефестид оказался на редкость многоречивым, близнецов мог спутать даже капитан, который знал обоих. В одинаковых плащах из домодельной ткани, в грубых сандалиях и с одинаковыми посохами в руках братья вторично сделались близнецами. — Я скажу, хотя меня здесь в тот миг не было. В тот миг, когда пожар объял п у с т о е зернохранилище. Зерно не сгорело. Оно уже не могло сгореть. Сидонид вёз его по морю. Другой сидонид. Кто-кто, а ты знаешь, о ком я.
     — Молчи! — не выдержал бассилей, выхватывая меч.
     — Пусть молчит тот, кто не любит правду с тех пор как вернулся из-за моря!
     — Тут есть доля правды, но с ней, Гелид, мы разберёмся потом. Сейчас речь — о мальчишке, которого вы…
     — А я о нём и говорю, — перебил Гелид. — Ответь: сколько у тебя детей?
     — Один сын, — ответил бассилей. И добавил так, словно хотел пошутить, не имея в виду ничего действительно происходившего: — По крайней мере, я так считаю.
     В толпе кто-то рассмеялся. Закар был уверен: то был один из конников бассилея, не бывавших во дворце.
     — Вот-вот, один, — громко подвёл итог кузнец. — Да и тому двадцать лет, если что — сам прокормится. А у нас в каждой семье по пол-десятка едоков мал мала меньше. Что они будут есть, если зерно продолжит свои превращения во что-нибудь… во что-нибудь из бронзы?
     — Ты защищаешь — или обвиняешь? Говори определённее!
     — Я ушёл сам, — повторил Энтес.
     — Тебя не спрашивают! — рыкнул бассилей. Затем, оглядевшись по сторонам, уже совсем другим голосом начал: — Действительно! Давайте спросим у него. Хотя это весьма затруднительно. По-нашему он почти не говорит. Мало кто из нас говорит по-сидонски…
     — Сидонид Закар переведёт, — заверил Гелид.
     — Ладно. — Бассилей усмехнулся. — Сидонид переведёт. Но если вы, братья, будете всё так же болтать, утомляя мой слух…
     Он снова потянулся к клинку в перевязи без ножен. И вновь остановился, видя: кузнец одним движением плеча сбросил плащ и тем самым обнажил свой клинок. Не такой красивый, не такой блестящий. Но свет тусклого зимнего солнца вдруг так же, как тогда во дворце малаха, синей искристой струёй хлынул с этого клинка и разлетелся искрами на камнях.
     — Вижу по твоим глазам, я опять прав, — подвёл итог Гефестид. — Мы хорошо понимали друг друга… ещё будучи друзьями.
     — Будем ими в дальнейшем, — через силу выдохнул бассилей, вгоняя свой бронзовый меч в ножны. — Устроим игры в честь примирения. Но сначала выслушаем мальчишку.
     Вождь был красен, как варёный краб. И смотрел он почему-то на Гарпию.
     Железный меч Гефестида вновь скрылся под материей.
     — Старый Бен Тарташ изменил тебе, — молвил Гефестид. — Ты надеялся: новые берега покажет тебе мальчишка. Может быть, надеялся не зря. Он был т а м не по своей воле и не для того, чтобы запоминать, но кое-что он всё-таки знает. Если ты, вернувшись сюда, вновь назвал себя бассилеем, — может быть, и в этом ты не прогадал: кое-кто из мужчин согласен видеть тебя над собою…
     — А-а, вон в чём дело!
     — В этом тоже. Но устроим игры примирения… а мальчик пусть останется у нас с Гелидом.
     «Говорун», — повторил про себя Закар.
      
      
     ***
     Пустели и вновь наполнялись кубки, разгоралось веселье. Дом-мегарон стал определённо тесен: участники игр расположились на поляне, в кругу роскошных лавров и кипарисов.
     — Гея, выпей со мною! — кричали разогретые вином люди, выплёскивая часть содержимого кубков на землю.
     — Гефест, выпей со мною! — кричал бассилей, брызжа вином в огромный костёр, вокруг которого воины, разогретые выпитым, начинали пробовать силу.
     Гелид и Гефестид, хмельные меньше других, со стороны наблюдали, как свистят стрелы, проскальзывая в отверстия на рукоятях двойных критских топоров, как копья ударяют в установленные щиты, как молодые и уже седеющие воины, крепко схватив друг друга за руки, стараются друг друга повалить. Капитан не вытерпел. Встал. Подошёл. Он знал толк в борьбе. Хотя слишком сильным он себя никогда не считал, но и теперь, после болезни, мог дать сто очков вперёд любому. Главное — в умении применять то, что у тебя есть… Многие приёмы незнакомы. И трудно запомнить их: столь молниеносны движения. Вернись, Чернобородый! Вернись туда, где ты был! Очередная пара уже заняла борцовский круг. Сын бассилея — знакомый кудрявый юноша, который был с Гефестидом во дворце, — и сын пастуха. Вечерняя прохлада не касалась их почти обнажённых бронзовых тел в росе пота: она была слаба, чересчур слаба, чтобы они её почувствовали. Великолепное зрелище — борьба. Надо привлечь в Город борцов, чтобы оживить зимнее межсезонье. Зритель — это либо покупатель, либо продавец!
     — Ну, хитроумный? — подзадоривал соперника пастуший сын. — Где твои подножки?
     — Ты боишься моих подножек? — отвечал сын бассилея.
     — Я не успею испугаться их! — крикнул противник. Двумя руками поднял сына бассилея в воздух, перевернул, бросил на землю. Многие зрители упали на колени, чтобы уловить мгновение, когда один из борцов коснётся земли двумя лопатками… а Закар подумал:
     «Тоже хорошо сказано!»
     На краю поляны барахтались мальчишки. Энтес, не сняв свой красный катант, боролся с одним из сверстников — полуголым, как взрослые бойцы. Они старательно пыхтели, хватая друг друга за плечи, за руки, за пояса, отбивая встречные захваты, делая ложные выпады. Конечно, всё это выглядело смешно и неумело. Но не зря, ох как не зря Энтеса назвали сыном избранного воина! Он одолевал. Рубаха соскользнула с плеча. Соперник спросил было:
     — У тебя что-то написано? Ты, значит, был т а м… — Не договорил. Вовремя ушёл от захвата левой рукой. Но едва ли смог бы увернуться от подножки. Шлёпаясь в пыль, крикнул: — Так неправильно!
     — Смотря зачем бороться, — солидно хмыкнул самый маленький зритель. — Чтобы просто бороться… или чтобы остаться живым.
     — Умный, что ли? — разозлился соперник. — Ушёл отсюда, козявка! Быстро ушёл!
     — Вот и сидонянин! — раздался за спиной Закара знакомый хмельной голос. — Я жду случая испробовать, так ли ты силён в борьбе, как иные — в рассуждениях.
     Капитан хотел отказаться. Если говорить о почтении, — хозяин, проявивший гостеприимство (хоть и запоздалое), не должен валяться в грязи. Если говорить о честности, — надо добавить: поединок трезвого и пьяного не бывает равным. Но бассилей уже обхватил капитана руками, выталкивая в круг. Пришлось подчиниться.
     Даже пьяный, вождь действовал достаточно умело. В атаку шёл с большой осторожностью. Пережидал-наблюдал в обороне, стараясь не пропустить ни одного случая устремиться в атаку. Но молодое вино шутило с ним. Как победить его… но не обидеть? Капитан, тоже медля, пропустил уже множество случаев. Однако все они, пропущенные, кончились бы явной победой... а значит — не подходили.
     Вождь впадал в азарт. Отбиваться было всё труднее. Вдруг он, отпрыгнув чуть в сторону, обошёл капитана сзади. Крепко обхватил руками его плечи. Хочет поднять, перевернуть и бросить, как тогда, в том случае, сделал сын пастуха. Народ, собравшийся вокруг, взревел. Капитан с трудом успел уйти от захвата и остаться с противником лицо к лицу.
     Противник, от которого несло перегаром, был достоин уважения.
     Надо скорее победить. Победить, не обидев.
     Капитан вспоминал приёмы и мысленно отбрасывал их один за другим. Не то, не то, не то… А как мы с Хмурым боролись на свадьбе у Стекольщика? Каждому было по двадцать лет. Сила переполняла обоих, но Азиру не мог ни победить своего благодетеля открыто, ни остаться побеждённым. И применил тот приём…
     Обоими руками ухватиться за красный катант бассилея. Рвануть на себя. Повиснув на нём, другой ногой упереться в его живот. Затем ещё один рывок назад… и пусть зрители воют от восторга: бассилей, перелетев через сидонида, растянулся на земле. Припечатался к песку обеими лопатками. Сам капитан тоже лежит. Бросок чересчур силён, чтобы устоять. Да и не надо. Совсем напротив. В таком победном падении — вся находчивость Хмурого Азиру!
     — Одолел меня сидонянин, — рыкнул вождь, вставая и отряхивая рубаху.
     Капитан не к месту вспомнил: рубаха-катант у геллинов — хитон. Но тут же ловко вернул корабль на курс.
     — Отчего ж? Я и сам упал, это все видели.
     — Кто тогда победитель? — раздалось из толпы. — Эйя! Становитесь по новой!
     Вождь не оценил сказанное. Но все вокруг взревели, поняв происшедшее, и он догадался, что одним из двоих недогадливых стал он сам.
     — Ладно, сидонид, — с неподдельным добродушием произнёс он. — Ты мне нравишься. Идём ко мне, выпьем вместе.
     Бассилей пил вино кубок за кубком, становясь всё краснее, злее и в то же время беспомощнее: трудно сказать, кто не победит его, пустись он в таком состоянии на поиск новых побед. Но он никуда не пускался. Просто пил. Плавал в густеющем в тумане видений, тупеющим взглядом озирал просторный зал своего большого дома, хранивший (скажем так) приметы недавнего пребывания множества гостей — но (если не считать Закара и его) уже безлюдный. Звуки сливались для него в один сплошной гул.
     — Ге-е-елид г-где? — спросил он наконец. — Т-тоже д-дурачится?
     — Он вместе с Гефестидом слушает аэда.
     — А-а-ы… пускай слушает…
     С этими словами он уткнулся лицом в остатки жареной свиньи. Зал огласился руладами храпа, ещё более затейливого, чем у царевича на пути из Пер Рамсес в Карат. А Закар, надо признаться, вздрогнул, когда увидел, как в зал входят аэд с музыкальным инструментом в руках, Гефестид и Гэлид. Мотнул головой. Все они остались. Аэд сел, чтобы настроить струны. Закар к месту вспомнил: музыкальный инструмент называется — кифара. Да, старик был в самом деле слеп. Если на пиру у царя он ещё видел, то сейчас осязание и слух заменили для него все остальные чувства. И слух был настолько изощрён, что дал ему больше, чем самому капитану — зрение. Чернобородый понял это, когда аэд спросил:
     — Что же ты остановился на пороге? Войди, мальчик.
     Гефестид тоже спросил:
     — О чём хочешь узнать, малыш? Давай, он споёт о сиренах. Ты ведь никогда их не видел.
     — Я слышал, — ответил Энтес, подходя и садясь. — Когда они разлетелись прочь, наш феа перевернулся.
     — Может, тогда ты мне расскажешь? — новым вопросом поправил ход беседы старик.
     Этого никто не ожидал. Обернулись не только капитан и братья. Поднял голову даже бассилей.
     — Это пр-р-равда! — гаркнул вождь, стуча кулаком по накрытому столу. Половина лица была в жиру, другая половина в копоти. — Это правда, что их песня заставляет корабельщиков бросаться с борта в волны и плыть неизвестно куда! Со мной такое было раз-другой возле земли сикелов. Там есть ныряющие острова. Они то погружаются, то вновь возникают: Гефест, работая в своей подземной кузнице, время от времени заставляет их всплывать и уносить прочь дым и пламя. Это — чтобы ты знал, Гефестид! Когда над островами летит западный ветер, гоня бурю, на берегах слышны дивные песни. Кажется, поёт само море. Это — такая прекрасная и могучая песня, что я забыл всё. Всё на свете. Хронос удержал меня: не дал броситься в море…
     «Ты Хроноса знаешь?» — чуть не воскликнул Закар. К счастью, он опоздал это сделать. В зал вошли ещё несколько геллинов — и с ними островитянин Матену-Меченый. Тот так легко столковался с геллинами, зная эгейский язык, что стал для них почти своим. Вошли они молча. Сели на скамью спинами к столу с нетронутым ужином.
     Гелид хотел что-то спросить. Но вождь со стуком рухнул на стол перед тем же самым кабаном. Гефестид поднялся. Дал капитану руку, словно предлагая ему помочь встать со скамьи. Следом встал Гелид, чуть заметно подтолкнув Энтеса. Тотчас поднялся аэд.
     Последними ушли Матену и его спутники, взяв на дорогу кое-что со стола.
      
     ***
     К ночи ещё похолодало. Но из кузницы Гефестида холод был изгнан. Гефестид как раз подбросил дров в горн. Качнул меха. Угли ярко засветились, золотые язычки пламени побежали по сухому дереву. Все сбросили плащи.
     — Энтес, что такое луга Посейдона? — спроси кузнец.
     — Луга и луга, только под водой, — ответил брату Гелид вместо мальчика. — Бывают они на мелководье, вы сами можете рассмотреть их с камней. А бывают вдалеке от берегов. В самой середине океана, омывающего Ойкумену, есть место, где собрались целые поля водорослей. На них пасутся Посейдоновы стада.
     — Что за стада? — спросил кто-то из присутствующих.
     — Их все видели, — ответил за Гелида Гефестид. — Это киты, дельфины и рыбы.
     — Посейдонов бык — просто большая волна, — возразил ещё кто-то. — А ты бывал на краю земли? Там, говорят, находятся врата, ведущие в царство мёртвых.
     — Хронос учит: у земли нет краёв, — ответил Гелид. — Но такие врата я, кажется, видел. Ещё во время первого плавания. Сначала на том месте было самое обыкновенное море. Волны, барашки. Небо тоже было самым обыкновенным. Вдруг солнце исчезло. Небо пожелтело. Море сделалось как кипящий котёл молока. И открылся водоворот. Сердце моё дрогнуло. Диск времени остановился. Мы велели нашему феа срочно уйти прочь.
     «Диск времени? Что это?» — хотел переспросить капитан. Но человек, сидевший у самого огня, задал вопрос первым.
     — Ваш корабль не поднимался над волнами? — спросил он у Гелида. — Наш, когда гарпии набросились на него, спуская с небес чёрные хоботы, приподнялся настолько, что, падая обратно, издал большой шум.
     — Я верю, — кивнул Гефестид. — Если бы услышал от самозванца, который всем уже по девятому разу рассказывает о своих трёхлетних приключениях, — сказал бы: ложь. Одноглазые люди, каменные люди, красные и жёлтые люди, пожиратели лотосов, колдуны, колдуньи… хорошо, что при святом аэде он боится врать!
     — Одноглазых я не видел. — Бассилей на удивление смирно развёл руками. — Но красных и жёлтых видел много раз, а чёрных вы сами знаете.
     Гелид взял брата за плечо.
     — Это в чужих странах или в Ацт Лан Тид? — решил вмешаться Закар.
     — Ацт Лан Тид погибла: затонула по воле… вы бы сказали так: по воле незримых, — ответил Гефестид, глядя не на него, а на Гелида.
     — Один островок уцелел, — поправил Гелид. — Там сейчас живут потомки тех, кто спасся.
     — Немногие спаслись! — хмыкнул тот, кто в прошлый раз сидел рядом с горном.
     — Немногие захотели спастись, — ещё раз поправил Гелид. — Предупреждены были все, но мало кто верил, что жизнь может вдруг сделаться совсем иной, чем была всегда. Развлекавшиеся развлекались, роскошествующие роскошествовали, злобные творили злые дела. И когда страна провалилась в бездну, все они, вскричав как один человек, погибли. Так закончились дни страны, мечтавшей покорить весь мир.
     — Именно весь мир. — Гефестид кивнул, а Закар ещё раз молча удивился его разговорчивости. — Наш выскочка решил добиться того же. Говорит, что вскоре найдётся повод к большой войне, все наши ринутся на Трою, и победивший всех станет хозяином торговых путей Ойкумены. Но если я свалю его и вернусь на то место, которое я по обычаю занимал до его возвращения, — будет всё иначе. Я не люблю воевать.
     — Слишком смело ты говоришь с ним, брат, — заметил Гелид. — Будь осторожен. Пределов его подлости не вижу даже я.
     — Он сам боится, — сказал ещё кто-то. — Оружейник — властелин огня, и ремесло, которое нельзя отнять, в самом деле роднит Гефестида с Гефестом. Вожди побаиваются тех, у кого есть неотъемлемое…
     — …и всё-таки хотят отнять или, по крайней мере, уничтожить, — сказал Гелид, продолжая начатую мысль. — К тому же: разве он нам уже не друг? Игры в честь вашего примирения состоялись.
     — Друг, — торопливо ответил Гефестид. — Во всяком случае, мне хотелось бы того.
     — Вот почему я ещё раз говорю, брат: будь осторожнее.
     — И ты будь осторожнее, брат, — так же торопливо подвёл итог Гефестид. — Ты вернул мне мою речь, но моего врождённого ума не хватит, чтобы понять всё.
      
      
     НОВОЕ СКАЗАНИЕ
     Пиршество заканчивалось. Многодневное винопитие из числа тех, что столь распространены в землях, окружающих Великое море. Оно может называться по-разному, различны могут быть поводы — от победы в бою до уборки урожая. Закар радовался, что гостеприимный вождь больше не зовёт его на пир. Он не любил неумеренности даже в согражданах, а в иноземцах эта далеко не лучшая черта просто пугала. Братья, к счастью, оставались там до конца. Надо полагать, был там и аэд. Закар вёл расчёты с покупателями. С покупательницами: к «Западу» приходили только женщины. Каждая семья расплачивалась за ячмень самостоятельно, считать пришлось много. Закар уже надеялся, что иные дела его не потревожат. Но… как раз в самый неподходящий момент явился Гелид.
     — Иди туда, — сказал он Закару. — Он до сих пор не в себе, а новый хмель грозит сделать его зверем. Он хочет видеть тебя — и лучше, если увидит скорее. Я прошу.
     — Ты боишься? — понял Закар.
     — Не боюсь. — Геллин отрицательно покачал светло-русой головой. — Но когда приходится выбирать, выбираю рассудительность, а не безрассудство. Ты-то — гость, тебе бояться тоже нечего.
     Последние слова Гелид произнёс без уверенности. Закар спросил:
     — Разве вы так вероломны?
     — Мы? — переспросил геллин. — А разве ханаанеи лживы?
     — Конечно, нет! По двум-трём мерзавцам, которые заманивали людей на корабли, нельзя судить обо всём народе…
     — Сам видишь. Идём.
     Закар уступил его настойчивости. Уступил потому, что вдруг подумал: на свете ничто не бывает зря. Ничто не делается просто так: ни большое, ни малое.
     В пути Гелид рассказал, в чём дело. На рассвете вождь проснулся не в ранний час — люди уже собрались в пиршественном зале, где слуги — домашние хабды — расставляли на прежних местах новые горячие блюда. В зал он вошёл в далеко не лучшем настроении. Аэд по общей просьбе начал рассказ о чудесах. Молодой сын бассилея устроился рядом и слушал, открыв рот. Он даже отогнал служанку, которая принесла ему весть от некоей особы, особо выделяемой из числа других девушек селения. Вождь прокашлялся. И все поняли: тот невидимый руль, с помощью которого человек направляет себя самого, — в руке некрепкой. «Опять сказки! Опять ты болтаете о ерунде! Я тоже много что видел за три года своих странствий, но молчу, не хвастаюсь!» — «Ты не хвастаешься потому, что занимался этим целый месяц и успел всем засорить уши», — молвил Гефестид и окончательно столкнул вождя в пропасть ярости. В ту пропасть, в которой, упав, — не остановишься. «Где мальчишка? — кричал бассилей. — Где сын моего погибшего друга? Он тоже видел чужие страны! Пусть говорит!» Повисла тишина. Долгая, как казалось людям. Хотя на самом деле длилась она считанные мгновения. Встал Гефестид. Встали за его спиной тридцать человек. Не меньше десятка, перетекая, как вода, собрались за спиной бассилея. «Хочешь слушать мальчишку? — сказал один из тридцати. — Он почти забыл родной язык, его поймёт только сидонид». — «Сидонянин и переведёт нам! — бросил один из десяти. — Кто-нибудь! Волоките сидонянина!»
     Да, Энтес был там. Вместе с аэдом. Он сидел в углу на пустой амфоре из-под вина. Вождь устроился в торце стола в кресле, которое притащил для него слуга. Гефестид, обменявшись взглядами с Гелидом, сел наискосок от вождя, на лавке между гостями.
     — Ну, где мальчишка? — рыкнул бассилей. — Пусть говорит. Сидонянин, ты иди ко мне, ты будешь повторять его слова по-эгейски: эгейскую речь мы все хорошо понимаем. Где мальчишка? Что он там пищит из самого угла? Пусть садится за стол… за стол… рядом с Гефестидом.
     Закар в душе своей ликовал. Кто-кто, а шафат Города должен знать, для чего был послан в Город на чужеземном корабле этот странный молчаливый Энтес! Шафат, который привык действовать именно так: не нажимом, а ожиданием. Он редко делал то, что делают все, силой вырывая признание, но всегда старался повернуть дело туда, где люди сами говорят и действуют. И терпение вознаграждалось. Что же он сейчас узнает? Случай — налицо.
     — Ну, ну! — торопил вождь. — Кто он был, который украл тебя с камней: хугрит, сидонид, человек Браты?
     Энтес не смотрел на вождя. Смотрел на капитана. И в первые за всё время что-то вдруг изменилось в его лице. Взгляд стал иным. Совершенно иным.
     — Я не знаю имя, — тихо вымолвил он по-своему. — Он жил в Угарите, но сам он — человек хемский.
     «Шешу? — чуть было не вскричал капитан. — Его имя — Шешу или Хехеи?»
     Гелид оглянулся на Закара. Бассилей заворочался в кресле. Лицо, красное от вина, взгляд, движения — всё выдавало в нём внимание, замешанное на торопливости… и на угрозе. Энтес посмотрел на него. И Закар увидел: в глазах мальчишки стоят слёзы.
     — Он хуже всех обращался с тобой? — спросил вождь.
     Стало страшно: Энтес сейчас заплачет… и как они поймут-истолкуют всё? Вроде бы что такого — заплакал мальчишка, все мальчишки плачут иногда. Реже, как Унатеш. Чаще, как Камес. Что с того?.. Но тут капитану в самом деле стало страшно. Страх не проникал наружу: внешне сидонянин был спокоен, как всегда. Но скрывать его было уже трудно.
     Слёзы покатились по спокойному, вроде бы, лицу Энтеса, оставляя мокрые дорожки:
     — Он велел Ипи привязать меня на солнце так, чтобы я мог выпить воды из кувшина, только встав на колени и наклонившись. Стоя прямо, — не мог. Я обхватил руками столб, чтобы пальцы сплелись. Чтобы я не мог наклониться. Гелид нашёл меня через пять дней, призвал феа и отправил меня к вам, сделав первую фальшивую запись. — Энтес коснулся рубахи там, где под нею скрывалась татуировка.
     — Почему фальшивую? — воскликнул капитан.
     — Гелид никогда не был моим хозяином. Отпустить меня на волю должен был Ипи, Нахт или Шешу.
     — Ну, ну, хорошо, только без соплей мне тут! — насмешливо протянул бассилей. И, переменив тон, воскликнул: — Посмотрите! Сидонянин Закар тоже плачет!
      
     ***
     Всё было ясно.
     Мальчик странно вёл себя. А как может вести себя человек, в котором хотели заживо убить душу? «Способ, как делать хабдов послушными. Послушными навсегда. Способ — прост: солнце к полудню…» Им не удалось это сделать. Но Закар догадался: это и есть вычитанный в узорах способ, о котором толковал перед Домом справедливости Бен Риби.
     Солнце к полудню делается невыносимым. А если рядом стоит горшок с водой… с прохладной свежей водой… весь в росе, в испарине… а ты при всём при том можешь достать до него, если опустишься на колени возле столба, к которому ты привязан, и таким образом поклонишься своим хозяевам…
     Всё ясно.
     Это — в правилах Ипи-Нахта, который не имеет ничего общего с Громом.
     Что осталось в душе, которую они не смогли убить? Выжжены беззаботная доверчивость, любопытство, наивная восхищённость миром. Что осталось? Злоба? Капитан вспомнил всё с самого начала. Нет. Что суть злоба? Ярость, истлевшая в страхе. Гнев, утонувший в бессилии. Ничего такого в мальчишке нет. Но — капитан чувствовал всё явственнее — есть что-то ещё. Под пеплом безразличия и равнодушия есть угасающий, но ещё светлый огонёк. Самое важное. То, что можно убить лишь вместе с человеком, вне зависимости от того, взрослый он или ребёнок.
     «Я никому тебя не отдам, — мысленно сказал Чернобородый. — Теперь, когда я всё знаю… я никому тебя не отдам!»
      
     ***
     Во власти этих мыслей Закар оставался до вечера. Уже вечер настал, уже горит возле корабля костёр, варится в медном котле ужин для команды, Гамаль рассказал байку о моряке, попавшем на остров, где жили одни женщины, — а сам капитан почти ничего не слышал и почти ничего не замечал. Так занят он был своими думами.
     — Хватит трепать ерунду, — послышался голос Хмурого Азиру. — Селение без женщин! В каждой деревне есть хоть один замухрышка… вроде тебя, например!
     — Ну, так если я соврал, то и ахеец, значит, вперёд меня соврал! — отбился Гамаль. — Ахеец, который рассказал мне об этом деле.
     — Нечего, нечего слушать эгейцев! — повторил Хмурый. —Ты целоваться с ними готов… совсем как наш баал Закар!
     Капитан поднялся с камня (на котором сидел, подстелив полу плаща). Потянулся. Спросил:
     — Энтес здесь?
     — Кто? — не расслышал Азиру. — А-а, ты имеешь в виду, что все мальцы, которых ты отвозишь к их родным домам, так и или иначе возвращаются к тебе на корабль?.. Ну да, сбежал куда-то. Я не обязан знать, где нечистая сила его носит… А-а, помню! Он вон там.
     Встав, капитан увидел: в отдалении горит ещё один костёр, возле него сидят двое.
     — Матену! Пройдёшься со мной? Твою долю ребята тебе оставят.
      
     ***
     Мальчишка тоже сидел на камне. Из далей, задёрнутых сумерками, как туманом, шли одна за другой волны. Каждая несла с собой голос, как струна. Лениво наползая но прибрежную гальку, волны расплывались по ней, словно разворачивались-раскрывались, и вместе с пеной выпускали звук. Голоса таяли сумерках. А новая волна уже несла в себе новый голос — печальный и тихий.
     Под хитоном тихо плакал щенок, жаловался на своём языке. Мальчишка и сам хотел заплакать, но рядом — взрослый человек: аэд. Он не мог увидеть, но не мог не услышать. К тому же, слёзы у мальчишки кончились ещё там, в большом доме. Да и мало было их последние два месяца. Энтес это замечал, когда обижали. Кто плачет, тому легче, со слезами уходит обида, а ей на смену является обманчивое утешение. Когда нет слёз, — труднее. Даже самая сильная порка не могла сейчас заставить его плакать. У вождя в доме слёзы сами полились. Это так. Это правда. Но сейчас их опять нет. И он молча сидел на камне, веря сам себе: он — не в чужой земле. Он уже дома. Хотя возвращение оказалось горьким.
     Щенок уснул. А новая волна, шурша галькой и уходя в песок, отчётливо произнесла:
      
     Вот ты пришёл, и никто не желал тебя встретить…
      
     Почему всё так? Почему я не нашёл места на родной земле? Я никому не нужен…
     Даже здесь человека ценят по тому, насколько он полезен. Как вещь. Из которой можно извлечь пользу.
     Всё потому, что… иначе не может быть?
     Но ведь должно, должно быть иначе!
     Аэд поставил кифару на соседний камень. Пошевелился, шурша одеждой. Сказал:
     — Если хочешь плакать, — плачь.
     Мальчишка испугался. Может быть, аэд не настолько слеп, как это кажется людям?.. Но глаза старца, по-прежнему почти не мигая, смотрели в темноту, как смотрели в солнечный день.
     — У тебя горе, Энтес. Я знаю. И ты хочешь знать, почему всё так случилось.
     — Хочу, — само собой вырвалось у мальчишки.
     — Я рад ответить на все твои вопросы. Дело всё в том, что я не могу ответить… Ты приподнялся с камня?
     — Не можешь, — повторил мальчишка, опускаясь обратно на камень. — Но ты аэд! Ты, большие говорили, замечаешь то, чего не замечают даже зрячие!
     — Ответа на твой вопрос я, действительно, не вижу, — молвил аэд, доставая огниво. — Да и кто знает, почему родные становятся чужими? Почему и как чужие становятся близкими? Ответа у меня нет. Я знаю только: все они — люди… Холодно. Собери веток, которые принёс высокий прибой три дня назад. Они уже высохли.
     Костёр разгорелся, съедая морской дар. Аэд поправил его посохом. Вновь обернулся к мальчишке. Нашёл его в воздухе свободной рукой: садись. И вновь заговорил, как тогда, — тихо, спокойно, печально:
     — Они — люди, мой друг. Всё дурное случается, когда они об этом забывают. Всё хорошее — когда помнят. А друзьями становятся потому, что не только кровное родство объединяет людей в Ойкумене, но и родство более властное: принадлежность к огромному миру людей. Ты думал об этом, когда я пришёл?
     — Нет, — признался мальчишка мгновение спустя.
     Щенок всхлипнул и снова утих.
     — Вот смотри, — сказал аэд. — Ты ему нужен. Он готов быть твоим другом, хотя он — не человек. Ищи новых друзей в широком людском мире! Они помогут тебе в трудный час. Я это знаю. Но и ты помогай им. Думай о них, как о самом себе. Это главное. Это должно стать для тебя столь же очевидным, как и для меня.
     — Ты же не видишь!
     — Ясны человеческие мысли.
     — Ты умеешь, как старый Шешу… и как наш Гэлид?
     — Ты вернёшься на эти берега, если захочешь. Ты обязательно вернёшься, если окажешься сильнее событий и — того, что вы называете: судьба. Трудно, очень трудно, труднее всего на свете идти против того, что люди называют судьбой… Ты готов спросить: кто тебе поможет?
     — Да.
     Аэд почувствовал, как в слабом голосе натянулась, готовая оборваться, болезненная струнка. И сказал:
     — Я повторю тебе. Люди. Те, рядом с которыми ты не чувствуешь себя одиноким.
     — Матену? Или сам Закар-баал?
     — Не буду называть имена. Ход событий назовёт их.
     Сказав так, аэд надолго замолчал. Темнота и тишина вокруг были полны звуками. Трещал костёр, шелестели ветви сосен, шуршала галька, пел где-то запоздалый сверчок. Доносились людские голоса. Потом в строе звуков возник ещё один. Почти не слышимый. Но аэд обернулся на него. Протянул руку. Да, по щекам мальчишки катились слёзы. Энтес отстранился. Вздохнул, как не вздыхают дети:
     — Вы обманываете меня. Что ты, что Алаш. «Люди»… Хороших людей мало!
     — Тем самым ты сказал: хорошие люди есть. Каков, например, Матену? А сидонид Закар? — спросил певец и почувствовал: Энтес смотрит на него.
     Но ответа не было.
     Старец продолжал:
     — Аэд, как и ты, — человек, наделённый даром свыше. Да, да. Как и ты. Я не оговорился. У всех и у каждого есть какой-либо дар. У всех и у каждого есть общий дар: быть и оставаться человеком. Увы, увы, люди в большей или меньшей степени забывают это. Забывают, ради чего все мы пришли в мир. То, что вы называете судьбой, жестоко поступило с тобою. Ищи добро. А его не найдёшь в одиночку.
     — Тогда скажите, с кем я пойду, — раздалось из темноты, которая окружала сказителя.
     Аэд, протянув руку, взлохматил лёгкие волнистые волосы: маленький человек на этот раз почему-то не отстранился.
     — Я ответил на вопрос. Вспомни.
     — Тогда я иду с тобой.
     — Давай рассудим. Мой оставшийся путь короток. То, что вы называете судьбой, уже допрядает пряжу моего бытия. Я слаб, стар, и — я не тот, кто тебе по-настоящему поможет.
     Затем они оба долго молчали. Аэд глядел в темноту вечной ночи, которая обступила его, мальчишка — в золотое переплетение горящих веток. Звёздный полог раскинулся над обоими. Волны почти успокоились. Они засыпали, как струны на кифаре, когда аэд отставляет её, чтобы отдохнула после долгой песни.
     — Я хочу создать сказание о пути, — молвил старец.
     — О чьём пути? — спросил мальчик.
     — Неважно. Аэды поют о героях. Слушатели — прежде всего самые грубые и ничтожные — любят песни о героях, о льющейся крови, о победе, которая приносят меньше славы, чем должно приносить поражение. Но я пою. Меня просят. А о том, что же делает человека по-настоящему великим, что в самом деле поднимает его над людьми, — я не пою. Этого слушатель не уразумеет.
     — Подвиги значат так мало?
     — Когда не являются частью большого пути. Что зовёт человека в путь? Стремление? Какое? Мечта? О чём? Ты думал об этом?
     — Нет.
     — А я вот думал.
     — Как сложно ты говоришь…
     — О сложном иначе и не скажешь.
     Текла в звёздных просторах небесная река Эридан, сотканная из звёздного тумана. Переливались огнями три звезды в поясе Ориона. Злым красным огоньком горел глаз Тельца, который вот уж тысячи лет несётся ему навстречу. Степенно шествовала Медведица. Вился кольцами Дракон. Энтес знал имена многих звёзд. Отец учил. Так давно, что можно было всё забыть. Но имена звёзд запомнились. Сидели в памяти крепко, как и сказки, которые отец рассказывал Энтесу. Море повторяло эти сказки на своём гулком языке. Как давно, как давно всё было!
     Отец любил море. Он говорил: оно — мудрое, оно — мать для всех.
     Спящий ветер шевельнул его поверхность. Тихим шорохом отзвучала одна из последних струн засыпающего залива.
     — Знаешь, о чём она поёт? — спросил старец.
     — Не знаю, — честно ответил мальчик.
     — Тогда слушай.
      
     Вот ты пришёл, и никто не желал тебя встретить…
     Снова уйди, возвратись к безграничному морю.
     Силу его ты возьми, и возьми ты его бесконечность…
      
     — Вы, аэды, понимаете язык моря?
     — Я стараюсь его понять. И повторить в словах нашей речи.
     — Это трудно?
     — Попробуй.
     Мальчик прислушался. Ещё одна струна прозвучала в тишине — и как-то сами собой родились слова:
      
     Вместе оставите камни, уйдём в безграничное море…
      
     Он даже испугался: никогда ещё слова не возникали сами собой, он их либо слышал, либо придумывал, чтобы сказать. И вот они сами родились из ничего!
      
     Вместе оставите камни, уйдём в безграничное море…
     Солнце и звёзды укажут вам путь
     в безграничных просторах,
     Парус надёжный поймает для вас быстрокрылые ветры,
     Встанет из моря и даст вам приют неизведанный берег.
      
     Энтес повторил новые слова. Вдруг встал. Так вскакивают с места те, кто сделал нечто такое, что надо вот сейчас, срочно, унести и спрятать, чтобы никто не узнал.
     — Вот видишь, — сказал аэд. — Ты понял море.
     — Я не сам… это оно… без меня…
     Аэд тихо засмеялся. Когда-то, очень давно, так смеялся дедушка.
     — Нужные слова могут прийти случайно, — сказал он. — Знай, что они придут. Жди — и они, действительно, придут к тебе.
     Море, звёзды, молчаливые камни, косматые сосны и стройные кипарисы — всё слушало аэда. Ведь аэд — не простой человек. Вещий. А что говорит его устами?.. Но Энтес не задал этот вопрос старцу.
     Только кивнул головой.
      
     ***
     Капитан ещё раз взглянул в сторону чужого костра, до которого они с Матену не дошли. Тихо сказал Гелиду, который догнал их на половине дороги:
     — Если можно, — говори при Матену. Что за просьба у тебя?
     Геллин не сразу ответил. Посмотрел в сторону моря. Наконец, сказал:
     — Возьми его в учение.
     — Кого ты имеешь в виду?
     — Энтеса. Здесь он меж двух жерновов. Ты видел, что происходит. А что произойдёт завтра, не ведает никто.
     — Допустим, — молвил капитан. — Но почему я, иноземец? Энтес и так много вытерпел от иноземцев…
     Верный своей привычке подставлять паруса, когда приходит нужный ветер, Закар решил сделать так. Гелид это понял. Скорее всего, понял. Человек проницательный и сильный, он говорит малую долю того, что мог и даже — более того — должен сказать, но при том никогда не хитрит. Его скрытность имеет мало общего, например, с уловками ханаанских купцов: воистину трудноуловимая, она не оскорбляет собеседников кажущейся лёгкостью разгадки. Если надо, готов всё объяснить. Правда, если не захочет…
     Но сейчас он просит об этом сам.
     Думая так, Закар забегал вперёд, обгоняя события. Потому что следующие — давно подготовленные в мыслях — слова были таковы:
     — Гелид, почему бы тебе не пойти на запад вместе со мной? Энтес скорее поверит тебе, нежели нам, иноземцам. Да и самый точный чертёж мира, который ты мне сегодня дал, — лишь частичная замена словам проводника-очевидца.
     Гелид очень внимательно взглянул на капитана. Печальная усмешка заставила дрогнуть памятный рубец на левой щеке. Но ответа как такового — выстроенного в словах — капитан не дождался.
      
      
     Конец 3-й части
      
     19.1.1984 — 31.10.2009.
      
      
      
     ВЕСЕННЕЕ РАВНОДЕНСТВИЕ
     ДЫМ НАД ГОРАМИ
     …Ещё цвёл миндаль — и уже распускались яблони. По склонам Ливана огненными полосами, всё выше с каждым днём, поднимались поля цветущих маков. Многие птицы улетели. Оставшиеся пели день и ночь. Во всяком случае, соловей в саду капитана пел до самого утра. Чаек над бухтой стало меньше: многие уже насиживали яйца. Утренний луч, спускаясь по склону и падая на волны бухты, высвечивал две высокие, пока голые мачты: рядом с «Западом» достраивались на воде созданные по его образу и подобию «Хаммон»-«Юг» и «Цафон»-«Север». Четвёртым должен был стать «Кадм»-«Восток». Закладка велась не спеша. Люди попутно учились всему тому, что из прежней своей службы знали наполовину. А время неслось. Родился новый день — праздничный: весеннее равноденствие.
     Выходя из дома, Закар облачился в старый катант. Сегодня люди не только выбрасывают из домов ненужные вещи, но и обливают друг друга водой: надо избавиться от старья, смыть прежние заботы. Равноденствие — особый день. Можно брать у знакомых и незнакомых всё, что захочешь. Хабд вправе уйти от хозяина, и ни стража, ни суд не вправе преследовать его сегодня. Таков древний обычай. Одним словом, все горожане с утренней зари спрятали в укромные места ценные вещи, а хабдов заперли понадёжнее. Веселье должно быть беззаботным. Без забот о благосостоянии завтрашнего буднего дня.
     Многие здоровались с капитаном. Многие, не замечая его, шли и бежали мимо. У поворота к дому Бен Риби сгущалась толпа. Над ней, роняя пену с удил и мотая головой, возвышался крупный рыжий конь. Всадник неловко, чуть набок, сидел в седле. Он что-то говорил. Вдруг покачнулся. Упал грудью на конскую шею. Над ним, вздрагивая перьями, качались две стрелы, которые торчали из-под левой лопатки.
     Видение взбаламученных волн и гибнущих кораблей на миг заслонило глаза. Но суша под ногами была твёрдой. Капитан, ступая по ней, прошёл сквозь толпу. Народ расступался. Всадник — это был один из стражей с каменоломни Бен Риби — захрипел:
     — Сообщите господину… бунт… ночью… пришёл фракиец… скоро сюда прорвутся!
     — Что за Фракиец? — спросил было капитан. Хотя память уже подсказывала ответы: «Останавливает караваны, сбрасывает груз на землю, купцов убивает… пять дней тому назад зарезал одного цидонца». Так говорила старшая дочь в далёкий уже день возвращения с Крита. «Вот как? — удивился тогда он, Закар. — Может быть, фракиец кому-то мстит?» И младшая дочь ответила: «Фракиец — сумасшедший…» Трудно было судить о её правоте. Трудно судить и сейчас. Но уже ясно: праздновать некогда. Надо слать гонца за плащом Человека Ворот и спешить во дворец к малаху.
      
     ***
     — Так, — молвил государь, как только раненый перестал говорить. — Мятежная толпа вырвалась из хозяйских рук. Хозяин, и никто иной, должен понести кару за проявленную слабость.
     — Милости твоей прошу, малах! — вскричал Бен Риби, вырываясь вперёд. Споткнулся. Пал ниц. Будто и его настигли стрелы. — Мои люди оказались не в силах остановить их! Вы теперь сами знаете, сколько их было! У них оружие! Эта толпа идёт…
     — Толпа, — медленно повторил царь. — Сброд. Грязная толпа.
     — Не такой уж сброд: от трёх сотен стражников остался один полуживой, — хмыкнул Криш-Стекольщик. — Куда идёт фракиец?
     Раненого унесли. Кто-то из Людей Ворот тихо ответил:
     — Да уж не к твоей мастерской идёт он. Тебе бояться нечего. А нам вот…
     — Да. — Криш кивнул. — Я это знаю. А вы… вы знаете, почему мятежные хабды угрожают вам.
     — Что ты хочешь сказать, Криаштарт-баал?
     — То же, что повторял вам многократно. Морской народ рождается на суше. Вы расшевелили муравейник. Вы! С вашей жестокостью и жадностью. Мои хабды, вот, довольны. Они на месте. В песочном дворе. За ваших я не отвечаю.
     — Ваших — значит, не твоих?
     Криш отошёл к окну. Открыл створку. За окном пестрел и шумел рынок. За рынком, пятная чернотой зелень деревьев и синеву небес, тяжело поднимался жирный дым.
     — У кого горит? — спросил Криш. — Чьи хабды, следуя призыву с гор, громят дворы и прокладывают себе кровавый путь к недолгой свободе?
     Пятеро из числа Людей Ворот заметались, готовые выскочить из зала. Но малах безмолвствовал, а помимо его воли никто не смел оставить предел. Все всё отлично понимали.
     Капитан понимал больше всех. Бесчинства в поместьях, разграбленные селения, обезлюдевший торговый путь через горные перевалы. Кто из возчиков рискнёт отъехать от городской стены? Кому охота покидать своих детей сиротами? Рынок шумит не по-праздничному… и не по-будничному: лавки закрыты. Везде — толпа. Даже сюда, во дворец, долетают крики.
     Дед рассказывал: так уже было. Так уже было один раз в дни его молодости. Тогда, при Пер О Эх Н Атоне, каратская чернь свергла царя и захватила город, а царь Габлы Риб Адди вынужден был, отражая осаду арвадцев с моря и бунт собственных подданных с суши, призвать на помощь разбойников из ещё существовавшего тогда горного царства Амурру. То, что не успело сгореть в огне мятежа, погибло под пятой немху Пер О, подавивших восстание.
     Всё повторяется?
     Неужели всё будет так же?
     Капитан думал, не обращая внимания на боль в левом боку. Фракиец… Он легко опрокинул стражу: по словам раненого, к мятежникам ещё ночью присоединились пастухи, а землепашцы одновременно с тем напали на владельцев больших гатов. Их ярость была тоже страшна. Безрассудная, невесть откуда взявшаяся ярость. С чего бунтовать крестьянам? Малах не поощряет лихоимство, требует во всём соблюдать законы. Требует от всех: и от чиновников, и от хозяев. Так где же причина?
     — Что будет сделано? — спросил малах, обращаясь ко всем сразу.
     Главные люди Карата долго молчали. Молчал и капитан, глядя в распахнутое окно. Среди толпы выделялись свидетели — вольные люди без определённых занятий, охочие до скандалов. Они, крича, махали руками. Сквозь толпу пробирались крестьяне: их можно было узнать по соломенным шляпам. Виден был один дюжий малый в овчиной накидке. Это — явно пастух. Но ни матросов, ни рыбаков не видно. Солнце взбиралось в вершину неба, свет был щедр. Но Закару вдруг показалось: лучи окрашивают площадь в закатный багрово-тревожный цвет — цвет новой крови.
     — Я думаю, выход один, — говорил тем временем кто-то из Людей Ворот. — Надо вступить с фракийцем в переговоры.
     — В переговоры?! — вскричал Бен Риби. — Ты таки ж поедешь на перевал разговаривать с ними?! Давить этих тварей! Давить! Дави-и-ить!
     — А ты поедешь их давить? — перебил глава колесничих-марианов. — Всё войско испарится в этом огне, как воск в жерле печи! А вот благоразумный разговор… он охладит их злобу. Пообещать им снисхождение… и я уверен…
     — Да, да! Точно! — зазвучали голоса. — Большинство мятежников, поди, уже жалеет, что связались с фракийцем. Вот к кому надо обратить лукавое слово…
     — Лукавое, — повторил Криш.
     — Ну… разумное.
     Стекольщик пожал плечами:
     — Ты это сделаешь?
     — А ты?
     Стекольщик пожал плечами ещё раз:
     — По крайней мере, я ничего не предлагаю.
     — А если мы тебя спросим?
     — Тогда я отвечу: пусть едет тот, кто виноват. У кого развелось столько рабов, что нет возможности справиться с ними? Кто издевается над рабами, как над скотиной? А, Бен Риби?
     — А кто бы тогда работал, уважаемый мастер? — взвизгнул Сын Учителя. — Это, в самом деле, скоты! Ленивые, хитрые скоты! Дай им поблажку… и они… они перестанут что-либо делать! Только страх перед плёткой с крючками-скорпионами… может их… что ты кривишься, Закар? Что ты кривишься?
     Закар, действительно, поморщился, внимая речам. Он хотел сказать: «Звери, достойные презрения, — вот кто вы и подобные вам! Кого вы готовы назвать именем: человек? Кого? Хотя бы из числа себе подобных? А вот Гелид…» Но, подумав так, Закар поморщился ещё раз. И будто очнулся:
     «Что я говорю? То есть… что я думаю? Откуда эти мысли? При чём тут Гелид?»
     — Чернобородый сможет уговорить фракийца! — донеслось со стороны.
     Стекольщик вздрогнул. Капитан обвёл глазами всех Людей Ворот. Взглянул и на царя. Сказал:
     — Реченное вами — честь для меня…
     — Это насмешка?! — завыл Бен Риби. — Ты смеёшься над нами! Ты отказываешься!
     — С чего он взял? — вскричали сразу несколько голосов. — С чего ты взял, Сын Учителя? Ты обезумел?.. Говори, Закар-баал, ждём твоих слов, говори.
     — Ваша просьба — великая честь, — проговорил капитан учтиво, следуя обычаям. — Благодарю вас, господа. Но что велит государь?
     — Мои думы — в том же русле, — изрёк малах медленно и значительно. — А потому я повелеваю: езжай, Закар. Веди переговоры. Пять десятков марианов моих составят охрану твою. Да свершится!
     Капитан отвесил поклон. Дыхание прервалось. Ничего особенного. Бывает. Кровь прилила к голове. Сейчас она вернётся к сердцу… Сердце на миг остановилось. Вытолкнуло кровь из себя. Погнало её по жилам. Кровь бросилась в лицо. Свет перед глазами померк. Откуда-то со стороны окна, быстро приближаясь, вышел и встал рядом Гелид. А может, Гефестид? Нет, именно первый из братьев. Мерещится… Образ пропал. Вокруг по-прежнему были только малах и лучшие люди Города. Закар поклонился им ещё раз… и сказал то, чего ещё мгновение тому назад никак не мог ожидать от себя:
     — Я никуда не поеду.
      
