Николай Фомич

            За окном вот уже пятый день по-осеннему нудно и противно лилась вода... Лилась с неба, откуда же ещё.
            Холод был собачий, а ещё и  влажность...!
            Старый дом, казалось, весь пропитался этой  влагой как губка и теперь с радостью делился ею с хозяином.
            Фомич в старом свитере и валенках сидел около окна и тупо пялился на улицу. С годами он стал замечать, что в холоде хочется только одного, завернуться потеплее во что-нибудь и лежать ничего не делая. Надо бы печку растопить, но он, с содроганием вспоминая прошлую зиму, всё оттягивал и оттягивал  свой отопительный сезон. Уголёк кусался, да так, что почти все деревенские перешли на дрова, а газ к их деревни так и не дотянули. Хотя, что газ...?  Бесплатно его тебе протянут, да?  Как же? Держи карман шире!   
           Из положения каждый выходил как мог. Кто воровал, потихоньку, вырубая деревья в посадках (это если было на чём привезти), кому помогали родственники, кому друзья, одним словом кому кто. Помогать Фомичу было некому, а на учительскую пенсию особенно не разбежишься.
            В последнее время он маниакально мечтал лишь об одном. Не о дровах, нет, и даже не об угле. Его мечта была простой, как сон дебила – поесть! Поесть вдоволь с удовольствием и не дерьма какого из магазина, а чего-нибудь стоящего. Наверное поэтому он часто вспоминал срочную службу в средней Азии и конечно же плов. Вкуснее этого в его жизни не было ничего. Он вообще с ностальгической тоской вспоминал азиатскую кухню – острую, пряную, необыкновенно вкусную, ну а уж чай. Зелёный чай! Не ту, фирменную солому в красивых коробках, которой сейчас в любом магазине  завались. Не-е-т! Чай, который заваривал старый чайханщик, рос у того и во дворе и на небольшом, по восточному ухоженном и облизанном участке.  И сушил он его сам и готовил так, что с ума можно было сойти… И особенно после плова… Ах, если бы вы знали, мой друг, что там подают к чаю? Господи-и-и-и!, киш-миш, солёный миндаль, курагу, засахаренные фрукты, кос-халву! Э-э-э-х!, да что там... всего и не перечислишь.
          Жена-покойница, царствие ей небесное, была хорошей хозяйкой, грех жаловаться. Дома всегда был образцовый порядок, не говоря уж об огороде, но вот что касаемо готовки... А чего удивляться-то! Ну и что она видела в своей жизни? Да ничего, кроме «рэсторана» в райцентре, где в любое время года подавали поджарку и котлеты с хлебом пополам, а ещё, аж, три вида гарнира – картофельное пюре, пшёнку и серые как мокрая туалетная бумага макароны. Помнится, в этот ресторан они все ходили обедать, когда приезжали на ежегодную партконференцию.  Так вот, с тех пор как умерла жена, даже это её небогатое меню  приказало долго жить. Правда время от времени приходила соседка и приносила что-нибудь поесть или готовила у него на кухне, если конечно время было. Прейскурант у неё был, скажу я вам, ещё тот –  щи, «свойская курячая лапша», да картошка, жареная с луком и мясом вот и всё! Всё остальное по её глубокому убеждению было городским баловством.  Сам Фомич готовить, мягко говоря, не умел, да и не любил, если честно, справедливо полагая, не мужское это дело. И всякий раз, в компании с друзьями поддав, не без юмора, по мужски грубо и откровенно, говорил примерно так,
            - Из меня повар, ребята,  как из  х...я  плуг!
            Смеркалось и, судя потому, что дождь не ослабевал, Фомич понял – завтра он в город не едет. Он включил телевизор, но по тем трём каналам, что у него были, гнали такую тягомотину, что он плюнул и щёлкнул выключателем. Взял книгу, развернул, но...! в таком холоде не хотелось даже и читать. И тогда он, натужно скрипнув всеми какие были суставами, сел в старое проваленное кресло закрыл глаза и, запахнув видавшее виды зимнее  пальто, стал ждать, когда потихоньку тепло от центра доберется до периферии. Согревшись, он начал, не засыпать, нет, а как-то (вот чёрт! и состояние-то это не опишешь) «плыть» что ли...? И пригрезился ему его первый звонок, когда он, молодой ещё учитель в синем бостоновом костюме, при галстуке стоял вместе с классом на линейке. Затем мысли как-то незаметно «перепрыгнули» и он оказался рядом с роддомом. Жена, молодая, красивая вышла вместе с медсёстрами и его Фомича первенцем. Дальше, почему-то путая все представления о хронологии, ему привиделись мать с отцом и покойный брат в солдатской форме. Они сидели чинно в рядок, как на старых дореволюционных фотографиях, где в углу на картоне стояло что-нибудь вроде «Фото Блазнинъ и К°». Наслаждаясь «бесплатным кино» Фомич увидел вокзал и как он возвратился из армии, и как Веруня встречала его с поезда.  Потом почему-то ему вспомнились стихи. Стихи эти написал один из его учеников, как говорится, под настроение.  Отвергнутая любовь, знаете ли, и всё-такое прочее… У мальчонки была жуткая депрессия, граничащая с умопомешательством и Фомич (тогда уже вдовец) еле вытянул из этого состояния, очумевшего от первых «неземных» чувств, паренька. А стишки как-то сами собой и отложились...
            
