Соседи

Соседи.

 В нашем доме в Челябинске,    где я жил с 1957 года по 1971 (а отец живет там и сейчас),  соседями по площадке были три семьи: в одной квартире жильцы постоянно менялись, в другой жила семья с мальчишкой сильно младше меня и с девушкой много старше. А за стенкой у нас проживала классическая еврейская семейка:  бабушка – гинеколог, дочка – гинеколог, дочкин муж – известный проктолог, Яшка  - их сын и мой старший товарищ. Чуть позже на их голову свалился то ли чей – то зять, то ли племянник, простой советский  инженер по имени Рудик…
По иронии судьбы Рудик устроился на работу в тот же проектный  институт, где работал мой отец. Может быть,  даже в его отдел. И – началось: почти каждое утро, часов семь – семь тридцать, тетя Ханна приводила своего Рудика к нам, чтобы отец «в последний раз показал этому юноше» как завязывать галстук…Так продолжалось, по моему, с год, пока мои родители не подарил Рудику на день рождения несколько штук галстуков на резинке…Юноше тогда исполнилось, по-моему, лет 35-40…
Яшка…Яков был высокий, умный, симпатичный и очень спортивный парень: он прекрасно играл в настольный теннис, здорово играл и в футбол. Но главное, все же, что меня в нем привлекало – он действительно был очень начитан, и очень справедлив. Многие споры и передряги в  нашем дворе решались с помощью кулаков (но здесь мне больше помогал другой мой старший  товарищ – Колька Кирьяков., к сожалению; погибший после школы в какой-то нелепой бытовой заварухе), но кое-что удавалось уладить миром – и здесь Яков был всегда на высоте…Мне даже порой кажется, что и Колька, и Яшка, такие разные, непохожие, во-многом сформировали и мой характер: в жизни моей были этапы, когда мне легче было кому-то «двинуть в  торец», чем объяснить проблему, но позже я чаще старался не убедить словами, логикой,  искать компромиссы. Порой мне это удавалось.
После школы Яша уехал в Минск, поступил в Минский политех, хорошо  учился, а потом  мы узнали,  что он погиб – несчастный случай с электричеством, то ли «на картошке», то ли в лаборатории.
…С этими соседями связаны и другие воспоминания. Тетя Ханна была очень радушная и гостеприимная хозяйка.  Часто, когда я оказывался без ключа перед своей закрытой дверью (сестра Юлька убежала с ключом гулять, или я его забыл дома), тихонько открывалась дверь соседней квартиры, затем выглядывала тетя Ханна в красном халате и с непременной красной же повязкой (платком или полотенцем) на голове, и шепотом предлагала подождать у них, пока не придет сестрица или не вернуться с работы родители. Я иной раз и не отказывался,  и тогда меня заводили в зал, стены которого были заставлены стеллажами  с  огромным числом книг. Было где разгуляться…Проблема была в другом:  вся эта литература рассказывала  или про акушерство и гинекологию, или – в лучшем случае, увлекательно  повествовала о чудесах проктологии…Ну, что ж, мир нужно было видеть и с этой стороны. Хотя, признаться, чтение этой литературы чуть было  не отбило у меня веру в человека и оптимизм насчет светлого будущего.
К помощи соседей я не раз прибегал и по такому случаю. Как – то мама, решив «поступить» меня в детскую музыкальную школу, отвела меня на экзамен, который я с треском провалил. Тогда же было решено делать из меня Рихтера прямо на дому...Дед и бабушка по линии  мамы прислали из Нукуса (Каракалпакия, Узбекская ССР) пианино, первой преподавательницей стала дочь художника Никольского, потом ей быстро надоело тратить время впустую, и пошла череда новых тетенек, одна из которых даже била меня линейкой по коротким немузыкальным пальцам… Нет, у меня трогательно получался «Сурок» Бетховена, отдельные вещи Гурилёва, но все это мгновенно перечеркивалось, когда я принимался за гаммы или этюды Гедике  или Черни…Короче говоря, я изобретал самые изощренные методы отлынивания  от занятий по музыке. В моем арсенале были: просто не открывать дверь на звонок («заснул, наверное»);  оставить входную дверь открытой, а самому залезть по рядом висящей лестнице на чердак и оттуда смотреть, как мечется ничего  не понимающая «Музычка»; пойти за чем ни будь к соседке, и эта мудрая женщина не раз подтверждала родителям мое полное алиби:  был на месте, зашел буквально на минуточку, а эта  вертихвостка и секунды не подождала, с радостью убежала…А ведь мальчик так готовился к уроку…