     ***
     Что это было? Что заставило Закара потерять самообладание? Он этого не знал. Ни тогда, ни потом. Помнил другое: как только исчез Гелид, перед глазами встали лица всех троих мальчишек. Всего на миг. Потом и это видение растворилось, как лёд в кипятке, в безудержной горячей ярости.
     — Я никуда не поеду. Повторяю ещё раз.
     — Как понимать сие? — проговорил малах, стараясь говорить решительно и грозно. Хотя голос был не грозен. Даже — не решителен. Сквозила в нём растерянность.
     — Полагаю, излишне повторять в третий раз, — бросил Чернобородый.
     Малах не остановил его. Не крикнул вслед. Только шум толпы впереди заставил Чернобородого остановиться и одуматься.
     Толпа залила весь рынок. Здесь были ремесленники, которых Закар видел до этого в мастерских и в торговых рядах. Были, в самом деле, землепашцы: их соломенных круглые шляпы выделялись тут и там. Были пастухи, которых можно было узнать по войлочным и овчинным накидкам. Были загорелые обветренные рыбаки. Все они одинаково громко кричали, размахивая кулаками. Словно на площади царил не сегодняшний день, а давно прошедший и минувший, когда все важные дела решались на таких вот бурных сборищах — каррану.
     — Люди! — спросил их Закар. — Для чего вы здесь? Зачем вы пришли? Что вам надо?
     — Хэй, вот кто позовёт царя! — закричали в ответ. — Мы ему скажем! Вызови царя, Чернобородый!
     — Владыка занят, он не может снизойти, — ответил Закар. Ответил именно так, несмотря на то, что захотелось ему в этот миг совсем другого: вернуться, взять царя за руку… или, лучше, за шиворот… и подтащить к окну. Пусть видит. Пусть слышит всё. Ведь это он сказал, готовя пурпур и печать для нового закона: «Свершим, наконец, то, что ещё столетия тому назад свершили в Хем, где хабд — просто товар наравне с упряжной скотиной. Хозяин привёл раба — пускай раб работает! А у хозяина есть способы добиться своего. По-хемски невольник — бику. Тот, кого бьют. Не более!»
     — Пусть, пусть он подойдёт! Пусть подойдёт! Иначе сами во дворец прорвёмся!
     — Говорите мне. Я передам всё до последнего слова.
     — Ладно! Сходи, спроси его: зачем он с каждого тела три шкуры дерёт? Почему он даже свои законы забывает? Он — кто? Фараон? Или табарна хеттов? Два года назад он со-о-овсем иное обещал!
     — Люди! — (Закар поднял руку). — В стране бунт. Страна затоплена мятежными толпами хабдов во главе с фракийцем. И в это время вы…
     — Да перестань, Закар-баал! — обрывая, крикнул старый земледелец. Он долго пробивался сквозь народ — и вот пробился, чтобы схватить Закара тёмными корявыми руками за одежду. — Ты как маленький, честное слово! Раскрой глаза! Фракиец тот, узнай ты наконец, — единственная наша защита! Больше хозяева только потому не содрали с нас по четвёртой шкуре, содрав три, что — боятся! Его боятся! Знают: он в любой день и час может спуститься с гор! Он — не туманный закон, который, если даже есть, то — не у нас в горах и никому не страшен. Он — существует! К нему можно послать гонца, чтобы ночью огненный петух поднялся над черепичной крышей, по желобам которой течёт кровь, выпущенная из наших жил! Раскрой глаза, шафат Чернобородый!
     — Что ты плетёшь? Остановись! Остановите вы полоумного деда, заткните ему рот! — раздались голоса вокруг. — В ином всё дело! Невольников в стране развелось, как комаров на болоте! Господа нас нанимать не хотят, а хотят, чтобы хабд-чужеземец им задаром всё сработал! А кто таков чужеземец? Первый бунтовщик! Разбойник! Хапиру, подрезатель жил! Они спустились с гор! Идут сюда! Скоро до нас доберутся!
     Крестьянин исчез в толпе. То ли сам ушёл, то ли — вернее всего — дюжина дюжин сильных рук оттащила его, затолкала за спины. А горожане бушевали. При всём при том Закар давно уже понял: всё — без исключения всё сказанное всеми ими — это правда.
     — Что вы предлагаете? — борясь со вновь нахлынувшим головокружением, крикнул Чернобородый. — Какие действия я должен предпринять? Какой выход вы мне укажете?
     Толпа умолкла. Но через миг загудела сильнее прежнего:
     — Пусть царь их всех перебьёт! Пусть царь отправит колесничих! А они, коль жить охота, пуст убираются к незримым! Пускай идут к сирийцам за горы, в пустынные места! К вавилонянам в их речные тростники! Да, наконец, хоть в дальние горы, где когда-то была Амурру, только бы — подальше от нас! Вон он, малах, едет в носилках! Подойди к нему! Поговори с ним! Пусть он прикажет!
     Закар оглянулся. Царь был уже рядом. Он выглядывал из носилок, и лик его был бледен. Губы тряслись. Закар мог свидетельствовать каким угодно свидетельством перед каким угодно судом: колени царя тоже дрожали.
     Толпа раздалась в стороны. Невооружённая толпа. Трудно сказать: мирная. Но всё же… всё же… что, если вместо них здесь зашумит, пройдя через весь город и осадив дворец, орда вооружённых головорезов-хабдов — отщепенцев всех племён? Что будет с городом? Что будет с этими людьми? Кого и когда щадили бунтовщики? Никого никогда. Бунт всё сметает на своём пути. А чего не смёл бунт, — попирает пятой войско, восстанавливающее порядок.
     Гелид вновь встал перед глазами. Что бы ты сделал в таком случае, гэллин? Ответь! Скажи, о называющий всех и каждого: человек!..
     — Я поеду, люди, — сказал капитан. — Хотя… — (Он оглянулся на царя). — Поеду при одном условии.
     — Когда малах прикажет? — зашумели со всех сторон. — Так он ведь прикажет! Соизволите сомневаться? Тишина ему во-первых в главных кровно нужна!
     — О, нет. Условие такое: государь меня… попросит. Здесь. При вас. Сейчас же.
     Чернобородый снова глянул на царя.
     Кто-то вскрикнул. Кто-то из народа. Или — сам малах? Второе — вряд ли. Государь, трясущимися руками опираясь на плечи носильщиков, выползал из паланкина. Вылез. Подошёл. Встал рядом. Только тогда зазвучал его тихий слабый голос:
     — Господин Закар — единственный, кто может завершить переговоры миром. Я повелеваю… и прошу его… сделать всё возможное… во имя тишины и процветания… тишины и процветания Города…
     — Тише! — гаркнул кто-то рядом. — Государь говорит, а ничего, кроме ваших криков дурных, не слышно! Повторите, государь!
     Малах содрогнулся. В этот раз Закар всё видел точно: малах содрогнулся. Как от удара. Или от страха.
     — Прошу… — повторил он, — прошу отправиться немедленно…
     Закар не стал смотреть, как государь возвращается в носилки. Он даже отвернулся. Обратился к людям. Хотя они давно уже теснились со всех сторон, и отвернуться от них было попросту невозможно. Им всем — каждому в отдельности и всем одновременно — он сказал:
     — Во имя спокойствия. Повинуюсь. Еду сегодня же. Сейчас.
      
     ***
     Небольшая колесница, запряженная парой белых жеребцов, была уже готова. Марианы — охрана, обещанная и действительно предоставленная царём, — садились в сёдла. Подбежал запыхавшийся Криш.
     — Закар! Ты в самом деле едешь? — спросил он, еле проталкивая слова сквозь хрип одышки. В голосе слышался ужас.
     — Еду.
     — Я понимаю… невольники любят тебя… ты известен среди них… ты для них — вроде доброго бога… но зачем, зачем я начал тот глупый и никчемный разговор в зале совета?! Зачем?! Ради справедливости? Кому она сейчас нужна, если ты через какой-нибудь час…
     — Позаботься о дочерях. А главное — о мальчишках.
     («Хорошо, что девочки не пришли сюда, — подумал при том Чернобородый. — Окажись они здесь, я не нашёл бы сил уехать…»)
     Криш достал из-за пазухи маленькую костяную фигурку дельфина.
     — Это подарил мне Бен Танат. Ему она досталась от отца. Мне это незачем… а вот ты — морской человек… и пусть дельфины без помех унесут твою душу в высший мир… если что-нибудь случится!
     Закар хотел ответить улыбкой. Но, передумав, молча взял фигурку. Белые кони шагом тронули колесницу с места.
     Народ — все, сколько их тут было, — двинулся вслед за ней. Только возле городских ворот часть отстала. Немного погодя отстал Криш: он задыхался и не мог идти дальше. Сел на камень у дороги. Оборачиваясь, Закар видел, как он смотрит вслед, хватается рукой за грудь — и не спешит уходить.
     Дорога вилась среди скал. Появились первые кедры с широкими кронами: каждая ветка — словно широкая площадка на склоне горы, шишки (донышками вверх) — словно хижины земледельцев. Переплелись корявые ветви фисташек, буков и лоха. Зазеленел плющ. Щетиной встали цепкие травы.
     Лес хранил молчание. Но Закар сразу почувствовал: кто-то следит за отрядом. Тронув коней вожжами, он выехал дальше вперёд. Пусть телохранители останутся позади, хотя бы шагах в десяти-двенадцати. На одинокого путника смутьяны нападут в первую очередь. Что и нужно. Если рядом будет конный отряд, ищи их, как туман в кустах… А если вылетит стрела, телохранители от неё так и так не спасут. К смутьянам присоединились пастухи, которые стреляют без промаха: волка бьют в глаз, орла на лету сбивают.
     Была ещё одна причина рисковать собой. Бунтовщики должны поверить, что он едет не с угрозой, а с разумным предложением. Что именно Закар хотел им предложить? Только сейчас он понял, что не знает. Не знает этого. Всё предстоящее окутано туманом. Ни плана, ни решений… Но предложение должно быть разумным. Это — главное. Ради этого главного стоит отдать саму жизнь… хотя жить всё-таки лучше.
     Скалы сгрудились над дорогой. Темнело. Закар увеличил расстояние между ним самим и марианами до двадцати пяти шагов. Но через два поворота, оглянувшись, понял: воины сократили его до трёх-четырёх. Они прижимались к колеснице, как овцы к сторожевому псу. А когда неподалёку загрохотали камни, Закар услыхал рядом испуганный детский крик:
     — Незримые, храните меня! Это конец!
     Лошади остановились: грохот напугал и их, хотя — гораздо меньше, чем воинов. Закар бросил вожжи. Сошёл с колесницы. Двинулся дальше пешком. Никто из марианов не сделал ни шага. Он это знал. Тем лучше… Вот и камни, сорвавшиеся с высокой скалы за поворотом. Кто за ними?
     — Кто здесь? — крикнул Закар.
     Ответом была стрела. Он успел отбить её рукой. Тут же неподалёку взвизгнула, впиваясь в дерево, другая такая же. Стреляли сверху. И, глянув на обрыв скалы, Закар увидел там троих.
      
     ***
     Один — коренастый молодой пастух в кожаной рубахе и накидке из овечьих шкур. Это он стрелял: в руках был лук, на тетиве лежала третья стрела. Второй молодец — тоже не старый возрастом и крепкий телом — держал на весу копьё с красным флажком у наконечника. Вся его одежда состояла из тряпки вокруг бёдер. Светлые волосы, спутанные, как солома на крыше, падали до глаз. Глаза блестели, как у зверя. Третий выглядел старше них двоих. Одет в господскую белошерстяную рубаху. С одного плеча, небрежно брошенный, свисает красный плащ. Именно не пурпурный. Красный. Как тогда у бассилея. Короткий меч в ножнах. Голова не покрыта. Волнистые волосы падают на плечи. Борода, тоже волнистая, — до середины груди. Он тут самый старший. Это и есть фракиец? Волосы — рыжие. Даже в сумерках они буквально пламенеют.
     Фракиец или не фракиец, но он — явно знаком. Доводилось встречаться. Может быть, давно и единожды, но… где? Вспоминать некогда. Вот он, вождь бунтовщиков! Или атаман новоявленных горных хапиру, что одно и то же…
     — Чего забыл? — скалясь, спросил пастух.
     — Кого, — поправил Чернобородый.
     — Ну, кого? — переспросил детина с тем особым ехидством, которое может быстро перерасти в ярость.
     — Вас, — ответил Закар. — Если вы — мятежники, у меня к вам царское слово.
     Троица расхохоталась.
     — Фракиец, у него царское слово! — гоготнул второй бунтовщик, качая копьём. — А я не хочу слов! Хватит разговаривать! Вот и всё! Я ему сейчас…
     Но что ему и сейчас — сказать не успел. Осёкся. Именно осёкся. Быстро — и притом неожиданно для самого себя — прервал поток своих речей.
     — Фракиец, — тихо молвил пастух. — Слу-у-ушай… это же…
     — Знаю, — бросил третий, исчезая из вида.
     Малое время спустя он вышел на камни. Перелез через них. Подошёл к Закару вплотную. Глянул прямо в глаза. Спросил:
     — Узнаёшь?
     — Я Закар Чернобородый, шафат Города и посланец самого мал…
     — Я это знаю, родственничек. Ты меня узнаёшь? Рука, поди, болит время от времени?
     Рыжий взялся за ухо. Оттянул его. Посреди ушной раковины виднелось маленькое круглое отверстие.
     Перед глазами всё вспыхнуло. Яркий солнечный день, берег, корабль… этот рыжий фракиец, изрыгающий свои непонятные ругательства… страшная боль в переломленной руке… и снова сумерки среди гор много лет спустя. Даже не лет — десятилетий! Тот же фракиец. Даже не слишком постаревший. Только одетый иначе. Господская одежда вместо невольничьего рванья… А взгляд — совершенно тот же. Совершенно как тогда.
     — Узнал?
     — Теперь да…
     — Садись, садись. Ты мой гость, так или иначе. Садись на эти камни. Да и мне стоять неохота. Парни зажгут костёр.
     — Я думал, что убил тебя плетью.
     — Как видишь, нет. Садись и говори. Я зла не держу.
     — Тогда слушай… Как тебя зовут?
     — А так и зовут: фракиец. Все. И друзья, и враги. Начинай свою речь о господской милости. Они ту милость давно узнали. На своей спине.
     — То, что было раньше…
     — Повторится и сейчас! — перебил малый с копьём, подходя. — У нас одна дорога и одна мечта: свобода! Понял?
     — Собери хворост и зажги огонь, — почему-то на языке эгейцев приказал фракиец.
     Малый прорычал что-то нечленораздельное.
     «Всех троих твоих новых хабдов, не означенных доныне знаком твоим вопреки велению моему, выставь на рынок и сегодня же продай», — зазвучал в памяти голос малаха. Как он любит распоряжаться судьбами людей! Всегда любил. Даже будучи царевичем. А сейчас… Сколько сил и хитрости понадобилось Закару с Кришем, чтобы обойти его злую волю в отношении мальчишек! Хотя оказалось всё просто. «Покупай их у меня назад — и объявляй всем троим вольную! Они проданы? Проданы. Куплены? Куплены. Писаниной… купчими всякими там… займёмся на рассвете»…
     При чём тут мальчишки? При чём тут малах?
     — Собери хворост и зажги огонь, — повторил фракиец.
     Копейщик нехотя повиновался. А фракиец, когда он ушёл, с ехидством в голосе заметил:
     — Мало будет у нас разговора с царём. С тобой бы я поговорил. Хотя бы — потому, что ты в Карате один такой. Стремишься хоть к чему-то. Хоть о чём-то мечтаешь. Остальные баалы просто жрут. Пожирают всё то, что микенец сделал для них. И он, и остальные. А мечтают об одном. Чтобы их сытая жрущая жизнь не кончилась. Мы не можем сказать: воля. Они тут же крикнут: стража! Молчишь? А что ты скажешь? «Кто-то должен работать…» Ладно. А я спрошу: почему этот кто-то — всегда мы, а не ты, например?
     Закар решил молчать. Молчать, выжидая, чтобы завести разговор о главном — о царской воле. Но, сам того не заметив, сказал:
     — Будь ты на моём месте, ты бы тоже не одобрил бунтовщиков.
     — Разве мы бунтуем? — хмыкнул фракиец. — Мы ведём войну. Войну за свободу.
     — А те грабители, которые бесчинствуют в селениях? Они тоже бьются за свободу?
     — Мои люди не бесчинствуют. Отделяй нас от разбойников, грабителей и насильников. Это — первое. Первая трещина в твоих словах. Есть и вторая, Сказать? Или сам догадаешься? Ладно, скажу, так будет быстрее. Каждый из хозяев — так или иначе — получает по вине своей. Вообще, каждый на этом свете получает по делам своим. Кто чего заслужил. Кто чего добился. Добром или злобой. И нет разговора с малахом, который сотворил зла больше всех остальных.
     Сейчас он поднимется с камней и уйдёт. А наутро бунт продолжится. Или даже нет — сейчас же, ночью! Разговора не будет… что сказать — Закар не знал… и сам удивился, когда вдруг вырвалось:
     — Фракиец, у тебя есть сын?
     — Сын? — медленно повторил рыжебородый. — С этим вот плохи дела… две девочки. Младше твоих.
     — Они там? У вас на севере?
     — Где же ещё людям жить по-человечески, как не там? Только я вот дома сидеть разучился, Как узнаю, что вновь кто-то из наших попал головой в петлю, — иду, ищу и вызволяю.
     — Тот малый — тоже из ваших? Почему ты говорил с ним по-эгейски?
     — Хотя бы потому, что он — эгеец. Сын микенского бассилея. Самый благородный юноша из всех, кого я знал. Искусен и в бою с оружием в руках, и на состязании поэтов с лирой. Стихи слагает. Только вот… когда он сочинил последнюю свою песню? Пираты, которые продали его в каменоломню Бен Риби, складным словом не интересуются. А Бен Риби вообще не думал, что микенец может, кроме как долбить щебёнку тупым кайлом. Для него микенец — живое приложение к кайлу. Ещё живое… несмотря ни на что… — Фракиец подумал. — Не всем везёт. Не у всех хозяином оказывается Закар Чернобородый.
     — Для тебя я был не слишком добр.
     — Ладно, ладно!
     — Фракиец, вас перебьют. Те, кто останется в живых, позавидуют мёртвым. Не забывай…
     — А что предлагаешь? Мёртвым позавидуют те, кто вернётся к Бен Риби и снова сунет голову в хомут! Или ты намекаешь: сегодня — день равноденствия, и нам позволят уйти? Да и день уже давно кончился.
     — А если я дам вам корабли? — спросил вдруг Чернобородый. — Два, три. Сколько потребуется. Уходите! Поднимайте паруса — и уходите прочь! Море велико. Найдётся пустынный остров. Он станет вашей новой родиной. А здесь, у нас…
     — Равноденствие… — повторил фракиец. — Равноденствие… Коль ты не очень помнил об обряде дверного косяка, — что винить стражу, которая забыла об обряде равноденствия? Ну забыла, вот и всё… с кем не бывает… пришлось её всю перебить… Хм! Корабли? Два, три… сколько потребуется?.. Жди здесь!
     Вернулся он уже в темноте. Вернулся не один. Множество людей шло за ним по горной дороге. Одни несли на скрещенных копьях и палках раненых. Кто-то, проходя мимо, спросил:
     — Ты обманешь?
     Десятки голосов ответили ему:
     — Это — сам Чернобородый!
     Сколько их было в темноте? Они растянулись бесконечной колонной. Камни были убраны — сметены прочь совместным дружным усилием умелых крепких рук. Людская река стекала к морю без помех. Закар не пытался их считать. Только прикинул: трёх кораблей мало. Ничтожно мало. Не хватит и тридцати…
     Вернулся фракиец. С ним был ещё один человек. Он обнял капитана:
     — Аки я! Вот уж не знал, что будет у нас ещё одна встреча — среди гор!
     — Кто ты? Твой голос мне знаком. Я слышал его у входа в Хапи, после того как был ограблен хемский корабль с золотом рудников Синая.
     — Было, было! Нас зовут: морской народ. Меня ты не знаешь, но ты нам известен. Насчёт кораблей — правда? Я верю, что правда. Моих всё равно не хватит. Но решил таки уточнить.
     — Да, — кивнул Закар. — Правда. Я даю «Гаспар», «Хаммон» и «Цафон». «Орёл» оставляю себе. Мы выходим в путь завтра.
     Сказав, внутренне содрогнулся:
     «Что это я? О чём? Почему?»
     — Добро! Ну, да хранят тебя незримые!
     Надо послать гонца к царю. Одного из марианов. И, чтобы ничего не случилось с ним по пути, дать ему свой пурпурный плащ.
      
     ***
     К утру посадка закончилась. Закар сам наблюдал за ней. К галарам морского народа он не приближался: там нашлись свои распорядители, там царил свой порядок. Вообще, никто не приближался. Порт был оцеплен. Малах смотрел на корабли, откинув занавеску паланкина. Ждал. Не уезжал. Трусливо теснились кучкой и бывшие хозяева тех, кто покидал берег. Давно бы разбежались прочь, попрятались. Но вот — стояли. Мятежные хабды, узнавая их, кричали что-то злобное, грозили им. Господа скрипели зубами от ярости. А может — стучали зубами от страха? Но отвечать избегали. Как бы хотелось им видеть своих бывших хабдов не на кораблях, а на крестах! Впрочем, кресты есть только у Бен Риби. Остальные вешают непокорных на обыкновенных виселицах.
     Подошёл Бен Танат.
     — Отец! — сказал он. — Я бы на вашем месте не отдал им кораблей.
     — Что, что? — чуть слышно переспросил Закар. И сам удивился: каким слабым был голос.
     — Я говорю, отец: я не отдал бы кораблей. Пускай бы уходили по суше…
     — Что-о? — На этот раз Закар удивился той злобе, которая вдруг ни с того, ни с сего наполнила голос. — Не сын ты мне, и я тебе не отец! Убирайся!
     — Отойди, Бен Танат, отойди, — посоветовал Азиру Хмурый. — Если Закар-баал при людях кричит на единственного зятя… лучше, в самом деле, на глаза ему пока не попадаться!
     Флот отвалил от причалов. Сотни вёсел ударили по воде, и вскоре корабли уже были за маяком. Последними шли тяжело нагруженные «Гаспар», «Хаммон» и «Цафон».
     — Азиру, собери всех людей «Орла», — велел капитан. — Уходим завтра же.
     — Так… слушай-ка, Чернобородый… это правда… правда, что ты сам отдал им свои корабли? Сам? Либо по царскому приказу?
     — Я — баал, я и принимаю решение. Это — всё, что я мог сделать для всех…
     — Для кого?
     — Для всех нас. Для Карата.
     — Ну-у, если так… А почему завтра?.. Ладно. Соберу… и со своими — время есть, хоть и мало, — попрощаюсь.
      
      
      
     Перед отходом
      
     Проводив корабли, Закар долго бродил по ночным улицам. Впервые за долгое время ему не хотелось видеть кого-либо. Хотелось остаться одному, чтобы в тишине улеглись встревоженные мысли. Они кружились в голове, как рой раскалённых искр, и Закар чувствовал, что задыхается от их нестерпимого жара. То, что он сделал, явилось неожиданностью для него самого. Помог… кому? Мятежникам и разбойникам! «Аки я», «брат мой»… Правда, тогда ещё не кончились сутки равноденствия, старый закон был в силе… Ну и что? Разве означает сие, что он поступил правильно?.. А что было делать?
     Мысли путались, голова гудела. Одиночество для него было теперь просто необходимо. А одиночества не было. На улицах и перекрёстках горели факелы, толпились люди. Они окликали Закара, бросались поздравлять с великой победой над толпами убийц-бунтовщиков. И при этом не уставали славить государя и Людей Ворот. Прежняя ярость испарилась без следа. Хотелось бежать от этих счастливых людей. Но приходилось отвечать им. Только иногда губы, не повинуясь, сами по себе начинали повторять:
     — Люди… человек… все они люди…
     Как он попал в дом Бен Таната, — Закар не помнил. Очнулся за столом. На столе остывал ужин. Закар не притронулся к нему. Таков был обычай. Мореход в последний вечер перед плаванием вообще не должен сидеть за семейным столом и греться у домашнего очага. В старину верили: это заставит его чаще вспоминать о доме, и он обязательно вернётся. Но была ещё одна причина. Закар просто не мог есть. Он даже говорил через силу, обращаясь к дочерям:
     — Опять расстаёмся. Душа порвалась на две половины. Одна половина — с вами, другая — уже там, на носу корабля. А идти надо! Надо идти!
     — Ты прав, отец, — вздохнула старшая дочь. Младшая, особенно похожая на Сарйелли, тоже вздохнула, не глядя на него. Капитан встревожился.
     — Что с тобой, мотылёк? — спросил он. Говорить вдруг стало легче.
     Дочь подняла на него влажные глаза:
     — Отец! Не уходи!
     Закар обнял её:
     — Что ты, милая? Остаться я не могу. Меня здесь убьют.
     И, сказав, вздрогнул. Это были не его слова. Это были совсем не те слова, которые он хотел произнести.
     Старшая дочь тоже вздрогнула. Младшая, оттолкнув Закара, крикнула неожиданно громко:
     — Там ты тоже погибнешь! Ты не вернёшься! Чувствую! Ты не вернёшься!
     — Отец! Отец! — повторила старшая. — Кто посмеет тебя убить? Откуда ты взял?
     «Откуда я это взял?» — повторился вопрос в глубине сознания. Но ответить Закар не успел. Младшая дочь заговорила вновь. Так же громко и неожиданно зло.
     — Море для тебя дороже, чем мы! Чем внучки! Даже — чем внук, который ещё не родился!
     — Ну что ты, мотылёк! Не говори так! Твоя мать никогда не произносила злых и жестоких слов!
     — Тогда — останься!
     — Не могу.
     — Почему ты не можешь? Почему, отец? Что тебе мешает?
     Сердце так и рвалось. Закар не переносил, когда плачут дети. А дочь, зрелая женщина, плакала совершенно по-детски. Она целиком отдалась своему горю, но не просила помощи у отца — сильного и доброго человека, которого она так же по-детски считала всемогущим.
     Однако всему бывает конец. Слезам — тоже. Прощаясь, Чернобородый сказал:
     — Маленькие мои! Вы и не знаете, как мне трудно оставить вас одних. Но надо. И я скажу вам, почему. Плавание на запад — мой долг. Я иду ради Города. Весь Город будет ждать результатов. Я знаю.
     — Что нам Город… — всхлипнула, вытирая последние слёзы, младшая дочь. — Ты сам не знаешь, что делаешь и говоришь. Ты обезумел. Ты заразился опасным безумием там, в горах, от страшного злого фракийца.
     «Он совсем не злой и не страшный», — хотел возразить Закар. И долго потом благодарил себя за то, что смог сказать совсем другое:
     — Это мой долг. Человек обязан продлить себя в детях и в делах. Первое я свершил, надо свершить второе. Но я вернусь. Я обещаю вам: вернусь.
     — Безумный… — повторила младшая. Старшая молча вздохнула.
     Комок подкатил к горлу, в левом боку возле сердца глухо отозвалась боль. Она не ушла и потом, когда Закар шёл к берегу. В такт её толчкам звучали шаги, эхом отдаваясь в каменных закоулках. И вдруг капитану показалось: не одни его шаги звучат в тишине.
     Что это?
     Такое было с ним в первые. Он никогда не допускал к себе пустые страхи, а если уж и опасался чего, то — тратил время исключительно на то, чтобы решить, как выйти из положения. А тут страх был безотчётным. Невозможно было понять, откуда он и благодаря чему вселился в душу. Закар оглянулся. Улица пуста. Спрятались? Пусть только шевельнутся! Кинжал с надписью «Амон доволен» — при себе! Да, никого. А ноги сами собою ускорили шаг.
     Уже видна была «Встреча на берегу». Светились окошки, долетали хмельные голоса.
     — О-о! Смотрите, кто пришёл! — заблеял Гамаль, когда Закар спустился по ступенькам. — Вина, Акрам! Вина, Держи краба! Лучшее хемское вино тащи, а не кислятину, которой ты нас поишь весь вечер!
     Закар вдруг понял, что уже сидит с матросами за столом. Страх уходил. Растворялся. Люди. Вокруг — люди. Он что-то говорил, как-то отвечал, и уже не пробивался из глубин души тот незваный, непонятный ужас. Гнать дурные мысли от себя! Гнать! Пускай уходят как можно дальше!
     — Важная новость, Закар-баал! — надсаживая голосок, блеял Гамаль. — Сами незримые послали мне его накануне отхода! Он нас предупредил! Теперь, когда мы будем выходить на острова, я буду смотреть по сторонам в оба: нет ли поблизости киклопов?
     — Киклопов? Кто такие? Кто тебя предупредил?
     — Да он! Эолиец этот! Гребец с «Каракатицы»! Хороший парень, несмотря на то, что со всех сторон эолиец. Он видел киклопов. Дрянной народ. Гораздо выше нас. Руки — что клещи, ноги — что столбы, глаз всего один. Как у Трёхглазого: в середине лба. И вот однажды этот эолиец…
     — Да он не эолиец, а ахеец! — перебили Гамаля сразу несколько голосов. — Киклоп завалил ахейцев камнем в своей пещере и удумал сожрать. Здоровенный оказался камень. Сам киклоп едва двигал его. Но ведь то были ахейцы! К тому же, им помогала незримая. Астарта. У неё имелось сонное зелье…
     — Афина! — перебили перебивавших.
     — Ладно, пусть Афина, — закивал Гамаль. — Только не сонное зелье. Просто вино. Ка-а-акие вина делают в Ахее! Не скажу, что лучше хемских, хемские вина — самые крепкие, потому что солнца в Хем больше всего… но зря, что ли, эолийцы… тьфу ты, ахейцы пьют своё вино, разводя его водой? От чистого — ноги враз слабеют! Вот киклоп и повалился. А ахейцы откатили прочь тот камень, вышли из пещеры…
     — Обожди, обожди! Как? — налетели со всех сторон матросы. — Камень был большой! Сам киклоп ведь его едва ворочал!
     Гамаль ухмыльнулся. Отхлебнул из своего стакана. Ухмыльнулся ещё раз. И ответил торжествующим голосом:
     — Так это ведь — а-хей-цы!
     Все захохотали. Только один голос произнёс со злом:
     — Брешешь, старый! Я много ходил по морю, я топтал многие острова. И не видал там одноглазых! Великаны, правда, были. Огромные, как горы. Но глаз у них вообще нет. Обижаешь Мелькарта!
     — Это ты врёшь, пацан! Я тоже на многих островах бывал, но что-то не видал каменных великанов!
     — Плохо смотрел, значит! Они с виду — как скалы и движутся очень медленно. Их миг — наш год.
     — А вот этого, пацан, уж точно не бывает!.. Хм… м-да… каменные великаны!.. Познакомиться бы с ними!
     — А зачем они тебе? Ты — не царь и даже не шафат, к чему тебе новые подданные? А покупатели тебе и вовсе не нужны: разве ты торговец?
     — Как зачем? Дружить, торговать, в гости друг к другу ездить. И всё. При чём тут подданные?
     Матросы одобрительно захохотали. Одинокий сердитый голос буркнул:
     — Всё равно ты, дед… того… ну, плохо делаешь. Ты обещал Закару-баалу не пить. А сам и нас напоил, и свои трюмы налил.
     — Не пи-и-ить? — переспросил Гамаль. В его козлином голосе зазвучало торжество. — Не пить… чего?
     — Вина! Вина!
     — Так я таки не пью.
     — Вот брешет!
     Гамаль, светясь от ликования, перевернул свой стакан. Напиток, который полился на пол, был каким-то слишком уж светлым. Слишком светлым даже для белого вина. Хотя матросы пили красное.
     — А что у тебя? Что? — переспросил притихший голос.
     — Во-да, — внятно объяснил Гамаль. — Я пью с тех пор только чистую воду. Дури у меня своей хватает.
     Капитан засмеялся вместе со всеми. Но в мыслях было уже другое:
     «Надо сходить домой. Надо дать последние распоряжения домоправителю».
     Воспоминание о шагах за спиной всколыхнулось снова. Но матросы — почти все, кто был, — дружно решили проводить Закара. Воспоминание, устыдившись, кануло в глубины разума.
     — До встречи! — проблеял Гамаль, увлекая за собой компанию. — До берега! До встречи!
     Стихли хмельные голоса. Никто не проснулся в окрестных домах: такое бывает часто, когда мореходы провожают друзей в путь. Тишина вернулась. Вместе с ней вернулся страх.
     Да что это?
     Капитан сделал шаг ко воротам. И вдруг услышал где-то неподалёку:
     — Хэй, приятель!
     Из темноты приближались несколько человек.
     — Приятель, у меня сынок родился, — произнёс другой голос. — Пропустить бы с пацанами за его здоровье! А Держи краба нам без денег разве что по шее даст.
     — Мои поздравления и наилучшие пожелания, — ответил Закар. Голос прозвучал уверенно. Закар сам удивился тому, насколько уверенно.
     Страх исчез!
     Когда рядом — не бесформенное зло, а живые люди, пусть даже грабители… с ним можно бороться.
     — Наилучшие пожелания, — ещё раз повторил Закар. — А чьи это деньги там лежат? Да, да, на земле. Не твои ли?
     Грабитель глянул вниз. А когда опять поднял взор, блеснувший из-под шапки, — в лицо ему смотрело лезвие хемского кинжала.
     — Так, сколько тебе нужно? — уточнил капитан.
     Разбойник отскочил. Его рука скользнула по бедру. Нож, который висел на груди в специальных ножнах, оказался забытым. Хотя на бедре — в отличие от царских марианов, у которых именно там пристёгнут меч, — совершенно ничего не было.
     «Помни о главном!» — зазвучал в сознании голос царя.
      
     ***
     Мариан тоже понял, что его хитрость раскрыта.
     — Взять, — велел он своим. Воины, умело развернувшись полукольцом, устремились к Закару.
     Надо драться. Выжидать нечего. Марианы, которые взялись выполнять приказ, остановятся только тогда, когда он будет выполнен. Капитан уважал их за это всегда. Вновь и вновь удивляясь: как малаху за такой короткий срок удалось вместо жестокой, но трусливой прежней стражи обзавестись настоящими воинами? Откуда он их взял таких? Откуда? Хотя ответ лежал, как говорится, на поверхности: Закар отлично знал, что все марианы — дети Города, со многими был знаком ещё с детства… Пролить кровь? Кровь достойных? Руки сами, без приказа, вернули клинок в ножны.
     Предводитель остался сзади. Его подчинённые были уже рядом, готовясь броситься разом, как псы на медведя. Закар стоял. Молчал. Только тогда, когда один из воинов протянул руку, из груди вырвалось резкое: «Х-ха!» Прыжок, последовавший за тем, был неожиданен. Удар ногой в грудь оказался сокрушительным.
     — Взять, — повторил старший.
     Марианы рвались в драку, не думая ни о чём. Было их десять. В свалке среди темноты они не могли следить друг за другом. И, наверное, удивлялись, когда то один, то другой из них отлетал в сторону и валился, на миг теряя сознание. Они не знали, что такое ушу. А Закар — благодаря старому другу Е — знал… и, оказалось, до сих пор всё помнил. Малое время спустя он остался один на один со старшим воином.
     — Так, так. Я догадался: вы разбойничаете по приказу свыше. Что он вам приказал? Убить меня?
     Воин не отвечал. Он, тяжело дыша и широко расставив ноги, стоял перед капитаном. Нож дрожал в его руке. Сейчас последует выпад. Ждать? Предотвращённая схватка — выигранная схватка! Бросок вперёд! Мелькнуло рядом перекошенное лицо, над ухом раздался крик — и нож зазвенел по камням, вывалившись из заломленной на сторону руки мариана.
     Закар прижал колесничего к стене. Трудно было сделать это. И, прижав, вдруг понял: даже распластанный на камнях, он по-прежнему не думает сдаваться.
     — Говори: зачем послали тебя? — голосом судьи вопросил Чернобородый.
     Ответом было молчание. Сказать точнее — задыхающийся прерывистый рык: вдох… выдох… вдох… выдох… Глаза смотрели непреклонно и зло. Во взгляде открывалась отважная и незамысловатая душа: душа верной собаки. Закар это понял.
     И, поняв, отпустил воина.
     Только оглушил его особым ударом. Не потому, что злился на него. Совсем наоборот. Просто мариан не должен был видеть, куда уйдёт отсюда тот, кого ему приказано было убить. Иначе Закару пришлось бы драться с ним во второй раз. А драться больше не хотелось. Чернобородый отдал все нужные приказы домоправителю, который давно смотрел на всё сквозь щель ворот. Повернулся. И, не заходя в дом, ушёл в сторону порта.
      
     ***
     «Орёл» покинул гавар на рассвете.
     Причалы едва вместили всех, кто пришёл сюда. Народу не было только в портовом святилище — на площадке с алтарём: отходные жертвы давно принесены. Закар вспомнил, как приносил эту жертву под внимательными взглядами тысяч глаз, прося у незримых если не покровительства, то хотя бы милости. Принёс жертву и малах, который появился внезапно. Настолько внезапно, насколько вообще возможно сие в тяжёлых носилках, окружённых свитой. Закар долго не решался бросить взгляд в его сторону. А когда, наконец, посмотрел, лицо государя было непроницаемым.
     Подошёл Азиру Хмурый:
     — Представляешь, они хотят взять на борт своего ибри! Да, да! Мол, гребёт он хорошо…
     — Если утверждают так, — пуст берут его на борт.
     — Но ведь…
     — Займи своё место.
     К кораблю уже тянулись с причала разноцветные шерстяные нити. Одну из них — пурпурную — держала за конец младшая дочь. Губы её шевелились: она что-то повторяла.
     Вились вокруг чайки. Добрый знак. Чайки, у которых гнёзда на берегу, провожают мореходов, — они же встретят их, показывая дорогу к родным камням. Но эта мысль, мелькнув в сознании, тотчас же улетела прочь. Закар вдруг понял, что говорит младшая:
     — Не вернётся. Не вернётся. Мы его никогда не увидим.
     Когда шли мимо маяка, с верхней площадки замахали руками смотрители во главе с Пятернёй. Когда замелькали рядом суда, стоявшие на рейде, — раздались голоса гребцов и матросов. Но вскоре стихли. «Орёл» выходил в открытое море.
     Город превращался в мозаику разноцветных крыш, пересыпанных бурым пухом деревьев. На крышах, на деревьях, на полосках улиц зоркий глаз капитана различал людей. Люди… люди… люди… Им он оставлял свой Карат.
     Закар не думал о том, что скоро настанет время, когда падёт и окажется на тысячелетия забытым царство хеттов. Не думал о том, что Угарит — самый северный ханаанский город — так же скоро падёт, подрубленный под корень кинжалами «морского народа». Не думал о том, что немногими годами позже ослабеет грозная Хем, а ныне безвестные гэллины обретут великую славу. Он не мог знать, что потомки ныне столь же безвестных латинов будут спорить за морской бирюзовый венец с его потомками — людьми Карфагена. А мог ли он знать о том, что потомки латинов, покорив его родной Карат, сами падут от мечей не родившихся пока гуннов и готов?
     Он думал совсем о другом.
      