             Ты помнишь приятель, тот мутный рассвет,
             Барачные двери повислые,
             Слепого кота, что забыл белый свет
             И мысли мента... желто-кислые.
 
             Гнилые дожди, что нудят без конца
             Какой-нибудь осенью гадкою,
             И груз головы первоклашки в окне,
             Нависший над грязной тетрадкою.

            Желтеющий лист, что к окошку прилип
            С берёзы, что зайцем изъедена
            И миску с похлёбкой вчерашнего дня
            На скатерти мятой обеденной.

            Ты скажешь, приятель, - чернуха, дружёк,
            Откуда Монбланы уныния?
            В углу тихо стонет осипший сверчок
            И мне как ему тошно ныне...
         
       - А что, очень даже и в тему, - подумалось ему и... он очнулся. Посидев минут пять, он вспомнил: холодильник пустой, хлеб кончился, да и за сигаретами надо. Не спеша оделся и по липкой осенней грязи, которая в надвигавшихся сумерках казалась совсем уж дёгтем, натужно пошлёпал в магазин. От его дома до магазина было где-то  километра полтора. Если помножить всё это на осеннюю распутицу и на полное отсутствие хоть какой-нибудь мало-мальски приличной дороги, то можно понять с какими чувствами Николай Фомич брёл в «центр». Метров через триста непролазной грязи, когда на каждом сапоге было уже не менее полпуда жирного как сало чернозёма, он спохватился,
       - Чё это я как бульдозер грязь-то мешу, здесь же наискоски можно, - и круто взяв влево, метров через сто выполз, наконец на асфальт. Расстояние увеличилось почти на полкилометра, но зато теперь можно было налегке почти рысью добраться до заветной цели. Не успел Фомич сделать и трёх шагов, как его обогнала иномарка, обдав с ног до головы грязной холодной жижей и если бы не старый прорезиненный плащ с капюшоном... Он вяло матюкнулся, недобро помянув этих пи...данутых  «новых...» и что-то бурча себе под нос продолжил свой путь.
           На подходе к магазину его окликнул чей-то дребезжащий голос,
           - Приветствую Вас, господин учитель! Как живы-здоровы? - он обернулся в сторону говорившего и еле узнал его. Это был завуч, то есть, конечно, бывший завуч и его старый приятель Михаил Петрович Старов. Тот  прятался от дождя под навесом почты, и пришурившись с хитрецой смотрел на него.
           - Петрович! мать твою за ногу...! - обрадовано воскликнул он,
           - Это ж надо, в одной деревне живём, а встречаемся раз в год! Бабы у колодца, а мы с тобой, значит, у магазина...
          - Надо чаще встречаться, а в компании с толстяком и подавно, - с весёлым сарказмом, - брякнул Петрович.
          - Это точно, - в тон ему вставил реплику Фомич и, вспомнив старые приколы, когда Старов, ещё работая в школе, отвечал за политинформацию, продолжил,
          - Ну, как дела на ударных стройках капитализьма? Чё говорят?  Не слышно, когда там будет очередной съезд капиталистической партии, что бы значит досрочно..., так сказать, встав на предсъездовскую  вахту..., как в старые добрые времена…
           - Да ладно. Хватит тебе, не буробь, - ответил Петрович и они обнялись. Старов не торопясь достал пачку «Примы» закурил сам и предложил Фомичу.
           - Слыхал, Верка Панина похарчилась?
           - Да ты что,-  охнул Фомич,
           - И когда?
           - Неделю как отнесли... 
           - О, как! Чёй-то она наладилась не ко времени? – полюбопытствовал он,
           - Инсульт! Три дня и всё. Как говорится, «увезли на «скорой...», а привезли на катафалке»,  - грустно пошутил Петрович,
           - Вот так вот..., - и глубоко затянулся.
           - А я сижу дома, так хоть кто б пришёл, сказал. Хотя,  пришёл, сказал. Кто? На нашем конце из хожалых-то – я, да Симка Пичина. А все остальные средь этого потопа дальше сортира ни ногой. 
           - Слушай, ей же ведь сносу не было. Не баба,  танк! Ты вспомни, когда её директором назначили, она же не только нас, она же всё районное начальство на уши ставила одной левой. Погоди, а сколько же ей годов-то было?, - спросил Фомич,
         - Сколько? Она на восемь лет меня моложе, - уточнил Петрович,
         - Вот и считай,
         - Пятьдесят девять, - подытожил Фомич и, помолчав секунду-другую, спросил,
         - Ты в магазин? 
         - Да был уже, - показывая сетку, ответил Петрович,
         - Вот дождь пережду, да потопаю до дома.
         - Ну, тогда прощевай?  До следующих похорон, что ли, да? - спросил Фомич, и грустно уточнил,
         - Твоих или моих?
        - Типун тебе на язык…, - ответил Петрович, затем беззлобно матюкнулся и, сложив фигу, сунул ему почти под самый нос.