Еще, благодаря посещениям соседской квартиры,  я узнал, что такое форшмак и рыба «фиш». Угощали они меня иной раз и сладостями, наверное, это были эклеры. Как то раз я здорово лажанулся: пока  скребся в закрытую дверь своей квартиры, выглянула тетя Ханна и, протягивая мне блюдо с этими пирожными сказала: «Угощайся!». Сказав заветное слово «Спасибо!» я деловито протянул обе руки за блюдом. До сих пор помню ту   паузу, мое замешательство и запоздалое  осознание всей ошибочности и бестактности своего жеста….Тетя Ханна улыбнулась, и сказала «Бери, бери сколько хочешь!» Я взял два пирожных, сказал, что подожду Юльку здесь, и еще с полчаса жевал эти проклятые эклеры, сладкие, липкие, вкусные. По-моему, больше подобных ошибок я не совершал.
 А когда  во время арабо-израильской войны 1967 года в нашем длинном коридоре отец повесил карту Ближнего Востока, на которой флажками отмечал, чертыхаясь, как и вся наша тогдашняя пропаганда,  стремительное  продвижение израильских танков в глубь Синайского полуострова вопреки ожиданиям быстрого разгрома израильских агрессоров, - несмотря на все это я искренне не понимал, почему, имея  огромное превосходство по численности,  арабский  мир  не может ничего поделать с маленьким народом, отдельные представители которого, даже будучи дипломированными
 инженерами, и галстук-то завязать не умеют…
Да тут еще как-то днем зашла за солью тетя Ханна, увидела в коридоре карту с флажками, и спросила: «А ты, Игорек, за кого болеешь?» Я что – то провякал про «Динамо» Киев, но шутка успеха не имела. Соседка продолжила: «Христос – еврей, первый коммунист Карл Гершелевич Маркс – обязательно еврей. Опять мы, русские, не тем помогаем!» . Еще соседка сказало что – то про дипломатию, про  то, что мне надо учиться в каком-то «Мимо» (так мне тогда послышалось слово «МГИМО». Но в память запало).
         Прошли годы, и мне довелось дважды побывать в Израиле. Это – тема отдельного рассказа, но,  глядя на камень и песок пустыни, превращенной в цветущий сад неимоверным  трудом новых поселенцев, слушая рассказы о воинской службе уже почтенного вида резервистов, наблюдая девчат в форме и с винтовками М 12, я начал понимать кое – что: народ; обретший, наконец – то  свою землю, готовый ее защищать любой ценой, - это уже немножко другой народ, здесь они – не чужие.  Жизнь в осажденной крепости, в постоянном ожидании войны – это, что  не говорите, не просто так. Я не хочу говорить о политике, об истории – где и чья земля была «первее», я просто вспоминаю слова моего приятеля по аспирантуре тунисца Салеха; сказанные им в пивной возле китайского посольства на Ленгорах о том, что, строго говоря, никакого различия расового, этнического между арабами и израильтянами нет, все они происходят, в общем – то, из одного народа…
А еще я иногда смотрю на старую фотку из шестидесятых годов аж прошлого века: команда нашей улицы,  лихо сокрушавшая  противников в турнире «Кожаный мяч».  Вот полный крепыш в сатиновых шароварах и в лыжных отцовых гетрах – это я, вратарь. Вот Коля Кирьяков, здоровый и улыбающийся. Вот Яшка;  в трусах, длинный и голенастый…Яшка первый научился бить крученый удар «сухой лист»… А вот в сатиновых шароварах, заправленных в носки,  Вова Рябов,  друг из соседнего двора – воевал в Афганистане, вертолетчик, орденоносец…Вот мальчишка, имени которого я почему-то не помню, знаю только, что он татарин с улицы Труда, что возле стадиона, куда мы позже зачем-то бегали драться, а потом замирялись с неизбежностью на футбольных площадках…Были еще два брата-погодка Чернышевы,  говорившие как-то странно: вместо «угол»,  в смысле «угловой», они произносили  «уголь», и так везде, где был звук «л»…Но, зато они знали волшебное слово «абсай!», и мы дружно, не очень поначалу понимая, о чем идет речь, орали и спорили до хрипоты – был этот зловредный «абсай» или «не быль», как утверждали братья Чернышевы…Прошло примерно полгода, пока мы выяснили, что «Абсай» - это «Офсайд», «вне игры»….Еще в нашей компании был немец Саша Гехтер (кличка «Сотка»),  то ли белорус, то ли украинец Паша Молоко (по кличке «Америка»), носивший брюки клёш и таскавший на плече первый портативный катушечный еще магнитофон «Мелодия» (вот зараза, не помню – может, «Весна»?). Девчонки всегда сопровождали его влюбленной стайкой пестрых аквариумных рыбок…
 Не знаю, в чем тут дело, но тогда мы не придавали особого значения национальности. Ну, еврей… Ну, хохол, ты – немец, он русский (хотя, если поскрести…), этот – татарин…Тот – «вообще»  эстонец…Нас это мало занимало. Куда важнее было другое:  жмот ты или нет, делишься куском хлеба с сахаром с ребятами во дворе («сорок восемь – хлеба просим!»), или давишься им в подъезде («сорок один – ем один!»);  трус ты – или нет, готов подраться с более взрослым мальчишкой, если он тебя задирает? Наконец, плачешь ты и рыдаешь после синяка от ледяного снежка или клюшки, бежишь жаловаться родителям – или, утерев слезу и соплю, бьёшься до последнего… И вообще самым позорным было вмешивать родителей в наши внутренние дела (разве что, когда ради марок я чуть было не отдал родительский театральный бинокль – тут уж батя вмешался, но досталось-то мне, а не хитрому парню постарше)…
Славные были времена. И я догадываюсь,  почему: мы не были одиноки. Просто тогда мы еще не знали, что одиночество – это не когда ты один, а когда ты в толпе, среди людей, и вдруг понимаешь, что ты  - лишь пешка, шашка, которой судьба играет в занятную детскую игру «Чапаев», щелчком выбрасывая тебя с доски, имя которой – Жизнь. И ни одна «дамка» долго сокрушаться не будет…