      
     Чужие паруса
     Дельфинов было много. Чем дальше от критских берегов уходил «Орёл», тем чаще встречались стада этих неутомимых морских странников. Крит, последняя знакомая земля на пути к землям неведомым, скрылся за кормой пять суток тому назад. Пятый раз наступал полдень. Матросы спорили, когда именно Мелькарт пройдёт полуденную грань. Одни, самые терпеливые, призывали всех подождать ещё немного, пока тень от колышка, воткнутого в палубу на корме, укоротится ещё на два пальца. Другие, самые горячие, утверждали, что полдень давно минул. Капитан с удивительным для тех и для других терпением слушал эти споры. И украдкой следил за бегом крошечного яркого солнышка по синему полукругу на браслете, который дал ему Гелид. Вернее, это был полукруг, когда «Орёл» покидал каратскую гавань. Сейчас он заметно расширился: ночь уступала, день становился всё длиннее. «Сердце времени» отзывалось на перемены, происходящие во Вселенной. Пять раз возникла и исчезла солнечная точка, с тех пор как растаял за кормою Крит. Остаются ещё сутки. Закар взял пергамент с очертаниями земель, прикоснулся к нему пальцем. Из пергамента вновь явились знакомые буквы: Малет. Почти как Милет. Но в эгейском городе, носившем такое похожее имя, Закар бывал, хотя о Малете впервые услышал от Гелида.
     Дельфины сопровождали «Орёл». Он его не боялись. Мокрые спины здесь и там блестели среди волн. Часто дельфины выпрыгивали из воды и, описав дугу, шумно шлёпались обратно. Игра. В минуту опасности они могут прыгать и погружаться без малейшего звука. Малыши, недавно родившиеся, подплывали к борту. Можно было рассмотреть улыбчивые, по-младенчески беззубые мордочки и любопытные чёрные глаза. Матери беспокоились. Но, оттолкнув детей, сами они вновь и вновь оказывались возле «Орла» — возле предмета, который вызывали их любопытство. Слышалось тоненькое попискивание: морские странники переговаривались на своём языке.
     Закар давно полагал, что у животных есть свои наречия. Вчера так же сказал и Энтес, который был знаком с дельфинами, что называется, накоротке. Он пробовал сам посвистывать, вызывая дельфинов. Он даже с курами, которых гарт взял на Крите, разговаривал как с людьми. Однажды дельфин, с шумом выскочив из воды, взлетел выше борта. В клетках начался переполох. Куры раскудахтались, петух с перепугу заголосил. Гребцы расхохотались. Но ещё больше позабавило их то, что Энтес, успокаивая кур, начал повторять:
     — Глупые! Он вас не тронет! Зря боитесь, он добрый!
     — Много знаешь, — проворчал Азиру. — Вон какие зубы! Кефалей пополам перекусывает!
     Энтес не ответил. Камес (он стоял, обхватив руками мачту, потому что боялся даже лёгкой качки) ехидно спросил:
     — Зачем с животными разговариваешь, а с людьми всё время молчишь?
     Маленький роме вот уже в который раз пытался заговорить с юным геллином. Энтес всё время отвечал молчанием. Хотя не было заметно, что он как-то очень уж злится на Камеса и Унатеша. Но в этот раз он ответил, подбирая ханаанские слова:
     — С людьми мало интересно разговаривать.
     — Да ну! Почему?
     — Не о чем.
     Капитан порадовался: короткий, пусть самый короткий разговор — он, может быть, начало большего. Хотелось надеяться, что второй вскоре пойдёт на смену первому. Подождать можно. Было бы чего ждать, в конце концов!
     Закар всегда рассуждал именно так. Именно так он настраивал себя и сейчас, в плавании. Малые шероховатости не должны доставлять большого волнения. Он их, конечно, замечал. Но надеялся: со временем все привыкнут друг к другу. Тут — не земля, не суетный мир, где к истинно существующим досадным мелочам добавляются выдуманные и весь этот груз (от ста комаров отмахнуться труднее, чем от одной осы, которая весит меньше, чем они) накапливается, грозя утопить человека среди твёрдой суши. К тому же, капитан всегда чувствовал прилив хорошего настроения во время похода.
     Рулевой закричал с кормы:
     — Паруса!
     — Что ты орёшь, как потерпевший? — рыкнул Азиру. И сам закричал мгновение спустя: — Адон! В самом деле! Паруса!
     Закар опять прикоснулся к пергаменту.
     «Малет»… «Малет»…
     Навсифой, когда Закар спросил его, стоит ли вести торг с малетцами, ответил, мрачно улыбаясь: «Ну, попробуй…» Критянин всегда улыбался мрачно. И всегда говорил меньше, чем мог бы сказать, обладая такими, как у него, знаниями. Не потому что скрытен. Он скрытен не больше, чем остальные его земляки. Просто он — не любитель толкать собеседника на тропу своих суждений — предоставляет каждому возможность найти истину самостоятельно. Тем более, что о возможных опасностях всегда предупреждает. Стало быть, опасности нет?
     «Ну, попробуй…»
     Интересно, торговал ли с ними он сам?
     Паруса были такие же, как на том феа, который забрал с берега в Угарите Гелида, Грома и Шешу. Когда они приблизились, посреди каждого из них отчётливо зачернел то ли вытканный, то ли нарисованный знак — крестообразный, похожий на знак тау. Вспомнился базарный гадальщик. Символ сокровенной истины… Их — четыре. На палубах шевелятся люди.
     Как внезапно вы появились!
     Шум за спиной отвлёк Закара от дум. Капитан обернулся. Алаш Матену как раз передавал матросу на левом борту лук со стрелами. «Зачем отдаёт? — мелькнуло в голове. — Стрелять он мастер…» Но мысль тотчас же улетела. Из груди вырвалось торопливое:
     — Не стрелять, люди! Первыми — не стрелять!
     Паруса приблизились. Дельфины вдруг куда-то исчезли. Не стало даже чаек: они, внезапно и быстро меняя направление, стороной облетали «Орёл». Люди замолкли. Как будто те, чужие, могли их услышать. Долетел тихий, но отчётливый звук. Как будто хлопнула, закрываясь, смолёная крышка люка. Такого же люка, как те, ведущие с палуб в трюмы «Хаммона», «Цафона» и «Гаспара»… Где сейчас «Хаммон», «Цафон» и «Гаспар»?.. Но квадратные весельные лючки остались открытыми, хотя вёсла кораблей убрались в борта. А когда расстояние ещё немного сократилось, он уже готов был поклясться какой угодно клятвой перед каким угодно судом: в каждом лючке затеплился тусклый синий огонёк.
     — Это не огонь, баал, — сказал Ганон, как будто умея читать мысли. — Огонь таким не бывает.
     Корабли продолжали двигаться. Они перестраивались на ходу, расширяя строй-полукольцо.
     — Первыми не стрелять, — повторил Чернобородый.
     Спины волн потемнели: налетел ветер, которого с самого утра не было. Как если бы ветер кто-то выпустил из мешка. Заплясали вокруг радужные искры: солнце раздробилось в капельках воды. Но солнечный свет начал гаснуть. Искры поблёкли. Со стороны заката, охватывая мир двумя струями, как будто бы тоже беря его в клещи, лохматым стадом валили чёрные облака.
     — О, Балу-Силач! — охнул старый Гамаль и левой рукой перехватил шкот паруса, которым управлял в свой черёд. Правая рука сделала движение, как будто бросила горсть песка через плечо.
     Закар огляделся. Командовать не спешил: всё пока делалось как надо. И нужны ли приказы сейчас, если дело вот-вот готово самым неожиданным образом измениться?.. Ветер, долетев до «Орла», умчался дальше и спустя малое число мгновений навалился на чужие паруса. Они смялись. Заполоскали. Чужие корабли накренились, и волны зло ударили в их борта. Пена, сорванная с гребней волн, уже перелетала через их палубы. Вокруг «Орла» она змеилась длинными белыми полосами. Капитан схватился за планшир. Качка делалась ощутимой. Веяло холодом и сыростью: дышала в спину близкая буря.
     Она казалась менее опасной, чем эти четыре корабля. Она — дело привычное. А иноземцы под парусами с крестообразными знаками сокровенной мудрости… да, да, пожалуй, они — не компаньоны в торговле. По крайней мере, сейчас. Гребцы «Орла» работали вёслами. Слышалось дружное: «И — раз! И — два!» Ганон с помощником вцепились в тяжёлое рулевое весло. Галар поворачивал. Старый Гамаль, кряхтя от натуги, ловил круто поставленным парусом ветер с борта: помогал гребцам. Надо, чтобы галар встал кормой к чужакам и носом к ветру. А когда он встанет, — резко спустить полотняное крыло. Уложить парус вдоль борта, привязать линями. Всё это надлежит проделать с тем искусством, за которое и уважают парусных мастеров.
     Люди справились. Подневольный гар, состоящий из хабдов, вряд ли сможет сработать так точно и толково. А буря, проверяя гребцов, отнесёт чужие паруса далеко в море.
     Вскрикнул Камес. Он был весь жёлтый от страха, бледность проступала сквозь медный хемский загар. Капитан приказал:
     — Держись за мачту, как всегда! Иначе волной смоет! Крепко держись!
     — Я боюсь… — пробивался сквозь нарастающий шум ветра тонкой слабый голосок. — Боюсь… когда вода… когда столько воды…
     Заслонив Камеса, перед капитаном возник Хмурый Азиру:
     — Адон! Вода под грузами!
     Чернобородый наклонился. Шум ветра стал немного слабее, зато усилились другие звуки: скрип уключин, удары волн в борта — и хлюпанье, которое в самом деле доносилось из-под гребных скамеек. Воды ещё не было видно. Хотя при каждом новом ударе волны этот плеск усиливался.
     — Кто первый заметил её? — быстро спросил Чернобородый.
     — Я, балу, — отозвался алаш Матену. — Ещё утром ничего там не было. Только сейчас.
     — Где черпаки? Черпаки сюда!
     Люди не толкались и не мешали друг другу. Но в движениях почувствовалась суета — первый признак близкого страха. Есть чего бояться. Беда редко ходит в одиночку. Долблёный корпус старого «Орла», как принято считать, более надёжен, чем корпуса новых галаров, собранные из досок. Но если он треснул? Починка среди моря, да ещё во время шторма, вряд ли возможна. Смолой и паклей тут едва ли обойдёшься. Милостив будет Эл, позволит дойти до берега… Ну а на берегу? Чей это окажется берег?
     — Где Унатеш?
     — Я здесь, балу!
     — Где Энтес?
     — Здесь он, Закар-баал! Работает. Черпак так и мелькает, а сам он — уже весь мокрый.
     — Молодец.
     — Балу! А мне черпака не дают! Скажите вы им! Ну, балу-у-у!
     Тёмно-синее, со свинцовым оттенком, море вдруг сделалось ослепительно-лазурным. Ударила первая молния. Рухнул сверху гром — и хлынул ливень.
     Давно капитан не видел таких молний. Давно не видел он, чтобы молнии сверкали так часто. При свете их картина бесновавшегося моря представала во всём своём жутком величии. Море дыбилось. Тянулось волнами к тучам. Низко летящие чёрные тучи, казалось, цепляли краями за пенные гребни. Один рваный край спустился совсем низко. Волна метнулась к нему. Краткая вспышка молнии остановила её движение. Синий небесный огонь погас. Когда сверкнула другая молния, капитан увидел: волна и туча уже соединились. Там крутился, раскачиваясь и вбирая в себя клочья летящей пены, чёрный водяной вихрь.
     — Эх, Грома бы сюда! — крикнул Ганон. — Сюда бы нашего Грома! Он умеет их разбивать!
     Энтес замер с черпаком в руках. Новая молния осветила его лицо — расширенные глаза и открытый рот.
     — Гарпия! — крикнул маленький геллин.
     А сам Чернобородый сам не заметил, как прошептал:
     — Мелькарт! Светлый Мелькарт! Заступись!
      
      
     Посох Эла
      
     Такое Закар уже видел. Бедуины-сирийцы говорят — самум, ханаанеи-моряки — посох Эла. Те и другие говорят: творец Вселенной иногда опускает свой посох с небес, и там, где он ударяет в землю, поднимается крутящийся столб песка и пыли, который может засыпать караван, вырвать с корнем дерево, поднять и унести всадника и коня. Если посох Эла ударяет в море, волны скручиваются, как жгут, и устремляются кверху. Горе кораблю, который в это время будет рядом! Ни щепки не останется от него: всё то, что не улетит, подхваченное вихрем, канет в кипящих водоворотах. Знают об этом и ахейцы. У них вихрь — гарпия, безобразное чудовище с крыльями летучей мыши. Впрочем… как его ни зови, он от этого не станет менее опасным!
     Рассчитывать можно только на Мелькарта. Противиться высшему гневу самостоятельно — грех. Да и грех этот — выше слабых человеческих сил.
     Вихрь светился, окутанный голубыми молниями. Он шёл прямо к кораблю. Закар почувствовал: душа стынет. О, Царь Города Малах Карат! Не оставь детей своих, мореходов!
     «Орёл» качнулся сильнее. Завалился на борт. Капитан вцепился в планшир, чтобы не упасть. Посох Эла качался из стороны в сторону, выбрасывая из себя туманные спирали, а затем снова втягивая их в себя. Пролетела особенно яркая молния, озарив небо из края в край. Пролетев, погасла. Сумрак навалился со всех сторон. Закар услышал: рядом тонко, как тогда Энтес, закричал Унатеш. Но где он, — Чернобородый не видел. Тьма стала ещё гуще от ливня, который с удвоенной силой хлынул на корабль. Гребцы работали, удерживая корабль носом к волнам. Энтес и трое взрослых матросов вычерпывали воду. Приказы никому не требовались: каждый без слов понял, что теперь нужно. Люди молчали. Берегли силы. Камес выглянул из-под лавки рядом с капитаном и, закрыв глаза, юркнул обратно. Унатеша нигде не было.
     — Земля! — крикнул Хмурый. — Там земля, Закар!
     В сером тусклом свете, когда волна подбросила «Орёл», казалось бы, прямо к небу, капитан разглядел белую рваную полосу. Там — не просто волны! Прибой! Виден и чёрный низкий берег. Это на его камни бросается море, вскипая фонтанами пены и рушась вниз солёным дождём. Галар мчался прямо к камням. До них было ещё далеко. Но взгляд сразу выделил два — самые большие, самые острые, с узким проходом между ними. Не пройдёт «Орёл». Даже в тихую погоду вёсла упрутся. Убрать вёсла? Как тогда управлять кораблём? Он встанет бортом к волне и опрокинется. Так и так — верная гибель!
     Гребцы и черпальщики не прекратили работу. Но страх капитана передался всем. Закар это почувствовал. Галар уже не с прежним упорством противостоял волнам и ветру. А ведь волны — чем ближе к берету, тем они выше! Они, толпясь на мелководье, то швыряли «Орёл» с гребня на гребень, то роняли в чёрные водяные ямы. Одна — самая высокая — накрыла галар.
     Сразу несколько вёсел, брошенные без работы, заметались туда-сюда. Энтес оставил черпак. Бросился к тому веслу, которое было ближе. Схватился за рукоять. Весло содрогнулось от удара волны. Как будто хотело отшвырнуть мальчишку. Он держался крепко.
     Гребцы молча следили за ним.
     Нужна была команда. Нужно было спасать положение. Люди сейчас просто должны услышать голос адона. Скажи хоть что-нибудь! Хотя бы одно слово! Эгейцы считают: лесной козлоногий демон Пан, чтобы изгнать пришельцев из своих владений, насылает на них особый страх. Влекомые паническим страхом, люди теряют разум. Не понимая, что творят, готовы бежать без оглядки, а когда их оставляют силы, просто валятся замертво. Такое бывает и на море. Здесь паника ещё опаснее…
     А голоса не было.
     Старый Гамаль метнулся к Энтесу. Вцепился руками в его руки, силясь оторвать мальчишку от весла. Энтес отчаянно сопротивлялся. Вал пены поднялся над бортом. Энтес бросил весло. Перескочил к другому. Вырвал его из уключины. Взял наперевес, как копьё. Куда он целится? Что он задумал? А он что-то задумал… и — выполняет, в отличие от всех не поддаваясь общему страху. Гамаль — как и все — молча следил за ним. Камес выбрался из-под лавки. Он теперь стоял перед мачтой, обхватив её двумя руками. Закар представил вдруг, что видится ему: корабль неподвижен, зато море клонится то влево, то вправо всей своей массой… а впереди, вырастая при каждом ударе волны, чернеют камни.
     Энтес с веслом бросился вперёд. К борту. Новый удар волны опрокинул мальчишку. Весло отлетело, задев Матену-алашийца. Тот поймал валёк одной рукой. Подгрёб его к себе. Перехватил двумя руками. Встал, держа равновесие. И, тоже как копьём, ударил веслом в камень, который как раз проносился мимо в клубах пены.
     «Не получится у вас ничего! — хотел крикнуть капитан. — Оставьте вы это! Сил не хватит!»
     За бортом, выдирая из дерева длинные щепки, промелькнул тот самый камень. Он будто скалил зубы: злился. Упустил добычу! Второй удар: днищем о дно. Чернота в глазах… и какое-то новое удивительное чувство.
     Капитан долго не мог понять: что это? Что? Такое внезапное… такое странное!.. Наконец, понял. Это — неподвижность. Галар стоял. Прочно стоял, опираясь днищем о надёжный берег. Волны с рёвом мчались мимо, кружа в водоворотах пену, вылетали на песчаный берег, снова отступали… а корабль стоял. Он был невредим. Даже мачта не накренилась.
     Энтес закрыл лицо руками. Мокрые волосы сбились, красный катант, который облепил тело складками, казался чёрным от пропитавшей его воды.
     — О, Мелькарт, хвала тебе… — слышалось рядом чьё-то бормотание. — Хвала тебе, Царь города… милость твоя над нами…
     — Вот, его благодарите! — крикнул алаш. — Вот над кем милость свыше!
     Энтес отступил, когда все бросились к нему. Замер. Капитан первым обнял его. Привлёк к себе, глянул в глаза. Отстранился. Обнял ещё крепче. И поцеловал.
     Мальчишкины губы чуть шевельнулись. Но что он сказал, — Чернобородый не слышал. Трудно было расслышать слова при таком ветре. От ветра и слёзы навернулись на глаза. Капитан чувствовал: вот-вот заплачет.
     — Где Унатеш? — спросил он сразу у всех. — С ним ничего не случилось?
     — Пропал Медвежонок, — буркнул Хмурый Азиру. — Снесло вихрем.
     И капитан, действительно, заплакал.
      
      
     Мелькарт отвратил лицо своё
      
     Волны никак не могли уняться. Они вылетали на песок за камнями, обдавая «Орёл» водой и пеной. Люди сгрудились там, куда волны не доставали: вокруг кучи грузов, накрытых парусом. Отворачивались от злого ветра. Так же, отворачиваясь от воздушных струй и пряча головы в воротники из перьев, следили за людьми большие бурые птицы. Они казались зловещими и безобразными особенно сейчас — при свете солнца, которое вышло из-за туч.
     — Ждут, мертвоеды, — недобрым словом проводил их Ганон. Поднял камень с кулак величиной. Швырнул в одного грифа. Птицы тяжело поднялись. Отступили. Снова расселись. Булыжник бесполезно ударился о скалу, на которой пестрели какие-то рисунки, сделанные жёлтой и красной глиной.
     — Дед Гамаль! — сказал Ганон. — Поднимайся. Пока ты пластом на земле, они не уйдут.
     — О-о… ох… — прокряхтел старый Гамаль. — Были бы силы!.. А я и не знал, что Мелькарт так похож на Матену...
     — Я и есть Матену, — буркнул алаш.
     — О-о… — повторил Гамаль. — Значит, я ещё не на том свете…
     — Надо поблагодарить Мелькарта, — сказал Ганон Руль. — Мелькарт нас спас. Тут двое мальчишек… одного и отдадим.
     — Что-о? — Матену потянулся за багром, который выглядывал из-под паруса. — Переколю всех, кто хоть прикоснётся к Эне! Эна, идём со мной.
     — А где лягушонок? — спросил ещё кто-то. — Давайте хоть лягушонка…
     — Энтеса! — рыкнул Азиру. — Камес, он поганый! Он роме! Лягушка и есть!
     — Больно вы понимаете! — петушиным голосом вскричал гамаль. — Над Эной — милость незримых! Это ведь через него Мелькарт надоумил Меченого взят весло! Эну — нельзя!
     — Поговорите вы ещё, поговорите… — зло бросил Матену. Взвесил в руках багор. — Энтес! Я помню, тут было устье реки, в камышах которой держатся кабаны. Пойдёшь со мной на охоту?
     — Вот так, — усмехнулся Ганон, проводив алаша и юного геллина глазами. — Поганый, не поганый… остаётся лягушонок. Кому жалко?
     — Да я что… — (Петушиный голос Гамаля захлебнулся). — Это я так… я к слову… я… к слову…
     Капитан отвернулся. Как уходили Матену и Энтес, он не слышал. Слышал то, что происходило рядом. Напряжённое дыхание нескольких людей. Скрип камешков и песка под их ногами. Сдавленный крик Камеса. Закар понимал: надо что-то делать. Срочно делать хоть что-нибудь! И… не чувствовал в себе сил даже повернуть голову. Он только поднял лицо к небу, чтобы даже случайно не стать свидетелем того, что творят люди на земле.
     «Люди… человек… люди…» — гулом отдалось в висках.
     Тучи широко разошлись. Свет без помех лился с послеполуденных небес. Но казался он холодным… и каким-то неярким. Тени были, как и надо в такой час, темны и глубоки. А на солнечных местах света явно не хватало. Свет как будто сразу впитывался в камни, уходил в песок, тонул в сияющей воде моря. Значит, солнцу всё-таки что-то мешает? Капитан присмотрелся. Это, в числе прочего, позволит отвлечься от слов, которые слышались за спиной.
     — Возьми его, Малах Карат — Царь Города! Прими его жизнь как благодарность за спасение наших! — старательно, нараспев, как стихи, произносил Азиру Хмурый. Остальные вторили:
     — …за спасение наших!
     «Скорее бы они там… — думал капитан. — Скорее бы…»
     — Люди, что это? — крикнул вдруг Гамаль. — Смотрите! Хорошо смотрите! Что это?
     Солнцу по-прежнему ничто не мешало. Тучка, которая могла его закрыть, едва приближалась к ослепительному диску. Но свет, по-прежнему слабый, вдруг ещё заметнее померк. Огненный диск струился и переливался, оставляя в глазах сизые пятна. Эти пятна были не круглые. Они сплющивались по высоте, расползались в стороны. У них вырастали какие-то странные рога. Наконец, облако перетекло через круглый лик Мелькарта. И Чернобородый понял: там — не круг!
     Вместо солнца над головой висел огненный полумесяц рогами вверх.
     Он становился всё тоньше. Рога его делались всё острее. Свет скрывался за тенью, наползавшей сверху.
     — Мелькарт… Мелькарт… он отвратил лицо своё… — проблеял Гамаль.
     Затем — молчание. И — собственный крик, который долетел до Чернобородого как будто издалека, со стороны:
     — Мелькарт отвратил лицо своё! Он не желает крови!
     Камес вскрикнул ещё раз, когда Закар рассёк кинжалом верёвку, державшую маленького роме на большом плоском камне с какими-то знаками. Кинжал возвратился в ножны. Чернобородый, вновь отвернувшись, зашагал по берегу. Не хотелось слышать, как вопят — то ли от страха, то ли от радости — матросы. Не хотелось смотреть на затмившееся солнце… Впрочем, Закар взглянул на него. Затмение уже кончалось. Круглая тень уплывала влево и вниз. Полумесяц расширился, его рога обратились вниз и вправо. Солнечный свет опять становился солнечным. Горячим, ярким, живым.
     На стоянку Закар вернулся после заката, под яркой вечерней звездой. Жестом отказался от ужина. Расстелил среди камней свой плащ и, никому ни слова не говоря, лёг спать.
      
      
     Волны в корму
      
     Голоса разбудили его перед рассветом.
     Говорили двое. Оба старались произносить слова потише: словно бы не хотели будить людей. Хм! Хмурый Азиру — и деликатность! Век живи, век учись, всё равно умрёшь удивлённым!.. На нет, они просто не хотят, чтобы их слышали другие. Особенно не хочет Матену Алашиец. Потому что второй из говорящих — он.
     — Убирайся, алаш. Ты здесь — лишний.
     — А может, ты? Балу сам решает, кто лишний, а кто…
     — Ну а если я ему кое-что подскажу? Все эти твои ля-ля об акулах… о вечерах до самого рассвета… о стеклянном море… об огненном небе… Трёхглазый, между прочим, тоже был мастак болтать об этом обо всём! Обрадуется Закар-баал, узнав, с кем ты водился!
     — Он давно знает.
     — Знает одну половину из двух. Я расскажу ему всё. И как ты ходил тогда, ночью, к своему дружку. И как ты с ним болтал на Яму знает каком наречии. Уж тогда-то — не отвертишься! Баал не станет тебя слушать. Мачта — вон она. Я позабочусь о верёвке с петлёй.
     — Камень тебе под днище!
     — Тихо, тихо!.. Моё последнее слово: взойдёт Мелькарт, — тебя здесь как будто никогда не бывало. Иначе придётся мне…
     — Да, да, придётся мне тебя придушить, чтобы ты не висел на моей шее, как колодка. Давно прошло то время, когда я любил угрозы!
     — Ах, он любил — не любил!
     — Чего не знает балу, я расскажу ему сам. И кто я был, прежде чем к нему наняться. И что меня заставило прийти к нему. И что я передумал за это время. Матену-алаш — давно другой человек! Элат увела мою дорогу далеко в сторону от их тропы. Сам Бейану не узнал меня, когда мы встретились!
     — Заодно скажи баалу, сколько стоит сделать новое лицо.
     Судя по всему, алаш схватил кормчего за катант на груди. Хмурый отбил его руку.
     — Видел я сволочей… один Бейану чего стоит… — тяжело вымолвил островитянин. — Но даже у Трёхглазого не хватило бы терпения столько месяцев ходить за мной! Он бил добычу, как акула: сразу. А ты, как гнусная минога — поедатель тухлятины — вьёшься вслед за мной… всё ждёшь, когда я сломаю себе шею…
     — Сломаешь ты её, как же! Такие долго живут!
     — Тише, ты! Или ты решил разбудить всех, чтобы последнее твоё мерзкое дело совершилось при свидетелях? Даже там, в Ханаане, достаточно одного глаза и одного уха, чтобы судья вынес решение. А тут — не там! Все дела решает один человек… и этот человек — не ты!
     — Плохо ты знаешь закон. Чтобы доказать вину, требуется один свидетель, пускай даже слепой на один глаз и глухой на одно ухо. А чтобы доказать невиновность, свидетелей должно быть двое.
     Матену скрипнул зубами от злости. Азиру вздохнул с облегчением. Притих. Радостно рыкнул… и снова притих, услышав голос Чернобородого:
     — По крайней мере, свидетельство Человек Ворот всегда приравнивалось к двум мнениям посторонних, друг мой! О чём вы? О чём вы здесь говорили?
      
      
     ***
     На полуночном краю мира, над спящим морем, низкий ковш Большой Медведицы черпал золотые звёзды северных созвездий. На полуденном краю мира, над холмами, вольно сияла голубая россыпь звёзд юга. Море досыпало свой последний час перед рассветом. Кончалась и беседа. Трудно сказать кто из двоих — Закар или Хмурый — был больше рад тому, что она кончается.
     — Азиру, друг, я всегда понимал тебя без слов. Научился за столько лет. Ты, думаю, согласен со мною. Но теперь мне непонятны даже твои слова! Что с тобой? Что происходит? Ты, бывая злым, не был подлым. Подлость никогда не входила в список твоих грехов. А сейчас… я говорю обидные слова, дружище… но ты сам повёл себя как Бейану-Трёхглазый! Ты сделался похож на него!
     — Третий глаз прорезался, что ли?
     — Я — не о внешнем сходстве. Я — о том, что в душе.
     — В душе у меня всё каменеет и сохнет, когда я вижу алашийского прохвоста…
     — Ты уверен, что он прохвост? Говоря так, надо стоять на твёрдой земле убеждённости. Он тебя обманул? Ограбил? Подвёл в делах?
     — Он перестал быть рулевым на галаре Трёхглазого всего за год до того, как стал гребцом на нашем галаре.
     — Год!.. Даже в нашем с тобой возрасте человек может измениться за это время. А уж в молодости…
     — Дерево гнётся как раз в молодости! Потом, взрослея, оно так и растёт кривым! Если видишь корягу, — знай: в молодости она тоже была корягой… только маленькой!.. Я уж молчу о том, что он — алашиец!
     — Что с того? Мы — каратцы, он — алашиец.
     — Что с того-о-о? Ты полагаешь, этим не всё сказано?
     — О чём сказано?
     Азиру долго не отвечал. Медлил с ответом. Поднял руку, точно собираясь бросить через плечо горсть песка в глаз Яму. Опустил. Наконец, вымолвил:
     — Злые духи водят тебя! Водят кругами около истины, не подпуская к ней… или… или ты меня разыгрываешь? Да само слово — Алашия — звучит для меня как предупреждение: там — шакалы! Дай им волю, они последнюю горсть земли вырвут из-под твоих ног!
     — Я отказываюсь тебя понимать. Ладно — ты ненавидишь Хем: ты был там в плену. А при чём здесь алашийцы-ханаанеи?
     — Открой глаза! Оглянись, наконец! Твоя доверчивость тебя погубит! Они болтают сходно с нами. Но они — ханаанеи не более, чем такие же проходимцы из Браты, Габлы, Азатту и прочих осиных гнёзд! Понял?
     — Не понял.
     — О, Мелькарт! Разве не твой дед Гор Удачливый первым сходил мимо Коринфа и Микен далеко на северо-запад? Он! А кто шастает в Эгею каждый год? Алашийцы! Им — ближе! Кто нащупал дорогу на север, в Илион? Разве не твой отец Зенон бен Гор? А кто ходит по этому пути? Хугриты и те же алашийцы: им — ближе! Кто договорился с Угаритом, разве не ты? А кто будет рвать оливы с деревьев, которые ты посадил? Опять-таки алашийцы и — за ними — тайные их друзья эгейцы: им даже летний западный ветер не мешает, а помогает во время плаваний! Но ты до сих пор стоишь с повязкой на глазах, не зная этого всего… и не желая знать.
     — Вряд ли эгейцы намного сильнее нас в мореходном деле…
     — О, Мелькарт! Сильнее, слабее… да при чём здесь это? Землю пахали мы, камни убирали мы, нам и макать свою свежую лепёшку в своё масло! Тебе нравится жевать сухой кусок? Погоди, отнимут и его! Отнимут у Карата всё, что добыто! И в западные земли, которые сейчас ищешь ты, ринется кто угодно! Всякий сброд! Сволочи, которые умеют держать нос по ветру, никогда ничего не упускают! Только в Карате до сих пор водятся простаки, верящие в общую справедливость!
     Капитан хотел промолчать. Не для того, чтобы собраться с мыслями. Он знал, что ответить. Но Азиру, истолковав молчание по-своему, убрал с паруса последние рифы , пуская галар-беседу полным ходом:
     — Ты восторгался тем, что в Ханаане до сих пор единый язык. Да, да, алаш говорит на ханаанском языке…выворачивая слова по-своему. Я что, спорю? Я не спорю. Но думает он не по-нашему. От Угарита до Азатту, включая Цидон, я вижу только шакалов. В каждом гаваре — свой Бейану-Трёхглазый. Для меня Ханаан — Карат и только Карат! Я тебе говорил! Я сто раз повторю: за стенами Карата я никому — ни-ко-му — не верю! За пределами Карата Ханаан кончается! Молчишь? Молчишь! Я прав!
     Капитан всё молчал. Умолк на миг и Азиру: перевёл дух. И у Закара само собой вырвалось:
     — Как ты ненавидишь людей…
     Азиру вздрогнул. Глаза вспыхнули, как угли костра, готового вновь разгореться и испепелить всё вокруг.
     — А за что любить их? Кто из них жалел меня? Ты, пока рос, часто ложился спать голодным? Я редко ложился спать сытым. Тебя хотя бы раз в год колотили до беспамятства? Меня — раз в месяц, а то и чаще. За дело, без дела, просто со зла. О том, что происходило в Хем, я молчу… Как водишь, я жив. Только злее стал. И крепче.
     — Одно не равно другому.
     — Ещё как равно! Когда я пробовал плётку чаще, чем мочёное зерно… ты думаешь, благодаря чему я не отчалил с этого света? Единственная причина: я был злым! И на волю ушёл потому, что злости у меня было больше, чем страха! Так? Так! Злость придавала мне силы!
     — Может быть, так. Но ведь ты из просто Азиру стал Азиру Хмурым. Ты сломался.
     — Нет, друг! Я остался собой! Даже прежнее имя своё — Азиру — я вспомнил!
     — И приобрёл второе имя: Хмурый.
     — Как зовут, так и зовут… Укажи мне хоть одного ханаанея, повидавшего столько же, сколько повидал я! Произнеси вслух хоть одно имя!
     — Могу назвать. Правда, он — не ханааней.
     — Ладно, лишь бы не алаш! Кто он, этот достойный мужчина?
     — Он станет мужчиной через несколько лет. А имя его — Энтес.
     Азиру сплюнул:
     — Хорошо, что не микенец!.. Кстати, я бы — на его месте — остался там.
     — На его месте, но с твоими силами? Ты был гораздо сильнее, чем он, даже в ту ночь, когда мы прятали тебя под пшеницей.
     — Закар! Ты бьёшь меня со спины. Вот это — в самом деле подлость!
     — А обманывать самого себя — глупость.
     Азиру длинно и злобно выругался. Вздохнул. Спросил:
     — Так я тебе друг или уже не друг?
     — Ты мне друг. Но я прошу тебя: сделай себе шалаш в стороне от остальных… и как можно реже попадайся мне на глаза.
     — Та-а-ак!.. — протянул Азиру. Ещё помолчал. Спросил уже совсем другим голосом: — Почему?
     Теперь в этом голосе не было прежней злости. Удивление сквозило в нём. Огромное. Неподдельное. Ни с чем не сравнимое.
     — Ты ненавидишь людей, — повторил капитан. — Я — тоже человек. Значит, я должен опасаться твоей ненависти. Я, действительно, боюсь её. Когда ты ненавидел всех роме, от Великого Дома до беззащитного Камеса, — я по крайней мере понимал: это неизбежно. Когда ты возненавидел Энтеса, я по крайней мере смог заставить себя согласиться: это возможно. Теперь, когда ты вылил грязь на весь Ханаан… Скажи: зачем ты вышел вместе со мной на Дорогу Мелькарта? Зачем ты стоял на корме моего «Орла»?
     — Да вот… сейчас жалею… — ответил Азиру после гораздо более длительного молчания. — Мы ж вроде бы друзья…
     — Друзья. Ты, как и все, пошёл со мной не ради серебра: кормчий, чьё имя — Азиру Хмурый, мог заработать, гоняя галары по близким знакомым путям.
     — Снова бьёшь со спины, Закар.
     — Это ты бьёшь меня со спины! Я иду на запад ради Ханаана. Не только Города, хотя сделать Город самым могущественным в Ханаане — моя задача. Я покинул берег ради всех. Ради всех, кто живёт на побережье от Азатту до Угарита. Пойми это! Тогда поймёшь всё! Но если не поймёшь ничего… какие мы друзья?
     — Ну, как знаешь… ты, кроме всего иного, — ещё и хозяин, у которого я — кормчий…
     На этот раз уже капитан с расстановкой произнёс:
     — Та-а-ак!.. Ты готов поставить подпись под каждым словом?
     — Не тяни из меня клятву, как в суде…
     — Мы не в суде! — крикнул Чернобородый. Люди зашевелились, кто-то приподнялся.
     Азиру тоже встал с камней, на которых они с Чернобородым сидели. Не глядя по сторонам, отошёл прочь. Он явно торопился. И от этой поспешности капитану ясно представилось: волна, бьющая в спину ему — из его прошлого, подгоняет Азиру, как галар.
     Волна оказалась яростной. Злее, чем все предыдущие. Перенасыщенная злобой, она захлестнула корму и обрушилась на капитана, который всё так же, не двигаясь, сидел на камне.
     Море тихо спало. Рассвет едва загорался. Люди, перебросившись словами, снова улеглись кто где. А за первой волной уже шла другая… и Чернобородый по-прежнему чувствовал: он опять не в силах ничего сделать. Перед такими волнами все одинаково слабы: и могучий опытный рулевой, и мальчишка — только что принятый корабельный ученик.
     Азиру вернулся. Он стоял перед Закаром и играл плетью, которую по привычке держал в руках.
     —Закар…
     Злоба охватила вдруг Чернобородого.
     — Ты хоть мне-то плёткой своей не грози! — крикнул он, чувствуя, что задыхается от этой злобы. — Совсем забылся! Не помнишь, кто я!
     — Закар…
     — Что — Закар?! Убери! Убери, чтобы я её — пока мы здесь, на берегу, — больше не видел!
      
      
     ***
      
     Пока готовился завтрак, Закар подобрал два камня одинакового веса и, отойдя в сторону от бивака, начал проделывать упражнения, которыми ещё в море занимался каждое утро. Рано утром, пока спал весь гарт, кроме вахтенных.
     Далеко не такое простое дело, как может показаться! Повторяя раз за разом сложные движения, которым посвящали целые дни знатоки эгейского всесокрушающего панкратиона, он то подгонял сам себя, то, наоборот, сдерживал, чтобы не вспотеть на ветру. Но прохлада, не давая вспотеть, разгоняла ночную вялую истому. Стихла боль в левом боку, под повязкой. Радовали воспоминания. Воспоминания о том, каким бесконечным праздничным торжеством казалась жизнь два десятка лет тому назад.
     Вахтенные, конечно, знали об играх с камнями. (Но, как и остальной гарт, относились к капитанской причуде с пониманием). Хотя Энтес, который отбежал в сторону по малым утренним делам, явно увидел всё это впервые. Застыл в восторге. Потоптался с ноги на ногу. Подошёл.
     — Это зачем? Научите меня!
     — Ты собирался делать что-то другое, — напомнил Закар.
     — Научите!
     — Учись.
     — А… как?
     — Ты знаешь, как создаётся бронза? Сплав составлен из трёх неравных, но одинаково нужных частей, потому и назван: «талат» — «три». Есть в нём олово, мягкий металл, всегда готовый служить людям. Он охотно принимает и хранит знаки-письмена, когда мы доверяем письменам свои дела и мысли. Он сохраняет нашу пищу свежей — не отравит её ядом вредной зелени, как медь, потому что, в отличие от меди, не окисляется в воде. Есть в сплаве твёрдая сурьма: она так редко встречается, что рудокопы собирают её по пылинкам, пересеивая целые корзины пустого песка. Вот почему сурьма и другие порошки, которые входят в состав бронзы, так дорого стоят. Наконец, основа сплава — медь. Зеленеющая в воде, но стойкая во всех остальных случаях. Все части одинаково много значат. Хотя ни один из них — не бронза. Их сплавляют воедино, чтобы они стали единым целым. Целое послушно служит людям, как олово. Целое твёрдо, как сурьма. Целое стойко, как медь. Но оно твёрже сурьмы, меди, тем более — олова. Только серое железо — металл халеб — может осилить бронзу. Понимаешь?
     — Кажется, да. Олово — доброта, сурьма — храбрость, медь — сила. Правильно? Я сейчас… я быстро… а вы скажите: правильно или нет?
     Закару доставляло большое удовольствие само объяснение: он любил отдавать людям то, что имел. Но особенно радостным оказалось то, что мальчика всё понял.
     Славный мальчишка! Почему когда-то казалось, что руками у него получается лучше, чем умом?.. Это будет настоящий корабельщик, его место — на корме. Притом — не у рулевого весла, но рядом с рулевыми! Что для него матросская доля? Пусть метит выше — в кормчие!
     — Правильно, Энтес. Три разных свойства, одинаково полезных и нужных. Пока не соединишь их, — вряд ли чего добьёшься. Ты можешь быть добрым до бесконечности, но не решишься на доброе дело, если ты не храбр. Храбрость без силы ведёт к гибели… — Тут капитан прервал нить рассуждений. Вспомнился вдруг Унатеш. Теперь он навсегда в прошлом. В прошлом, которому капитан решил не возвращаться. — А сила без доброты, парень, становится страшной. Она — самое страшное из того, что может быть на свете. Так? Или не так?
     — Так. А что самое главное? В бронзе больше всего меди, правда ведь?
     Капитан опустил камни. «Странно: Энтес задал тебе вопрос, которого ты сам ни разу не задавал себе… быть может, с таких же лет. Да, медь — основная часть бронзы по весу. Но справедливо ли перенести её особенность на живой мир? Настолько ли сила важнее доброты, насколько доля меди в сплаве больше долей всех остальных веществ?» После ночного разговора Закар готов был усомниться в этом.
     Энтес тем временем нашёл в песке камень и попытался приподнять его. За этим делом застал его Алашиец.
     — Хорошее занятие! — воскликнул он. —Становись сильным, чтобы тебя все боялись!.. Балу, вскипело. Идите… А воронёнку, Энтес, скажи: пусть избавляется от зависти. Балу Нуум, кстати, так и учил. От влечения к пороку избавляются, познав зло на себе, от зависти — познав добродетель.
     — Да никому он не завидует… — Энтес оставил камень в покое. — Вы знаете хитрые приёмы? Вот, например, если вас вот так схватили сзади за плечо?
     С этими словами он, привстав на цыпочки, показал, как именно.
     — А-а! — Капитан тоже бросил камни. — Когда тебя хватают сзади за плечо, прижми другой своей рукой пальцы врага, чтобы он не убежал…
     — Чтобы не убежа-а-ал?
     — Ему захочется убежать. Потому что локтем той руки, за которую тебя схватили, ты, извернувшись, крепок ударишь по руке, которая тебя держит… — Холодок воспоминаний о фракийце, налетев, оцарапал душу. Закар поспешил закончить: — Один тамкар в Карате поплатился сломанной рукой, схватив сзади за плечо… ну, одного чужого человека…
     Общий хохот, к счастью, заглушил последние слова вместе с нотками растерянности.
     Нет, нет! Всё то, что осталось за кормой, надо оставить за кормой. Позади. Ночь в горах… огненные даже в сумеречном полусвете волосы… и кроваво-красный плащ… и справедливые слова… всё это в прошлом, в прошлом! А в настоящем — завтрак, пусть даже скудный, зато среди своих, разговор о делах грядущего дня и дела как таковые! Надо внимательнейшим образом осмотреть «Орёл», выявить все неисправности, обдумать план и приступить к ремонту.
     — Дай, тут сяду, — буркнул Хмурый, подходя к костру. — Это моё место.
     — Ты, если хочешь кого-нибудь укусить, иди вон туда, за холмы, — ответил Матену, не двигаясь. — Там ливийцы живут. Иди, кусай их. А своих не трогай! На это есть чужие!
     — Много знаешь… — проворчал Азиру, всё-таки выбрав себе местечко. Залез черпаком в котёл, где кипело варево с костями молодой дикой свиньи, убитой Алашийцем вчера. Вытащил одну: довольно большую, с остатками мяса. — Что ты принёс? Одни мослы!
     — А не нравится, — не ешь!
     Алашиец выхватил кость и впился в неё зубами. Азиру молча посмотрел на опустевший черпак. Но в котёл им больше не полез. Отложил его и принялся хлебать варево ложкой из своей чашки, которая остывала на песке перед ним.
     — Парус! — раздался голос караульного. — Вон там, далеко, — парус!
     Ложка дрогнула в руке Азиру. Варево плеснуло на колени.
     — Что вы орёте, как потерпевшие? — рявкнул кормчий. И, оглянувшись в сторону моря, выронил ложку на песок.
     Из туманной, ещё тёмной дали севера — из открытого моря — приближался парус, розовый от зари. Он, действительно, приближался. Капитан понял это через несколько мгновений. Когда солнце встало и он сделался из розового белым, людей и корабль разделяли всего полторы тысячи шагов. Совсем небольшое расстояние. Гамаль спросил таком голосом, каким обычно выражают полную уверенность:
     — Так, это не наш, не ханаанский корабль?
     Когда расстояние сократилось до трёхсот шагов, даже подслеповатый Гамаль увидел на носу корабля, над резной носовой фигурой, кроваво-красное яркое пятно. Остальные давно различали во всех подробностях огромного чернокожего человека, облачённого в алый плащ. Видели, как он зло смеётся, скаля белые зубы. Видел, что остальные рядом с ним — парусные мастера и матросы — настроены ещё более воинственно. А капитан, вглядевшись в даль, увидел и понял то, чего не замечали остальные: плащ — точь-в-точь как у фракийца… и на морской синеве выделялись светлые точки других парусов. Их не меньше десятка.
     — Вот так, — проворчал Ганон Руль. — Законопатили мы «Орёл»! Ушли себе спокойно дальше… коль даже его можно законопатить!..
     — А вдруг там тоже твои друзья, алаш? — буркнул Хмурый. — У тебя ведь все разбойники — друзья и родные!
     Буркнул. Помолчал. Разразился хриплым злым смехом. Но никто не поддержал Азиру Хмурого.
      