        Придя домой, Николай Фомич, потрясённый услышанным, неожиданно для самого  себя решился,
        - Э-э-эх, да провались ты всё пропадом, однова живём! Затем, кряхтя и охая сходил в сарай, принёс дров и затопил печь. Скорее всего он не стал бы этого делать, но газ в баллоне кончился и приготовить чего-нибудь горячего, да хоть той же картошки в мундирах, было не на чем. Он сидел перед печкой и, не отрываясь, глядел на огонь, время от времени подкладывая дрова. Понемногу дом стал отогреваться, загромыхав трубами парового отопления, а вместе с ним  оттаивал и Фомич. Потом поспела картошка и кипяток в эмалированной кастрюльке с отбитым боком. Он не стал зажигать свет и садиться за стол, он просто придвинул к себе табуретку, затем поставил на неё тарелку с картошкой и рядышком миску, в которую и вывалил из полиэтиленового пакета, всю, какую купил, камсу его любимого  пряного посола. Очистив картофелину, он на секунду задумался, затем встал и снял с полки полбутылки самогона и не первой свежести стакан. Дыхнул в него и полой рубахи «продезинфицировал» одним движением. Вопреки ожиданию алкоголь не обрадовал и облегчения никакого не принёс. Фомич автоматически повторил, допив остальное, но... тщетно. Посидев  у огня и окончательно отогревшись, подумал,
          - Может к Митричу сходить, добавить...?, - но вовремя спохватился – сосед болел уж как две недели и болел видать серьёзно, потому что из дома не выходил. Так что о «романтическом вечере вдвоём» не могло быть и речи, а просто так идти, сидеть сиделкой, да слушать унылые стариковские бредни не хотелось.
         - Всё! Приехали…, - тоскливо подытожил он,
         - Даже выпить не с кем. Вопрос,  и на хрена такая жисть?
         Алкоголь понемногу всё же брал своё,  и Фомич стал клевать носом. Сквозь сладкую дрёму он подумал, что если не прикрыть задвижку, то дрова прогорят со скоростью ракетного топлива и всё, какое накопилось, тепло просто улетит в трубу, обогревать атмосферу. Он, шатаясь, встал и прикрыл дымоход, а потом бессильно стёк расплавленным воском на старую софу здесь же на кухне.
         Впервые за последнее месяцы одинокой и безрадостной жизни ему было хорошо, по настоящему хорошо! Он спал и видел сон. Перед ним стояла жена в строгом костюме, который она обычно надевала в школу по большим праздникам. Она смотрела на него, слегка прищурившись и качала головой. Потом он увидел сына, погибшего в Афганистане в парадной форме, с орденами… Тот тоже с укором смотрел на него, и тоже качал головой.  А потом..., потом пустота.            
        Он пришёл в себя, но как-то уж очень странно. Сначала «включился» звук и он хоть и слабо, но начал различать голоса. Потом потихоньку до него начал доходить смысл того, что говорили и кто говорил.
         Говорили, по всей видимости, медсёстры, сдавая и принимая дежурство, и говорили о нём.
            - Ну чё, очухался?
            - Не-ка!
            - Во блин, а!? Третьи сутки уже лежит, старый пердун.  Ты знаешь, Ксюх, я те так скажу, вот на таких... (дальше шло непечатное...) медикаменты тратить...,  реанимацию и вааще... Не-че-го! Наложил на себя руки, ну и до свиданья! Пожил своё и хорош, нечего воздух портить.
           - Да вот и вот-та,- равнодушно поддакнула вторая,
           - Уж если захотел помереть, сделай это как мужик, что б с гарантией. Ружьё там, я не знаю, иль верёвку какую  покрепче! А то ить, блин..., у-го-рел! - по складам и с непередаваемо мерзкой интонацией выговорила она!
           - Надо ж, прям, как баба! Ей-Богу…
            Его спохватились не сразу…  Да и спохватились-то только потому, что он неделю после выписки не выходил из дому.
            А он тем временем сидел на кухне спиной к окну, слегка наклонившись вперёд, и соседка, зашедшая проведать, поначалу даже не поняла в чём дело.  Тонкая верёвочная петля, охватившая шею, другим концом была привязана к оконной ручке.
            На грязной скатерти кухонного стола лежала школьная тетрадка, а в ней на первой странице твёрдым и ровным учительским почерком было написано всего четыре строчки...


                Кому нужна такая жизнь? - спросил я небо,
                И в ответ...
                Из облаков, нависших мрачно, раздался глас,   
                - Мне?  Точно нет...!


                15.11. 2007 г.

P.S.  Грустно…, но всё что описано здесь, к сожалению,  имело место быть. Историю поведал один незнакомый мне человек. Так, на самом деле и закончил свою жизнь одинокий деревенский учитель на пенсии. Бабка рассказчика была  соседкой этого самого учителя.
          Вот, правда, насчёт стихов в конце… не знаю… были ли,  нет ли…
          Но по смыслу… по смыслу должны были быть!