Хлеб

Еще один удар.

Но я его переношу прямо.

Как будто ничего не видела и не слышала.

Ведь та, которая реагировала на мир – сгорела.

А та, что осталась, еще не научилась поведению.

Меня оградили от жизни. Не существовало таких проблем, которые бы мне нужно было решать. Я их просто перестала замечать.

Моя жизнь текла как река в разговоре в самой собой, голосами мертвых и многостраничными текстами, которые по семь штук в день мне приходилось в себя запихивать.

Ко мне приходило понимание начала и конца, но потом это край отодвигался.

Когда становилось грустно, я переносилась в другие места и времена. Мне было очень уютно в советском прошлом, среди ученых и художников, я представляла НИИ, разные пансионаты, в которых отдыхали писатели на берегу моря, их разговоры, подобные монологам из книг Ефремова и мне становилось спокойно. Я знала, что они есть, что они живы, что они все еще Там.

Я читала историю черкесов, их этику и нартский эпос, а мысли все чаще заносили меня в двадцатый век моей страны. Я была к нему привязана якорями и путами, не могла оторваться, и только сейчас поняла – как я могу оторваться от самой себя?

У меня было две родины – Кавказ и Советский Союз. Мне было жалко себя и всех, кто ошибся. Кто танцевал как маленькие адыгские карлики, испы, на теле заваленного нарта-великана. Мы все схватились за мечту о еде, одежде и побежали как арестанты, волоча за собой веревки, по рукам и ногам связавшие нас всех: малороссов, белорусов, казахов, калмыков, армян. Мы все устремились за самой тупой мечтой на свете и дружно упали в пропасть, на дне которой не нашли ничего.

Я пробую объяснить ошибки Российской империи на Кавказе. Я осуждаю, но этим самым я кажусь себе фарисеем, так как на моей памяти была революция 1991 года и развал Советского Союза. Когда этот гигант заваливался, было весело и казалось, что мы поступаем правильно, и что впереди – рай. И только через двадцать лет те, кто были взрослыми в тот момент, те, кто были детьми, те, кто спрыгнули с этого корабля или остались на нем, поняли, что потерянное имело необратимую ценность. И лишь когда мы в всего лишились, потерянное засияло грустью.

Почему мы разрушили все своими руками?  Почему Россия не устояла перед октябрьской революцией? Почему нужно было присоединять Грузию и Азербайждан ценой ликвидации Черкессии? Мы же могли просто начать развивать эту землю, строить  дороги, заводы, открывать школы, развивать письменность и цивилизация сделала бы свое дело. Зачем нужно было всех убивать?

Зачем  с 1917 по 1953 умерло в пять раз больше людей от рук своих же, чем от рук Гитлера?

Зачем мы, построив в итоге на этом кладбище какое-то подобие дома из фильма «Солярис», подошли к этому строению и подожгли его?

Зачем во мне столько жизней?

Я часто переносилась в Абхазию. Мне снились горы и перевалы, идущие от моря. В моих снах давно существовала отдельная страна, помещенная в какое-то будуще-прошлое. В ней были пальмы, мороженое на палочке, танцплощадки, города на пике гор, туманы, утесы, кто-то сочиняющий стихи или музыку, женщина-в-белом-с-книгой, мужчина, курящий сигарету, облокотившись на балясины, катера, исчезающие в горизонте, утреннее поле с рекой посередине, сады.

Это был мир, нарисованный во сне. Он не принадлежал какой-то одной стране, лишь одной земле.

Моей земле.

«Проза будущего кажется мне прозой простой, где нет никакой витиеватости, с точным языком, где лишь время от времени возникает новое, впервые увиденное — деталь или подробность, описанная ярко. Этим деталям читатель должен удивиться и поверить всему рассказу».

Мне всегда приходил летающий сон с горами, когда я освобождалась от какого-то
наваждения.

Гуыр зыдакlорэм кlуэшъурэр лlышlу (адыг.) –«Способный сделать то, к  чему призывает сердце,–благородный муж».

Я видела демонов и самого страшного из них. Я проснулась ночью, горел экран телевизора и в нем было синее лицо, впившееся в меня, где лишь впадины вместо глаз. Меня трясло, я молилась перед зажженной свечей пока не наступило утро. Два дня не проходил вкус железа во рту. Тогда они победили, но не меня, а другого. Через день умер человек, а еще через день у меня забрали любовь. Мне оставили что-то похожее на новую душу.

За мной приходила смерть, но какая-то золотая нить заставляла выползать и просить пронести над пропастью. Я говорила и звук летел как стрела: «Выбираю жизнь». А потом что-то соскальзывало, я падала и шептала: «Господи, забери меня отсюда…».

Я пыталась понять, что такое человек. Один и много. В их силе и слабости. В их перетекании друг в друга. Я пыталась стать одним из них. 

Псалъэшхуэ тхьэшхуэ и жагъуэшъ (адыг.) – «Длинная речь Богу противна».

Венчает этику Жабаги Казаноко категория «лъэпкъ» - «род», «народ» и тесно с ним сопряженные категории «родина», «страна», «родимый край».

Родина — пристанище человека и человеческих дел. Единственное питание человека.
 
Я не знала, был ли механизм нравственности заложен от рождения. Была ли это прививка от падения?

Я знала, кем я хочу быть, и от чего я прошу отделиться.

Чтобы став камнем не превратиться в камень.

Я пыталась кормить свою душу отчаянием, опасностями, лишениями и верой. Но она оставалась голодной, потому что каждая вера должна служить другому, ведь все мы связаны, как элементы одной огромной грибницы.

Я пыталась ее кормить одиночеством и смертью, пыталась кормить любовью, но ей было все равно.

Я так устала.

И тогда я спросила внутри себя ту, которая только родилась, ту, которая еще не знала много слов и еще не разделилась: «Чем  смогу накормить тебя?».

И услышала тихий ответ:

- Хлебом.

Небо начинается прямо от земли.