     ***
     Корабли — все одиннадцать — встали возле берега. Первое время чужаки то и дело кричали людям «Орла» что-то злое и обидное. Что — было трудно понять: ломанные ханаанские слова перемежались с такими же ломанными эгейскими, хеттскими, хемскими… Затем крик вдруг утих. Чужаков охватило безмолвие. Злое безмолвие. Они просто решили ждать. Ждать, не двигаясь с места.
     — Это их стоянка, баал, — мрачно произнёс Ганон. — Валить нам надо. Бросить галар — и пешком валить долой. Во-о-он туда, в холмы! Я вижу крутой холм с обрывистыми склонами. На нём можно укрепиться.
     — Бросить галар? — повторили сразу несколько голосов. —А потом, когда они свалят, всё так же пешком уходить отсюда по морю? Или ты, Руль, предлагаешь остаться здесь навсегда?
     Матену передразнил:
     — »В холмы», «в холмы»… Смотри туда!
     Но самые зоркие и так различили на склонах холмов движущиеся точки.
     К вечеру точки превратились в крошечные фигурки людей. Они то исчезали за кустарником и деревьями, то вновь появлялись, то разбредались по одному, то собирались в кучки.
     — Ливийцы, говоришь? — припомнив что-то важное, спросил у Матену мастер паруса. — Ты умеешь по-ихнему?
     — Ты и сам умеешь. — Алаш усмехнулся, шрам на щеке дрогнул. — Только вот хотят ли они разговаривать… этого не знает никто.
     Пёсик заскулил. Энтес взял его на руки. Камес, с трудом переставляя ноги, подошёл к Энтесу. Огляделся. Отошёл от него. Вдруг заплакал навзрыд, закрыв лицо ладонями.
     Энтес не взглянул на Камеса. Он смотрел на чёрного человека в алом плаще, который в это время снова появился на носу корабля, пришедшего первым. Смотрел внимательно. Куда внимательнее, чем смотрят на чужих людей, которых видят — скорее всего — в первый раз.
     — Ну вот! — обозлился Хмурый Азиру. — Этот тоже родню рассмотрел!
     — Дядя, тебе было сказано? — голосом, не обещающим ничего хорошего, спросил Матену. — Тебе на каком языке повторить? — Он поднёс к лицу Азиру правый кулак. — На таком? Или на таком? — С этими словами он поднёс к лицу отшатнувшегося кормчего левый.
     Азиру не сделал ни малейшей попытки защититься или — более — перейти в наступление. Просто отскочил. Глаза бегали по лицам. Туда-сюда… туда-сюда… Люди собирались кучкой вокруг Матену. Алаш им что-то говорил. Гамаль приложил ладонь к уху. Сощурился. Часто закивал головой.
     — А ты что? — буркнул Руль. — Тоже знаешь два слова по-ихнему?
     Не дождавшись и не дожидаясь ответа, Руль выступил вперёд. К морю. Остановился. Поднял ко рту ладони, сложенные чашей. Непонятно закричал.
     Последние два слова — именно два — оказались, впрочем, понятны. Слова из наречия чёрных людей куш, живущих за порогами великой реки Хапи к югу от Хем. «Торг» и «друг». Разумеется, поняли их чужаки на кораблях. Но ответ не был обнадёживающим. Ответ состоял из слова «друг», повторённого множеством грубых хриплых голосов… и злобного раскатистого хохота. Смех волнами перекатывался с корабля на корабль. Уходил на фланги. Возвращался к середине, словно отразившись. В середине стоял тот корабль с чёрным человеком в красном плаще. Человек так же поднял ко рту сложенные ладони. Крикнул. Уже не два — пять слов оказались понятными:
     — Пуникеша! Друг нет! Торг нет!
     — Что за пуникеша? — хмыкнул Ганон. — Ахайваша — это, например, эгейцы…
     — Сильно хочешь знать? — прорычал Азиру. И, отвернувшись, ушёл за неподвижный «Орёл».
     Вечерняя темнота спускалась быстро. Быстрее, чем то бывает в Ханаане. Тишина, которая воцарилась на берегу, была сродни тишине, которая висит над осаждённой крепостью за считанные мгновения до вражеского штурма. На биваке никто не спал. Часовых не выставляли: каждый был часовым. Все вглядывались в сумрак. Когда зрение отказалось служить им, — вслушивались в каждый шорох. На кораблях тихо переговаривались чужие. Но это — пол-беды. Те, у кого слух был острее, готовы были поклясться: в камнях и кустарниках за биваком тоже раздаются голоса. Руль даже различил несколько слов, сказанных по-ливийски.
     Каждый был часовым. Как каждый, вооружившись, был готов к обороне. Однако даже Матену-алаш не услышал, как Энтес, погладив пёсика по голове и сняв одежду, тихо вошёл в море. Точней сказать: Алашиец всё-таки заметил это. Но не окликнул Энтеса. Не забил тревогу. Никому ничего не сказал.
     Только, выждав время, за которое юный геллин должен был доплыть до кораблей, ещё раз оглянулся в их сторону.
      
      
     Нго-нубиец и его люди
      
     Энтес долго не мог отдышаться, когда доплыл, наконец, от прибрежных камней до самого большого корабля. Чтобы взобраться по якорному канату, предстояло долго висеть на руках, постепенно поднимаясь из воды. Чтобы вода не текла ручьями. Не выдавала. Хоть он и разделся догола, уходя с берега, вылезать надо было очень осторожно. А вода за это время не сделалась теплее. Весна… да ещё и ночь!.. Дыхание перехватывало. В глазах плавали огненные круги, а кровь в ушах звенела так, что ничего, кроме неё, Энтес уже не слышал. Отдышаться бы! А есть ли время? Может быть, с борта уже следят за ним?
     Страх кольнул в сердце. Как холод. Только — гораздо сильнее.
     А что делать? Плыть обратно? А сколько людей погибнет завтра, если разбойники высадятся на берег?
     А если окажется, что чёрный человек — их атаман — на самом деле просто чёрный человек, да и всё? Мало ли маджаев на свете! И не всех их он, Энтес, где-то видел… может быть, видел… один раз мельком…
     Зачем ты вообще уплыл с берега, парень? Что ты хотел сделать? Найти его, поговорить с ним… а о чём? Да и узнает ли он тебя… если даже он — тот самый? А если узнает? Много ли пользы?
     Весь план — чистейший вымысел! Бесполезные и безрассудные мечтания! Если он даже в самом деле видел на рынке живого товара этого чернокожего, если даже в самом деле кормил его финиками… что с того? Сейчас чужие схватят Энтеса. Первые же вопрос — «Зачем пришёл?» — останется без ответа. Что скажет Энтес? Ничего не скажет. И с ним поступят, как с лазутчиком.
     Вернуться! Вернуться скорее, пока не заметили!
     Энтес несколько раз глубоко, но осторожно и тихо вдохнул. Хотел уже отпустить якорный канат. Но кто-то из темноты схватил его. Точно клещами. Не вырваться…
     Ужас комком подкатил к горлу. Всё было как в давних, полузабытых детских снах, когда боишься темноты лишь потому, что кажется: в ней затаился кто-то страшный, безжалостный, он вот-вот схватит тебя и утащит сквозь темноту неизвестно куда. Пикнуть не успеешь. Давний страх ожил в душе. Да и правду сказать: кто в тринадцать лет не вспоминает иногда то, чего боялся в три или в четыре? Энтес хотел закричать. Лапы, которые держали его, зажали ему рот. Или державших было двое? Да, по крайней мере двое. Во рту оказалась скомканная тряпка. Энтес почувствовал: его куда-то тащат. Он рванулся. Его ударили по рёбрам. Он едва не потерял сознание.
     — Молчи, щенок! — раздались из темноты слова на эгейском языке. — Шею сверну!
     Энтес затих, холодея ещё больше… и вдруг неожиданно для себя успокоился.
     Не совсем, конечно. Хотя всё-таки стало легче. Раньше он боялся кого-то незримого. Тот страх был едва преодолим, едва подвластен разуму: встречаться с демонами тьмы не приходилось, но Энтес знал, что нет на свете человека, способного им противостоять. А сейчас — другое. Те, кто схватил его, — всего лишь пираты. Они — враги, жестокие и вряд ли склонные щадить кого-либо. Но всё-таки — люди. Не демоны. Это меняет дело! Вступают в силу другие законы — гораздо более знакомые.
     Что самое страшное в мире людском? Смерть? Нет, не смерть. Её можно избежать, если собраться с силами. Самое страшное, что может постигнуть человека, — это отчаяние. Так говорил отец. Который умел не допускать отчаяние к сердцу, не позволял ему охладить кровь. Надо бороться! До конца бороться, пока дыхания хватит!
     Конечно, в те минуты Энтес так не думал. Так складно и красиво. Размышлять было некогда. Вывод сразу — весь целиком — возник в сознании. Отцовские уроки Энтес помнил, и готовность к тому, чтобы поступить в соответствии с ними, возникла мгновенно.
     Для начала — перестать барахтаться. Это было трудно. Вот так, не двигаясь, висеть в железных клешнях врагов, которые тащат тебя по своему осиному гнезду туда, где уж точно придётся несладко, — задача ещё та. Метаться до изнеможения — вроде бы проще. Но надо ждать, сберегая силы. Силы пригодятся.
     — Эй, кто несёшь? — спросили в темноте. Голос — уже другой. Говорит по-ханаански. Правда, коверкая и привирая слова. Но все слова — понятны.
     — Сам не знаю это кто, — раздалось в ответ на таком же изуродованном ханаанском языке. — Лез по канату. Я сидел, караулил для эти пуникеши могут делать гадость какую-нибудь. Оказался: караулил не зря! И не зря вижу в темноте, как кошка! Он долез — мы его цап!
     Стукнулись одно о другое вёсла, уложенные в проходе между гребными скамейками. Кто-то пробирался ближе.
     Энтес всё висел, зажатый в железных объятьях. Ноги не доставали до опоры. Эх, рвануться бы под шумок… Энтес вздохнул, пережёвывая досаду… и ощутил: тряпка во тру держится еле-еле.
     — Твой сам не знаю это кто, а много мал, — сказал подошедший. — Он девчонка?
     Энтес совершенно перестал бояться. Он весь закипел от этих слов! Такого оскорбления он уже не мог вынести! Тряпка отлетела прочь, в темноту. И он закричал что было силы:
     — Сам ты девчонка!
     Крикнув, обругал сам себя. Глупый! Ох глупый! Пират, который держал его, содрогнулся от злости. Страх улетел. Даже когда из тьмы обрушилась тяжеловесная оплеуха, от которой тьма вспыхнула искрами, страх не смог вернуться назад. Его больше не было! Совсем не было! Пират тряс Энтеса, как волк щенка, изрыгал малопонятные проклятия, более понятно перечислял, что он сейчас сделает с маленьким наглецом… но это было уже не страшно. Это было даже чуть-чуть смешно.
     Второй приблизился. Схватил пирата за руку: это было видно на фоне звёздного неба.
     — Жди, друг. Что, если он от них убежал? Я ведь тоже убежал от них, чтобы в гора к фракийцу.
     — Сравнил, Нго! — рыкнул пират над ухом Энтеса. — Ты — воин, он — сопливый мальчишка!
     — Я тоже был мальчишкой, друг, — сказал подошедший. — Давно, правда. И мальчишкой был тот, благодаря которому я остался жив. Помнишь, я рассказывал? У него — такие же светлые волосы. Зажгите огонь.
     Энтес заранее зажмурился: сейчас свет с непривычки полоснёт по глазам, как острое лезвие. А зоркость глаз ещё пригодится. Вот сейчас — именно сейчас, едва привыкнув к свету разгорающегося факела, — глаза должны ответить: не обманул ли слух? Голос похож. Очень похож. Хотя много ли успел сказать Энтесу чернокожий на рынке? Да и бывают у людей похожие голоса… часто бывают…
     — Ишь, затих, — буркнул третий. Не зло. Даже, может быть, добродушно.
     — Глаза открой, — произнёс знакомый (действительно, знакомый) голос. — Кто ты? Меня люди зовут Нго. Нго-Нубиец. А как тебя зовут там они?
     Энтес хотел уже назвать себя. Но в голове завертелся вопрос: сказать или не сказать? Если скажу… не повредит ли это нашим на берегу? Если не скажу… Ладно, молчать — так молчать. Решил же!
     — Ты онемел, — усмехнулся тот, кто назвал себя: Нго-нубиец. Судя по звуку, сел рядом на гребную лавку. Стукнул костяшками пальцев по другой: пригласил Энтеса. Тот, второй разжал свои клешни. Энтес, нашарив рукой доску, стал садиться. Третий подсказал:
     — Гляделки-то открой!
     Энтес зажмурился ещё крепче. Сел. Перевёл дух.
     — Зря боишься, — заверил Нго. — Я с детьми не воюю. Тем более, ты — не сам пуникеш, а их невольник.
     — Я свободный! — вырвалось само собою.
     — О, ты сразу разнемел! — засмеялся Нго. — Я думал, у тебя язык съеденный. То, что здесь, — он хлопнул большой горячей ладонью по плечу Энтеса, — я видел сразу, ещё без света. Оно мне сразу всё говорил. Много что говорил. Какой хозяин отпустил тебя на свободу?
     — Закар-Чернобородый, — ответил Энтес, приоткрывая один глаз.
     Слитное восклицание многих голосов заставило его вновь зажмуриться. Но Нго сказал:
     — Люди, всё понятно! Я видел его! — и глаза открылись сами.
     А вопрос, не спрашиваясь, выскочил наружу:
     — Ты меня видел? Это был ты?
     — Я, я! — ответил Нго. Два-три раза быстро вдохнул и выдохнул. Улыбнулся. Во рту его не хватало многих зубов, особенно передних. — Ты не мог меня освободить. Совсем не мог. Ты сделал больше. Знаешь, как?
     — Знаю. — Энтес кивнул. — А что я вообще сделал? Какой тебе прок был от этих фиников?
     — Э-э! — рыкнул Нго, оглядываясь на своих. — Это были волшебные финики! Во мне умирала душа. Совсем умирала. Я думал: никогда, ни-ко-гда не вернусь туда, где ходит по небу звёздный воин Умби. А ты меня оживил. Ты был маленький и весь белый, финик был маленький и весь жёлтый. Очень прозрачный. И в нём сидело то доброе, что спасло меня.
     Энтес был готов ко всему. Готов был вытерпеть страшные издевательства. Готов был разгадать хитрый обман, распознать- распутать цветистую ложь. Но не ждал только правды. Всё зашаталось перед ним, вместо темноты вспыхнула светом дня — пусть и пасмурного дня — рыночная площадь. И огромный маджай с мёртвым серым лицом вспомнился так ясно, как будто всё произошло вчера.
     — Это ты, — сказал Энтес.
     — Это я, — сказал чернокожий и стиснул Энтеса в объятьях.
      
     ***
     — Эна! Хочешь посмотреть, как лекарь Нго-нубийца будет лечить Камеса от слёз? — крикнул Матену.
     Энтес сделал вид, что не слышит. И остался возле большого костра, слушая, как нубиец рассказывает Закару-баалу о своих людях:
     — А вот это — Медвежья Рубаха. Он всегда такой спокойный. Никогда нет злится. И говорит мало: думает.
     — Мало понимают, мало говорю, — по-ханаански отозвался парень, похожий на эгейца. Такой же светлый лицом, с такими же светлыми волосами до плеч. Только не кудрявыми. Прямыми, как грива у коня.
     Нго блеснул зубами:
     — Вот правда, которая правда! Никто не понимает его разговор! Ливийцы — не понимают. Ахейцы — не понимают. И я самый первый не понимаю! Вот как!
     — Медвежья Рубаха? Ты слышал, Азиру? — повторил Чернобородый. Оглянулся. Но, заметив рядом много незнакомых смеющихся людей, сделал вид, что вопросы вырвались случайно и не имеют к делу никакого отношения.
     — Откуда он? — спросил Руль.
     — От где ночь либо совсем нет, либо есть почти всегда, — ответил нубиец.
     И Матену воскликнул:
     — Вот-вот! А вы не верили мне!
     Тот, кого назвали — Медвежья Рубаха, покосился на островитянина. Глаза у него были серые, холодные. Смотрели, правда, не зло. Но очень внимательно. А критянин с медной серьгой в ухе, который был у нубийца кормчим на одном из кораблей, уже говорил:
     — Ещё он здорово стреляет. Лучшие лучники живут на острове Крит, но за его пределами, я готов признать, лучше всех стреляет Медвежья Рубаха. Там, у них, без этого нельзя. Особенно — когда стрелять труднее всего. Зимой, в снегопад. Снег и воздух перемешиваются и летят по ветру вместе, слепя глаза. Но надо попасть в оленя сквозь эту мешанину. Промахнёшься, — сам умрёшь, дети умрут, старые люди тоже. Все умрут, если охотник промахнётся! Вот!
     Энтес уже знал, что кормчего зовут именно так: Вот. По словечку, которым он заканчивал все свои остальные слова. Но интересовало Энтеса сейчас не это. Алашиец очень внимательно смотрел на Медвежью Рубаху. А Медвежья Рубаха — на него. Наконец, чужак прорычал два-три непонятных слова. Островитянин воскликнул радостно:
     — Я тоже узнал! Какой здоровенный ты сделался!
     — Ты видел его маленьким? — быстро спросил Закар-баал.
     — Ну конечно! Представьте, балу, он за это время в два раза больше сделался! Как узнать? То был совсем мальчишка… хотя белого медведя-бродягу, который приплыл на льдинах, он убил отцовским копьём именно тогда!
     — И сколько же ему сейчас? — спросил баал.
     — Ну-у-у… — (Островитянин на миг задумался). — Ну-у-у… лет… лет пятнадцать, наверное…
     — Пятнадцать? — повторил Энтес, меряя взглядом дюжего парня, перевитого мышцами.
     — Так они там, у них, всего-то и живут по тридцать лет! — захохотал островитянин. — Кровь чересчур горяча. Переносить такие морозы, какие там у них. Сердца надолго не хватает. Жизнь страшная, холодная, голодная… хотя девчонки все красивы, как невесты в первую ночь!
     Ганон Руль пихнул Алаша в бок:
     — Знать, до сих пор чешутся у тебя рёбра от их прекрасных тумаков!
     Старый Гамаль тут же оборвал обоих:
     — Ну, ну! При мальчишке!
     — Так я ж ему сказал валить туда! — начал оправдываться островитянин. — Лекарь будет Камеса лечить без лекарств. Просто руками. Это, поди, куда более интересно, чем наша трепотня!
     — Руками? — переспросил Энтес. — Как Ипи в Угарите?
     — Может быть, лучше раза в три, — сказал Вот. — Сколько было раненых у нас, когда мы отошли от Карата? И все давно здоровы! Хотя Кин умеет и травами лечить. Всяко умеет. Когда у меня разболелся зуб, он заварил на стоянке какую-то траву… Смотри, Энтес! Это и есть наш Кин! Которого Вали Сюда несёт на руках. Кин своими ногами давно не ходит. Искалечили его хозяева. Но руки у него, хоть ложку и не держат… волшебные руки!
     Энтес, действительно, больше не смотрел в их сторону. Хотя и слышал, как Матену рядом говорит:
     — Гамаль, дядя, ты зря сторонишься от Медвежьей Рубахи! Парень — спокойнее тюленя! Там у них все такие спокойные. Чтобы разозлиться перед боем, едят сушёный мухомор. Но разозлятся, — тогда берегись! Его отец ломал деревья кулаками.
     Смотрел Энтес на маленького человечка в длинной белой одежде, которого незнакомый матрос из числа людей Нго нёс на руках к шалашу, где лежал больной Камес. При воспоминаниях о Камесе Энтес сам не заметил, как хмыкнул. Больной! Руки здоровы, ноги здоровы. Хотя… если человек почти без перерыва плачет с тех пор как люди Закара-баала хотели принести его в жертву своему демону… быть может, всё-таки и он — больной?.. Матрос посадил человечка перед шалашом. Человечек что-то сказал. Что — Энтес не расслышал. В уши лез голос островитянина:
     — Да, это мы у вас зимовали. Страшная была зима. Из пещеры боялись высунуться…
     — Тогда я тебя помню! — зарычал Медвежья Рубаха. — Ты тоже сильно изменился. А зима была… най, зима была хорошая! Снега много, мороза мало!
     — Для вас, может быть, мало…
     — Снег! Он землю греет! И ветра не было совсем!
     — Для вас, может быть, совсем… а мы, пока ты с отцом не вернулся и не убил тех двоих волков-людоедов, чуть не перемерли, как тараканы!.. Кстати, за волков он получил своё прежнее имя. Подтащил их к пещере за хвосты, крикнул по-своему: «Тай ву!», «Вот волки!» Так его и стали звать. Тайву. Медвежьей Рубахой он сделался позже, весной…
     — Значит, пираты говорили мне неправду, утверждая, что белая медвежья шкура досталась ему от отца! — перебил Закар-баал.
     Но Энтес уже не слушал. Он следил за человечком.
     Камес выполз из шалаша. Слёзы уже не лились, но Камес — как всегда с тех пор — дрожал от озноба. Человечек поднял руки перед собой. Руки у него были маленькие. Жёлтые, как и всё тело. В середине каждой ладони краснело круглое кровяное пятно. Жёлтые пальцы шевельнулись. Камес вздрогнул. Поднялся с четверенек. Встал на колени. Вздрогнул ещё сильнее. Человечек что-то сказал. Матрос удалился на несколько шагов. Человечек повернул голову в сторону Энтеса. Его чёрные, как у роме, короткие волосы блеснули под солнцем. Очень чёрные. Даже — синеватые. Глаза оказались немного светлее. Уголками вверх, как у Камеса. Только… не совсем. И Энтес вдруг вспомнил, где он видел эти странные глаза. Сарай, в котором стояли хозяйские мулы… открытая дверь… тихий голос из темноты: «Дай мне хоть крошку…» — и вот эти тёмные глаза, которые не могли оторваться от сухарей в руках у Энтеса.
     — Я тоже тебя узнал, ахайваша, — сказал человечек. — Подожди. Ему плохо. Я сейчас. Подожди.
     Всё вокруг качнулось. Опрокинулось. Вместо белого песка вдруг появилось рядом синее глубокое небо. Солнце взорвалось в этом небе искрами, как кусок расплавленного стекла. Искры заполнили весь мир. И когда они, наконец, разлетелись, жёлтый человечек в белой рубахе ниже колен уже сидел рядом с Энтесом.
     — Я больше не ахайваша, — сказал Энтес. — Не зови меня так.
     — А как тебя звать? — спросил человечек. — Моё имя — Кин, хотя это тоже не настоящее имя. Людям в городе Дамашк было трудно произносить имя родины отца — Инь, и они называли всех нас: кины. Меня в том числе. А как твоё имя?
     — Энтес.
     — Настоящее имя? Не кличка?
      
     ***
      
      
     НОВЫЙ ГОРОД
     Чужие паруса
     Дельфинов было много. Чем дальше от критских берегов уходил «Орёл», тем чаще встречались стада этих неутомимых морских странников. Крит, последняя знакомая земля на пути к землям неведомым, скрылся за кормой пять суток тому назад. Пятый раз наступал полдень. Матросы спорили, когда именно Мелькарт пройдёт полуденную грань. Одни, самые терпеливые, призывали всех подождать ещё немного, пока тень от колышка, воткнутого в палубу на корме, укоротится ещё на два пальца. Другие, самые горячие, утверждали, что полдень давно минул. Капитан с удивительным для тех и для других терпением слушал эти споры. И украдкой следил за бегом крошечного яркого солнышка по синему полукругу на браслете, который дал ему Гелид. Вернее, это был полукруг, когда «Орёл» покидал каратскую гавань. Сейчас он заметно расширился: ночь уступала, день становился всё длиннее. «Сердце времени» отзывалось на перемены, происходящие во Вселенной. Пять раз возникла и исчезла солнечная точка, с тех пор как растаял за кормою Крит. Остаются ещё сутки. Закар взял пергамент с очертаниями земель, прикоснулся к нему пальцем. Из пергамента вновь явились знакомые буквы: Малет. Почти как Милет. Но в эгейском городе, носившем такое похожее имя, Закар бывал, хотя о Малете впервые услышал от Гелида.
     Дельфины сопровождали «Орёл». Он его не боялись. Мокрые спины здесь и там блестели среди волн. Часто дельфины выпрыгивали из воды и, описав дугу, шумно шлёпались обратно. Игра. В минуту опасности они могут прыгать и погружаться без малейшего звука. Малыши, недавно родившиеся, подплывали к борту. Можно было рассмотреть улыбчивые, по-младенчески беззубые мордочки и любопытные чёрные глаза. Матери беспокоились. Но, оттолкнув детей, сами они вновь и вновь оказывались возле «Орла» — возле предмета, который вызывали их любопытство. Слышалось тоненькое попискивание: морские странники переговаривались на своём языке.
     Закар давно полагал, что у животных есть свои наречия. Вчера так же сказал и Энтес, который был знаком с дельфинами, что называется, накоротке. Он пробовал сам посвистывать, вызывая дельфинов. Он даже с курами, которых гарт взял на Крите, разговаривал как с людьми. Однажды дельфин, с шумом выскочив из воды, взлетел выше борта. В клетках начался переполох. Куры раскудахтались, петух с перепугу заголосил. Гребцы расхохотались. Но ещё больше позабавило их то, что Энтес, успокаивая кур, начал повторять:
     — Глупые! Он вас не тронет! Зря боитесь, он добрый!
     — Много знаешь, — проворчал Азиру. — Вон какие зубы! Кефалей пополам перекусывает!
     Энтес не ответил. Камес (он стоял, обхватив руками мачту, потому что боялся даже лёгкой качки) ехидно спросил:
     — Зачем с животными разговариваешь, а с людьми всё время молчишь?
     Маленький роме вот уже в который раз пытался заговорить с юным геллином. Энтес всё время отвечал молчанием. Хотя не было заметно, что он как-то очень уж злится на Камеса и Унатеша. Но в этот раз он ответил, подбирая ханаанские слова:
     — С людьми мало интересно разговаривать.
     — Да ну! Почему?
     — Не о чем.
     Капитан порадовался: короткий, пусть самый короткий разговор — он, может быть, начало большего. Хотелось надеяться, что второй вскоре пойдёт на смену первому. Подождать можно. Было бы чего ждать, в конце концов!
     Закар всегда рассуждал именно так. Именно так он настраивал себя и сейчас, в плавании. Малые шероховатости не должны доставлять большого волнения. Он их, конечно, замечал. Но надеялся: со временем все привыкнут друг к другу. Тут — не земля, не суетный мир, где к истинно существующим досадным мелочам добавляются выдуманные и весь этот груз (от ста комаров отмахнуться труднее, чем от одной осы, которая весит меньше, чем они) накапливается, грозя утопить человека среди твёрдой суши. К тому же, капитан всегда чувствовал прилив хорошего настроения во время похода.
     Рулевой закричал с кормы:
     — Паруса!
     — Что ты орёшь, как потерпевший? — рыкнул Азиру. И сам закричал мгновение спустя: — Адон! В самом деле! Паруса!
     Закар опять прикоснулся к пергаменту.
     «Малет»… «Малет»…
     Навсифой, когда Закар спросил его, стоит ли вести торг с малетцами, ответил, мрачно улыбаясь: «Ну, попробуй…» Критянин всегда улыбался мрачно. И всегда говорил меньше, чем мог бы сказать, обладая такими, как у него, знаниями. Не потому что скрытен. Он скрытен не больше, чем остальные его земляки. Просто он — не любитель толкать собеседника на тропу своих суждений — предоставляет каждому возможность найти истину самостоятельно. Тем более, что о возможных опасностях всегда предупреждает. Стало быть, опасности нет?
     «Ну, попробуй…»
     Интересно, торговал ли с ними он сам?
     Паруса были такие же, как на том феа, который забрал с берега в Угарите Гелида, Грома и Шешу. Когда они приблизились, посреди каждого из них отчётливо зачернел то ли вытканный, то ли нарисованный знак — крестообразный, похожий на знак тау. Вспомнился базарный гадальщик. Символ сокровенной истины… Их — четыре. На палубах шевелятся люди.
     Как внезапно вы появились!
     Шум за спиной отвлёк Закара от дум. Капитан обернулся. Алаш Матену как раз передавал матросу на левом борту лук со стрелами. «Зачем отдаёт? — мелькнуло в голове. — Стрелять он мастер…» Но мысль тотчас же улетела. Из груди вырвалось торопливое:
     — Не стрелять, люди! Первыми — не стрелять!
     Паруса приблизились. Дельфины вдруг куда-то исчезли. Не стало даже чаек: они, внезапно и быстро меняя направление, стороной облетали «Орёл». Люди замолкли. Как будто те, чужие, могли их услышать. Долетел тихий, но отчётливый звук. Как будто хлопнула, закрываясь, смолёная крышка люка. Такого же люка, как те, ведущие с палуб в трюмы «Хаммона», «Цафона» и «Гаспара»… Где сейчас «Хаммон», «Цафон» и «Гаспар»?.. Но квадратные весельные лючки остались открытыми, хотя вёсла кораблей убрались в борта. А когда расстояние ещё немного сократилось, он уже готов был поклясться какой угодно клятвой перед каким угодно судом: в каждом лючке затеплился тусклый синий огонёк.
     — Это не огонь, баал, — сказал Ганон, как будто умея читать мысли. — Огонь таким не бывает.
     Корабли продолжали двигаться. Они перестраивались на ходу, расширяя строй-полукольцо.
     — Первыми не стрелять, — повторил Чернобородый.
     Спины волн потемнели: налетел ветер, которого с самого утра не было. Как если бы ветер кто-то выпустил из мешка. Заплясали вокруг радужные искры: солнце раздробилось в капельках воды. Но солнечный свет начал гаснуть. Искры поблёкли. Со стороны заката, охватывая мир двумя струями, как будто бы тоже беря его в клещи, лохматым стадом валили чёрные облака.
     — О, Балу-Силач! — охнул старый Гамаль и левой рукой перехватил шкот паруса, которым управлял в свой черёд. Правая рука сделала движение, как будто бросила горсть песка через плечо.
     Закар огляделся. Командовать не спешил: всё пока делалось как надо. И нужны ли приказы сейчас, если дело вот-вот готово самым неожиданным образом измениться?.. Ветер, долетев до «Орла», умчался дальше и спустя малое число мгновений навалился на чужие паруса. Они смялись. Заполоскали. Чужие корабли накренились, и волны зло ударили в их борта. Пена, сорванная с гребней волн, уже перелетала через их палубы. Вокруг «Орла» она змеилась длинными белыми полосами. Капитан схватился за планшир. Качка делалась ощутимой. Веяло холодом и сыростью: дышала в спину близкая буря.
     Она казалась менее опасной, чем эти четыре корабля. Она — дело привычное. А иноземцы под парусами с крестообразными знаками сокровенной мудрости… да, да, пожалуй, они — не компаньоны в торговле. По крайней мере, сейчас. Гребцы «Орла» работали вёслами. Слышалось дружное: «И — раз! И — два!» Ганон с помощником вцепились в тяжёлое рулевое весло. Галар поворачивал. Старый Гамаль, кряхтя от натуги, ловил круто поставленным парусом ветер с борта: помогал гребцам. Надо, чтобы галар встал кормой к чужакам и носом к ветру. А когда он встанет, — резко спустить полотняное крыло. Уложить парус вдоль борта, привязать линями. Всё это надлежит проделать с тем искусством, за которое и уважают парусных мастеров.
     Люди справились. Подневольный гар, состоящий из хабдов, вряд ли сможет сработать так точно и толково. А буря, проверяя гребцов, отнесёт чужие паруса далеко в море.
     Вскрикнул Камес. Он был весь жёлтый от страха, бледность проступала сквозь медный хемский загар. Капитан приказал:
     — Держись за мачту, как всегда! Иначе волной смоет! Крепко держись!
     — Я боюсь… — пробивался сквозь нарастающий шум ветра тонкой слабый голосок. — Боюсь… когда вода… когда столько воды…
     Заслонив Камеса, перед капитаном возник Хмурый Азиру:
     — Адон! Вода под грузами!
     Чернобородый наклонился. Шум ветра стал немного слабее, зато усилились другие звуки: скрип уключин, удары волн в борта — и хлюпанье, которое в самом деле доносилось из-под гребных скамеек. Воды ещё не было видно. Хотя при каждом новом ударе волны этот плеск усиливался.
     — Кто первый заметил её? — быстро спросил Чернобородый.
     — Я, балу, — отозвался алаш Матену. — Ещё утром ничего там не было. Только сейчас.
     — Где черпаки? Черпаки сюда!
     Люди не толкались и не мешали друг другу. Но в движениях почувствовалась суета — первый признак близкого страха. Есть чего бояться. Беда редко ходит в одиночку. Долблёный корпус старого «Орла», как принято считать, более надёжен, чем корпуса новых галаров, собранные из досок. Но если он треснул? Починка среди моря, да ещё во время шторма, вряд ли возможна. Смолой и паклей тут едва ли обойдёшься. Милостив будет Эл, позволит дойти до берега… Ну а на берегу? Чей это окажется берег?
     — Где Унатеш?
     — Я здесь, балу!
     — Где Энтес?
     — Здесь он, Закар-баал! Работает. Черпак так и мелькает, а сам он — уже весь мокрый.
     — Молодец.
     — Балу! А мне черпака не дают! Скажите вы им! Ну, балу-у-у!
     Тёмно-синее, со свинцовым оттенком, море вдруг сделалось ослепительно-лазурным. Ударила первая молния. Рухнул сверху гром — и хлынул ливень.
     Давно капитан не видел таких молний. Давно не видел он, чтобы молнии сверкали так часто. При свете их картина бесновавшегося моря представала во всём своём жутком величии. Море дыбилось. Тянулось волнами к тучам. Низко летящие чёрные тучи, казалось, цепляли краями за пенные гребни. Один рваный край спустился совсем низко. Волна метнулась к нему. Краткая вспышка молнии остановила её движение. Синий небесный огонь погас. Когда сверкнула другая молния, капитан увидел: волна и туча уже соединились. Там крутился, раскачиваясь и вбирая в себя клочья летящей пены, чёрный водяной вихрь.
     — Эх, Грома бы сюда! — крикнул Ганон. — Сюда бы нашего Грома! Он умеет их разбивать!
     Энтес замер с черпаком в руках. Новая молния осветила его лицо — расширенные глаза и открытый рот.
     — Гарпия! — крикнул маленький геллин.
     А сам Чернобородый сам не заметил, как прошептал:
     — Мелькарт! Светлый Мелькарт! Заступись!
      
      
     Посох Эла
      
     Такое Закар уже видел. Бедуины-сирийцы говорят — самум, ханаанеи-моряки — посох Эла. Те и другие говорят: творец Вселенной иногда опускает свой посох с небес, и там, где он ударяет в землю, поднимается крутящийся столб песка и пыли, который может засыпать караван, вырвать с корнем дерево, поднять и унести всадника и коня. Если посох Эла ударяет в море, волны скручиваются, как жгут, и устремляются кверху. Горе кораблю, который в это время будет рядом! Ни щепки не останется от него: всё то, что не улетит, подхваченное вихрем, канет в кипящих водоворотах. Знают об этом и ахейцы. У них вихрь — гарпия, безобразное чудовище с крыльями летучей мыши. Впрочем… как его ни зови, он от этого не станет менее опасным!
     Рассчитывать можно только на Мелькарта. Противиться высшему гневу самостоятельно — грех. Да и грех этот — выше слабых человеческих сил.
     Вихрь светился, окутанный голубыми молниями. Он шёл прямо к кораблю. Закар почувствовал: душа стынет. О, Царь Города Малах Карат! Не оставь детей своих, мореходов!
     «Орёл» качнулся сильнее. Завалился на борт. Капитан вцепился в планшир, чтобы не упасть. Посох Эла качался из стороны в сторону, выбрасывая из себя туманные спирали, а затем снова втягивая их в себя. Пролетела особенно яркая молния, озарив небо из края в край. Пролетев, погасла. Сумрак навалился со всех сторон. Закар услышал: рядом тонко, как тогда Энтес, закричал Унатеш. Но где он, — Чернобородый не видел. Тьма стала ещё гуще от ливня, который с удвоенной силой хлынул на корабль. Гребцы работали, удерживая корабль носом к волнам. Энтес и трое взрослых матросов вычерпывали воду. Приказы никому не требовались: каждый без слов понял, что теперь нужно. Люди молчали. Берегли силы. Камес выглянул из-под лавки рядом с капитаном и, закрыв глаза, юркнул обратно. Унатеша нигде не было.
     — Земля! — крикнул Хмурый. — Там земля, Закар!
     В сером тусклом свете, когда волна подбросила «Орёл», казалось бы, прямо к небу, капитан разглядел белую рваную полосу. Там — не просто волны! Прибой! Виден и чёрный низкий берег. Это на его камни бросается море, вскипая фонтанами пены и рушась вниз солёным дождём. Галар мчался прямо к камням. До них было ещё далеко. Но взгляд сразу выделил два — самые большие, самые острые, с узким проходом между ними. Не пройдёт «Орёл». Даже в тихую погоду вёсла упрутся. Убрать вёсла? Как тогда управлять кораблём? Он встанет бортом к волне и опрокинется. Так и так — верная гибель!
     Гребцы и черпальщики не прекратили работу. Но страх капитана передался всем. Закар это почувствовал. Галар уже не с прежним упорством противостоял волнам и ветру. А ведь волны — чем ближе к берету, тем они выше! Они, толпясь на мелководье, то швыряли «Орёл» с гребня на гребень, то роняли в чёрные водяные ямы. Одна — самая высокая — накрыла галар.
     Сразу несколько вёсел, брошенные без работы, заметались туда-сюда. Энтес оставил черпак. Бросился к тому веслу, которое было ближе. Схватился за рукоять. Весло содрогнулось от удара волны. Как будто хотело отшвырнуть мальчишку. Он держался крепко.
     Гребцы молча следили за ним.
     Нужна была команда. Нужно было спасать положение. Люди сейчас просто должны услышать голос адона. Скажи хоть что-нибудь! Хотя бы одно слово! Эгейцы считают: лесной козлоногий демон Пан, чтобы изгнать пришельцев из своих владений, насылает на них особый страх. Влекомые паническим страхом, люди теряют разум. Не понимая, что творят, готовы бежать без оглядки, а когда их оставляют силы, просто валятся замертво. Такое бывает и на море. Здесь паника ещё опаснее…
     А голоса не было.
     Старый Гамаль метнулся к Энтесу. Вцепился руками в его руки, силясь оторвать мальчишку от весла. Энтес отчаянно сопротивлялся. Вал пены поднялся над бортом. Энтес бросил весло. Перескочил к другому. Вырвал его из уключины. Взял наперевес, как копьё. Куда он целится? Что он задумал? А он что-то задумал… и — выполняет, в отличие от всех не поддаваясь общему страху. Гамаль — как и все — молча следил за ним. Камес выбрался из-под лавки. Он теперь стоял перед мачтой, обхватив её двумя руками. Закар представил вдруг, что видится ему: корабль неподвижен, зато море клонится то влево, то вправо всей своей массой… а впереди, вырастая при каждом ударе волны, чернеют камни.
     Энтес с веслом бросился вперёд. К борту. Новый удар волны опрокинул мальчишку. Весло отлетело, задев Матену-алашийца. Тот поймал валёк одной рукой. Подгрёб его к себе. Перехватил двумя руками. Встал, держа равновесие. И, тоже как копьём, ударил веслом в камень, который как раз проносился мимо в клубах пены.
     «Не получится у вас ничего! — хотел крикнуть капитан. — Оставьте вы это! Сил не хватит!»
     За бортом, выдирая из дерева длинные щепки, промелькнул тот самый камень. Он будто скалил зубы: злился. Упустил добычу! Второй удар: днищем о дно. Чернота в глазах… и какое-то новое удивительное чувство.
     Капитан долго не мог понять: что это? Что? Такое внезапное… такое странное!.. Наконец, понял. Это — неподвижность. Галар стоял. Прочно стоял, опираясь днищем о надёжный берег. Волны с рёвом мчались мимо, кружа в водоворотах пену, вылетали на песчаный берег, снова отступали… а корабль стоял. Он был невредим. Даже мачта не накренилась.
     Энтес закрыл лицо руками. Мокрые волосы сбились, красный катант, который облепил тело складками, казался чёрным от пропитавшей его воды.
     — О, Мелькарт, хвала тебе… — слышалось рядом чьё-то бормотание. — Хвала тебе, Царь города… милость твоя над нами…
     — Вот, его благодарите! — крикнул алаш. — Вот над кем милость свыше!
     Энтес отступил, когда все бросились к нему. Замер. Капитан первым обнял его. Привлёк к себе, глянул в глаза. Отстранился. Обнял ещё крепче. И поцеловал.
     Мальчишкины губы чуть шевельнулись. Но что он сказал, — Чернобородый не слышал. Трудно было расслышать слова при таком ветре. От ветра и слёзы навернулись на глаза. Капитан чувствовал: вот-вот заплачет.
     — Где Унатеш? — спросил он сразу у всех. — С ним ничего не случилось?
     — Пропал Медвежонок, — буркнул Хмурый Азиру. — Снесло вихрем.
     И капитан, действительно, заплакал.
      
      
     Мелькарт отвратил лицо своё
      
     Волны никак не могли уняться. Они вылетали на песок за камнями, обдавая «Орёл» водой и пеной. Люди сгрудились там, куда волны не доставали: вокруг кучи грузов, накрытых парусом. Отворачивались от злого ветра. Так же, отворачиваясь от воздушных струй и пряча головы в воротники из перьев, следили за людьми большие бурые птицы. Они казались зловещими и безобразными особенно сейчас — при свете солнца, которое вышло из-за туч.
     — Ждут, мертвоеды, — недобрым словом проводил их Ганон. Поднял камень с кулак величиной. Швырнул в одного грифа. Птицы тяжело поднялись. Отступили. Снова расселись. Булыжник бесполезно ударился о скалу, на которой пестрели какие-то рисунки, сделанные жёлтой и красной глиной.
     — Дед Гамаль! — сказал Ганон. — Поднимайся. Пока ты пластом на земле, они не уйдут.
     — О-о… ох… — прокряхтел старый Гамаль. — Были бы силы!.. А я и не знал, что Мелькарт так похож на Матену...
     — Я и есть Матену, — буркнул алаш.
     — О-о… — повторил Гамаль. — Значит, я ещё не на том свете…
     — Надо поблагодарить Мелькарта, — сказал Ганон Руль. — Мелькарт нас спас. Тут двое мальчишек… одного и отдадим.
     — Что-о? — Матену потянулся за багром, который выглядывал из-под паруса. — Переколю всех, кто хоть прикоснётся к Эне! Эна, идём со мной.
     — А где лягушонок? — спросил ещё кто-то. — Давайте хоть лягушонка…
     — Энтеса! — рыкнул Азиру. — Камес, он поганый! Он роме! Лягушка и есть!
     — Больно вы понимаете! — петушиным голосом вскричал гамаль. — Над Эной — милость незримых! Это ведь через него Мелькарт надоумил Меченого взят весло! Эну — нельзя!
     — Поговорите вы ещё, поговорите… — зло бросил Матену. Взвесил в руках багор. — Энтес! Я помню, тут было устье реки, в камышах которой держатся кабаны. Пойдёшь со мной на охоту?
     — Вот так, — усмехнулся Ганон, проводив алаша и юного геллина глазами. — Поганый, не поганый… остаётся лягушонок. Кому жалко?
     — Да я что… — (Петушиный голос Гамаля захлебнулся). — Это я так… я к слову… я… к слову…
     Капитан отвернулся. Как уходили Матену и Энтес, он не слышал. Слышал то, что происходило рядом. Напряжённое дыхание нескольких людей. Скрип камешков и песка под их ногами. Сдавленный крик Камеса. Закар понимал: надо что-то делать. Срочно делать хоть что-нибудь! И… не чувствовал в себе сил даже повернуть голову. Он только поднял лицо к небу, чтобы даже случайно не стать свидетелем того, что творят люди на земле.
     «Люди… человек… люди…» — гулом отдалось в висках.
     Тучи широко разошлись. Свет без помех лился с послеполуденных небес. Но казался он холодным… и каким-то неярким. Тени были, как и надо в такой час, темны и глубоки. А на солнечных местах света явно не хватало. Свет как будто сразу впитывался в камни, уходил в песок, тонул в сияющей воде моря. Значит, солнцу всё-таки что-то мешает? Капитан присмотрелся. Это, в числе прочего, позволит отвлечься от слов, которые слышались за спиной.
     — Возьми его, Малах Карат — Царь Города! Прими его жизнь как благодарность за спасение наших! — старательно, нараспев, как стихи, произносил Азиру Хмурый. Остальные вторили:
     — …за спасение наших!
     «Скорее бы они там… — думал капитан. — Скорее бы…»
     — Люди, что это? — крикнул вдруг Гамаль. — Смотрите! Хорошо смотрите! Что это?
     Солнцу по-прежнему ничто не мешало. Тучка, которая могла его закрыть, едва приближалась к ослепительному диску. Но свет, по-прежнему слабый, вдруг ещё заметнее померк. Огненный диск струился и переливался, оставляя в глазах сизые пятна. Эти пятна были не круглые. Они сплющивались по высоте, расползались в стороны. У них вырастали какие-то странные рога. Наконец, облако перетекло через круглый лик Мелькарта. И Чернобородый понял: там — не круг!
     Вместо солнца над головой висел огненный полумесяц рогами вверх.
     Он становился всё тоньше. Рога его делались всё острее. Свет скрывался за тенью, наползавшей сверху.
     — Мелькарт… Мелькарт… он отвратил лицо своё… — проблеял Гамаль.
     Затем — молчание. И — собственный крик, который долетел до Чернобородого как будто издалека, со стороны:
     — Мелькарт отвратил лицо своё! Он не желает крови!
     Камес вскрикнул ещё раз, когда Закар рассёк кинжалом верёвку, державшую маленького роме на большом плоском камне с какими-то знаками. Кинжал возвратился в ножны. Чернобородый, вновь отвернувшись, зашагал по берегу. Не хотелось слышать, как вопят — то ли от страха, то ли от радости — матросы. Не хотелось смотреть на затмившееся солнце… Впрочем, Закар взглянул на него. Затмение уже кончалось. Круглая тень уплывала влево и вниз. Полумесяц расширился, его рога обратились вниз и вправо. Солнечный свет опять становился солнечным. Горячим, ярким, живым.
     На стоянку Закар вернулся после заката, под яркой вечерней звездой. Жестом отказался от ужина. Расстелил среди камней свой плащ и, никому ни слова не говоря, лёг спать.
      
      
     Волны в корму
      
     Голоса разбудили его перед рассветом.
     Говорили двое. Оба старались произносить слова потише: словно бы не хотели будить людей. Хм! Хмурый Азиру — и деликатность! Век живи, век учись, всё равно умрёшь удивлённым!.. На нет, они просто не хотят, чтобы их слышали другие. Особенно не хочет Матену Алашиец. Потому что второй из говорящих — он.
     — Убирайся, алаш. Ты здесь — лишний.
     — А может, ты? Балу сам решает, кто лишний, а кто…
     — Ну а если я ему кое-что подскажу? Все эти твои ля-ля об акулах… о вечерах до самого рассвета… о стеклянном море… об огненном небе… Трёхглазый, между прочим, тоже был мастак болтать об этом обо всём! Обрадуется Закар-баал, узнав, с кем ты водился!
     — Он давно знает.
     — Знает одну половину из двух. Я расскажу ему всё. И как ты ходил тогда, ночью, к своему дружку. И как ты с ним болтал на Яму знает каком наречии. Уж тогда-то — не отвертишься! Баал не станет тебя слушать. Мачта — вон она. Я позабочусь о верёвке с петлёй.
     — Камень тебе под днище!
     — Тихо, тихо!.. Моё последнее слово: взойдёт Мелькарт, — тебя здесь как будто никогда не бывало. Иначе придётся мне…
     — Да, да, придётся мне тебя придушить, чтобы ты не висел на моей шее, как колодка. Давно прошло то время, когда я любил угрозы!
     — Ах, он любил — не любил!
     — Чего не знает балу, я расскажу ему сам. И кто я был, прежде чем к нему наняться. И что меня заставило прийти к нему. И что я передумал за это время. Матену-алаш — давно другой человек! Элат увела мою дорогу далеко в сторону от их тропы. Сам Бейану не узнал меня, когда мы встретились!
     — Заодно скажи баалу, сколько стоит сделать новое лицо.
     Судя по всему, алаш схватил кормчего за катант на груди. Хмурый отбил его руку.
     — Видел я сволочей… один Бейану чего стоит… — тяжело вымолвил островитянин. — Но даже у Трёхглазого не хватило бы терпения столько месяцев ходить за мной! Он бил добычу, как акула: сразу. А ты, как гнусная минога — поедатель тухлятины — вьёшься вслед за мной… всё ждёшь, когда я сломаю себе шею…
     — Сломаешь ты её, как же! Такие долго живут!
     — Тише, ты! Или ты решил разбудить всех, чтобы последнее твоё мерзкое дело совершилось при свидетелях? Даже там, в Ханаане, достаточно одного глаза и одного уха, чтобы судья вынес решение. А тут — не там! Все дела решает один человек… и этот человек — не ты!
     — Плохо ты знаешь закон. Чтобы доказать вину, требуется один свидетель, пускай даже слепой на один глаз и глухой на одно ухо. А чтобы доказать невиновность, свидетелей должно быть двое.
     Матену скрипнул зубами от злости. Азиру вздохнул с облегчением. Притих. Радостно рыкнул… и снова притих, услышав голос Чернобородого:
     — По крайней мере, свидетельство Человек Ворот всегда приравнивалось к двум мнениям посторонних, друг мой! О чём вы? О чём вы здесь говорили?
      
      
     ***
     На полуночном краю мира, над спящим морем, низкий ковш Большой Медведицы черпал золотые звёзды северных созвездий. На полуденном краю мира, над холмами, вольно сияла голубая россыпь звёзд юга. Море досыпало свой последний час перед рассветом. Кончалась и беседа. Трудно сказать кто из двоих — Закар или Хмурый — был больше рад тому, что она кончается.
     — Азиру, друг, я всегда понимал тебя без слов. Научился за столько лет. Ты, думаю, согласен со мною. Но теперь мне непонятны даже твои слова! Что с тобой? Что происходит? Ты, бывая злым, не был подлым. Подлость никогда не входила в список твоих грехов. А сейчас… я говорю обидные слова, дружище… но ты сам повёл себя как Бейану-Трёхглазый! Ты сделался похож на него!
     — Третий глаз прорезался, что ли?
     — Я — не о внешнем сходстве. Я — о том, что в душе.
     — В душе у меня всё каменеет и сохнет, когда я вижу алашийского прохвоста…
     — Ты уверен, что он прохвост? Говоря так, надо стоять на твёрдой земле убеждённости. Он тебя обманул? Ограбил? Подвёл в делах?
     — Он перестал быть рулевым на галаре Трёхглазого всего за год до того, как стал гребцом на нашем галаре.
     — Год!.. Даже в нашем с тобой возрасте человек может измениться за это время. А уж в молодости…
     — Дерево гнётся как раз в молодости! Потом, взрослея, оно так и растёт кривым! Если видишь корягу, — знай: в молодости она тоже была корягой… только маленькой!.. Я уж молчу о том, что он — алашиец!
     — Что с того? Мы — каратцы, он — алашиец.
     — Что с того-о-о? Ты полагаешь, этим не всё сказано?
     — О чём сказано?
     Азиру долго не отвечал. Медлил с ответом. Поднял руку, точно собираясь бросить через плечо горсть песка в глаз Яму. Опустил. Наконец, вымолвил:
     — Злые духи водят тебя! Водят кругами около истины, не подпуская к ней… или… или ты меня разыгрываешь? Да само слово — Алашия — звучит для меня как предупреждение: там — шакалы! Дай им волю, они последнюю горсть земли вырвут из-под твоих ног!
     — Я отказываюсь тебя понимать. Ладно — ты ненавидишь Хем: ты был там в плену. А при чём здесь алашийцы-ханаанеи?
     — Открой глаза! Оглянись, наконец! Твоя доверчивость тебя погубит! Они болтают сходно с нами. Но они — ханаанеи не более, чем такие же проходимцы из Браты, Габлы, Азатту и прочих осиных гнёзд! Понял?
     — Не понял.
     — О, Мелькарт! Разве не твой дед Гор Удачливый первым сходил мимо Коринфа и Микен далеко на северо-запад? Он! А кто шастает в Эгею каждый год? Алашийцы! Им — ближе! Кто нащупал дорогу на север, в Илион? Разве не твой отец Зенон бен Гор? А кто ходит по этому пути? Хугриты и те же алашийцы: им — ближе! Кто договорился с Угаритом, разве не ты? А кто будет рвать оливы с деревьев, которые ты посадил? Опять-таки алашийцы и — за ними — тайные их друзья эгейцы: им даже летний западный ветер не мешает, а помогает во время плаваний! Но ты до сих пор стоишь с повязкой на глазах, не зная этого всего… и не желая знать.
     — Вряд ли эгейцы намного сильнее нас в мореходном деле…
     — О, Мелькарт! Сильнее, слабее… да при чём здесь это? Землю пахали мы, камни убирали мы, нам и макать свою свежую лепёшку в своё масло! Тебе нравится жевать сухой кусок? Погоди, отнимут и его! Отнимут у Карата всё, что добыто! И в западные земли, которые сейчас ищешь ты, ринется кто угодно! Всякий сброд! Сволочи, которые умеют держать нос по ветру, никогда ничего не упускают! Только в Карате до сих пор водятся простаки, верящие в общую справедливость!
     Капитан хотел промолчать. Не для того, чтобы собраться с мыслями. Он знал, что ответить. Но Азиру, истолковав молчание по-своему, убрал с паруса последние рифы , пуская галар-беседу полным ходом:
     — Ты восторгался тем, что в Ханаане до сих пор единый язык. Да, да, алаш говорит на ханаанском языке…выворачивая слова по-своему. Я что, спорю? Я не спорю. Но думает он не по-нашему. От Угарита до Азатту, включая Цидон, я вижу только шакалов. В каждом гаваре — свой Бейану-Трёхглазый. Для меня Ханаан — Карат и только Карат! Я тебе говорил! Я сто раз повторю: за стенами Карата я никому — ни-ко-му — не верю! За пределами Карата Ханаан кончается! Молчишь? Молчишь! Я прав!
     Капитан всё молчал. Умолк на миг и Азиру: перевёл дух. И у Закара само собой вырвалось:
     — Как ты ненавидишь людей…
     Азиру вздрогнул. Глаза вспыхнули, как угли костра, готового вновь разгореться и испепелить всё вокруг.
     — А за что любить их? Кто из них жалел меня? Ты, пока рос, часто ложился спать голодным? Я редко ложился спать сытым. Тебя хотя бы раз в год колотили до беспамятства? Меня — раз в месяц, а то и чаще. За дело, без дела, просто со зла. О том, что происходило в Хем, я молчу… Как водишь, я жив. Только злее стал. И крепче.
     — Одно не равно другому.
     — Ещё как равно! Когда я пробовал плётку чаще, чем мочёное зерно… ты думаешь, благодаря чему я не отчалил с этого света? Единственная причина: я был злым! И на волю ушёл потому, что злости у меня было больше, чем страха! Так? Так! Злость придавала мне силы!
     — Может быть, так. Но ведь ты из просто Азиру стал Азиру Хмурым. Ты сломался.
     — Нет, друг! Я остался собой! Даже прежнее имя своё — Азиру — я вспомнил!
     — И приобрёл второе имя: Хмурый.
     — Как зовут, так и зовут… Укажи мне хоть одного ханаанея, повидавшего столько же, сколько повидал я! Произнеси вслух хоть одно имя!
     — Могу назвать. Правда, он — не ханааней.
     — Ладно, лишь бы не алаш! Кто он, этот достойный мужчина?
     — Он станет мужчиной через несколько лет. А имя его — Энтес.
     Азиру сплюнул:
     — Хорошо, что не микенец!.. Кстати, я бы — на его месте — остался там.
     — На его месте, но с твоими силами? Ты был гораздо сильнее, чем он, даже в ту ночь, когда мы прятали тебя под пшеницей.
     — Закар! Ты бьёшь меня со спины. Вот это — в самом деле подлость!
     — А обманывать самого себя — глупость.
     Азиру длинно и злобно выругался. Вздохнул. Спросил:
     — Так я тебе друг или уже не друг?
     — Ты мне друг. Но я прошу тебя: сделай себе шалаш в стороне от остальных… и как можно реже попадайся мне на глаза.
     — Та-а-ак!.. — протянул Азиру. Ещё помолчал. Спросил уже совсем другим голосом: — Почему?
     Теперь в этом голосе не было прежней злости. Удивление сквозило в нём. Огромное. Неподдельное. Ни с чем не сравнимое.
     — Ты ненавидишь людей, — повторил капитан. — Я — тоже человек. Значит, я должен опасаться твоей ненависти. Я, действительно, боюсь её. Когда ты ненавидел всех роме, от Великого Дома до беззащитного Камеса, — я по крайней мере понимал: это неизбежно. Когда ты возненавидел Энтеса, я по крайней мере смог заставить себя согласиться: это возможно. Теперь, когда ты вылил грязь на весь Ханаан… Скажи: зачем ты вышел вместе со мной на Дорогу Мелькарта? Зачем ты стоял на корме моего «Орла»?
     — Да вот… сейчас жалею… — ответил Азиру после гораздо более длительного молчания. — Мы ж вроде бы друзья…
     — Друзья. Ты, как и все, пошёл со мной не ради серебра: кормчий, чьё имя — Азиру Хмурый, мог заработать, гоняя галары по близким знакомым путям.
     — Снова бьёшь со спины, Закар.
     — Это ты бьёшь меня со спины! Я иду на запад ради Ханаана. Не только Города, хотя сделать Город самым могущественным в Ханаане — моя задача. Я покинул берег ради всех. Ради всех, кто живёт на побережье от Азатту до Угарита. Пойми это! Тогда поймёшь всё! Но если не поймёшь ничего… какие мы друзья?
     — Ну, как знаешь… ты, кроме всего иного, — ещё и хозяин, у которого я — кормчий…
     На этот раз уже капитан с расстановкой произнёс:
     — Та-а-ак!.. Ты готов поставить подпись под каждым словом?
     — Не тяни из меня клятву, как в суде…
     — Мы не в суде! — крикнул Чернобородый. Люди зашевелились, кто-то приподнялся.
     Азиру тоже встал с камней, на которых они с Чернобородым сидели. Не глядя по сторонам, отошёл прочь. Он явно торопился. И от этой поспешности капитану ясно представилось: волна, бьющая в спину ему — из его прошлого, подгоняет Азиру, как галар.
     Волна оказалась яростной. Злее, чем все предыдущие. Перенасыщенная злобой, она захлестнула корму и обрушилась на капитана, который всё так же, не двигаясь, сидел на камне.
     Море тихо спало. Рассвет едва загорался. Люди, перебросившись словами, снова улеглись кто где. А за первой волной уже шла другая… и Чернобородый по-прежнему чувствовал: он опять не в силах ничего сделать. Перед такими волнами все одинаково слабы: и могучий опытный рулевой, и мальчишка — только что принятый корабельный ученик.
     Азиру вернулся. Он стоял перед Закаром и играл плетью, которую по привычке держал в руках.
     —Закар…
     Злоба охватила вдруг Чернобородого.
     — Ты хоть мне-то плёткой своей не грози! — крикнул он, чувствуя, что задыхается от этой злобы. — Совсем забылся! Не помнишь, кто я!
     — Закар…
     — Что — Закар?! Убери! Убери, чтобы я её — пока мы здесь, на берегу, — больше не видел!
      
      
     ***
      
     Пока готовился завтрак, Закар подобрал два камня одинакового веса и, отойдя в сторону от бивака, начал проделывать упражнения, которыми ещё в море занимался каждое утро. Рано утром, пока спал весь гарт, кроме вахтенных.
     Далеко не такое простое дело, как может показаться! Повторяя раз за разом сложные движения, которым посвящали целые дни знатоки эгейского всесокрушающего панкратиона, он то подгонял сам себя, то, наоборот, сдерживал, чтобы не вспотеть на ветру. Но прохлада, не давая вспотеть, разгоняла ночную вялую истому. Стихла боль в левом боку, под повязкой. Радовали воспоминания. Воспоминания о том, каким бесконечным праздничным торжеством казалась жизнь два десятка лет тому назад.
     Вахтенные, конечно, знали об играх с камнями. (Но, как и остальной гарт, относились к капитанской причуде с пониманием). Хотя Энтес, который отбежал в сторону по малым утренним делам, явно увидел всё это впервые. Застыл в восторге. Потоптался с ноги на ногу. Подошёл.
     — Это зачем? Научите меня!
     — Ты собирался делать что-то другое, — напомнил Закар.
     — Научите!
     — Учись.
     — А… как?
     — Ты знаешь, как создаётся бронза? Сплав составлен из трёх неравных, но одинаково нужных частей, потому и назван: «талат» — «три». Есть в нём олово, мягкий металл, всегда готовый служить людям. Он охотно принимает и хранит знаки-письмена, когда мы доверяем письменам свои дела и мысли. Он сохраняет нашу пищу свежей — не отравит её ядом вредной зелени, как медь, потому что, в отличие от меди, не окисляется в воде. Есть в сплаве твёрдая сурьма: она так редко встречается, что рудокопы собирают её по пылинкам, пересеивая целые корзины пустого песка. Вот почему сурьма и другие порошки, которые входят в состав бронзы, так дорого стоят. Наконец, основа сплава — медь. Зеленеющая в воде, но стойкая во всех остальных случаях. Все части одинаково много значат. Хотя ни один из них — не бронза. Их сплавляют воедино, чтобы они стали единым целым. Целое послушно служит людям, как олово. Целое твёрдо, как сурьма. Целое стойко, как медь. Но оно твёрже сурьмы, меди, тем более — олова. Только серое железо — металл халеб — может осилить бронзу. Понимаешь?
     — Кажется, да. Олово — доброта, сурьма — храбрость, медь — сила. Правильно? Я сейчас… я быстро… а вы скажите: правильно или нет?
     Закару доставляло большое удовольствие само объяснение: он любил отдавать людям то, что имел. Но особенно радостным оказалось то, что мальчика всё понял.
     Славный мальчишка! Почему когда-то казалось, что руками у него получается лучше, чем умом?.. Это будет настоящий корабельщик, его место — на корме. Притом — не у рулевого весла, но рядом с рулевыми! Что для него матросская доля? Пусть метит выше — в кормчие!
     — Правильно, Энтес. Три разных свойства, одинаково полезных и нужных. Пока не соединишь их, — вряд ли чего добьёшься. Ты можешь быть добрым до бесконечности, но не решишься на доброе дело, если ты не храбр. Храбрость без силы ведёт к гибели… — Тут капитан прервал нить рассуждений. Вспомнился вдруг Унатеш. Теперь он навсегда в прошлом. В прошлом, которому капитан решил не возвращаться. — А сила без доброты, парень, становится страшной. Она — самое страшное из того, что может быть на свете. Так? Или не так?
     — Так. А что самое главное? В бронзе больше всего меди, правда ведь?
     Капитан опустил камни. «Странно: Энтес задал тебе вопрос, которого ты сам ни разу не задавал себе… быть может, с таких же лет. Да, медь — основная часть бронзы по весу. Но справедливо ли перенести её особенность на живой мир? Настолько ли сила важнее доброты, насколько доля меди в сплаве больше долей всех остальных веществ?» После ночного разговора Закар готов был усомниться в этом.
     Энтес тем временем нашёл в песке камень и попытался приподнять его. За этим делом застал его Алашиец.
     — Хорошее занятие! — воскликнул он. —Становись сильным, чтобы тебя все боялись!.. Балу, вскипело. Идите… А воронёнку, Энтес, скажи: пусть избавляется от зависти. Балу Нуум, кстати, так и учил. От влечения к пороку избавляются, познав зло на себе, от зависти — познав добродетель.
     — Да никому он не завидует… — Энтес оставил камень в покое. — Вы знаете хитрые приёмы? Вот, например, если вас вот так схватили сзади за плечо?
     С этими словами он, привстав на цыпочки, показал, как именно.
     — А-а! — Капитан тоже бросил камни. — Когда тебя хватают сзади за плечо, прижми другой своей рукой пальцы врага, чтобы он не убежал…
     — Чтобы не убежа-а-ал?
     — Ему захочется убежать. Потому что локтем той руки, за которую тебя схватили, ты, извернувшись, крепок ударишь по руке, которая тебя держит… — Холодок воспоминаний о фракийце, налетев, оцарапал душу. Закар поспешил закончить: — Один тамкар в Карате поплатился сломанной рукой, схватив сзади за плечо… ну, одного чужого человека…
     Общий хохот, к счастью, заглушил последние слова вместе с нотками растерянности.
     Нет, нет! Всё то, что осталось за кормой, надо оставить за кормой. Позади. Ночь в горах… огненные даже в сумеречном полусвете волосы… и кроваво-красный плащ… и справедливые слова… всё это в прошлом, в прошлом! А в настоящем — завтрак, пусть даже скудный, зато среди своих, разговор о делах грядущего дня и дела как таковые! Надо внимательнейшим образом осмотреть «Орёл», выявить все неисправности, обдумать план и приступить к ремонту.
     — Дай, тут сяду, — буркнул Хмурый, подходя к костру. — Это моё место.
     — Ты, если хочешь кого-нибудь укусить, иди вон туда, за холмы, — ответил Матену, не двигаясь. — Там ливийцы живут. Иди, кусай их. А своих не трогай! На это есть чужие!
     — Много знаешь… — проворчал Азиру, всё-таки выбрав себе местечко. Залез черпаком в котёл, где кипело варево с костями молодой дикой свиньи, убитой Алашийцем вчера. Вытащил одну: довольно большую, с остатками мяса. — Что ты принёс? Одни мослы!
     — А не нравится, — не ешь!
     Алашиец выхватил кость и впился в неё зубами. Азиру молча посмотрел на опустевший черпак. Но в котёл им больше не полез. Отложил его и принялся хлебать варево ложкой из своей чашки, которая остывала на песке перед ним.
     — Парус! — раздался голос караульного. — Вон там, далеко, — парус!
     Ложка дрогнула в руке Азиру. Варево плеснуло на колени.
     — Что вы орёте, как потерпевшие? — рявкнул кормчий. И, оглянувшись в сторону моря, выронил ложку на песок.
     Из туманной, ещё тёмной дали севера — из открытого моря — приближался парус, розовый от зари. Он, действительно, приближался. Капитан понял это через несколько мгновений. Когда солнце встало и он сделался из розового белым, людей и корабль разделяли всего полторы тысячи шагов. Совсем небольшое расстояние. Гамаль спросил таком голосом, каким обычно выражают полную уверенность:
     — Так, это не наш, не ханаанский корабль?
     Когда расстояние сократилось до трёхсот шагов, даже подслеповатый Гамаль увидел на носу корабля, над резной носовой фигурой, кроваво-красное яркое пятно. Остальные давно различали во всех подробностях огромного чернокожего человека, облачённого в алый плащ. Видели, как он зло смеётся, скаля белые зубы. Видел, что остальные рядом с ним — парусные мастера и матросы — настроены ещё более воинственно. А капитан, вглядевшись в даль, увидел и понял то, чего не замечали остальные: плащ — точь-в-точь как у фракийца… и на морской синеве выделялись светлые точки других парусов. Их не меньше десятка.
     — Вот так, — проворчал Ганон Руль. — Законопатили мы «Орёл»! Ушли себе спокойно дальше… коль даже его можно законопатить!..
     — А вдруг там тоже твои друзья, алаш? — буркнул Хмурый. — У тебя ведь все разбойники — друзья и родные!
     Буркнул. Помолчал. Разразился хриплым злым смехом. Но никто не поддержал Азиру Хмурого.
      
     ***
     Корабли — все одиннадцать — встали возле берега. Первое время чужаки то и дело кричали людям «Орла» что-то злое и обидное. Что — было трудно понять: ломанные ханаанские слова перемежались с такими же ломанными эгейскими, хеттскими, хемскими… Затем крик вдруг утих. Чужаков охватило безмолвие. Злое безмолвие. Они просто решили ждать. Ждать, не двигаясь с места.
     — Это их стоянка, баал, — мрачно произнёс Ганон. — Валить нам надо. Бросить галар — и пешком валить долой. Во-о-он туда, в холмы! Я вижу крутой холм с обрывистыми склонами. На нём можно укрепиться.
     — Бросить галар? — повторили сразу несколько голосов. —А потом, когда они свалят, всё так же пешком уходить отсюда по морю? Или ты, Руль, предлагаешь остаться здесь навсегда?
     Матену передразнил:
     — «В холмы», «в холмы»… Смотри туда!
     Но самые зоркие и так различили на склонах холмов движущиеся точки.
     К вечеру точки превратились в крошечные фигурки людей. Они то исчезали за кустарником и деревьями, то вновь появлялись, то разбредались по одному, то собирались в кучки.
     — Ливийцы, говоришь? — припомнив что-то важное, спросил у Матену мастер паруса. — Ты умеешь по-ихнему?
     — Ты и сам умеешь. — Алаш усмехнулся, шрам на щеке дрогнул. — Только вот хотят ли они разговаривать… этого не знает никто.
     Пёсик заскулил. Энтес взял его на руки. Камес, с трудом переставляя ноги, подошёл к Энтесу. Огляделся. Отошёл от него. Вдруг заплакал навзрыд, закрыв лицо ладонями.
     Энтес не взглянул на Камеса. Он смотрел на чёрного человека в алом плаще, который в это время снова появился на носу корабля, пришедшего первым. Смотрел внимательно. Куда внимательнее, чем смотрят на чужих людей, которых видят — скорее всего — в первый раз.
     — Ну вот! — обозлился Хмурый Азиру. — Этот тоже родню рассмотрел!
     — Дядя, тебе было сказано? — голосом, не обещающим ничего хорошего, спросил Матену. — Тебе на каком языке повторить? — Он поднёс к лицу Азиру правый кулак. — На таком? Или на таком? — С этими словами он поднёс к лицу отшатнувшегося кормчего левый.
     Азиру не сделал ни малейшей попытки защититься или — более — перейти в наступление. Просто отскочил. Глаза бегали по лицам. Туда-сюда… туда-сюда… Люди собирались кучкой вокруг Матену. Алаш им что-то говорил. Гамаль приложил ладонь к уху. Сощурился. Часто закивал головой.
     — А ты что? — буркнул Руль. — Тоже знаешь два слова по-ихнему?
     Не дождавшись и не дожидаясь ответа, Руль выступил вперёд. К морю. Остановился. Поднял ко рту ладони, сложенные чашей. Непонятно закричал.
     Последние два слова — именно два — оказались, впрочем, понятны. Слова из наречия чёрных людей куш, живущих за порогами великой реки Хапи к югу от Хем. «Торг» и «друг». Разумеется, поняли их чужаки на кораблях. Но ответ не был обнадёживающим. Ответ состоял из слова «друг», повторённого множеством грубых хриплых голосов… и злобного раскатистого хохота. Смех волнами перекатывался с корабля на корабль. Уходил на фланги. Возвращался к середине, словно отразившись. В середине стоял тот корабль с чёрным человеком в красном плаще. Человек так же поднял ко рту сложенные ладони. Крикнул. Уже не два — пять слов оказались понятными:
     — Пуникеша! Друг нет! Торг нет!
     — Что за пуникеша? — хмыкнул Ганон. — Ахайваша — это, например, эгейцы…
     — Сильно хочешь знать? — прорычал Азиру. И, отвернувшись, ушёл за неподвижный «Орёл».
     Вечерняя темнота спускалась быстро. Быстрее, чем то бывает в Ханаане. Тишина, которая воцарилась на берегу, была сродни тишине, которая висит над осаждённой крепостью за считанные мгновения до вражеского штурма. На биваке никто не спал. Часовых не выставляли: каждый был часовым. Все вглядывались в сумрак. Когда зрение отказалось служить им, — вслушивались в каждый шорох. На кораблях тихо переговаривались чужие. Но это — пол-беды. Те, у кого слух был острее, готовы были поклясться: в камнях и кустарниках за биваком тоже раздаются голоса. Руль даже различил несколько слов, сказанных по-ливийски.
     Каждый был часовым. Как каждый, вооружившись, был готов к обороне. Однако даже Матену-алаш не услышал, как Энтес, погладив пёсика по голове и сняв одежду, тихо вошёл в море. Точней сказать: Алашиец всё-таки заметил это. Но не окликнул Энтеса. Не забил тревогу. Никому ничего не сказал.
     Только, выждав время, за которое юный геллин должен был доплыть до кораблей, ещё раз оглянулся в их сторону.
      
      
     Нго-нубиец и его люди
      
     Энтес долго не мог отдышаться, когда доплыл, наконец, от прибрежных камней до самого большого корабля. Чтобы взобраться по якорному канату, предстояло долго висеть на руках, постепенно поднимаясь из воды. Чтобы вода не текла ручьями. Не выдавала. Хоть он и разделся догола, уходя с берега, вылезать надо было очень осторожно. А вода за это время не сделалась теплее. Весна… да ещё и ночь!.. Дыхание перехватывало. В глазах плавали огненные круги, а кровь в ушах звенела так, что ничего, кроме неё, Энтес уже не слышал. Отдышаться бы! А есть ли время? Может быть, с борта уже следят за ним?
     Страх кольнул в сердце. Как холод. Только — гораздо сильнее.
     А что делать? Плыть обратно? А сколько людей погибнет завтра, если разбойники высадятся на берег?
     А если окажется, что чёрный человек — их атаман — на самом деле просто чёрный человек, да и всё? Мало ли маджаев на свете! И не всех их он, Энтес, где-то видел… может быть, видел… один раз мельком…
     Зачем ты вообще уплыл с берега, парень? Что ты хотел сделать? Найти его, поговорить с ним… а о чём? Да и узнает ли он тебя… если даже он — тот самый? А если узнает? Много ли пользы?
     Весь план — чистейший вымысел! Бесполезные и безрассудные мечтания! Если он даже в самом деле видел на рынке живого товара этого чернокожего, если даже в самом деле кормил его финиками… что с того? Сейчас чужие схватят Энтеса. Первые же вопрос — «Зачем пришёл?» — останется без ответа. Что скажет Энтес? Ничего не скажет. И с ним поступят, как с лазутчиком.
     Вернуться! Вернуться скорее, пока не заметили!
     Энтес несколько раз глубоко, но осторожно и тихо вдохнул. Хотел уже отпустить якорный канат. Но кто-то из темноты схватил его. Точно клещами. Не вырваться…
     Ужас комком подкатил к горлу. Всё было как в давних, полузабытых детских снах, когда боишься темноты лишь потому, что кажется: в ней затаился кто-то страшный, безжалостный, он вот-вот схватит тебя и утащит сквозь темноту неизвестно куда. Пикнуть не успеешь. Давний страх ожил в душе. Да и правду сказать: кто в тринадцать лет не вспоминает иногда то, чего боялся в три или в четыре? Энтес хотел закричать. Лапы, которые держали его, зажали ему рот. Или державших было двое? Да, по крайней мере двое. Во рту оказалась скомканная тряпка. Энтес почувствовал: его куда-то тащат. Он рванулся. Его ударили по рёбрам. Он едва не потерял сознание.
     — Молчи, щенок! — раздались из темноты слова на эгейском языке. — Шею сверну!
     Энтес затих, холодея ещё больше… и вдруг неожиданно для себя успокоился.
     Не совсем, конечно. Хотя всё-таки стало легче. Раньше он боялся кого-то незримого. Тот страх был едва преодолим, едва подвластен разуму: встречаться с демонами тьмы не приходилось, но Энтес знал, что нет на свете человека, способного им противостоять. А сейчас — другое. Те, кто схватил его, — всего лишь пираты. Они — враги, жестокие и вряд ли склонные щадить кого-либо. Но всё-таки — люди. Не демоны. Это меняет дело! Вступают в силу другие законы — гораздо более знакомые.
     Что самое страшное в мире людском? Смерть? Нет, не смерть. Её можно избежать, если собраться с силами. Самое страшное, что может постигнуть человека, — это отчаяние. Так говорил отец. Который умел не допускать отчаяние к сердцу, не позволял ему охладить кровь. Надо бороться! До конца бороться, пока дыхания хватит!
     Конечно, в те минуты Энтес так не думал. Так складно и красиво. Размышлять было некогда. Вывод сразу — весь целиком — возник в сознании. Отцовские уроки Энтес помнил, и готовность к тому, чтобы поступить в соответствии с ними, возникла мгновенно.
     Для начала — перестать барахтаться. Это было трудно. Вот так, не двигаясь, висеть в железных клешнях врагов, которые тащат тебя по своему осиному гнезду туда, где уж точно придётся несладко, — задача ещё та. Метаться до изнеможения — вроде бы проще. Но надо ждать, сберегая силы. Силы пригодятся.
     — Эй, кто несёшь? — спросили в темноте. Голос — уже другой. Говорит по-ханаански. Правда, коверкая и привирая слова. Но все слова — понятны.
     — Сам не знаю это кто, — раздалось в ответ на таком же изуродованном ханаанском языке. — Лез по канату. Я сидел, караулил для эти пуникеши могут делать гадость какую-нибудь. Оказался: караулил не зря! И не зря вижу в темноте, как кошка! Он долез — мы его цап!
     Стукнулись одно о другое вёсла, уложенные в проходе между гребными скамейками. Кто-то пробирался ближе.
     Энтес всё висел, зажатый в железных объятьях. Ноги не доставали до опоры. Эх, рвануться бы под шумок… Энтес вздохнул, пережёвывая досаду… и ощутил: тряпка во тру держится еле-еле.
     — Твой сам не знаю это кто, а много мал, — сказал подошедший. — Он девчонка?
     Энтес совершенно перестал бояться. Он весь закипел от этих слов! Такого оскорбления он уже не мог вынести! Тряпка отлетела прочь, в темноту. И он закричал что было силы:
     — Сам ты девчонка!
     Крикнув, обругал сам себя. Глупый! Ох глупый! Пират, который держал его, содрогнулся от злости. Страх улетел. Даже когда из тьмы обрушилась тяжеловесная оплеуха, от которой тьма вспыхнула искрами, страх не смог вернуться назад. Его больше не было! Совсем не было! Пират тряс Энтеса, как волк щенка, изрыгал малопонятные проклятия, более понятно перечислял, что он сейчас сделает с маленьким наглецом… но это было уже не страшно. Это было даже чуть-чуть смешно.
     Второй приблизился. Схватил пирата за руку: это было видно на фоне звёздного неба.
     — Жди, друг. Что, если он от них убежал? Я ведь тоже убежал от них, чтобы в гора к фракийцу.
     — Сравнил, Нго! — рыкнул пират над ухом Энтеса. — Ты — воин, он — сопливый мальчишка!
     — Я тоже был мальчишкой, друг, — сказал подошедший. — Давно, правда. И мальчишкой был тот, благодаря которому я остался жив. Помнишь, я рассказывал? У него — такие же светлые волосы. Зажгите огонь.
     Энтес заранее зажмурился: сейчас свет с непривычки полоснёт по глазам, как острое лезвие. А зоркость глаз ещё пригодится. Вот сейчас — именно сейчас, едва привыкнув к свету разгорающегося факела, — глаза должны ответить: не обманул ли слух? Голос похож. Очень похож. Хотя много ли успел сказать Энтесу чернокожий на рынке? Да и бывают у людей похожие голоса… часто бывают…
     — Ишь, затих, — буркнул третий. Не зло. Даже, может быть, добродушно.
     — Глаза открой, — произнёс знакомый (действительно, знакомый) голос. — Кто ты? Меня люди зовут Нго. Нго-Нубиец. А как тебя зовут там они?
     Энтес хотел уже назвать себя. Но в голове завертелся вопрос: сказать или не сказать? Если скажу… не повредит ли это нашим на берегу? Если не скажу… Ладно, молчать — так молчать. Решил же!
     — Ты онемел, — усмехнулся тот, кто назвал себя: Нго-нубиец. Судя по звуку, сел рядом на гребную лавку. Стукнул костяшками пальцев по другой: пригласил Энтеса. Тот, второй разжал свои клешни. Энтес, нашарив рукой доску, стал садиться. Третий подсказал:
     — Гляделки-то открой!
     Энтес зажмурился ещё крепче. Сел. Перевёл дух.
     — Зря боишься, — заверил Нго. — Я с детьми не воюю. Тем более, ты — не сам пуникеш, а их невольник.
     — Я свободный! — вырвалось само собою.
     — О, ты сразу разнемел! — засмеялся Нго. — Я думал, у тебя язык съеденный. То, что здесь, — он хлопнул большой горячей ладонью по плечу Энтеса, — я видел сразу, ещё без света. Оно мне сразу всё говорил. Много что говорил. Какой хозяин отпустил тебя на свободу?
     — Закар-Чернобородый, — ответил Энтес, приоткрывая один глаз.
     Слитное восклицание многих голосов заставило его вновь зажмуриться. Но Нго сказал:
     — Люди, всё понятно! Я видел его! — и глаза открылись сами.
     А вопрос, не спрашиваясь, выскочил наружу:
     — Ты меня видел? Это был ты?
     — Я, я! — ответил Нго. Два-три раза быстро вдохнул и выдохнул. Улыбнулся. Во рту его не хватало многих зубов, особенно передних. — Ты не мог меня освободить. Совсем не мог. Ты сделал больше. Знаешь, как?
     — Знаю. — Энтес кивнул. — А что я вообще сделал? Какой тебе прок был от этих фиников?
     — Э-э! — рыкнул Нго, оглядываясь на своих. — Это были волшебные финики! Во мне умирала душа. Совсем умирала. Я думал: никогда, ни-ко-гда не вернусь туда, где ходит по небу звёздный воин Умби. А ты меня оживил. Ты был маленький и весь белый, финик был маленький и весь жёлтый. Очень прозрачный. И в нём сидело то доброе, что спасло меня.
     Энтес был готов ко всему. Готов был вытерпеть страшные издевательства. Готов был разгадать хитрый обман, распознать- распутать цветистую ложь. Но не ждал только правды. Всё зашаталось перед ним, вместо темноты вспыхнула светом дня — пусть и пасмурного дня — рыночная площадь. И огромный маджай с мёртвым серым лицом вспомнился так ясно, как будто всё произошло вчера.
     — Это ты, — сказал Энтес.
     — Это я, — сказал чернокожий и стиснул Энтеса в объятьях.
      
     ***
     — Эна! Хочешь посмотреть, как лекарь Нго-нубийца будет лечить Камеса от слёз? — крикнул Матену.
     Энтес сделал вид, что не слышит. И остался возле большого костра, слушая, как нубиец рассказывает Закару-баалу о своих людях:
     — А вот это — Медвежья Рубаха. Он всегда такой спокойный. Никогда нет злится. И говорит мало: думает.
     — Мало понимают, мало говорю, — по-ханаански отозвался парень, похожий на эгейца. Такой же светлый лицом, с такими же светлыми волосами до плеч. Только не кудрявыми. Прямыми, как грива коня. И снова занялся своим странным делом. Он долбил маленьким камнем по большому.
     Нго воскликнул:
     — Правда, которая правда! Никто не понимает его разговор! Ливийцы — не понимают. Ахейцы — не понимают. И я самый первый не понимаю! О!
     — Медвежья Рубаха? Ты слышал, Азиру? — повторил Чернобородый. Оглянулся. Но, заметив рядом много незнакомых смеющихся людей, сделал вид, что вопросы вырвались случайно и не имеют к делу никакого отношения.
     — Откуда он? — спросил Руль.
     — От где ночь либо совсем нет, либо есть почти всегда, — ответил нубиец.
     Матену воскликнул:
     — Во-во! А вы не верили мне!
     Тот, кого назвали — Медвежья Рубаха, покосился на островитянина. Глаза у него были серые, холодные. Смотрели, правда, не зло. Но очень внимательно. Рука с маленьким камнем продолжала делать своё дело, нанося точные удары по большому. А критянин с медной серьгой в ухе, который был у нубийца кормчим на одном из кораблей, уже говорил:
     — Ещё он здорово стреляет. Лучшие лучники живут на острове Крит, но за его пределами, я готов признать, лучше всех стреляет Медвежья Рубаха. Там, у них, без этого нельзя. Особенно — когда стрелять труднее всего. Зимой. В снегопад. Снег и воздух перемешиваются и летят по ветру вместе, слепя глаза. Но надо попасть в оленя сквозь эту мешанину. Промахнёшься, — сам умрёшь, дети умрут, старые люди тоже. Все умрут, если охотник промахнётся! Вот!
     Энтес уже знал, что кормчего зовут именно так: Вот. По словечку, которое он повторял время от времени. Но интересовало Энтеса сейчас не это. Алашиец очень внимательно смотрел на Медвежью Рубаху. А Медвежья Рубаха — на него. Наконец, чужак прорычал два-три непонятных слова. Островитянин воскликнул радостно:
     — Я тоже узнал! Какой здоровенный ты сделался!
     — Ты видел его маленьким? — быстро спросил Закар-баал.
     — Ну конечно! Представьте, балу, он за это время в два раза больше сделался! Как узнать? То был совсем мальчишка… хотя белого медведя-бродягу, который приплыл на льдинах, он убил отцовским копьём именно тогда!
     — И сколько же ему сейчас? — спросил баал.
     — Ну-у-у… — (Островитянин на миг задумался). — Ну-у-у… лет… лет пятнадцать, наверное…
     — Пятнадцать? — повторил Энтес, меряя взглядом дюжего парня, перевитого мышцами.
     — Так они там, у них, всего-то и живут по тридцать лет! — захохотал островитянин. — Кровь чересчур горяча. Переносить такие морозы, какие там у них. Сердца надолго не хватает. Жизнь страшная, холодная, голодная… хотя девчонки все красивы, как невесты в первую ночь!
     Ганон Руль пихнул Алаша в бок:
     — Знать, до сих пор чешутся у тебя рёбра от прекрасных тумаков!
     Старый Гамаль тут же оборвал обоих:
     — Ну, ну! При мальчишке!
     — Так я ж ему сказал валить туда! — начал оправдываться островитянин. — Лекарь будет Камеса лечить без лекарств. Просто руками. Это, поди, куда более интересно, чем наша болтовня!
     — Руками? — переспросил Энтес. — Как Ипи в Угарите?
     — Может быть, лучше раза в три, — сказал Вот. — Сколько было раненых у нас, когда мы отошли от Карата? И все давно здоровы! Хотя Кин умеет и травами лечить. Всяко умеет. Когда у меня разболелся зуб, он заварил на стоянке какую-то траву… смотри, Энтес, это и есть наш Кин! Которого Вали Сюда несёт на руках. Кин своими ногами давно не ходит. Искалечили его хозяева. Но руки у него, хоть ложку и не держат… волшебные руки!
     Энтес, действительно, больше не смотрел в их сторону. Хотя и слышал, как Матену рядом говорит:
     — Гамаль, дядя, ты зря сторонишься от Медвежьей Рубахи! Парень — спокойнее тюленя! Там у них все такие спокойные. Чтобы разозлиться перед боем, едят сушёный мухомор. Но разозлятся, — тогда берегись! Его отец ломал деревья кулаками.
     Смотрел Энтес на маленького человечка в длинной белой одежде, которого незнакомый матрос из числа людей Нго нёс на руках к шалашу, где лежал больной Камес. При воспоминаниях о Камесе Энтес сам не заметил, как хмыкнул. Больной! Руки здоровы, ноги здоровы. Хотя… если человек почти без перерыва плачет с тех пор как люди Закара-баала хотели принести его в жертву своему демону… быть может, всё-таки и он — больной?.. Матрос посадил человечка перед шалашом. Человечек что-то сказал. Что — Энтес не расслышал. В уши лез голос островитянина:
     — Да, это мы у вас зимовали. Страшная была зима. Из пещеры боялись высунуться…
     — Тогда я тебя помню! — зарычал Медвежья Рубаха. — Ты сам сильно изменился. А зима была… най, зима была хорошая! Снега много, мороза мало!
     — Для вас, может быть, мало…
     — Снег! Он землю греет! И ветра не было совсем!
     — Для вас, может быть, совсем… а мы, пока ты с отцом не вернулся и не убил тех двоих волков-людоедов, чуть не перемерли, как тараканы!.. Кстати, ребята, за волков он получил своё прежнее имя. Подтащил их к пещере за хвосты, крикнул по-своему: «Тай ву!», «Вот волки!» Так его и стали звать. Тайву. Медвежьей Рубахой он сделался позже, весной…
     — Значит, пираты говорили неправду, утверждая, что белая медвежья шкура досталась ему от отца! — перебил Закар-баал.
     Но Энтес уже не слушал. Он следил за человечком.
     Камес выполз из шалаша. Слёзы уже не лились, но Камес — как всегда с тех пор — дрожал от озноба. Человечек поднял руки перед собой. Руки у него были маленькие. Жёлтые, как и всё тело. В середине каждой ладони краснело круглое кровяное пятно. Жёлтые пальцы шевельнулись. Камес вздрогнул. Поднялся с четверенек. Встал на колени. Вздрогнул ещё сильнее. Человечек что-то сказал. Матрос удалился на несколько шагов. Человечек повернул голову в сторону Энтеса. Его чёрные, как у роме, короткие волосы блеснули под солнцем. Очень чёрные. Даже — синеватые. Глаза оказались немного светлее. Уголками вверх, как у Камеса. Только… не совсем. И Энтес вдруг вспомнил, где он видел эти странные глаза. Сарай, в котором стояли хозяйские мулы… открытая дверь… тихий голос из темноты: «Дай мне хоть крошку…» — и вот эти тёмные глаза, которые не могли оторваться от сухарей в руках у Энтеса.
     — Я тоже тебя узнал, ахайваша, — сказал человечек. — Подожди. Ему плохо. Я сейчас. Подожди.
     Всё вокруг качнулось. Опрокинулось. Вместо белого песка вдруг появилось рядом синее глубокое небо. Солнце взорвалось в этом небе искрами, как кусок расплавленного стекла. Искры заполнили весь мир. И когда они, наконец, разлетелись, жёлтый человечек в белой рубахе ниже колен уже сидел рядом с Энтесом.
     — Я больше не ахайваша, — сказал Энтес. — Не зови меня так.
     — А как тебя звать? — спросил человечек. — Лежи, лежи… Моё имя — Кин, хотя это тоже не настоящее имя. Людям земли Дамашк было трудно произносить имя земли отца — Инь, и они назвали всех нас: кины. Меня в том числе. Как твоё настоящее имя?
     — Энтес. Что у тебя с руками? Там, в сарае, этого не было.
     — Это стало, когда хозяин поймал нас. Ты ведь сразу догадался, что мы — беглые. Ты сказал: «Берите хлеб и валите! А то хозяина позову!» С ногами — то же, что с руками. От гвоздей.
     — При чём тут руки?
     — Но ты ведь хоте спросить. Правда, слушать это всё неинтересно.
     — Я — человек Закара-баала, я должен знать всё, что происходит здесь. Хотя… можно и так догадаться. Вас прибили гвоздями к столбам. В каменоломне всех беглых так прибивают. Мне повезло. Нахт обошёлся верёвкой.
     Кин вздохнул:
     — Хорошо говорить с кто знает. Он меньше вопросов задаёт… Чьи мы шпионы, здесь тоже спросить не будут?
     — А кто сказал слово «шпионы»?
     — Малах Дамашка, вот, сказал!.. Правда, отец и не скрывал ни от кого: наш учёный ван… ну, малах по-вашему… ну, который написал «Книгу гор и морей» до середины, так как о западном крае земли он знал мало… послал отца в путь для того, чтобы знать всё, которое отец знает. Этому имя — наука. Но дамашский ван кричал: этому имя — шпион! Отца убил. Мать убил. Где сёстры, не знаю.
     Кин опустил глаза. Вздохнул в последний раз. Стало слышно, как говорит Медвежья Рубаха:
     — Настоящий холод был у нас давно-давно! Все звери ходили в шубах. Слоны — в шубах. Носороги — в шубах. Мороз был такой… у-у-у, душа замерзала! Потом закатный тёплый ветер пришёл, мороз убежал, снег испугался — только зимой лежит, солнца боится. Слоны и носороги ушли. Я не знал, куда. Нго рассказал, теперь знаю: к ним ушли. За страну Куш. Туда, где звёзды — не такие. Облысели. От жары. Там жарко!
     — Да ну вас, где мы и где страна Куш! — влез в разговор Матену. Подумал. Помолчал. Вздохнул, как только что Кин: — Где страна Куш… и где мы сейчас?.. Как ты вернёшься?
     — Куш в верховьях Хапи — не моя страна, — тоже помолчав и подумав, сказал Нго. — Я всем говорю, что я оттуда. Всем, кто думает: только в Куш живут чёрные люди. А я так не думаю. Я из другой страны.
     — Где она?
     — Сам не знаю. Мы слишком долго шли. Приметы спутались. Там всё — не так! Здесь солнце, восходя, плывёт направо, — а у нас совсем налево. Здесь оно в полдень стоит вон там…
     — Где ещё стоять! — фыркнул Матену, глядя на юг, на жёлтые ливийские холмы. — Там он и есть: пол-день!
     — А у нас вон там. — Нго показал копьём на север, в сторону моря. — И звёзды… они… другие совсем…
     — Чёрные, что ли? — удивилось сразу несколько человек.
     — Белые. Яркие. Но — другие, совсем другие! Самая красивая семья звёзд — Щит. Четыре больших звезды по углам. Две маленьких в середине…
     — А-а! — спохватился Матену. — Южный Крест! Его видать из Хем!
     — Но Великана не видать, — заспорил Нго. — Великана, который владеет щитом. Он так велик, что никогда не виден из-за края земли в полный рост. Еле-еле до колен. Стоит он на самом краю земли, держа плечом всё небо. Уйдёт, — небо свалится. Старики говорили. Пот Великана — золото. Слёзы Великана — серебро. Человек, который дойдёт до края земли, соберёт то и другое. Мои братья пошли туда. Я пошёл в другую сторону, чтобы знать о другом крае земли, о котором даже старики не говорили…
     — Вот и зря ты пошёл, — опять вмешался Матену. — Навстречь неизбежному злу пошёл… еле жив остался…
     — Мы хотели знать, — твёрдо повторил Нго.
     — А зачем? — настаивал островитянин. — Или, вот, ты, Медвежья Рубаха: что хорошего ты здесь увидел? Едва глаз не лишился. Как теперь домой попадёшь? Твоя душа чересчур проста для наших краёв! Вы — такие, какими мы, ханаанеи, были на заре мира — две тысячи лет назад. Или три тысячи. А может, все четыре. Мы давно испаскудились. И мы, и роме… роме — так особенно. Ахейцы сгнили на треть, ханаанеи — на две трети, роме — на все три. С довеском. Или… кажется, чёрный человек в Карате говорил не о третях — о четвертях?..
     — Ладно тебе! — перебил Ганон. — Рубаха тоже мечтал всё узнать. Рубаха! Какая у тебя самая заветная мечта?
     — Ну-у… — Чужак почесал в своих длинных прямых волосах. — Огонь. Горит. Я сижу сытый. Брюхо — во! Жён… во! — (Рубаха показал три пальца). — Детей… во! — (С этими словами он растопырил все двадцать — на руках и на ногах). — Веле!
     — Что? — не понял Ганон.
     — Хорошо, — перевёл Алаш последнее слово.
     К костру подошёл щенок. Медвежья Рубаха радостно оскалился:
     — Со бок! Значит — рядом! Значит — друг! Чей такой? Научу охотиться!
     — Это мой! Не тронь! — Энтес сорвался с места. И, лишь подхватив щенка на руки, успел сообразить: Кин, который до сих пор молчит, остался возле шалаша с больных Камесом. Остался, потому что его раньше носили на руках.
     Вернуться! Скорее вернуться! Прямо вот так — со щенком! В шалаше кто-то зашевелился. Из-за плетёной камышовой занавески показалась худая синюшная рука с голубыми ногтями. Как у покойника. Но она была живая. Она поманила кого-то пальцем, и знакомый голос спросил:
     — Медвежья Рубаха! Как по-вашему будет — «люблю»?
     — Забыл маленько, — ухмыльнулся Рубаха. — Вспомню. Скажу.
     Он был спокоен. Все были спокойны вокруг того костра. Камес из-за занавески ехидно засмеялся. А Энтес, прижав к себе щенка, застыл на месте.
     Рука была чужая. Но голос оказался знакомым.
     — Нахт! — вырвалось у Энтеса. — Он здесь! Откуда он здесь?
      
      
     ***
      
     — Ты собирался доделать топор, — снова заговорил голос. — Я не могу выйти, чтобы посмотреть, как ты тешешь свой камень. Только через три дня мне можно будет выходить на солнце. Переберись сюда. Я много раз откапывал такие каменные топоры в земле, но до сих пор не видел, как их высекают.
     — А-а-а! — хмыкнул чужак. — Учись! Долго учись! Самое хитрое дело!
     — Многие наши дела ещё хитрее, — сказал Нахт. (Камес хихикнул). — Правда, знания умножают скорбь. Мне рассказывали о ваших людях. Все женщины там прекрасны, как невесты в брачную ночь. Они по своему желанию идут к тем, кто готов дать им любовь, но никому не принадлежат. Дети знают только мать: каждый мужчина для них — отец, все остальные люди — братья, сёстры, тётки, дядья, бабушки и дедушки. Сирот там не бывает. Не бывает и вдов. Счастливые люди! Дети до седины! У них ничто не поделено. Горе начинается там, где общее счастье делят на доли. Ваш народ сможет всё. Если захочет открыть глаза, стряхнув с себя младенческий сон… и не захочет закрыть их снова. Как называется ваш народ?
     — Велт, — сказал Матену вместо Рубахи. — Что значит: белые.
     — Что тоже подтверждает мою правоту, — хмыкнул Нахт. — Белый… чистый… свободный!.. Может быть, именно о них говорил Бхрата гуру, говоря о счастливой стране. Она где-то далеко на севере. Люди там не ведают зла, оттого — не знают войн. Не знают болезней, в том числе злобы и жадности, оттого — не ведают нужды. Птицы величиною с корабли… а может быть, корабли, похожие на птиц… переносят их туда, куда им нужно… У вас есть корабли, Медвежья Рубаха?
     — Плоты у них есть, примерно как тот, на котором Нго плыл по большому морю до Хем, — снова вместо Рубахи ответил Матену. — Скрепляют брёвна волокном, переселяются по реке на другое место, вновь развязывают — и строят из брёвен каркасы для хижин. Балу Закар хотел построить сборно-разборный хали… то есть галар…
     — Откуда ты знаешь? — воскликнул Закар-баал, который до сих пор слушал безмолвно. И Энтес не сразу сообразил: в то же самое время тот же самый вопрос произнёс в шалаше Нахт. Хотя именно так всё и было.
     — Все знают, — просто ответил Алаш. — Кстати, Змей! Единственный металл, который я видел там, у них, у велтов, — золото. Значит, их жизнь — то, что ты называешь: золотой век?
     Нахт тихонько захихикал.
     — Матену, ты — малое дитя больших размеров! Золотой век хорош для одних, но крайне плох для других. Он означает: я буду делать немногое — то, что мне приятно. Как следствие, он означает: остальное многое, что мне неприятно, сделают для меня другие. Ведь мне это надо. Но я не хочу делать сам. Я — в золотом веке. Они — нет. Понятно? Я съем то, что другие соберут. Понимаешь теперь, отчего золотой век так быстро окончился? Мироздание разумно. Мироздание прячет от детей опасные игрушки, чтобы отдалить возможную опасность. Иными словами — отдалить от неразумных то, что в немногих случаях оборачивается добром и во многих случаях — злом. Но не думай об этом. Об этом я поговорю с тобой, Закар-баал. В Карате не случилось. Не было возможности. Ты, правда, сам позаботился о том, чтобы её не стало. Но ты до сих пор желаешь разобраться и понять, в чём твоя вина перед твоей собственной совестью. Ты умозаключил: Хем возвысила себя, унизив других Ты подошёл к мысли: Ханаан делает — по сути — то же самое: ограждает своих свободных людей от тяжкого труда, взваливая этот труд на хабдов. Ты должен понять: иначе — нельзя. Так было. Так есть. Так будет. Величие основывается на ничтожестве, свобода — на подчинении. Ничтожестве других и подчинении других. Скажу так, чтобы стало понятнее. Это — закон. Закон, на котором стоит мир. Уйти от закона можно, лишь отказавшись от него. Избавить других от доли ничтожеств ты способен лишь в одном случае: отказавшись от своей мечты о величии. Ты это поймёшь.
     — И так будет всегда? — вырвалось у Закара-баала.
     — Вечно, — сказал Нахт. И Энтес, хотя не мог видеть его сквозь прутья шалаша, вдруг почувствовал: он кивнул там своей черноволосой головой, шевельнулись гладко расчёсанные волосы с синеватым, как у Камеса, отливом. — Древний расцвет Ханаана, которым правил твой тёзка Чекер-баал, — не расцвет. Расцвет познаётся в сравнении. С чем сравнивался тогдашний Ханаан? С убогими дикими соседями — сирийцами и прочими племенами? Никто не трогал его. Никто не мешал ему. Он просто жил. Цвёл, но не процветал. Иное дело — сейчас, когда Карат силой и настойчивостью завоёвывает место процветающего среди прочих ханаанских городов. Только сейчас назревает сравнение. Только сейчас возникает расцвет! Но… я уже говорил: величие основывается на ничтожестве, свобода — на подчинении. Действуй, имея это в виду.
     — То есть… не действуй? — переспросил Закар-баал.
     Нахт в шатре вздохнул. Как показалось Энтесу, — вполне искренне.
     — Бхрата гуру говорил тебе: ты слишком поздно родился. Тебе сужден был золотой век. Именно тогда ты мог свершить дело твоей жизни, пройти твой путь до конца. По свободному миру, в котором тебе не с кем было равняться, потому что не было тебе равных. Сейчас… в нынешний век… железный век, говоря словами Бхрата гуру… — (Нахт опять вздохнул). — Попробуй! Сверши свой путь, сделай своё дело! Может быть, железный век, украшенный твоим золотом, станет хоть немного лучше! Да, да, ты прав. И серебром. Серебро — торговый металл, золото — металл украшений. Золотом и серебром. Под защитой бронзы и железа. Я спорю с гуру не в этом. Я спорю в другом. Он утверждает: человек рождается много раз. А твой Ибри утверждает: человек рождается один раз, где надо и когда надо… и должен успеть сделать всё, пока умрёт.
     — Ибри? — повторил Закар-баал.
     — Ты никогда не хотел поговорить с ним? — (Энтесу показалось: Нахт искренне удивился). — Заговори с ним первым! Начни с вопросов: как будет жить этот счастливый блаженный мир, если в него проникнет откуда-нибудь со стороны несчастье? Злоба, жадность, хитрость… болезни духа, называет их Хронос… ну, как? Мир сможет защититься? Мир, не готовый встретить зло, сможет защититься от зла? Ибри, вот, — не защитился… переболел… и теперь умирает. Правда, умирает счастливым. Его последний господин — добрый господин.
     — Переболел, — медленно, с раздумьем, повторил Закар-баал. — У него, я надеюсь, не проказа? Много прокажённых сейчас, после войны… Да и в Мелу, я помню, их было много… Страшная болезнь: демон живёт в теле человека многие годы, не давая о себе знать. Человек думает: «Я совершенно здоров». А недуг уже точит его изнутри. Когда тайное становится явным, бывает уже слишком поздно…
     — Нет, Ибри в этом отношении невредим, — поспешил заверить Нахт. — Но остальной мир вокруг него — ты прав — поражён своеобразной проказой. Проказой духа. Внешне всё выглядит благопристойно: соблюдается исконный, свыше ниспосланный порядок, малые почитают старших, невольники покоряются господам, высшие суровы, но снисходительны по отношению к низшим… и вдруг всё перемешивается, как песок во время степной бури. Демон уже разрушил глыбу бытия на песчинки. Закон оборачивается беззаконием, и оно чудовищно в своей злобе. Из-за плеча науки вылезает варварство. У тех, кто это видит и осознаёт, слишком мало сил: противостоять они не могут. А буря всё сильнее, песчинки всё дальше друг от друга… и мир в конце концов обращается в ничто. Разрушается. Испепеляет сам себя.
     — Как страшно всё в твоём истолковании…
     — Заведи разговор с Ибри, Орёл! Либо — ещё раз поговори с Бхрата гуру. Он скоро будет здесь. Четыре века — золотой, серебряный, бронзовый, железный… а точнее сказать — железный, бронзовый, серебряный и золотой. Чтобы достичь последнего, Орёл, люди должны пройти через все остальные. Это неизбежно. Звериная злоба, жестокость, столь же звериная трусость… они должны разрушить сами себя. Испепелить сами себя. Когда это случится…
     — А это случится?
     — Ждёшь ответа от меня, Орёл? Вспомни мною сказанное. У тех, кто это видит и осознаёт, слишком мало сил: противостоять они не могут. Я тоже не могу. Я слаб, хотя и здоров… буду здоров через три дня, когда подействует снадобье… я должен был принять его в Ханаане… как раз в тот день, когда ты… ну да ладно!.. А Ибри силён, но болен. Утешая тебя, скажу: это случится. Если ты это сделаешь. И ты, и многие, подобные тебе. Помогайте друг другу. Тогда вы поможете всем. Естественно, помня: многие из всех желают как раз обратного. Многие… Очень многие… Я говорю сложно? Попытайся найти простые слова. Как Ибри. Он их уже знает.
     Энтес повернул голову, чувствуя облегчение. Будто вдруг освободился из неволи. Будто Нахт до сих пор держал его своим голосом, как раньше (когда привязывал к столбу посреди двора) держал взглядом. Стали слышны другие голоса. Тихие — они принадлежали незнакомым людям, которые шёпотом переговаривались один с одним. И громкий. Который принадлежал знакомому человеку. Тому хабду, которого матросы, сложась деньгами, купили ещё в Карате, а затем, с разрешения Закара-баала, взяли с собой на корабль. Энтес думал: он не умеет разговаривать. Он всё время молчал. Когда грёб. (Грёб он, кстати, умело). Когда тянул парусный канат. (Парусом он управлял наравне с мастерами). Когда сидел возле котла с едой. (Ел он мало. Совсем мало. Как ребёнок. И долго-долго жевал каждый кусок. Вернее, гонял его языком во рту и тискал голыми дёснами. Зубов у него — Энтес сразу понял — не было). А сейчас он говорил. Тихо. Шепеляво. Хотя это был голос человека, которому есть что сказать.
     — Я родился счастливым. Всю жизнь мне везло. И если кто-нибудь виноват в том, что мне пришлось испытать больше, чем кому-либо из наших, — то виноват я сам.
     — Вот уж счастливец! — перебил Матену-островитянин. — Родился среди ибри! Бику, привезённые год назад, страдают у Пер Аа меньше, чем вы, которые пришли в Хем столетия и столетия тому назад, во времена хека хасутов! Родился среди ибри — значит, родился несчастным! Хорошо, хоть жив остался! По закону всех ваших мальчиков убивают в возрасте трёх дней, чтобы жили — росли для работ — только смирные девчонки!
     — Нет, Алаш, Всевышний милостив ко мне. Я не был убит. Родители, уложив меня в корзину и пустив её по течению Хапи, уберегли меня. Я рос на островах, у людей из сословия коровьих пастухов. Туда редко суются даже сборщики налогов: пастухи — люди богатые, а кто богат, тот и рогат. Это — вторая милость, которую Всевышний ниспослал мне. Одиннадцати лет я был записан в учебный отряд. Не к каменотёсам, водоносам или даже пастухам! За смелость и силу меня сделали охранником каравана, который возит соду и натр из оазисов большой западной пустыни. Третье моё счастье. Третья милость Всевышнего. А несчастья мои — все, сколько я их за свою жизнь пережил, —кара за мою неблагодарность. Я, не имевший врагов и имевший только друзей, потому что все меня любили, все гордились мною, — стал врагом для всех. Я был грозой овец их, гусей их, дочерей их. День моего возвращения из очередного похода был днём тревоги для селения. Всевышний терпел. Но даже великое терпение истощается! Стража взяла меня с поличным, и я получил вместо копья тяжёлое весло грузовой бары.
     — Ну да! — воскликнул Ганон. — То-то, смотрю, гребёшь… не под себя гребёшь!
     Все захохотали. Ибри беззубо улыбнулся: он (как сразу понял Энтес) был рад переменить струю разговора.
     — Вы работаете в полную силу, имея силу, — объяснил он. — Это так. И хорошо, что так. А я работал, силы не имея. Откуда сила от двух сухарей, чтобы тянуть весло к себе, как вы? Я толкал весло от себя. Наваливался на него всем тем, что, из-за худобы, оставалось на мне от моего большого тела. Получалось! Когда тела не осталось совсем, Создатель снова смиловался. Я был взят на корабельный двор. Махать топором я был ещё способен…
     — Ну-у! Ты и топором орудуешь ловко! — вынужден был признать Ганон.
     — Вы рубите в полную силу, имея силу. — (Ибри покачал головой). — Перерубаете древесные слои. Я, силы не имея, вгонял топор между слоёв. Туда, где — чуть нажми — готов или почти готов промежуток. Получалось! А когда сил не осталось совсем… не осталось даже для этого…
     Алашиец дёрнул щекой со шрамом:
     — … тебя принесли в жертву! Хотели принести. Создатель спас?
     — Всевышний спас, — серьёзно, без улыбки, повторил Ибри. — Я это почувствовал, хоть я и грешен.
     — Ты видел его?
     — Его никто никогда не видел. Он — Всевышний.
     — Хм! А как он увидел тебя?
     — Он — Всевышний, — повторил Ибри ещё раз.
     — Ну, объяснил! Так объяснил, что прям уж всё понятно!
     — Человеческим разумом этого не понять. Во всяком случае, — моим. Есть среди наших один человек. Он, как и я, был спасён из воды. Оттого зовётся: Взятый из воды. Он изучает хемские науки, живя при дворе Великого Дома. Он, наверное, понимает. Хоть мало… но больше меня… да-а-а…
     Ибри задумался. Баал Закар стоял неподвижно. Энтес, отпустив щенка, тоже не двигался с места. Нахт произнёс из шалаша:
     — Зря боишься, Ибри! Не бойся. Говори. Они забудут все твои слова. Я обещаю. Они запомнят только суть их… в той мере, в какой они её поймут… в какой способны понять… а слова навеки забудут!.. Значит, ты его называешь — Всевышний?
     — Потому что он — Всевышний, — сказал Ибри, смешно шлёпая языком о голые дёсны.
     — С каким из наших богов ты бы его сравнил? С Ацт Оном, пожалуй? Ацт Он ведь тоже един, как ваш…
     — Ни с кем, — перебил Ибри. На этот раз в его тихом голосе промелькнуло упрямство. — Божества и духи, кроме него, суть бесы. Они на заре времен восстали против него. Возмыслили сравняться с ним. Одно забыли: он дал им жизнь, он дал им силу, не может тварь противоречить творцу, может только выполнять его волю. Все мятежные были низвергнуты. Все, кто вступил в мятеж. До трети от общего числа створённых. Отсюда — непорядок среди порядка. Отсюда — злые ветры среди ветров благоприятных. Отсюда — злые засухи, наводнения, землетрясения. Отсюда — злые помыслы и злые дела, которые суть своеволие людей, сотворённых исполнять волю Всевышнего.
     — Вон как ты рассуждаешь! Кто научил? Тот? Взятый из воды?
     — Я не знаком с ним. А он, поставленный высоко, не снизошёл до меня. Только от людей я о нём слышал.
     — А Всевышнего, значит, видел… то есть, чувствовал?.. Хорошо. Ты тоже забудешь всё, что мы здесь говорили. Ступай готовить плуг. Закар-баал намерен засеять пару четвертей скороспелым ячменём и собрать урожай, прежде чем корабли будут готовы к дальнейшему плаванию. Ещё предстоит добыть лошадей у ливийцев… хотя здесь уж ты наверняка будешь лишним. Откуда у тебя силы? Разве что Всевышний поможет!
     — Он — Всевышний, — повторил Ибри.
     Никто возле костра не оглянулся на его голос. А Энтес, ловя щенка, спросил сам у себя:
     «О ком он говорит? Кому отвечает, если никто у него ни о чём не спрашивал?»
      
      
      
     «Чёрный конь» под белым крылом
      
     Ливийцы собирались со всех сторон. Пустынные холмы — только что, в самом деле, пустынные — выпускали из-за своих сутулых спин жёлтые пыльные кучки людей в вязаных шерстяных покрывалах. Толпою дикие техену никогда не ходят. Даже бой ведут малыми подвижными отрядами. Брат говорил. Рыжеволосые головы с пучками птичьих перьев ничем не покрыты. Здоровые они! Такое солнце! Сандалий на их широких жилистых ступнях тоже не было. Камес потоптался в пыли: тростниковый колпак и тростниковая обувь, которую сплёл Алашиец, — всё ж хоть какая-то защита… У всех людей Закара-Чернобородого за последнее время появились такие дополнения к одежде. Весна переходит в лето, а лето здесь — судя по всему — примерно как в Хем. Хотя места не пустынные. Холмы. Перелески из мелких деревьев, которые дают со своих стволов упругую лёгкую пробку. Камыш в устье реки, впадающей в залив-гавар. Камес вспомнил непокорные реки Ханаана. М-да уж… хоть эта речка течёт правильно, как Хапи: с юга на север… ну, почти с юга почти на север!.. Это — не пустыня. Значит, жертву Сету — нетеру-богу пустынь — можно не приносить. Плодородная земля. Даже комары есть. Комары и мошка, хоть и кусаются больно, — суть приметы земли плодородной. Комар выводится в реке, мошка — в сырой почве. Там, где они не живут, человеку делать нечего. Лягушка — тоже примета земли плодородной. Лягушки тут тоже есть. Каждую ночь они поют серебряными своими голосами. Надо принести жертву Хекет — нетеру-лягушке, подательнице урожая. Собирался ведь! Обещал мысленно! Ещё вчера, когда плуг был готов! Нетеру-змее Нехебкау надо тоже поклониться: он — податель пищи вообще, ибо он — не хуже, чем котоголовая Бастас, — охотится на мышей, дармоедов из свиты злобного Ануса. Нетеру Анемет, владыке западных стран, молиться рано: чёрный Нго утверждает, что до настоящего запада, омытого великим морем, по которому нубиец со своими приплыл — держа путь вдоль берега и никуда не сворачивая — в Хем, ещё далеко. Дальше, чем отсюда до Пер Рамсес. Трудно сказать, насколько можно верить им, нубийцам… Но принеси, Камес, жертву Проходящему — нетеру луны, вечно юному Хонсу, хранителю путешественников… и, конечно же, Амону Дорожному, владыке всех путей земных! Хоть крошкой лепёшки, хоть каплей питья, но умилостиви! Больше-то у ведь тебя ничего нет…
     Амону! Именно Амону! Не Атону! Да-да-да!
     Злюка Нахт ничего не узнает. Нахту можно ничего не говорить. Он только притворяется, что распознаёт-читает мысли, как Великий Шешу!
     Великий Шешу…
     Почему ты, Камес, в последние дни так часто думаешь о нём? С другой стороны луны ещё никто не возвращался…
     Ливийцев всё больше и больше. Среди них появляются всадники на рыжих конях.
     Самое странное: Закар-Чернобородый и нубиец совершенно не обращают внимание на врагов. Разговаривают между собой. О чём? Что они нашли такого важного — более важного, чем появление диких техену?
     Если бы Камес получше знал ханаанскую речь, он бы понял:
     — Пролив тот у Трёхглазого, когда мы с нашими плотами были там, именуется: Ворота Мелькарта. Пролив широк, но дозоры выставлены сразу на обоих берегах. Если бы Гром помог…
     — Ты и Грома знаешь?
     — В том — наше счастье. А наше несчастье — в том, что мы ушли дальше, не дождавшись Грома, и попали в Хем. Вот почему я остался один. Хотя жить среди тех людей — была такая же неволя. Правда твоя Закар: лучше не искать с ними встреч. Беглецы со всех краёв. Все дерутся со всеми. Объединяются только тогда, когда приходят лузитаны. Лузитаны говорят об их крепости Хадашт, Новый: Гадес. Гадость или подлость на их языке.
     — Можем ли мы тайно миновать Хадашт?
     — У них сейчас — молодой Нахт. Трудно.
     — А если притвориться, будто мы — твои люди?
     — Умеешь долго притворяться? Да, если бы Гром! Ипи мало поможет. Слаб он. Вовремя не пил зелье. Голубая кровь успела проявить себя. Он только говорит: три дня, три дня… а самому-то жить — немного больше. Я знаю! Когда человек начинает пересматривать всю прожитую свою жизнь, которую оставил позади, длинная она ли, короткая она ли, — значит, впереди у него совсем остаётся немного. Знаю! Сам так ходил. Если бы не Энтес…
     — Ладно. Другой вопрос. Ты умеешь ездить верхом? Мы должны выиграть у техену конное ристалище. Тогда мы добудем не только лошадей для пахоты и для подвозки корабельного леса: мы добудем уважение, которое нас охранит в их стране. Это, второе, — гораздо важнее первого.
     — Да-а… верхом на конях со много вёсел я умею… беда учила… да-а-а… только не на конях с четыре копыта…
     Нго вздохнул.
     — А кто-нибудь из твоих людей?
     Нубиец готов был что-то сказать. Крики отвлекли обоих. Техену-всадники, погоняя своих лошадей, расступились. Вперёд вырвался ещё один всадник на огромном вороном жеребце. Не рыжем, как у остальных. Конь был чёрный, как ворон. Всадник явно не принадлежал к числу техену. Это был, скорее всего, мальчишка из числа северных дикарей-ахайваш. Как Энтес, в которого за последнее время буквально влюбился легковерный господин Закар. Эх, знал бы он, на что они, дикари, способны… Конь храпел, роняя пену. Маленький светлокожий всадник держался крепко. Ветер трепал его линялые волосы. Местные дикари взвыли все разом. Рыжие кони, как будто подхваченные ветром, сорвались с мест. Вне зависимости от того, где был секунду назад тот или этот. Ещё секунда — и всадники, завывая, летят в одном направлении.
     — Куда ты! — успел крикнуть господин Закар.
     — Хорошо получилось, — сказал Нго. — Их люди, говорил мне Вот, — конные бойцы. Они умеют.
     Камес тоже сорвался с места. Ветер чуть не сбил шляпу. Её удалось поймать. Но Камес смог надеть её только перед шалашом, в котором прятался молодой Нахт.
     — Эй! Эй! — позвал Камес. — Ты спишь? Проснись! Они заняты своим, убежать — самое время! Ты учился дольше, чем я, ты знаешь, где у них исправная лодка!
     — С кем разговариваешь? — ответил недовольный голос.
     — Ну, Нахт! Просыпайся скорее! Лекарство допьёшь на Великой Зелени, в дороге! На-а-ахт!
     — С кем разговариваешь? — повторил голос. — Я Ипи, коль на то пошло. Нахт и все они — на другом берегу. В Хадаште.
     Шляпа вновь сорвалась. Упала. Камес не вспомнил о ней.
     — Что тогда делать… мне… что… — едва смог выдохнуть он.
     — Всё надо делать вовремя, — ответил голос, очень похожий на голос молодого Нахта. — Думать, так и особенно. Ты, правоверный роме, думал хоть о чём-нибудь, когда стал послушен призыву слуг издревле проклятого демона? Не думал. В капище Атона ты входил? Входил. И не раз. Мне совершенно всё равно, что с тобой дальше будет. Маленькая тощая дрянь!
     Мир завертелся перед глазами. Царство живых — восток, откуда утром вышло в этот мир солнце — светило жизнедарующего Амона-Ра, покрылся мраком. Царство мёртвых — запад, куда солнце, перевалив полуденную черту, едва готовилось снизойти, — облился кровью.
     — Нахт… я думал… мне казалось… ты узнал меня…
     — Просто понял, откуда тебя принесли злые духи. Видел как-то раз. Мельком.
     — Но мы… я и ты… вчера вместе смеялись…
     — Вчера я был слишком слаб, чтобы тебя вышвырнуть. Сам уберёшься? Не то… хоть я сегодня ещё слабее, чем вчера… придушить тебя взглядом я сумею!
     Камес отскочил.
     Новая волна криков едва коснулась слуха и внимания. Чёрный конь с маленьким всадником-ахайвашей, сделав круг среди холмов, первым возвращался к награде — ветке, украшенной лентами. Всадник на ходу схватил награду. Люди Чернобородого бросились к нему. Подъехали дикари. Ещё одна волна дружных воплей… Ну и что? Какое это имеет значение?
     Что вообще имеет значение с е й ч а с?
     — Нахт… то есть, Ипи… ты… — собирая последние силы, выжал из себя Камес. — Ты кто? Наш или дикий?
     — Если не ваш — значит, сразу дикий?.. Ладно. Верный ответ — второй по счёту. Я ацтлан. Слыхал такое слово?
     Мир померк совсем. Из этой темноты зазвучал голос Великого Шешу:
     «Твоё имя? Которое из них? Возвращайся сам на свой мутный ручей! Здесь ты мне мешаешь. Ты, отщепенец, — мне, правоверному ацтлану и учителю царя Ацт Лан Тид».
     Эти слова память отдала сразу. Остальное завертелось в ней, как в песчаном вихре. Язык науки! Лан — государство, держава, в крайнем случае просто земля среди вод, на которых нет поблизости другой земли. Ацт — солнце или солнечный. Тид — божественный, великий, грозный, могучий. Божественная земля солнца? Божественная солнечная земля? Как и тогда, в ту страшную ночь, которая вдруг явила Камесу двух Великих Шешу — с виду одинаковых и до глубины враждебных один одному, — Камес пытался понять: что кроется под словами? О какой земле среди вод идёт речь? О земле, которую Великий Шешу никогда не называл. Никогда. Ни разу. Ни в одном из уроков. Ведь Камес помнил их все!
     — Вот такие вы… — проворчал голос, похожий на голос Нахта. — От первого до последнего… от Сеси до тебя, сопливого мальчишки! Учите наизусть слова. Только слова. Не понимаете ничего, кроме слов…
     — Разве я сопливый? — вместе с возмущением вырвался крик. Настоящий громкий крик. — У меня всегда есть маленький платочек для соплей! Ты меня обижаешь, Н… Ипи!
     — Вот такие вы все. Вас колет только мелкая гадость. Крупную гадость вы жрёте, давясь слюнями от наслаждения. Был бы я здоров… — (Голос прервался на миг). — Ты бы… передо мной… на брюхе ползал… и грязь… как у вас там говорится… грязь следов моих бы ел и причмокивал! Уйди! Уйди, маленький мерзавец!
     — В чём я мерзавец? Чем я тебя обидел?
     — Во всём и всем! Убирайся! От тебя воняет!
     — Чем от меня… сегодня утром я мылся… чем от…
     — Тобой самим!
     Камес отшатнулся. Губы сами собой начали произносить:
     — Славьтесь, о, вы, кто позволяет совершенным душам войти в Дом Осириса, сделайте вы так, чтобы хорошо обученная душа Осириса, писаря Ани, чье слово истинно, вошла и пребывала с вами в доме Осириса! Пусть же он слышит так же, как слышите вы; пусть он видит, так же, как и вы видите; пусть он встает так же, как и вы встаете; пусть он садится так же, как и вы садитесь…
     Только выговорив первые слова — с детства, с первого отцовского… ещё отцовского урока знакомые слова, Камес понял: вовремя пришла на ум великая Книга мёртвых! Толстый свиток с этими словами — в руках каждого, кто, набальзамированный и погребенный уже не действует и не говорит. Строки с этими словами — в сердце каждого, кто ещё действует и говорит, своими поступками и словами создавая себе благоприятный путь к весам Осириса. В этих словах — учил отец — всё спасение. А в словах, которые Камес зубрил с папирусов в доме Великого Шешу? Куда ведут они? Куда они толкали… да и сейчас толкают… Камеса из Пер Рамсес? Благодаря первым словам он, сын уважаемого человека, приближался к циновке писца — уважаемого человека и слуги державы. Благодаря вторым он очутился здесь. Среди каких-то холмов. Перед какой-то хижиной, где прячется какой-то ацтлан. Кто он? Кто они? Что Камесу делать среди них всех?
     Слышно было: тот, за дверью хижины, смачно сплюнул и непонятно выругался.
     — Не надо, Н… Ипи… не надо… я сейчас опять упаду и захлебнусь слезами… — сам себя не слыша, пролепетал Камес.
     — Падай, — буркнул ацтлан. — Падай и подыхай. Пусть твоё прошлое, которое тянется за тобой, как паутина, задушит тебя… словно грязную муху!
     Мрак сгустился. Воздух куда-то исчез. Совсем исчез. Ни капли не осталось для дыхания. Когда мёртвая тьма на миг сменилась синими сырыми сумерками, над Камесом сидел Кин. Его ладони с тёмными ранами, как большие странные бабочки, метались перед лицом. Кин был без своей белой рубахи. Он тяжело дышал. По его телу катился блестящий пот, обтекая другие раны. Камес догадался: ты сам, Камес из Пер Рамсес, — такой же потный, липкий, грязный… и, наверное, вонючий. Мысль вошла в сознание, словно хозяйка. Остальные мысли прянули прочь. Голос молодого Нахта… или, то есть, Ипи… а вернее, ацтлана тихо и совсем не зло сказал:
     — Да ладно уж…
     — Всё надо делать до конца, — произнёс Кин. — Извиняться, так и особенно.
     Ацтлан рыкнул без слов. Отстранился. Темнота опять придвинулась вплотную.
     Когда она ушла совсем, Кина и ацтлана не было. Был Матену-островитянин. Причём не один. Критянин Вот сидел с ним рядом, говоря:
     — Теперь мы крепко связаны. Так что — смотри! Дорогу сюда ты не знаешь. Не зна-ешь! И я не знаю. А уж покойничек Бейану… тот уж наверняка смолчит! Желаешь к нему? Сюда больше никто не придёт. Если даже придёт, — очень нескоро. Так лучше. Чтоб никто не мешал. Лады?
     — Лады, — ответил Матену. — Ваши часто ходят сюда?
     — Я — каждый раз. Со своими, разумеется. Возвращаясь на Крит с Ястребиных островов, мы именно сюда заходим. Вторая, после Гадеса, наша зимовка — здесь. Чиним корабли. Отъедаемся. Тешимся с техенскими девками. Но этот разноцветный сброд… вся эта дрянь, которую Нго вывел из ямы Бен Риби, едва только сам попал туда… на этих берегах она в первый раз. Который, заодно, — и последний. Тогда мне было всё равно, кто вытащит меня из каменоломни на своём хвосте. Сейчас — опять не всё равно. Разумеешь?
     — Ястребиные острова? Вы и там бывали?
     — Спроси-ка, где мы не были!
     — А где?
     — Ну… пожалуй… только там, куда «Чёрный бык» носил вас вместе с Трёхглазым. Вот уж подходящее название! У нас на Крите бык — самый дрянной демон. Который, таясь в земле, частенько сотрясает её вместе со всем содержимым. Когда-нибудь он высунет свои огненные рога, поднимет на них весь мир да и опрокинет в пучину. Один раз пытался. Давно. Столетия минули. Однако мореходный люд всё помнит. Ставит в горах каменные рога. Не огненные. Каменные. Сиречь, окаменевшие. Чтобы отнять у быка его пламя. Есть оно, пламя. В этом Ибри прав. Ну а живых чёрных быков у нас колют на священных игрищах. Изматывают ловкими прыжками, а напоследок колют. Знаешь. Сам видал. Трёхглазый сманивал меня с собой. Я бросил налево горсть песка — и отказался.
     — Имя смутило? Оставим «Чёрного коня» «Чёрным конём».
     — В том числе имя… в том числе!.. Да что там взять, на берегах на тех на мёрзлых? Стрелу в спину? За стрелой я и к крымерам — станет мне так уж надобно — схожу. Во сколько раз ближе?
     — Там со спины не бьют.
     — Рассказывай…
     — Рассказываю то, что сам знаю. Если вы, критяне, — лгуны, остальной мир по себе не меряй!
     — Ладно, ты… Малец зашевелился! Бормочет! Надо всё ж, однако, приколоть. Напрасно я забыл о нём. Ибри — ладно, Ибри не продаст, а о мальчишке я забыл напрасно.
     Камес понял: губы опять, не спрашиваясь у сознания, повторяют строки Книги мёртвых.
     — Пусть же он войдет в дом Осириса со смелостью, пусть же он выступит оттуда дальше с миром… да не будет созданного противостояния для него, и да не будет он отправлен обратно! Да войдёт он под покровительством Осириса, и да выступит он вперёд, вознагражденный, по принятии его правдивых слов. Пусть его слова исполняются в доме Осириса, пусть его слова странствуют вместе с вами, пусть он будет славен, как и вы! Да не обнаружится, что он лёгок на чаше весов, пусть весы склонятся в его пользу! Ты позволь мне не быть судимым согласно устам большинства! Пусть моя душа поднимется вверх перед ликом Осириса, поелику обнаружится, что она была чиста, когда была на земле! Пусть я предстану перед тобой, о, владыка нетеров! Пусть я прибуду в округ Маат-Истины! Пусть я поднимусь на мой престол подобно нетеру, одаренному вечной жизнью… пусть я излучу свет подобно сонму нетеров, которые обитают в небесах… пусть я стану подобным вам, то есть бессмертным…
     — Молится, — хмыкнул Матену. Камес словно увидел сквозь мрак: шрам на его щеке дрогнул. — В этом они, хемцы, — упёртые…
     — Помолился, значит, — подвёл итог критянин. — Вот и молодец.
     — Ладно, ты…
     — Он всё слышал. А всё — это слишком много, Меченый.
     — Да не буду я отвергнут… — шептал Камес. — Да взгляну я на владык инобытия… да вдохну благоухание пищи нетеров… да воссяду я вместе с ними…
     — Всё ж он лучше нас, — заметил Алашиец. — О вечном думает. О бессмертии. Слышишь, ты, Ибри? Совсем как ты!
     — Бессмертие, ребята, бывает разное, — зашамкал знакомый голос. — Он мечтает о добром бессмертии. О вечной жизни в просторах бесконечных. Оно и будет ему дано, как только вы его убьёте. А вот вас, ребята, ждёт ужасное злое бессмертие. Гореть вам вечно в том огне, который — хуже, чем огонь, о котором ты, Вот, рассказывал.
     — А-а… подземные огни… — запыхтел критянин. — Снова ты о них!.. Ну ладно. Думаю, они уже на подходе. Время к тому, судя по луне. Берём лягушонка с собой. Дружка-а-а встре-е-етит…
     — Да совершу я все превращения, которые мое сердце могло бы пожелать свершить во всяком месте, где бы ни пожелала быть моя душа ка! — хотел сказать Камес. Но не смог. Критянин зажал ему рот. Дыхание прервалось, мысли перемешались. Когда Камес снова смог вдохнуть, вокруг был уже не холодный воздух ночных холмов, а горячий смрадный воздух корабельных внутренностей.
     Посередине тесной, как погребальная яма, комнатки стоял стол. С краёв — лавки, на которых сохли вёсла. Гребцов не было. На одной лавке не было и весла: на ней лежал Камес. За столом ужинали трое: алашиец Матену, критянин Вот и незнакомый фенеху-ханааней.
     — Зря думаешь, Алаш, будто я желаю зла мелкому, — говорил последний из трёх. — Его сынишка. Этим сказано всё или почти всё. А припугнуть надо. Чтобы забыли о своём… как там он у них… Чернобородом.
     — Чтобы Чернобородый их опять не переманил? — усмехнулся алашиец. В этот раз Камес хорошо увидел, хотя света от крохотной масляной лампочки на столе было совсем чуть-чуть: знакомый шрам знакомо дёрнулся.
     — Твоя правда, с тебя и выпивка… — прохрипел фенеху после секундного раздумья. — Липнет к нему народец… словно мухи ведь липнет!.. Трёхглазый и сам таким был.
     — Говори, говори…
     — Говорю, говорю! — (На этот раз раздумье оказалось более долгим, а голос, который зазвучал после него, — более хриплым). — Ты, Меченый, знал Трёхглазого Бейану уже Трёхглазым. Он успел простудить свои мозги у крымеров, где реки, которые замерзают каждую зиму, несут золотой песок. Он уже хворал жадностью. Которая его сгубила. Ведаешь, как он погиб?
     — Куда мне…
     — Знай, Алаш! Он слишком тяжко нагрузил свою «Акулу». Хапнул на одной хемской баре всё, что хапалось, до самых ни на есть пустых горшков… нагрузился так, что хали готова была враз нырнуть под воду… а Чернобородый пришёл на «Орле». Ты сам пришёл сюда на «Орле», с ними вместе. Знаешь, что за штука.
     — Знаю.
     — И я знаю. Наибыстроходнейший хали от Акки до вас! Только «Дракон» старика Синарану да наш «Тунец», о котором мне больно даже вспоминать, могли с ним тягаться. Вот Трёхглазый и… того. Жадность! Жа-а-адность! В грузах, взятых багром, надо брать-хватать только белое, цветное, пурпурное да, пожалуй, ещё слоновую кость. Я всегда так делал. Трёхглазый — не всегда. Вот она, разница меж нами!
     «Пусть приказ о моей защите будет первым распоряжением Осириса, владыки крайнего предела, который хранит моё тело спрятанным…» — хотел произнести Камес. Это — лучшее, что может произнести правоверный роме среди чужаков. Чужаков, ни один из которых не может считаться даже сторонником. Кто они? Кто они на самом деле? Долго скрывался Алашиец, но теперь он — весь на виду! Критянин Вот скрывался недолго. Он — тоже на виду. А этот, третий… да, фенеху, который на миг приподнялся над столом, кряхтя и щупая рукой свою ногу… этот — в самом деле враг! Что остаётся, Камес из Пер Рамсес? Твори молитвы!
     Но выговорить хотя бы слово Камес не успел. Деревянная дверь — странная дверь, которая была у них здесь не в стене, а в потолке, тоже деревянном, — резко открылась. На лестнице, которая вела от неё к столу, возникли босые ноги. Маленькие. Чуть больше, чем у самого Камеса. Затем стал виден край ханаанской рубахи. Тоже маленькой. Примерно как у ахайваши. Затем стал слышен голос:
     — Привет, дядя Матену! Это ты? Какого рыжего ради ты вздумал помогать дяде Зуланну Хромому? Только честно отвечай.
     — Я испугался, Медвежонок, — сказал Алаш.
     — Да ну? — спросил тот, который спускался по ступенькам из темноты в круг света и приобретал всё больше сходства с Унатешем. Только голос был другой. С хрипом, как у ханаанея. — Ты же сильный, дядя Матену!
     — Да вот… так получилось. Но я больше не буду. Честное слово.
     — Честное? — повторил Унатеш, садясь за стол рядом с ханаанеем. Тот оскалил щербатые тёмные зубы. Попытался обнять Медвежонка. Тот отстранился. Выхватил из-под блюда с рыбой нож. Воткнул его в столешницу между собой и фенеху, как пограничный знак. Ханааней тоже отстранился. — Оно у тебя на самом деле честное… или как? Когда проверим? Мне уже надоело у них.
     Джахи, снова кряхтя и щупая ногу, стал подниматься из-за стола. Критянин Вот давно поднялся. Стоял, щупая макушкой потолок. Чёрная борода подрагивала. Светлые, как у дикаря-техену, глаза шныряли по деревянной комнатке. Туда-сюда… из края в край… затем обратно…
     — Осядь, коряга, — повелевающим голосом заговорил алашиец. — Ты тоже сиди. Решил напомнить мне, кто тут хромой?
     — Я напомню тебе кое-что другое, — прохрипел фенеху. Унатеш вырвал нож из столешницы. Вонзил ещё раз: совсем рядом с рукой ханаанея. Тот едва успел убрать её. Вторая рука фенеху метнулась к Камесу.
     «Пусть твоё прошлое, которое тянется за тобой, как паутина, задушит тебя… словно грязную муху!» — зазвучал в ушах голос ацтлана. Не Нахта. Даже никакого не Ипи, хотя это — по самой крайней мере хемское имя. Чужака. Ещё одного чужака, который, к счастью, был не здесь. На берегу. В шалаше. Там, где Чернобородый Закар… и где остальные…
     Затем прозвучали другие слова:
     «Я от них убежал… вы добрый… вы самый добрый… вы спасли меня… спасите ещё раз… ваша воля… хоть убейте… только не оставляйте… всё вернётся… липкая паутина… спасите… вернётся всё…»
     Это был голос самого Камеса. Эти слова говорил сам Камес. Давно. На берегу Хапи. Когда, убежав с бары, которая везла воинов Пер Аа, он прятался в грязи, сам не ведая для чего. И когда вдруг понял, для чего, едва заметив «Орёл» с Чернобородым и его людьми. Камес не знал тогда, для чего он так сказал. Само получилось.
     Прошлое…
     Оказывается, оно умеет повторяться… причём — не раз!
     — Зуланна, — проговорил Алаш. — Всё прощается под небом, не прощается кровь, безвинно пролитая.
     — Ты собираешься её проливать? — захрипел фенеху. — Ты её прольёшь? Не прольёшь. Ты до-о-обрый! Я разрешаю вам свалить с «Чёрного коня»… конечно, если вы сумеете… и как только вы свалите долой, я отпущу лягушонка.
     — Знаешь, Хромой, — хмыкнул Матену. — Что-то мне мешает вот так взять и сразу тебе поверить.
     — Когда ты мне сразу верил? Всякий раз приходится тебя уговаривать… засылать к тебе людей… тормошить тебя словами, выбирая такие из них, которые тебе понравятся…
     — И окажутся наполовину ложью.
     — Так уж наполовину!
     — Ладно. Целиком.
     — Алаш! Тебя обманывал Трёхглазый! Я тебя ни разу не обманывал!
     — Потому что при нём ты боялся слово произнести.
     — Время тянешь, Алаш? Ждёшь, что тв… что те придут сюда и помогут? Ну, ну! Опять озираешься?
     Алаш, в самом деле, бросил взгляд туда-сюда, как только что критянин. Вдохнул глубоко. Проговорил:
     — Честное слово, Медвежонок! Честное! Да! С малым парусом управишься?
     Камес зажмурил глаза. Сам не зная, зачем. Они сами собой взяли да закрылись. Настала темнота. Но слух оставался открытым. И в него прорвалось всё: рычание критянина и фенеху… деревянный стук двух табуреток, которые сшиблись в воздухе… звон упавшего ножа… чмокающий звук, с которым открылась дверца в потолке… Кто-то в темноте вырвал Камеса из рук чужого. Тут же сам схватил, прижимая локтем к себе. Как таскают под мышкой ношу. Не очень тяжёлую, но неудобную. Камес поджал ноги. Только потом вскрикнул. Ударился головой обо что-то твёрдое и липкое. Вскрикнул ещё раз. Зажмурился сильнее. Голос Матену сказал рядом:
     — Извини, лягушонок! Вставай на ноги. Как там парус? Тебе помочь?
     Снова чмокающий звук, но уже внизу: дверца в потолке закрылась. Ну… уже не в потолке. В полу. Пол был деревянный. Сырой. Камес осторожно встал на него ногами. Открыл один глаз. Снова закрыл. Проку в зрении было мало. Темнота. О том, что Меченого рядом нет, — Камес и так догадался.
     — Кто сказал слово «помогать»? — долетел вместе с ветром голос Унатеша. — Ты дядю держи! Чтоб сюда не прорвался! Остальные наши доплывут с «Быка» или нет, им там сейчас весело, вина много, а дядю — держи!
     Снизу слышались злобная ругань и удары кулаком в доску. Зрение тут по-прежнему не требовалось: именно кулаком — именно в доску. В дверцу. Она тряслась. Подпрыгивала. Отзывалась на удары своим голосом: хлюпала, стукаясь краями о края. Чем они смазаны таким, что прилипают друг к другу? Клеем? Смолой? Где-то в стороне скрипел сырой канат. Дрожала мокрая ткань. Толстая. Парусина. И совсем далеко слышался пьяный злой смех.
     Унатеш повторил:
     — Дядю карауль! Дя-дю!
     Удары по дверце стали сильнее. Звук стал деревянным. Табуреткой бьют! Камес, поняв это, открыл глаза.
     Он был на палубе «Запада». Или — такого же судна, как «Запад» Чернобородого Закара. С палубой от носа до кормы. Камес стоял перед мачтой. На носу, где скрипел канат и хлопала ткань, смутно выделялись две тени. Более тёмные, чем ночь вокруг. Маленькая и большая. Маленькая повторила ещё раз:
     — Карауль! Сейчас вырвется!
     Сильный удар снизу вверх отшвырнул деревянную дверцу. Большая тень метнулась от носа к ней. Камес оглянулся, следя за тенями. Сам не зная для чего, сделал шаг в том направлении. Что-то ткнулось под левую лопатку. Очень больно. Темнота вспыхнула красным огнём.
     Огонь погас не скоро. Когда ночь стала опять тёмно-синей, Камес ощутил жажду. Пить хотелось, как самым жарким днём среди самой сухой пустыни. Он провёл языком по губам. Губы были сухие. Как пустыня. И во всём теле металась, сотрясая его, как зверь клетку, огненная жгучая боль.
     — Камес! — звал сверху голос Меченого. — Камес! Ты только не умирай! Берег близко! Там — Кин! Не умирай! Ну почему он в тебя кинжалом попал? Ну почему в тебя, а? Я бы увернулся!
     — Говорил я тебе: дядю держи! — слышался поодаль голос Медвежонка. — Говорил я тебе: сам справлюсь! Справился! Да-а-а!
     Чёрные тучи разошлись. В небе, перечёркивая половинку-луну, трепетал парусиновый треугольник на тонком канате. Шкоте. Чернобородый Закар требовал употреблять морские слова точно и верно. С берега слышались крики. Камес понял: именно с берега. Он — там. Впереди. В той стороне.
     — Луна, — сказал Камес. — Великий Шешу. Я скоро уйду… туда…
     — Да ты что? — вскрикнул Матену. И тут же закричал ещё громче, что есть сил: — Кин! Проснись! Кин! Закар-балу! Скорее! К нам! На берег!
     — Ошалел старый, — проворчал Унатеш. И сам закричал ещё громче, чем Матену: — Закар-балу! Не стреляйте! Это мы! Лягушонок у нас! Лягушонок умирает!
      
     ***
     — А ты что без дела стоишь, не лечишь его? — спросил Унатеш. Камес не видел, у кого именно. Хотя — наверняка у своего. С этакой смелой ехидцей.
     — Из меня сейчас лекарь, как из самого лягушонка гребец, — ответил Ипи. Да, именно Ипи. Это может быть только он. У Нахта голос — почти такой же… но не совсем.
     — А говоришь, что лекарство подействовало! Вот и работай! Лечи!
     — Правду он говорит, Медвежонок. Иначе ты бы видел сейчас не живого человека с розовыми щеками, а страшный посиневший труп. Правда, тоже живой. У кого голубая кровь, тот вынужден тратить много усилий, чтобы выглядеть, как обыкновенные смертные!
     Унатешу отвечает чужой голос. Кто это?
     — Значит, они — в самом деле бессмертные?
     — Во всяком случае, живут гораздо дольше нас… или умирают от всякой случайной малости, не успев вовремя проглотить лекарство!
     — Шутишь, Гром!
     Это — уже Ипи. А это — опять чужак:
     — Шучу, но говорю правду. Я вовремя успел.
     — Думай так, если хочешь, — фыркнул Ипи. — Ты приехал днём, а снадобье подействовало ещё утром!
     — Думай так, если хочешь, — передразнил чужой. — Если ты принялся рассуждать о смысле жизни… стало быть, и в самом деле плохи были дела твои.
     — Только вы говорите-ка понятно! — рассердился вдруг Унатеш. — Что вы там бормочете? Может, вы с Ипи затеваете балу Закара убить, а я ничего не понимаю!
     «Да всё же понятно, — удивился Камес сквозь дрёму и боль. Правда, боль уходила и дрёма рассеивалась. — Говорят они на языке наук. Чем ты, Унатеш, занимался в своём Угарите, когда Великий Шешу преподавал мне язык наук?»
     Удивился. Открыл глаза. Удивился ещё раз, понимая: Медвежонок никогда не был в послушании у Великого Шешу.
     Мимо, топоча и пыля, двигалось стадо. Чёрные коровы с большими рогами шли туда, куда направлял их маленький всадник на крупном вороном коне. У обочины возились щенки жёлтых длинноногих ливийских собак-волкодавов. Они, визжа, валяли в пыли чёрного щенка с белой метиной на лбу. Всадник остановил коня. Подбежал к щенкам. Крикнул:
     — Ну-ка, вы! Впятером на одного! — И, когда жёлтые щенки унялись, отпрянули, виновато поглядывая, сказал чёрному щенку: — А ты учись сам себя защищать. До каких пор мне тебя защищать? Мужчина ты или не мужчина? Ладно, беги за мной.
     Когда он вскочил на коня и ускакал, увлекая за собой повеселевшего пёсика, голос Закара Чернобородого произнёс:
     — Смотрите, Гром и Нго! Энтеса не узнать! Как он сразу изменился! Какую душу хотели убить!
     — Это он тебе говорит, Ипи, — тихо произнёс Гром. — Слушай, понимай… и не смотри снизу вверх как сверху вниз!
     — А вы что тут надумали сделать с моей душой? — огрызнулся Ипи. — Всё равно она какая была, такая и останется.
     — Какая была, я знаю. — Сказав это, Гром помолчал. — Какой она может стать, я догадываюсь. Ты всё-таки обдумывал прожитое, хоть и мало ты прожил. А какой она станет, зависит от тебя.
     — Ладно. — Пробурчав это, Ипи тоже умолк на несколько мгновений. — Сделаюсь дикарём, как он. Со смелой, свободолюбивой, но глупой душой.
     — Высоко берёшь, малец! — усмехнулся Гром. — Они, ты уже говорил, со временем откроют глаза и не захотят их закрывать. Своё слово они скажут.
     — Ну, а какое это будет слово? — поинтересовался Ипи. — Понравится ли оно… как Гелид выражается… Ойкумене? А какое слово скажете вы? Там у себя? За океаном?
     — Это будет зависеть от нас, — вновь подумав, ответил Гром.
     — А когда будет? — Ипи уже откровенно ехидничал. Как в тот раз Унатеш. — Через сколько тысяч лет?
     Вместо ответа Гром звонко шлёпнул Ипи по тому месту, из которого растут ноги.
     — Феа подходит, — сказал он. Уже не ему. Чернобородому Закару.
     По глади Великой Зелени уверенно двигался к берегу «Запад». Или… нет, не «Запад»! И не разбойничий корабль, похожий на него. Формы были примерно те же. Но паруса — их оказалось два — треугольные. Как малый, впереди, так и большой, на мачте. Странно. Камес удивился… а потом вспомнил: точно такие же стояли на корабле Великого.
     Воспоминание наполнило глаза слезами. Камес отвернулся от моря к холмам, над которыми горело злое солнце. Глазам снова сделалось плохо. Камес склонил голову вбок. Это было неудобно. К тому же, взгляд тут же упёрся в его, Камеса, собственную тень. Долговязый, до пояса голый мальчишка с растрёпанными волосами, низко согнувшись, сидел перед мальчишкой в мешковатом одеянии. У первого из спины торчал вверх кинжал. Второй, стоя на коленях, делал руками странные движения. Как будто хотел сжать клинок ладонями и вытянуть из раны. Но не сжимал. Только приближал ладони к клинку с двух сторон, проводил ими вверх — к рукоятке… и отдёргивал прочь. С каждым разом кинжал становился длиннее. Рукоятка-тень поднималась над тенью согнутой спины. Наконец, он выскочил. Скользнул по спине. По настоящей. Камес почувствовал кожей его скользкое горячее прикосновение. Стало вновь больно. Хотя… всего на одно-единственное мгновение. Кин прижал обе руки к ране. Боль ушла. Края раны слиплись.
     — Вот это да… — сказал Унатеш. — Во умеет…
     — Ну а сейчас вылечи сам себя, — сказал Гром. — Чтобы твои ноги начали слушаться, а раны от гвоздей закрылись вот так же быстро.
     — Я не могу, — сказал Кин.
     — Не можешь или не пробовал?
     — Я не могу жалеть самого себя. — (Заметно было по голосу: Кин удивился). — Когда я лечу кого-нибудь, я его жалею. Как я буду жалеть самого себя?
     — Зато ты умеешь быть сильнее самого себя, — ответил Гром. — Вставай! Поднимайся с коленок!
     Тень второго мальчишки шевельнулась. Привстала. Упала. Вновь поднялась на ноги. Тихо произнесла знакомым голосом:
     — Ой…
     И сделала шаг вперёд.
     — Значит, не пробовал, вот и всё, — подытожил Гром, делая шаг навстречу Кину и подавая ему руку. Кин ухватился за неё обеими своими. Красных ран на его тощих жёлтых лапках больше не было. Ровная кожа. Бледная, правда. Не загоревшая.
     — Вот это да! — заорал Унатеш, срываясь с места. — Балу! Матену! Ганон! Дед Гамаль! Ибри! Гром вылечил Кина!
     Люди на берегу оглянулись. Всего на миг. Они следили, как проходит меж опасных камней феа.
      
     ***
     — Они всегда вот так играют с быками, когда кто-нибудь уходит в море? — спросил Унатеш.
     — Честно говоря, не помню, — признался алаш. — В тот раз они просто дождались, когда мы уйдём далеко, и выгнали быков на прибрежные травы.
     — Значит, прибрежные травы лучше, чем те, степные и в холмах!
     — Само собой. Тут не так жарко и земля лучше.
     — Ты умеешь играть с быками?
     — Где уж мне…
     — А болтал, что умеешь! Да-а-а! Там! В Карате! Критянин Вот, он точно умеет, он — критянин… но он — гад. А ты — свой. Сходи, попробуй! Они ещё одного быка выпустили! Дядя Зуланна рассказывал: бык — это смерть, человек — это жизнь, и если человек быка обманет, не даст себя забодать, он проживёт до-о-олго! Да-а-а! Опять страшно? Ты говорил на «Быке», что страшно тебе — в последний раз!
     — Ну да, да… — без охоты согласился Матену. — Говорил. Ну всё, иду.
     Он спустился по склону холма, обходя кучки людей — своих и ливийцев. Своих было совсем мало. Ливийцев — сотни. Правда, вели они себя мирно. Позволяли алашу пройти: отодвигались в стороны. Кое-кто даже улыбался. Говорил что-то по-своему. Алаш отвечал. Он их язык знает. Хотя с точки зрения Унатеша… ну что это за язык? Бер-бер, бер-бер. Учитесь говорить по-ханаански, раз торгуете с ханаанеями! Матену вышел на истоптанную площадь, посреди которой стоял чёрный бык с громадными белыми рогами. Хлопнул зверюгу по бархатной лоснящейся холке. Бык оглянулся. Пожевал жвачку. Отвернулся. Меченый пнул его ногой под зад. Ливийцы засмеялись. Кто-то что-то крикнул.
     Когда Меченый увернулся от рогов, они закричали громче. Бык хрипло мыкнул. Мотнул головой ещё раз. Меченый опять увернулся. Отскочил. Споткнулся. Бык, нагнув голову, пошёл прямо на него. Ливийцы восторженно взвыли. Унатеш хотел закрыть глаза. Ой, ну зачем я уговорил его на такую глупость? Ой… что будет?.. Но глаза закрыть не успел. Кто-то пробежал рядом, прыгая по спинам и головам, как по кочкам болота в Мокрой Канаве. Восторженные крики сменились возмущёнными. А тот уже был на площади, перед быком. Он схватил зверюгу за рога.
     И Унатеш понял: это Медвежья Рубаха.
     Бык поворотился всем своим громадным телом, чтобы стряхнуть крымера. Тот держал его крепко. И не просто держал: гнул рогатую башку на правую сторону. Бык, сопротивляясь, поворачивал голову налево. Медвежья Рубаха не давал ему это сделать. В прямом смысле слова гнул своё. Бык, мыча и хрипя, удвоил усилия. Голова повернулась. И Медвежья Рубаха с силой крутанул её справа налево.
     Унатешу показалось: он услышал, как хрустнула мощная шея. Бык повалился. Крымер отпустил его. Глянул на Матену. Медвежонок опять услышал, как крымер насмешливо произнёс:
     — Э-э-эх!
     Алашиец встал. Он очень долго отряхивался и не подходил к Медвежьей Рубахе. Подошёл только тогда, когда крымер уже держал бычью голову, которую поднесли ему ливийцы. Подошёл. Толкнул Рубаху плечом. Тот выронил голову. Меченый подхватил её, чтобы отбросить:
     — Ну зачем тебе эта мертвечина? Критские бычьи прыгуны в таких случаях швыряют её прочь от себя. Как можно дальше.
     Рубаха рассердился. Унатеш понял: это — в самом деле тот редкий случай, когда Рубаха рассердился по-настоящему.
     — Дай! — рыкнул он.
     — Ну зач… — снова заговорил Матену.
     — Шлем! — рыкнул Рубаха. Ещё громче. Оглянулся на быка, с которого ливийцы уже снимали шкуру. — Щит!
     Подумал. И снова повторил:
     — Э-э-эх!
     Взял у Энтеса какую-то странную штуку: острый камень, примотанный ремнями к длинной крепкой палке. Энтес подошёл незаметно. Хотя Рубаха — показалось Унатешу — заранее знал, что ахеец где-то здесь. И что за штука за такая, Унатеш сразу догадался. Это был каменный топор. Тот, что у Рубахи долго не получался — и всё же получился, наконец, нынешним утром.
      
      
     ***
     Когда начали есть мясо, Ипи куда-то ушёл. Отвернулся от парной говядины — и ушёл вдоль по берегу. Вслед за ним зашагал Гром. Они о чём-то говорили. О чём — никто не слышал. Если бы слышал, — вряд ли смог бы понять. Говорили они на языке наук. Но если бы даже понял слова, — вряд ли смог бы проникнуть в их значение.
     — Ты знаешь, что мне надо, — злым голосом твердил Ипи. — Ты отлично знаешь, что мне надо. Одна крупинка. Только одна.
     — Это — сегодня, — то ли соглашался, то ли спорил Гром. — Завтра — тоже всего одна. И послезавтра. И каждый день всего по одной крупинке… вплоть до того последнего дня, когда ты просто уснёшь, чтобы не проснуться.
     — Говори, говори! В тебе — красная кровь, тебе легко смеяться надо мной! Ты способен жить без снадобья.
     — Ты тоже способен принимать его раз в месяц, по необходимости, а в остальное время жить без него. Сдержись! Иначе ты переступишь грань. Другую грань. Из-за которой трудно вернуться. Пройдёт время… не обещаю, что краткое… но оно пройдёт, и ты сможешь принимать порошок раз в месяц.
     — Играешь словами. А мне — не до игр! Я — как лягушка, которую оставили подыхать на горячем песке! Я высыхаю! Мои собственные мозги текут из меня в виде пота и мочи!
     Гром остановился. Ипи, пройдя два-три шага, тоже встал как вкопанный.
     — Верное сравнение, — сказал Гром. — Вытаскивать лягушку из грязной гнилой тины — работа совершенно напрасная. Лягушке хорошо в грязи. Ей плохо на ярком солнце, на чистом песке, где всякая гниль быстро замирает. Правильно. Всё правильно… кроме одного. Ты — не лягушка. Ты — человек. Я должен оторвать тебя от твоей любимой отравы.
     — Значит, не дашь?
     — Им тоже скажу, чтобы не давали.
     — Так, так… Я покончу с собой.
     — Ничего ты с собой не сделаешь, Ипи. Смерть — штука болезненная, а ты привык жить, только радуясь и наслаждаясь.
     — Я смогу. Я уже один раз прорвал себе вену. Я знаю, как это делается. Кровь вытекает… сознание меркнет… всё очень просто… правда, тоже не быстро…
     Гром взглянул на атлана.
     — Так, так… — произнёс он в свою очередь. — Значит, сделать тебя хоть на какое-то время несчастным — это попросту убить тебя? Ты не желаешь себя ограничивать. Не умеешь. А главное — не желаешь учиться. Хорошо. Я отдам тебе весь порошок. Уходи. Уходи за грань. Твоя воля — уйти туда. Безвозвратно уйти. Поскольку возвращаются оттуда только по собственному желанию. Учитель! Я понял вас! Наконец-то я вас понял!
     — Учитель тебя не слышит.
     — Ты уверен?
     — Да, мне так кажется, — серьёзно молвил повеселевший Ипи. — А что за такая особая вторая грань, о которой ты мне тут толкуешь? Он, наставляя нас, говорил только об одной. О переходе от тьмы к свету. От дикого хаоса к порядку. От своеволия к действиям согласно высшей воле…
     Гром подумал несколько мгновений.
     — Значит, я имел в виду её же. Учитель всегда прав. Он должен быть всегда прав. Я только подразумевал: грань пересекается в двух направлениях. Туда — и обратно. Ты намерен идти обратно. Из света во тьму. Из порядка в хаос. От целенаправленной деятельности к своеволию… которое тебя убьёт.
     — Я крепче, чем ты думаешь. Обилие мяса, которое волнами ходит под твоей кожей при каждом малейшем движении, — ещё не сила. Ещё не вся сила. Сам знаешь. Я властвую собой. Ну! Что сейчас? Снова скажешь своё извечное «говори, говори»?
     Гром опять задумался.
     — Нет, — ответил он наконец. — Не скажу. Ограничусь молчанием. Вырвать тебя из грязи, в которой ты с радостью тонешь, — означает сделать тебя воистину несчастным. Право на счастье имеют все… только счастье у всех — разное!.. Ладно. Признаю твоё право. Сомнительное право, Ипи. Надеясь при том: если твоё счастье обернётся страданием… если тебе станет плохо… по-настоящему плохо… так плохо, что ты захочешь — в самом деле захочешь, а не только на словах — вырваться из гнили… ты всё-таки сможешь вырваться. Сила в тебе есть. Её — больше, чем тебе самому кажется. Есть ли желание?.. Ладно. Я надеюсь: когда ты, действительно, поймёшь, что властвуешь собой не ты… что властвуют тобой… причём по-настоящему властвуют… и не спрашивают у тебя, чего ты сам для себя хотел и о чём мечтал… когда ты это не на словах, а на деле поймёшь, ты сможешь вырваться. Отхожу в сторону. Иди сам.
     Ипи не спешил куда-либо идти. Он снова застыл на месте. Буквально застыл. Без самого малейшего движения. Много времени прошло, прежде чем он вымолвил:
     — Я могу взять… у тебя… там, на феа… весь запас?..
     — Именно.
     Сказав так, Гром отвернулся и быстро зашагал прочь от берега, к холмам.
     Он вернулся только ночью. Когда Закар Чернобородый уже готов был отдать приказ отправляться на поиски. Вернулся. Молча сел у костра. Молча взял чашку с едой, которую ему предложили. Он как будто не слышал слов, к нему обращённых. И люди «Орла» не заговаривали с ним. Хотя на тихий голос Ипи, долетевший из палатки, Гром мгновенно обернулся.
     — А ты знаешь, я всё-таки сильнее, чем тебе кажется, — произнёс Ипи. — Я всегда и везде боролся с соблазнами, всегда и везде соблюдал завет Сынов Времени. Я не ел варёной и жареной пищи. Только сырую. В том виде, в каком она дана свыше. А мяса вообще никогда не ел! Что скажешь?
     — Лучше жевать бычье мясо, чем сосать из людей саму их жизнь, и с этим соблазном я буду бороться, пока во мне есть дыхание, — ответил Гром. Но говорил он опять на языке наук. Никто не понял слов, им произнесённых. А Камес попросту не слышал их. Он спал в другой палатке, напившись тёплого отвара из трав, которые собрали для него Кин, Унатеш и Энтес.
      
      
     Конец 4-й части.
      
     31.3.84 — 28.5.2010.
      
      
      
      
      
     ЛЕТНЕЕ СОЛНЦЕСТОЯНИЕ
      
     Храм прозрачных стен
      
     Ветер — как и все последние дни — дул справа. Ловя его парусом, «Орёл» удачно склонялся к северо-западу. Так советовал Гром. Он же советовал держаться зелёной воды. «Именно зелёной! — повторил кормчий ещё раз в окончании беседы на берегу земли, которую Гэлид назвал: Африка, Пенная страна. — Зелёной! Не синей!» Капитан, признаться, пропустил его слова мимо ушей. Каким быть морю, если оно по-хемски даже называется Уадж Ур — Великая Зелень?.. Но в это утро, проверяя работу рулевых и парусных мастеров, Закар обратил внимание: вода за бортом «Орла» — именно синяя. Как будто в ней растворился измолотый для изготовления красок драгоценный синайский лазурит.
     — Сеть пуста, — ворчал старик Гамаль, выбирая самодельную мелкоячеистую сетку, которую он сбрасывал за борт каждый вечер, перед ночной стоянкой. — Хоть бы какая мелось бродячая попалась… тьфу-у-у!
     — Гром ведь говорил, дядя! — усмехнулся Меченый. — В стороне от морской реки — мёртвое море.
     — Как оно может быть мёртвым, пацан? — заспорил Гамаль. Но тут же, на секунду задумавшись, признал: — А ведь… да-а-а… птицы, вон, — и те отстали. Те. С большими крыльями. Которых троянцы зовут: альба трос, белая птица.
     Жидкий лазурит тяжело плескался за бортами. Не было в нём даже медуз. Прозрачная, кристально-чистая вода, которую косыми полосами пробивало низкое пока солнце, оставалась прозрачной, сколько хватало глаз. До самой глубины. До густо-синей бездны. В ней, если нарочно приглядываться, чудились смутные очертания чего-то странного и непонятного. То ли крыши зданий, то ли верхушки деревьев в садах, обнесённых белыми каменными изгородями. Точно не разглядишь. Демон Яму, владыка бездн, как всегда шутил и насмехался. Да и смотреть Закару было некогда.
     Мальчишки — и те заглядывали через борт всё реже. Энтес давно увлёкся делом: он помогал Меченому держать рулевое весло. Унатеш, правда, отвлёкся. Упустил шкот малого треугольного паруса. (Знал пацан, что Гамаль тут же перехватит концы). Лёг животом на планшир. Свесился к воде.
     — Тошнит тебя, что ли, с непривычки? — фыркнул Камес. — Укачало на волнах! Су-хо-пут-ный!
     — Да ну тебя… — махнул рукой Унатеш. — Отвяжись… или, вот, позови Эну. Эна! Смотри сюда! Опять они!
     — Знаю, видел, — не бросая дела, ответил Энтес. — Луг Посейдона. Плавучие водоросли с пузырьками. Я даже знаю, почему они не тонут, а вот так плавают в глубине. Догадался. Как раз из-за пузырьков. В пузырьках — воздух, и…
     — Да ну тебя! — повторил Унатеш. — Там, под водорослями, — город!
     — Живут в том городе стада Посейдона… то есть рыбы и дельфины… — стал насмешливым голосом подсказывать Гамаль. Меченый с готовностью хихикнул. Остальные матросы, делая каждый своё дело, присоединились к его мнению своим (тихим пока) смехом. Один Ганон медлил. Руль был в отдыхающей смене, а потому только что проснулся. Сел. Глянул туда-сюда. Вдруг вскочил со своей подстилки. Метнулся к борту. Оттолкнул Унатеша. Чернобородому показалось: Руль готов просто-таки ринуться за борт. Так быстры и поспешны были его движения. Он почти упёрся лбом в слабо подрагивающую голубую гладь. Приставил ладонь ко лбу козырьком, заслоняя глаза от косого солнечного света. Отстранился. Вновь приблизил лицо к воде. Хрипло, сдавленно прокричал:
     — Они! Там! Они! Гром-то, помню, говорил… а мы… не верили!..
     — Что говорил? — бросился к Рулю Матену. — О ком говорил?
     — О них… — ещё более хрипло, теряя не только силы, но и само желание говорить, выдавил из себя Ганон. — О них. Чей город.
     Солнце поднималось. Здания на дне стали ещё заметнее. Водоросли, колыхаясь, то и дело заслоняли их. Но подводное течение отнесло плавучие луга в сторону — и россыпью белых бус заискрились на далёком дне улицы, уставленные белокаменными домами. А когда настал полдень и Мелькарт ступил на высшую ступень небесной лестницы, капитан заметил: крыши всех домов — из золота. Из одинаковых золотых черепиц. Грязь, принесённая течением, старательно прятала неповторимый блеск. Глушили живой жёлтый отсвет пышные водоросли, кустясь на черепицах, как трава на сгнившем грязном камыше, которым кроют свои хижины каратские бедняки. Но там, где течению удавалось смыть наносы и раздвинуть поросль водной травы, пучина наполнялась солнечными искрами. Так же играют с солнцем волны на поверхности. Так же. Но — на поверхности. А не на глубине двух или трёх десятков локтей. Вода была по-прежнему столь прозрачна, что капитан затруднялся определить расстояние. Выглядело всё так, что город — рядом. На расстоянии вытянутой руки.
     — Это нам повезло, — буркнул Ганон. — Солнце нынче — самое сильное за весь год. Выше всего поднялось. Во-о-он, лучи падают отвесно! День летнего солнцестояния!
     — Он завтра будет, дядь, — пискнул Камес. — Я слежу. Я считаю.
     — Что ты знаешь, пацанё… — огрызнулся было Руль. Но тут же сменил гнев на милость. — Ну… скажем так… почти отвесно. Если завтра будет. Да-а-а… Гром рассказывал…
     «Гром рассказывал? Странно! Гром рассказывал? — само собой повторилось в сознании капитана. — Странно! Почему же мне кормчий не сказал ничего подобного?»
     — Надеялся, что мы проскочим мимо, — отвечая на незаданный вопрос, молвил Нахт-Ипи. Атлан проснулся ещё позже Грома и теперь, зевая, следил за морем. Но за борт не смотрел. Даже не приблизился к нему. Даже не сдвинулся в его сторону. Как будто едва ожидал увидеть там нечто, достойное любопытства.
     — Ты знаешь это место? — уточнил Чернобородый.
     — Знаю. И вряд ли забуду. Вон там — мыс, на котором — Храм прозрачных стен.
     — Прозрачных ст… — начал повторять Чернобородый.
     Атлан, мотнув черноволосой головой, тотчас же перебил его:
     — Ты что там повторяешь всё за мной, как я повторял за учителем? Отлично помнишь вазу! Да! Ту! Из Угарита! Пользуйся же, наконец, своим умом… если Ат Он дал его тебе в удвоенной мере по сравнению с другими ханаанеями!
     Ваза… ваза из Угарита…
     Если бы атлан не сказал о ней, Закар всё равно бы о ней вспомнил. Именно она предстала вдруг перед мысленным взором — взором памяти. Глиняная голова совы. Странную глину взял неведомый мастер, чтобы слепить ушки-перья, круглые выпученные глазищи, шершавые оперённые щёки, острый клюв-крюк, округлый затылок. Эта глина по ночам сияет, излучая несравнимое лунное-серебристое сияние… Да что глина! Это ли — главное? Главное — вот! Затылок совы украшен надписью! Клинописные угаритские буквы, слагаясь в слова, безмолвно твердят: «Из Храма прозрачных стен. От Хроноса, царя Атлантиды».
     Атлантида… тилу-тида… тида-да…
     — Ат Лан Тид, — как строгий, но снисходительный учитель, поправил Ипи-Нахт. — Старик Синарану хвастается ею, как ребёнок игрушкой. Перед всеми выставляет напоказ.
     — У тебя есть такая же, — то ли напомнил, то ли просто вспомнил Чернобородый. — Ну… была. В подвале Дома справедливости.
     — У него, — без снисхождения, но с удвоившейся строгостью (если не сказать: злостью) поправил атлан. Закару тут же вспомнился святой старик-врачеватель. Атлан кивнул: чёрные волосы блеснули под отвесным полуденным солнцем тускло-синими вороными переливами. — И для меня е г о игрушка явилась настоящим спасением! Если бы не она… — (Ипи-Нахт провёл языком по губам, и губы — показалось Закару — вновь приобрели заметный голубоватый оттенок). — Если бы не вы… ты и он… я вам в равной мере благодарен… с-с-пасители… — (Дыхание у него сорвалось).
     — Перебью тебя, — торопливо молвил Чернобородый. — Храм прозрачный стен? Храм, стенами коего служат чистые волны?
     — О-о-о… — простонал атлан, кусая губы белыми зубами. — Во-о-олны!.. Или ты Стекольщика Кришта… с его совершенными зеркалами… тоже напрочь забыл?.. Вот такие вы, ханаанеи: чем выше забираетесь, тем быстрее оттуда падаете!
     — Стекло, — вырвалось у Чернобородого. — Прозрачное стекло. Стены из таких же, как он мне показывал, пластин…
     — …только очень больших, — закончил фразу атлан. — Огромных. Станете подходить, — не ударьтесь лбами. Это есть в вашем обычае: подходить к стене… и биться, колотиться об неё лбом…
     — Ещё раз перебью тебя, — поспешил сказать Закар. (Отчасти — для того, чтобы атлан отвлёкся, не успев изобразить на синеющих губах ядовитую улыбку). — Храм… со стенами… стеклянными стенами… он располагается прямо на волнах?
     — Ты можешь представить себе огромный храм, который располагается прямо на волнах, — (Улыбка, которой Закар так боялся, всё же прилипла к синюшным губам). — Богатое воображение. Я, вот, — не могу. Благо что храм стоит на острове. На мысу. Среди пальм. Их никто не садил. Сами выросли. Из орехов, принесённых волнами. Те, кто мог что-либо посадить, в последний раз переступил стеклянный порог за много лет до моего рождения.
     — На финиковых пальмах бывают орехи?
     — А… на не финиковых? — вопросил Ипи-Нахт, делая над собой чудовищное усилие, чтобы не начать плеваться.
     — Цветочные пальмы Милух? У меня такие есть… выросли из семян… но их семена — совсем мелкие… на орехи не похож…
     Ипи-Нахт всё-таки плюнул. Правда, слабо. Ухмыляющиеся синие губы вдруг совершенно пересохли.
     А Закар вдруг понял то, что должен был понять давно: весь гарт «Орла» смотрит на атлана.
     — Остров? — повторил Ганон. — Остров. Так, так… а где же он? Я до сих пор в упор ничего не вижу.
     — Я сам-то точно не скажу теперь, где, — подумав. признался Ипи-Нахт. — Когда начнётся час прилива и дымы поднимутся над жерлом…
     — Дымы? — спросили несколько голосов сразу. — Над каким жерлом? Жерлом чего?
     Атлан издал приглушённое рычание. Вдохнул и выдохнул раза два-три. Перевёл, что называется, дух. Взялся рукой за лоб. Рука — по-прежнему загорелая — казалась темнее, чем раньше. Ногти приобрели голубоватый оттенок.
     — Зака-а-ар… — простонал атлан. — Объясни своим… м-м-м… ханаанеям, что такое мабойя… огнедышащая гора…
     — Врёшь, пацан! — петушиным голосом прокричал Гамаль. — Я видел огнедышащие горы! Видел! Но они ж таки — высокие! Их далеко-о-о видно-о-о!
     — Снадобье у кого-нибудь есть? — страдающим голосом спросил Ипи-Нахт (а может быть. Нахт-Ипи). — Хоть крошка… хоть половина крошки… а то я тут с вами совсем посинею!.. Вон он, дым. Правда, рановато. Прилив едва начинается. Рановато…
     — Земля! — крикнул с мачты Унатеш. Как он успел забраться туда, капитан не заметил. — Берег! Деревья растут! Костёр горит! Дым поднимается!
     Верхушки деревьев, правду говоря, были едва различимы над волнами ярко-синего моря. Унатеш потом сказал — честно признался, что скорее просто догадался: это — именно деревья. Но слабый дымок уже тогда был заметен и различим. Широкий, но низкий, он — как одеяло — приподнимался над водным лазуритом. Приподнимался. Сползал в сторону. Бледный, невзрачный. Обыкновенное облачко. Люди, занятые словами Ипи-Нахта, могли его просто не заметить.
     Когда «Орёл», убирая паруса, заворачивал к берегу, над зелёными макушками странных широколистных пальм вдруг поднялись устрашающе-чёрные густые дымы. Но было не до них. Галар стремился к храму, который занимал каменный мыс перед деревьями. Солнце, отражаясь в гладких стенах, звало людей: сюда, сюда! Если бы не оно, храм мог остаться незамеченным. Его стены были прозрачны.
     В самом деле прозрачны.
     И двускатная крыша — тоже.
      
     ***
     Закар был вправе ожидать: внутреннее убранство тоже будет из стекла. Ну, цветного стекла. Такого же, с каким работал Кришт в Карате. На худой конец, из золота. Но увиденное потрясло всех. Храм не имел никакого убранства. Даже алтаря. Пустое пространство в квадрате почти невидимых стен-плит, вертикально закреплённых с помощью прозрачных, как водопады, витых колонн. И две плиты сверху. Под углом одна к другой. Сквозь крышу падали на пол — покрытое стеклом озеро невероятной глубины — летящие тени от дыма. За стенами важно колыхались под слабым послеполуденным ветром опахала пальм. Среди широких — и довольно мягких, не как у финиковых пальм в оазисах Хем и страны Техену — листьев зелёной икрой пестрели гроздья орехов. Довольно больших орехов. Один такой же — но не зелёный, бурый — орех прорастал прямо на стеклянном пороге. Толстые нахальные корешки вцепились в каменистую землю, чуть присыпанную золотым песком. (Закар со временем узнал: песок, и правда, — золотой. Не только по цвету. А узнав, ощутил лишь слабую тень удивления). Острый изумрудный росток целился в небо. Множество таких же ростков — более крупных, даже с первыми листиками — зеленело поодаль. Среди них петляла тропа.
     — Баал! Вон там они живут! — крикнул Ганон. — Я догадался! За лесом!
     — Не ходили бы вы туда, — хмыкнул Ипи-Нахт. Но тихо. Как бы специально для того, чтобы люди его не услышали. — Вот, смотрите сюда.
     Он указал синюшной рукой на прозрачную стену. Стена — Закар увидел и понял это лишь сейчас — была не совсем прозрачной. В глубине бесцветного стекла пестрели какие-то бледные искры. Как снежинки в чистом неподвижном воздухе. Искры, сливаясь, образовывали узоры. Или — узор. Один сплошной, бесчисленное множество раз повторяющийся, как на ковре, орнамент из серебристых колец. Каждое кольцо представляло собой змею. Змею с двумя головами. Тело изгибалось по кругу, и головы почти соприкасались зубастыми своими пастями. Головы — части одного тела — щерились друг на друга. Грозили друг другу, как смертные враги. Напрочь забыв, что являются частями одного целого. Или — помня, но не желая показывать, что помнят.
     Люди вряд ли услышали атлана. На змей посмотрели только Гамаль да мальчишки. Да и те — мельком. Остальные, сбивая друг друга с ног, мчались по тропе. Матену — первый. Он бы, не остановившись, пробежал мимо человека в голубых одеяниях, который как раз вышел в сотне шагов от него из-за деревьев — из-за голых (без единой ветки) ребристых стволов с пучками листьев на самых макушках. Подумаешь — один человек! Вон там, где дым, — наверняка целый город! Может быть. такой же, как тот, под водой! С золотыми крышами! Только — не под водой. На таких же красновато-бурых камнях, присыпанных золотым крошевом… Но всё-таки Меченый остановился.
     Остановился, потому что понял: до человека — не сотня шагов. Меньше. Гораздо меньше.
     Потому что человек — гораздо больше самого Матену.
     Великан.
     Обыкновенный с виду. На Гелида похож. Загорелый, золотоволосый. Но — великан. Добрых пять локтей сверх обыкновенного роста.
     — Кто из вас Закар Чернобородый? — спросил он по-ханаански.
     Голос тоже был как у Гелида. Только более мощный. О геллине живо напоминала и манера говорить. Та смелая могучая простота, с которой он произносил слово за словом. Позже Закар пытался говорить так. Но вновь и вновь понимал: не сможет. Никогда не сможет. Они не могут говорить, как он: с оглядкой, с двойной и тройной осторожностью, с постоянным лихорадочным расчётом — как бы не сказать чего-то лишнего… А он не может говорить, как они. Для него, Закара, это означало бы: скакнуть с одного края ущелья на другой край, стараясь перескочить через бездну в один раз, без промежуточной опоры… и зная, что сил на такой отчаянный прыжок просто не хватит. Не может хватить. Их нет у него, таких сил.
     — Я Закар Чернобородый, — ответил капитан.
     Великан подошёл. Два-три шага — и он уже рядом.
     — Именно так я представлял тебя себе, — прозвучал с высоты над головой его раскатистый голос.
     — Ты видел меня? Должно быть, — давно? Ещё ребёнком?
     Сказав так, Чернобородый обругал сам себя. «Что я плету? Ребёнком!.. Великану — самое большое тридцать лет, когда он родился, у меня уже был позади алтарь, возле которого святой старик-врачеватель — тогда ещё жрец — объявил меня мужем Сарйелли!»
     — Мы не встречались, — прогрохотал ответ. — Но я слыхал о тебе, а ты — обо мне. Я Хронос.
     — По-эгейски твоё имя означает: время… — для чего-то сказал капитан.
     — Да, один из моих титулов — царь времени.
     — Как у Пер Аа?
     — Лучше сказать: у него — как у меня. Но разговор не об этом. Останови своих людей. Подумав, что они способны помочь нам, они подвергнут себя большой опасности.
      
      
     Хронос, царь Ат Лан Тид
      
      Догнать своих людей капитан не смог. Когда он и великан Хронос вышли по их следам на противоположный край пальмового леса, Ганон Руль уже спешил обратно, издали крича:
     — Баал! Мы пришли вовремя! Беда у них тут! Помогать надо! Мы разделились: одни — туда, другие — туда! Горе у них! Надо строить вал! Подземный огонь наступает!
     — Куда же вы… — начал было Закар. Но Руль уже повернулся на пятке, чтобы бежать. И побежал. Уступив только дорогу Энтесу, который изо всех сил мчался вдоль опушки.
     — Так, по ходу, и познакомимся! — стихал в отдалении голос Матену. — С местными-то! С ними!
     Ганон, сделав первые два-три прыжка, начал вдруг останавливаться. Замедлять бег. Впечатление было такое, что одна сила — его собственное желание — по-прежнему зовёт рулевого вперёд… а какая-то иная сила, возникшая только что, заставляет парня сдерживать шаги. То же — понял вдруг Закар — можно было сказать и об остальных. В том числе — об Унатеше. Медвежонок налетел на капитана, будто сослепу. Отскочил. Ойкнул. Ещё отстранился, чтобы лучше рассмотреть и узнать. Ойкнул ещё раз.
     — Балу!.. Где этот Энтес? Дед Гамаль погнал меня, чтоб я его вернул! Чтоб сказал ему, пусть не бегает. Ну… пусть возвращается. Где он? Куда провалился? Ну, эти мне ахейцы…
     — Он бежал вон туда, — вымолвил Чернобородый. Чувствуя: эта странная иная сила владеет и им самим. Мешая говорить то, что надо было сказать в ответ на заданный вопрос. А может, говорит-то как раз не следовало? Почему? Из-за чего?
     Люди «Орла», переглядываясь между собой и оглядываясь то назад, то по сторонам, возвращались к тропе. Закар тоже огляделся. Как будто раньше совершенно не смотрел по сторонам — и только вот сейчас решил узнать, куда он попал и что вокруг творится. Странно. Ведь смотрел же! Смотрел и видел! Но… не замечал… или замечал, не запоминая?..
     Пальмовый лес вплотную подступал к цепочке каменных домов. Таких же, как на дне. С крышами из золотой черепицы. Это была не улица. Именно цепочка домов с ограждёнными садами. По другую сторону от них тянулся свежий глиняный вал, кое-где укреплённый камнями, кирпичами, кладкой из небольших мешков с землёй, песком или чем-то вроде того — неплотным, но достаточно тяжёлым. Огромное количество таких же высоких, как Хронос, людей в голубых одеяниях трудилось над насыпью. Кто-то приносил песок и сыпал на её гребень из больших грязных корзин. Кто-то клал кирпичи, переслаивая их жидко разведённой глиной. Кто-то ворочал камни — такие огромные, что только великанам они и были по плечу. Тяжкая работа не оставляла на голубой ткани ни единого грязного пятнышка, но лица были чёрно-буры от грязи. И пестры от пота. Над валом вздымался дым. Иногда он озарялся снизу тускло-багровым пламенем. Жар там был такой, что даже здесь, на тропе, Закар ощутил на себе это знойное дыхание. Жар… и серный смрад. Капитан закашлялся, когда ветер слабо повеял оттуда в его сторону. Старик, который сидел на земле перед одним из домов, как нищий в ожидании подаяния, тоже кашлянул.
     — Это и есть жерло огнедышащей горы, — сказал Ипи-Нахт. Как атиллан оказался здесь, Чернобородый не заметил. — Огнедышащей горы, которая опускается в океан. Раньше она была высокой. Да, была высокой. А сейчас… вон, смотри, вся почва насквозь пропитана океаном! Воду не успевают откачивать. Смотри, смотри! Ты, наконец, поймёшь, кого они спасают.
     Хронос издал странный звук. Как бы некое восклицание. Восклицание гнева, обиды… и растерянности. Великан стоял неподвижно. Его взгляд был тоже неподвижен. Но во взгляде читалось страшное напряжение. Как у человека — обыкновенного человека, не великана, ханаанея например, когда он слабыми своими силами пытается совместить две неподъёмных глыбы на валу.
     Закар последовал глазами за этим взглядом. И увидел то, что раньше не замечал: водоподъёмную машину, которая крутилась в тени пальм. Обыкновенную. Таких немало в Хем, в Баб Эл, да и в Ханаане. Притом сделанную грубо, наспех. Два колеса. Одно — вертикальное, с кувшинами-черпаками. Другое — горизонтальное, через зубчатую передачу соединённое с ним. Зубцы плохо прилегали друг к другу, колесо проскальзывало. Да, усилия осликов, впряжённых в колесо, наполовину пропадают впустую!.. Закар пригляделся. Колесо вращали не ослики. Налегая на истёртые лоснящиеся рукояти, по кругу шагали мальчишки лет тринадцати. Как Энтес, который, остановившись, смотрел на них. Один был тоже эгеец. Даже угадывалось определённое сходство с Энтесом. В какой мере могут быть похожи рослый, в меру загорелый мальчишка и чёрный от солнца сутулый заморыш с выступающими рёбрами. Выцветшие волосы болтались, как клочья сена. Лицо было завязано тряпкой. Не глаза — всё лицо. От лба до рта. Вдруг он зашатался. Сбился с шага. Повис на рукояти, волочась по пыли, которую только что топтал босыми ногами. «Он привязан за руки», — подумал Закар. Но тут же понял: нет, мальчишка не привязан. Просто держится за рукоять так крепко, что даже сейчас, в беспамятстве, грязные чёрные пальцы не разомкнулись. Не отпустили её. Как будто в ней, в этой рукояти, заключалось для него какое-то спасение. Колесо остановилось. Подошёл великан. Стукнул палкой по мальчишкиным пальцам. Они разжались. Да и то не вдруг. Второй великан успел подвести к колесу другого мальчишку. Юного нубийца. Такого же худого, истощённого… — и со странной улыбкой на измождённом лице.
     Это была улыбка счастья.
     Внеземного счастья.
     Как будто мальчишка всю свою короткую жизнь мечтал вцепиться в рукоять колеса. Мечтал, вздрагивая от побоев, которые бесчисленными рубцами покрывали его худую спину. Мечтал, глотая ту дрянь, которой хозяева кормят хабдов. (Другие хозяева — других хабдов, уточнил про себя Закар. Своих невольников он кормил пускай не очень вкусно, но довольно сытно). Мечтал, корчась на голой земле в подобии сна — мутного полузабытья, которое вот-вот прервётся окриком стражи. Наконец, мечта сбывается. Толстые губы раздвинулись в улыбке. Блеснули чёрные осколки, которые остались от зубов. Тусклые ввалившиеся глаза полыхнули странным отсветом, напомнившим Закару отсвет серного пламени в жерле…
     Правда, всё это вмиг исчезло под тряпицей, которую великан набросил на его лицо. Как маску. А точнее — как намордник. Колесо опять заскрипело.
     — Н-да… — произнёс Чернобородый. — Что с ним? Он сошёл с ума? Хм-м… может быть, и лучше… для него это лучше… хм-м-м!.. Кстати, где Энтес?
     Энтеса под пальмами не оказалось. Старика — тоже. На том месте, где сидел совсем недавно, ожидая подаяния, старик, вертелся чёрный пёсик с белым лбом. Скулил, царапал передними лапками стену. Обнюхивал пыль, испещрённую следами и какими-то странными синими пятнами, которых — Закар помнил — раньше не было. Вновь скрёб коготками стену.
     — Возвращаемся к морю, — гулко долетел голос Хроноса. Как бы издалека или с вершин хребта Ливан. Хотя царь Ат Лан Тид по-прежнему стоял рядом. — На «Орёл». Это — единственное, что мы ещё сможем сделать.
     — Как ты сказал? — вырвалось у капитана. — Что ты сказал? О чём ты?
     — И единственное, на что мы можем надеяться, — сказал Хронос, будто завершая начатую мысль. Весьма важную… но совершенно непонятную.
     Люди «Орла» вернулись на галар в течение весьма краткого времени. Все. Кроме Энтеса. Оглядываясь то друг на друга, то назад, они взошли по сходне. Медвежья Рубаха был в своём рогатом шлеме, с топором и щитом. Он что-то ворчал по-своему. Алашиец и Гамаль, действуя рулём и парусом и не спрашивая ничего ни у капитана, ни друг у друга, ни тем более у Хроноса, который стоял возле мачты, достигая головою её середины, отвели галар от берега. Молчаливые гребцы, до странного чётко работая вёслами, подхватили начатое Гамалем и Алашийцем: «Орёл» обогнул мыс с храмом и вошёл в заросли странных кривых деревьев. Странных потому, что росли они прямо из моря. Из солёной воды. Среди них он затаился. Ушёл в воду якорь. Вёсла были вынуты из уключин. Парус опустился. Только руль — большое кормовое весло — едва заметно рыскал в готовности. Как привязанный пёс. Алаш не выпускал румпель из рук. Пальцы окаменели на рукояти. Как тогда у мальчишки, крутившего колесо.
     Солнце клонилось к закату. Значит, время шло… и ушло, не замечаемое ни Чернобородым, ни всеми остальными людьми «Орла». Медвежья Рубаха вновь что-то прорычал. Нго пощупал пальцем острие своего копья. Закар от этих пустяковых событий словно бы начал приходить в себя. Он обернулся к Хроносу. Спросил несмело:
     — Мы ждём… Что мы ждём?..
     — Единственное, на что мы можем надеяться, — повторил царь Ат Лан Тид.
     Шум воды под днищем и скрип такелажа дал понять: мимо — пока не видимое за деревьями — идёт судно. Какое судно? Чьё? Закар было подумал: надо бы размыслить над всем над этим. И… и как-то вдруг решил: нет, не надо! Какое… чьё… всё это — малозначащие малости. Якорь из воды! Вёсла на воду! Руль вправо! Галар — вперёд!
     Может быть, команды прозвучали вслух. По крайности сказать, впечатление у Закара осталось именно такое: они — прозвучали. Слышать мысли никто из людей «Орла» не умеет. Умеет Ипи-Нахт. Но он — не человек «Орла». Он просто едет на галаре… кстати, куда он едет? И куда он делся сейчас? На борту его нет… Ну и пусть — нет! Какая малость! Какая малозначащая малость! Вперёд! Галар — вперёд! На этот феа под голубыми парусами, который, огибая заросли морских деревьев, спешит к мысу с храмом прозрачных стен. Вот здесь — именно здесь — он будет перехвачен. Для чего? А для того, что он должен быть перехвачен! Он не должен дойти до мыса, на котором расположен храм!
     Медвежья Рубаха ворвался на феа первым. Хотя первым желал быть Нго. Поначалу не проявляя особой драчливости, киммер пробился сквозь строй рослых воинов в золотых латах и голубых плащах. Оглянулся на Закара. Словно бы крикнул этим взглядом: сюда! Вниз, в этот люк! И по трюму — к мачте! Закар рванулся туда. На бегу понял: в руке — кинжал.
     Клинок работы Гефестида вонзился в щель между какими-то досками. Одна подалась. Другая просто сломалась. Закар рванул их. Зацепил третью, расширяя дыру, — и увидел Энтеса, привязанного к мачте в тесном и тёмном тайнике.
     Энтес был готов закричать. Но не издал ни звука. Может быть, просто не смог. Он был страшно избит. По телу — сколь мог разглядеть Закар сквозь паутину верёвок и ремней, которыми Энтес был буквально опутан, как муха, пойманная и связанная пауком, — змеились шрамы. Струями текла кровь, смывая с кожи такой же золотой песок, как и тот, который лежал под корнями молодой пальмы на пороге храма.
     Энтес молчал и потом, когда капитан резал эти ремни и верёвки. Губы, покрытые засохшей кровью и золотым песком, время от времени шевелились, но ни звука не слетало с них. Закар без слов знал, что произошло. Не ведая, откуда и как, знал: брошенная рукой Энтеса, в чашке слепого старика возле стены храма звякнули два каратских медных пима. Знал, что старик вяло кивнул в ответ. А когда Энтес повернулся, чтобы уйти, вслед раздалось:
     «Подойди ко мне ещё раз, добрый мальчик».
     Энтес не мог не вернуться. Сказано было на языке геллинов. Даже не просто на эгейском языке — самом распространённом и самом понятном среди всех племён северо-запада. Он вернулся. Старик заговорил с ним опять.
     «Откуда ты? Как сюда попал?»
     «Наши люди помогают вашим».
     «Помогают нашим… У тебя добрая душа. Не хочешь ли остаться здесь?»
     «Я должен вернуться к нам. Я ушёл, чтобы вернуться. Так сказал аэд».
     «Аэд, — повторил старик. — Ушёл, чтобы вернуться. Куда?»
     «К нам».
     «Там — люди, которые сделали тебе много добра?»
     «Ну… они просто не обо всём знали…»
     «Здесь знают всё обо всех. Здесь много людей, воистину достойных. Здесь будет лучше. Ты сомневаешься? Ты решил уйти к своим? А что значит свои? Что значит не свои? Что знач… эй, стража! Стража! Хватайте его! Он — вор!»
     Подбежали трое в голубых одеяниях. Они сначала не могли понять, что требует от них старец. Ведь старец кричал — как до того говорил — на языке геллинов. Но поняли. Сообразили. Энтес, отступая, упёрся спиной в стену. Прижавшись к горячим камням и сжав кулаки, он ждал их приближения. Хотя и знал: драться бесполезно. Звать своих? А они услышат? Скорее всего, услышат чужие. Сбежится толпа. Позор… ой, позор!.. Клеветы Энтес боялся меньше. На сладковатый запах, который подкрадывался к нему откуда-то сверху, он вообще не обратил внимания. Какое-то время спустя такой же запах — или почти такой же — заставил его очнуться и открыть глаза. Хотя глаза мало чем могли служить. Вокруг было темно. Факел, который горел рядом, не помогал — мешал рассмотреть то, что было вокруг. То и, главное, тех. Энтес сразу догадался: вокруг — люди. Много людей. В их числе — тот старик и те стражники. Ещё Энтес понял, что стоит среди них на коленях. Очень гладкий, но очень холодный каменный пол. Холод ломотой отзывался в коленях. Надо подняться. Энтес сделал попытку встать. Но понял: кто-то держит его сзади… а главное — сил, чтобы встать, просто нет. Всё тело сделалось каким-то очень холодным… и каким-то очень тяжёлым. Энтес попытался поднять хотя бы руки, которые бессильно висели между колен. Руки едва шевельнулись. Словно гиря была прицеплена к ним. Энтес сделал усилие. Руки, соединённые в запястьях этой тяжестью, приподнялись. Обе одновременно. Тот, кто стоял сзади, сильными пальцами стиснул плечо Энтеса. На холодную спину пролился огонь: наискосок — от лопатки к поясу, через позвоночник — шмыгнуло, сдирая кожу, что-то гибкое и жёсткое.
     «Не безумствуй, — вновь по-геллински произнёс старец. — Ты больше не принадлежишь себе, потому что ты не принадлежишь никому».
     Сам капитан этого не слышал. Он не мог этого даже знать. Но, придерживая Энтеса одной рукой и пролагая кинжалом путь через строй воинов-великанов в золотых доспехах поверх лазурных одежд, он отчётливо видел и слышал всё, что видел и слышал тогда Энтес. Видел, как растворяется в темноте — не гаснет: именно растворяется — огонь факела. Видел, как мельтешат перед глазами, постепенно тая, синие пятна. Как из тьмы выступает, исходя из пола, на котором Энтес стоял, каменная лестница. Короткая: всего три огромных высоких ступени. Тоже холодная. Как пол. Стужей веяло от ступеней. На верхней из них стояли огромные люди в чёрных одеждах с золотыми узорами. Узоры сверкали в тусклом багровом полусвете, который лился не понят откуда, но был достаточно ярок. Словно угли светились в горне. В том. Каменном. В кузнице Гефестида. Ещё огромнее были чёрные глухие тени, которые взлетали на спинами гигантов, скользя по гладким — и, наверное, таким же холодным — камням стены. Один из гигантов снизошёл по ступеням. Полусвет пал на него. Энтес вздрогнул, понимая: да, это — он. Тот старец. Мнимый нищий. Теперь это был не нищий. Золотые змеи, орлы и морские чудовища-харибды со множеством жадных уст на длинных лапах, переплетаясь в хитром узоре, покрывали его чёрный плащ. Ярче них пламенел круглый диск, вышитый алым огнём. На серебряном поясе отсвечивал драгоценными камнями кроткий меч вроде тех, какие носят вожди-бассилеи в богатых полисах. При виде меча Энтесу сделалось не по себе. Но когда отсвет сделался ярче и лицо старика явственнее выступило из темноты, страх буквально скрутил мальчишку.
     Видя это, Закар не столько услышал, сколько почувствовал: Энтес издал тихий сдавленный крик. Совсем тихий. Едва-едва громче хриплого срывающегося дыхания. Но, услышав его, вздрогнул и обернулся Медвежья Рубаха, который помогал Закару пробиваться сквозь строй гигантов. Он успел потерять свой рогатый шлем. Щит пестрел следами ударов. Но каменный топор на прочном топорище уверенно отбивал удары золотых мечей, палиц и копий. Не причиняя никому особого вреда, не допускал сияющие острия опасно сблизиться с катантом капитана. Только сейчас киммер вздрогнул. Пропустил выпад одного из чужаков: древко разлетелось пополам, топор, глухо стукнув о доски, покатился по палубе. Киммер издал глухое рычание. Крикнул без злобы — но в потрясении:
     — За что? За что вы Энтеса?
     Ответом был удар в щит. Щит тоже рухнул на палубу чужого корабля. Или Медвежья Рубаха сам отбросил его? Да, именно так. Укусил блестящими зубами кожаный край, снова рыкнул — и отбросил свою защиту. На губах выступала пена. Кровь бросилась ему в лицо: сквозь неяркий бронзовый загар проступила алая краска злобы. Медвежья Рубаха рыкнул вновь. Ещё громче. Как разъярённый медведь в горах Ливан. Впился пальцами в золотые латы, которые маячили перед ним. Как в гладкую, прочную, но всё-таки мнущуюся ткань. Золото, в самом деле, подалось под пальцами. Смялось. Даже прорвалось.
     — Назад! — истошно взвыл Матену-алашиец. — Все свои! Назад!
     — Но он же один! — прохрипел Ганон Руль, делая шаг к Медвежьей Рубахе.
     Алаш повторил — тише, но настойчивее прежнего:
     — На-зад! Помогать ему сейчас не надо. Лишь бы самим… не прилетело… заодно…
     — Как ты говоришь? — оборачиваясь, переспросил Гамаль.
     — Да так, как оно есть, дядя, — с трудом успокаивая дыхание, прохрипел алаш. — Помнишь его имя, которое досталось ему от предков? Медвежья Рубаха. Вот духи предков и вошли в него. Духи белых медведей.
     Звериный рык гремел над палубой, перекатываясь туда-сюда. Золотые латы мялись под ударами растопыренных пальцев. Мелькали в воздухе то золотые шлемы размером с ведро, то громадные ноги в золочёных сандалиях. Многие чужаки летели за борт. Многие спрыгивали сами. Палуба очищалась. Когда Медвежья Рубаха понял, что он рядом с мачтой — совершенно один, поскольку чужих нет, а свои боятся подходить, он рыкнул успокоенно. С усталым торжеством. Показал очередному чужаку, всплывшему в мелких волнах, ту часть тела, которая бывает сзади под рубахой. Привалился спиною к мачте. Сполз по ней на палубу. Чмокнул губами. Улыбнулся, закрывая глаза. И уснул.
     Чтобы перенести его на «Орёл», понадобились соединённые усилия трёх человек: таким тяжёлым казался киммер. Капитан с Энтесом на руках перемахнул через борт удивительно легко. Правда, оступился. Чтобы сохранить равновесие, пришлось отклониться назад и сильно запрокинуть голову к солнцу. Оно, по-прежнему яркое, склонялось в сторону заката. Круглая тень уходила. Только зная, где искать её, можно было различить её в чистой лазури ниже и правее солнца.
     — Успели, — сказал Гром. — Затмение окончилось. Жертва не будет принесена, поскольку — на их взгляд — не имеет смысла.
     — Есть чему радоваться, — проворчал Нахт. — Ат Лан Тид уйдёт на дно. Имею в виду: то, что до сих пор осталось от Ат Лан Тид. То, что можно было спасти…
     — … ценой его жизни, — перебил-досказал Гром.
     — Велика ли цена! — усмехнулся Нахт. — По сравнению с…
     — Когда речь идёт о человеческой жизни, сравнения отпадают, — вновь перебил Гром. — А они спасутся на кораблях. Как и надо было сделать. Давно надо было.
     — Ваши встретят наших ласково, — вновь проворчал Нахт. Видно было: хотел вновь усмехнуться. Но не смог.
     — Ну… — вздохнул Гром. — Всё надо делать вовремя. Искать друзей, не наживая врагов, — так и особенно. Впрочем… лучше уж поздно, чем никогда! Пусть попытаются.
     Нахт вздохнул. Рядом с ним вздохнул, кривя в горестной усмешке землистое костлявое лицо, старик с золотыми узорами и алым диском на чёрных одеяниях.
     — Убейте меня, — повторил он. Именно повторил. Закар был уверен. Хотя когда именно старик сказал эти слова в первый раз, память не сохранила. — Убейте. У меня больше нет сил, чтобы жить. Больше нет сил.
     — Учитель… — несмело возражая. начал Гром.
     — Учитель… — так же несмело сочувствуя (и не зная, можно ли сочувствовать), заговорил Нахт.
     — Он сказал: убейте? — слыша собственный голос со стороны, издалека, переспросил капитан, доставая из перевязи кинжал Гефестида. — Он заслужил того, чтобы его просьба оказалась исполненной. Его убью я.
     «Орёл» качнулся. Огромная загорелая рука в голубом рукаве перехватила руку Закара, готовую нанести удар. Глухой громоподобный голос откуда-то сверху произнёс:
     — Я буду просить об обратном. Останови оружие. Пока я лишь прошу. Но если ты не согласишься, вынужден буду потребовать.
     — Кто ты таков, чтобы требовать? — теряя дыхание от злобы, спросил Чернобородый.
     — Ты не знаешь меня, Закар, хотя ты знаешь обо мне. Моё имя Хронос. А перед тобою — мой учитель, которому я обязан всем.
      
      
      
     Хронос, царь Атл Лан Тид
      
     — Ему? — переспросил Закар. — Этому чудовищу? Ты, сколь я понял, сам умеешь читать мысли. Прочти то, что знает Энтес! Прочти! А если, узнав всё, ты наберёшься дерзости для того, чтобы повторить свою просьбу…
     — Я знаю больше, чем Энтес.
     — Так. Ты знаешь всё. Всё это! — подвёл итог Закар. — Может быть, по твоей воле оно свершилось?
     — Вопреки моей воле. Убери кинжал, и ты узнаешь всё.
     Энтес спал рядом с Медвежьей Рубахой. Киммер во сне улыбался. Как тогда Унатеш Медвежонок на гребной скамье перед мачтой «Орла». Энтес повторял разбитыми губами всё то же беззвучное слово. И капитан знал: снится ему всё то же лицо. Лицо старца, которого здесь трое назвали: учитель.
     При солнечном свете, перед стеной, оно казалось старым. Но — обыкновенным. Лицо человека, который давно облысел, потерял зубы и недалёк от того дня, когда его душа начнёт странствие по загробному миру. Но всё-таки — лицо человека. А сейчас… Голый череп скалился из темноты золотыми вставными зубами. Красный полусвет усиливал его могильную бледность. Живыми были только глаза. Два, как совиные бельма, тускло светились из ям-глазниц. Третий смотрел со лба — из самой середины лобной кости.
     Энтес — а с ним капитан — чувствовал: тело покрывается холодной испариной. Сползают с кожи вместе со струйками пота крупники золотого песка. Делается всё тяжелее тяжесть, которая опутала руки в запястьях. Невозможно поднять их. На руках, обернувшись много раз, висит золотая змея с рубиновыми глазами. Четыре рубина вспыхивали, как угольки в горне Гефестида. Змея оказалась двухголовой. Две пасти, скаля тонкие острые зубы, издавали злобный свист.
     — Кто вы? — крикнул он, вновь пытаясь вскочить на ноги. Его больше никто не держал. Оглянувшись, он заметил двух знакомых стражников в голубых одеяниях. Они стояли на коленях, прижав руки к груди. Чуть дальше, с факелом в здоровенной руке, стоял на коленях третий. Свет трепетал на склонённых спинах и плечах: под голубой тканью — даже при таком свете голубой, как небеса, — бугрились мускулы.
     — Ты не принадлежишь никому, — повторил оживший череп.
     — Да, никому, — сказал Энтес. — Я свободный человек. А кто вы? Я понял: вы — жрецы, а это — храм. Какому демону служите вы? Освободите меня. Снимите эту змею. Я уйду к своим.
     Он встал. Сделал шаг в сторону. Идти было трудно: такая же двуглавая змея, вцепившись в щиколотки, висела на ногах. А из темноты со всех сторон надвигались другие змеи. Огромные. Только глаз у них не было. Не было глаз и у таких же огромных орлов, которые, вздымая крылья, надвигались на Энтеса вслед за змеями. Слепой оказалась и харибда, которая опутала Энтеса своими лапами, присасываясь к телу множеством уст. На тех местах, где должны были сидеть её выпуклые глаза со зрачками-щелями, виднелись мокрые тёмные ямы.
     — Не принадлежишь никому, — повторил череп. Гигантский чёрный плащ с золотыми узорами в виде чудовищ и алым диском шевельнулся, приближаясь. Шаги отдались гулом. Один шаг… второй… третий… Чудовищ становилось всё больше. Словно сходя во тьму с его плаща и утрачивая свой тусклый золотой блеск, они наполняли тьму холодной чешуёй, жёсткими перьями, текучей слизью своих тел. Зубы, клювы, когти со всех сторон впивались в тело Энтеса. Уста-присоски со свистом льнули к коже, слизывая с неё последние остатки золотого песка и оставляя на ней круглые кровоподтёки рядом с кровоточащими ранами. Энтес упал. Стоять он не мог: вместе с кровью уходили силы. Вместе с болью возвращался страх — опутывал Энтеса, как паутина. Энтес даже видел эту паутину. Чуть золотясь, она густела и наполняла собою весь тёмный воздух. Чудовища отступали. Но из тьмы, на смену им, скользили сквозь паутину призраки. Воспоминания. Свистнула рядом палка, которую держал в невидимой руке невидимый Тенн Саламинец. Колыхнулась вода в запотевшем горшке, который ставили на раскалённый песок двора руки Ипи в голубых рукавах. Из темноты ударил жёсткими прямыми лучами солнечный зной. Солнца не было. Солнца не могло быть здесь. Но зной лился на Энтеса. Исходил он от алого диска на плаще. Великан стоял над Энтесом. Череп был прямо над головой. Огромная нога была рядом. Энтес не успел увернуться от удара. Второй удар рухнул с другой стороны. Великан топтал Энтеса ногами. Как если бы здесь был не храм каких-то чужих демонов, а он был не жрецом их, а разъярённым хозяином или надзирателем.
     — Молчи! — скалился череп, исторгая злобный визг из костяных уст. — Молчи! Смирись, ничтожный! Иначе страдание смирит тебя! Мол...
     Докричать он не успел. Одна нога скользнула мимо Энтеса. Переломилась. Загремела-завертелась на гладком полу. Переломилась и упала вторая. Это были деревянные ходули. Вроде тех, которые — быть может — ещё целы в доме тётки на родном берегу. Отец выстругал их для Энтеса, когда был ещё жив. Между ходулями рухнул сам великан. Путаясь в складках плаща… и становясь совсем маленьким. Обыкновенным человеком. Не больше Ипи, например. Только — старым… и совершенно бессильным. Он не пытался встать. Он только охал, корчась на полу.
     Сдавленные крики донеслись с трёх сторон. Энтес, вздрогнув от неожиданности, быстро огляделся. Стражники застыли вокруг: двое — с плетьми в руках, третий — с факелом. Факел, капая смолой на гладкие плиты, почти погас. Но всё же света было вполне достаточно, чтобы Энтес понял: стражники тоже малы. Вполне нормальных человеческих размеров, то есть. И, к тому же: все трое оказались мальчишками. Детьми гораздо младше Энтеса. Лет по восьми. Один из этих огромных детей шмыгнул носом. Нос был разбит. Кровавый сгусток — почему-то синий, а не красный — висел на губе рядом с соплями. Другой, роняя плеть, прижал к лицу пухлые ладошки в голубых манжетах. Третий, роняя факел, просто заревел. Завыл в голос, как испуганный или обиженный малыш.
     Энтес встал на ноги. Сорвал с рук двуустую змею (она шипела, но уже не сопротивлялась). Наклонился. Сорвал вторую змею с ног. Та лишь царапнула кожу на правой ноге зубами. Даже не зашипела. Энтес отбросил гадов прочь. Куда-то в сторону. Огромные дети шарахнулись в другую сторону. Старичок со вставными зубами и нарисованным третьим глазом, охая и кряхтя, подался прочь от Энтеса. Энтес фыркнул от смеха. Перевёл дыхание. Попытался заставить себя молчать: всё это было, и вправду, смешно, а всё-таки смеяться над старыми людьми — дело плохое. Но не смог заставить. Смех неудержимо рвался наружу. Вокруг больше ничего не стало. Вопли мальчишек-стражников, оханье старичка — и смех, от которого Энтес задыхался.
     Как его связывали, как били, разрывая кожу с остатками позолоты ударами плетей, факелов и других предметов, оказавшихся в храме, как тащили по низкому и тесному подземному ходу к кораблю, — всё это Энтес помнил еле-еле. Очнулся он только в тайнике возле мачты. Сквозь доски слышались крики. Рядом кто-то остановился. Кто это? Энтес хотел закричать. Но не смог. Острые зубы — две пары ядовитых змеиных клыков — впились в шею, и голос угас. Вместе с голосом Энтеса оставили последние силы. Противный холод, как северный ветер борей, стиснул его крепче ремней и верёвок. Сейчас убьют… сейчас убьют… сейчас… в щели меж досками виден чей-то кинжал, тайник раскрывается… Может быть, это — свои? Нет! Откуда им знать, где он? Это чужие пришли за ним, чтобы добить окончательно! Это — конец! Конец! «Ты не принадлежишь себе, потому что ты не принадлежишь никому…»
     «Спасите! Спасите!» — из последних оставшихся сил повторял Энтес. Кому? Врагам, которых крушил Медвежья Рубаха? Чернобородого он не видел. Даже не догадывался, что капитан — рядом. Что именно капитан несёт его, прижимая к себе, как ребёнка. Жизнь уходила. Дыхание срывалось. Сил оставалось всё меньше и меньше. Их с трудом хватало на то, чтобы вновь и вновь повторять:
     «Спасите… Спасите… Спасите…»
     Время останавливалось. Голоса вокруг сливались в один звук. Когда жизнь снова вошла в тело, Энтес не мог различить, где — его собственные видения, из которых он медленно, с трудом выплывал, а где — настоящий мир, который, переставая исчезать-растворяться, вновь был там, где должен быть всегда: вокруг.
     Извне раздался голос Грома:
     — Остановитесь! Тот, кто прекратит погоню и вернётся к земле, — останется жив!
     Извне доносились крики чужих. Откуда-то далеко. С чужих кораблей, которые шли по следу «Орла». Гром держал в руках лук со стрелой. Чужая стрела прилетела извне. Он посторонился. Она ткнулась жалом в мачту. Кажется, даже зашипела. Как змея, от которой ушла жертва. Гром натянул свой лук. Стрела прянула с тетивы в ослепительный сине-золотой мир. Над морем вспыхнуло второе солнце. Громыхнул гром без туч. Налетевший ветер ударил в паруса галара: большой, который на мачте, — и треугольный маленький, который трепетал на канате, протянутом от верхушки мачты до клюва деревянного орла.
     — Зря ты, — сказал Хронос.
     — Не зря, — опуская лук, ответил Гром. — Иногда приходится действовать вопреки благим намерениям, чтобы зло прекратилось.
     — Моя жизнь для вас — воплощённое зло, — проговорил иссохший старик, пытаясь приподняться под чёрным плащом на скамье перед мачтой. — Оборвите её. Убейте меня. Иначе я сделаю это сам. Мне больше не на что надеяться… после того, что я увидел.
     — Учитель! Мои громы не оставляют отравленный след подобно тем, которые разрушали города Хатти и Милух! — споря, произнёс Гром. — Мой огонь убивает тех, кого должен убить, он чист для оставшихся в живых.
     — Я не об этом, о глупец! Я видел много огней и слышал много громов. Все огни и громы, какие только можно вообразить. Но сегодня я узрел и ощутил силу, о которой я только догадывался. Она — выше всего. И… неизмеримо выше той, о которой я мечтал. Которой я, наконец, достиг, поняв в итоге: я ничего более не достигну. Ничего, Гром и Хронос! Я сам — ничто по сравнению с нею. Я был не вправе мечтать о ней… и понял это лишь сейчас, на последнем рубеже моей долгой жизни… долгой, но — увы — не вечной…
     — Да, учитель, Энтес и те, кто породил его, достойны вечной жизни, — согласился Хронос. Однако Энтес чувствовал и понимал: согласился он, готовый спорить дальше. Спорить о главном. — Их потомки будут способны на многое, почти на всё, если откроют свои глаза… и не захотят вновь закрыть их. Это — главное?
     — Это, Хронос. Это. И всё же я — об ином. Помогите мне подняться.
     — Не помогайте, — быстро произнёс Ипи. — Он готов совершить дурное! С этой дороги его не свернёшь! Он твёрдо выбрал самую кривую из всех мыслимых дорог… и твёрдо решил обойти на ней все изгибы. Вплоть до самых кривых и мрачных тупиков. Чтобы убедиться: там — тупики… притом — мрачные и грязные. Он всё равно совершит это. Позже. Когда нас не будет рядом. Но мы должны помещать ему сейчас! Когда он — здесь и когда мы в силах помешать ему!
     — Вы не в силах помешать мне, — прокряхтел старик, переваливаясь со скамьи за борт.
     Действительно: ни Хронос, ни Гром, ни Ипи, ни тем более свои во главе с капитаном не сделали ни малейшего движения, чтобы воспрепятствовать ему. Старик упал в море. Плеснула вода за бортом. Хронос произнёс:
     — Моя последняя надежда — на то, что смерть будет лёгкой.
     — Ещё бы, — хмыкнул Ипи. — Всё же та сладкая смерть, которую создал ты для невольников, — его выдумка. Не твоя.
     — Что ты имеешь в виду? — переспросил Хронос, стараясь не смотреть в сторону моря.
     — Напрасный вопрос. Лживый. Невольники там, на остатках земли, которая называлась когда-то — Ат Лан Тид, мрут один за другим. Надрываются в бесплодных попытках перекачать океан в океан. И — мрут. Ты был прав, когда велел заранее цеплять им полотняные морды. Сквозь полотно, впрочем, можно кое-что заметить. Это жуткое противоестественное блаженство на их умирающих лицах. Я готов был усомниться: так ли прав ты? Так ли свободны они от страданий? Может быть, они всё-таки чувствуют хоть что-то? Читая мысли, я вновь убедился: нет, не чувствуют. Принимают свою страшную смерть в полнейшем блаженстве. Но заставить себя вновь смотреть на них я не смог. Даже когда задумался: не прав ли я сам, создавая свой напиток блаженного забвения? Я подарю им блаженную жизнь. Какой бы она ни была для них, — они будут воспринимать её как блаженство. Так я освобожу их — всех остальных, кто ещё не расстался со своей краткой жизнью, обречённой на смерть. Они возблагодарят меня. Они должны будут возблагодарить меня! Ещё бы! Блаженное неведение спрячет от них, вечных детей, все опасные смертоносные игрушки, все возможные опасности, всё возможное зло. Я отниму у них огонь, которым они могут сжечь себя…
     — либо же осветить свой путь от неразумного детства к разумной мудрой взрослости, — перебил Хронос.
     — Я отниму у них болезнь, которой они больны!
     — И отнимешь жизнь.
     — Одно не связано с другим!
     — Связано. Вспомни прокажённых, которых мы лечили в Милух. Болезнь, никак не проявляя себя внешне, скрывалась в их телах многие годы. Людям казалось: они здоровы. А когда тайное становилось явным, было уже слишком поздно.
     — Вот ты о чём, Хронос! Я соглашусь. Мир поражён такой же болезнью. Миру кажется: в мире царит исконный, свыше установленный порядок. Малые почитают великих, невольники покорны господам, господа же — в свою очередь — суровы, но снисходительны. Как должно быть. Но затем… что-то вдруг происходит — и всё становится как на самом деле. Закон оборачивается жестоким глумливым беззаконием. Под именем порядка торжествует произвол. Мир неизлечимо болен. Мир всё равно умрёт. Я не в силах остановить эту смерть. Но я решил сделать её блаженной. Безболезненной. Сама боль станет восприниматься как блаженство…
     — Малый прав, о Хронос, — сказал рядом ещё кто-то. — Наступает последний век. Железный век. Медный век уходит. Давно ушёл серебряный. А от первого — золотого, самого лучшего и счастливого, — вряд ли что осталось, кроме воспоминаний.
     Энтес не видел, кто говорит. Он, с трудом открывая глаза, видел только Хроноса. Огромные руки в голубых рукавах стискивали железную пружину. Такую же, как та, которую однажды выковал и закалил Гефестид. Которая сжималась, чтобы распрямиться и смешно прыгать по полу, забавляя детей. Но Хронос не был настроен забавлять кого-либо. Хронос был серьёзен. А пружина — такая же, как та, и так же точно, как та, — постепенно разжималась в его пальцах. Только что стиснутая до размеров толстого кольца, она вновь становилась пружиной.
     — А является ли концом и смертью мира то, что вы называете концом и смертью мира? — спрашивал царь Ат Лан Тид. — Быть может, крайняя последняя точка — воистину первая? Не конец, а начало? Дойдя до края, мир начнёт своё движение от края. В обратную сторону. От железного века — к медному, серебряному и золотому? Для меня все вопросы решены. А будучи готовым слушать ваши возражения, задам вам ещё один вопрос: вы полагаете невозможным то, что пока всего лишь не произошло?
     — Поясни, — хрипло вымолвил Ипи, облизывая синеватым языком лиловые губы. — Оно возможно, потому что… оно произойдёт?
     — Произойдёт. — Хронос кивнул. — Возможное станет неизбежным. Вся злоба, вся звериная жестокость и скотская трусость бесследно сгорят. Мир выздоровеет. Болезнь будет истреблена в человеческой крови. Смерть умрёт. Это — случится, Ипи. Это случится! При одном условии. Есть только одно условие… но зависит оно не от тебя. Не от тебя одного, лучше сказать так.
     — Конечно! От тебя, сколь я догадался.
     — От меня зависит моё бессмертие. От тебя — твоё. От тебя, гуру, — твоё. От Энтеса зависит его бессмертие. От каждого. От каждого, кто захочет истребить в себе тайный недуг.
     — Ну-у-у, Хронос… полагаю я, случится это не сразу!
     — Не сразу. Люди многое сделают для того. Помогая себе. Делая всё, чтобы остаться людьми. Помогая друг другу. Делая всё, чтобы каждый остался человеком. Это — высшее звание: человек. Более высокого я не знаю. Когда каждый человек станет человеком… и не пожелает вновь превратиться в зверя или в скотину…
     Ипи вздохнул. Хотя этот вздох можно было назвать и усмешкой.
     — Обезумел ты, Хронос… как говорят в Ханаане… под старость лет!..
     — Ну, как сказать… Перед тобой — по крайней мере двое, для кого быть человеком означает носить высшее из всех высших званий. Об Энтесе мы говорили. А Закар таков же. Хотя он старше годами. Мудрее разумом. Он всю жизнь свою ясно понимал, куда он идёт — и куда он идти не желает.
     — Мудрее, — повторил Закар-адон. — Я ли мудрее! Я прожил столько лет… и я лишь сегодня понял, ради чего я живу. Ради чего строят дома, насаждают деревья, растят детей. Я строил, насаждал и растил, считая: долг мой — быть купцом и мореплавателем. А мой долг был в ином, люди! Я обязан был стать учителем.
     — Как ты сказал?
     На этот раз Ипи не шутил. На этот раз он был удивлён в самом деле.
     — Ты был им, — оборачиваясь, молвил гуру. — Сам того не зная, ты делал именно это светлое дело. Ты противостоял злу. Ты возвышал добро. Ты многим — да, многим из многих — помог сделаться лучше, помогая не остаться плохим. Ты многих избавил от страха. Многих — от отчаяния. Многих — от злобы. Помог малым вырасти, юным — повзрослеть, слабым — обрести силу. Ты превращал людей в людей, Закар-шафат.
     — О ком говорите? — уточнил Закар-адон. — Обо мне? Я не ставил перед собой такую задачу. А если вы считаете, что ставил, — я не справился с ней. У меня есть дом, но он построен дедом. Есть сад, но он насаждён отцом. Сына я сам отдал на смерть.
      — У тебя четверо сыновей, — возразил Хронос таким голосом, каким обычно уточняют. — Один, самый старший… да, он умер. Трое других — живы. Они растут. Они взрослеют. И, считаю я, — не важно, называл ли ты их во всеуслышанье своими сыновьями. Ты считал их сыновьями. Этого, на мой взгляд, — более чем достаточно… а ты идёшь на запад по дороге Мелькарта. Мы будем вести тебя. Ты достигнешь Счастливых островов. Дело жизни твоей будет успешно завершено…
     — … хотя не знаю я, вернёшься ли ты в Карат, — упрямым, но тихим голосом перебил Ипи. — Твоя болезнь осталась в твоём теле. Мы способны приостановить её. Остановить её мы не в силах. Год или годы спустя ты умрёшь.
     — Мы все умрём когда-нибудь, — то ли согласился, то ли возразил адон Закар Чернобородый.
      
      
      
     Послесловие
      
     — Ветер идёт! Поднимайте парус! Ветер идёт!
     Солнце вставало над горами. Не над хребтом Ливан. То были другие горы, увенчанные шапками снегов. Одна вершина курилась: шёл прилив, а Гром давно уже объяснил на примерах, что приливы бывают не только в водах океана, но и в недрах земли. Странно: под этой каменной твердью, под вечнозелёными пышными лесами, под полянами, на которых пестреют хижины людей кариба, охотников на акул-кари, — свой прилив, свои течения, свои волны! Гром это всё понимал. Другие — не понимали. Ни люди «Орла», ни сами кариба, которые страшно боялись кормчего, называя его по-своему: Мабойя. Собственно, Мабойя — и есть Гром. Позавчера была гроза. Отчаянные охотники, не ведавшие страха перед акулами, жалкой дрожащей кучкой сидели в центре самой большой хижины, боясь дышать и повторяя одними губами: «Мабойя гневается… Мабойя гневается на кариба… мы опять разгневали его…» С трудом верится! Вон как они работают вёслами на своих длинных лодках пируа, выгребая сквозь пенные рифы в открытый океан вслед за «Орлом»!
     — Правее! Правее держите! — слышался голос Камеса. — Энтес, помоги рулевым!
     Закар, сидя в плетёном кресле перед мачтой, невольно вздрогнул: отогнал видение. Где же Камес? Где тонкая печальная фигурка в голубой юбочке? Целясь в солнце сквозь прорези своего мореходного прибора, который он сделал несколько лет назад, с площадки рядом с деревянным изображением птицы на носу смотрит вперёд загорелый черноволосый парень. Широкие плечи, быстрые — как у Грома — мышцы. Хоть и не сильнее всех он, — трудно с ним бороться! Унатеш, к примеру, давно не вызывает его на поединки.
     А где Унатеш? Где рыжеватые кудряшки над веснушчатым задорным носом?
     — Ну что, Матену? Брызгается океан? Да-а-а!
     Смеётся он так же, как и всегда. Перенял ухватки дяди. Или — отца. Где они, Бейану Трёхглазый и Ури-Медведь? А сам Медвежонок… он тоже исчез. Вот этот рыжеватый здоровяк на корме, рядом с Матену, — не Медвежонок. Хотя называть его медведем Закар ни разу не пытался. Зверёк стал человеком, не превращаясь в зверя.
     — Энтес! Ну где ты? Помогай! Ставь второе рулевое весло! Ты — сильнее всех нас, сложенных в кучу!
     Это — правда. Он сильнее всех. И, может быть, красивее всех. Девушки-кариба чаще и чаще заглядываются на него. Что им особенно нравится? Мощные плечи в буграх мышц? Тёмно-бронзовые кудри? Голубые глаза, спокойные, как океан в солнечный день?
     Был бы здесь Зенон! Зенона нет. И никогда не будет. Но ради них, троих, стоило жить!
     «Сыновья, — хотел сказать Чернобородый. — Мои сыновья выросли. Я прошёл до Счастливых островов по Дороге Мелькарта. Быть может, я буду в силах вернуться — ступить на каратский берег. Там ждут меня постаревший Криш-Стекольщик, повзрослевший Бен Танат, обе дочери, обе внучки… а рядом с ними — внук, которого я должен увидеть. Тоже Зенон. Я увижу его. Я вернусь туда вместе с сыновьями».
     Так подумал Закар. Но не смог ничего сказать. В очередной раз не смог. Сил хватило лишь на то, чтобы улыбнуться — и понять: когда настанет час покинуть их, Закар-Чернобородый уйдёт от них счастливым.
      
      
     Конец.
      
     6.1.84 — 1.10.2010.