Осенний витраж

В тот день, когда я встретил Марка у подъезда, и он читал мне свои новые стихи, мы договорились, что через неделю пойдем вместе к Роде Ручкину, приятелю Марка по институту иностранных языков –единственному, с которым он поддерживал отношения в обычной жизни. Родя играл на валторне и торговал запрещенными книгами. Два этих занятия представляли собой полную противоположность в своей востребованности, что привносило удивительный покой в жизнь Роди. Разумеется, мы шли к нему за книгами, Марк собирался переводить какого-то французского рок-поэта, о котором я, разумеется, ничего до тех пор не слышал.
В среду, как мы и условились, я заявился к Марку в половине второго. Зная, что у него дома почти всегда нечего есть, я нес ему кое-какие продукты. Дверь в квартиру мне открыл Иннокентий Петрович, живший в комнате напротив от Марка. С Иннокентием Петровичем мы быстро подружились уже во второй или третий мой визит в их квартиру, он оказался знакомым моего отца. Марка, по всей видимости не было, но дверь в его комнату была приоткрыта и я, как это уже не раз бывало, решил пождать его там.
Я вошел и чуть не выронил свои бесценные припасы – на тахте, что стояла чуть правее двери, в небольшой нише, лежала девушка. Она лежала на спине, но ее лица я почти не видел из-за пряди прямых темных волос. На ней было длинное, полностью закрывающее ее ноги, синее платье, на тонкой руке я заметил несколько серебряных браслетов, а возле кровати стояли ее замшевые туфли на невысокой платформе из того же материала, очень элегантные. Пока я разглядывал эту удивительную красавицу, где-то внизу хлопнула дверь, и, проснувшись от этого стука, девушка открыла глаза. Такие же синие, как ее платье. Она посмотрела на меня прямо и без удивления, и я тут же понял, что влюбился в нее.
-Меня зовут Инга, - сказала она, вскользнула в свои туфли, поднялась и откинула волосы. Очень темные, прямые и густые, они доходили до пояска ее платья на талии, и мне показалось, что никогда я еще не видел у девушек таких прекрасных волос.
Она подошла к окну и открыла его, переставив букет белых цветов на тонких бледно-зеленых стеблях с подоконника на круглый стол. Стол, который я сперва не узнал, еще совсем недавно безродный, заваленный бумагами, сегодня он оказался весьма породистым, ореховым, с простой, но изящной инкрустацией в центре. Я попытался вспомнить, сколько мы не виделись с Марком, чтобы решить для себя, за какой срок могут произойти в жизни человека такие удивительные перемены. Конечно, тогда я был очень молод и не знал, что самые главные перемены в жизни происходят мгновенно…
Инга выглянула в окно, и тут я понял, что до сих пор не представился.
-Я Саша, друг Марка – сказал я как можно развязнее, но продолжал нелепо стоять в дверях.
-Он сейчас придет, Саша, – Инга подошла ко мне и взяла пакет у меня из рук. Она оказалась высокой, почти с меня ростом, но с узкими плечами и очень тонкой талией, -вы, кажется, принесли что-то съедобное, это очень кстати, - она улыбнулась, и я не мог оторвать от нее глаз.
Инга выложила хлеб, сыр, достала нож из маленького ящика в секретере – знала где что лежит, сколько же она уже здесь, давно ли знакома с Марком и кем ему приходится? -вдруг судорожно стал думать я, а она резала хлеб и сыр серебряным ножом с фарфоровой ручкой, и все ее движения были спокойными и ловкими, и хотелось только смотреть и смотреть на нее бесконечно.
Но, разумеется, бесконечно ничто не длится. Минуты через две послышались шаги на лестнице – одновременно отчетливые, поскольку дверь все также была не заперта, и легкие – поскольку Марк, а это, без сомненья был он, ходил удивительно легкой походкой. Он вошел в комнату, скинул пальто на спинку стула и, подойдя к столу, поцеловал Ингу в висок, едва коснувшись ее волос. О, это было такое нежное движение, что я, почувствовав одновременно и стыд и острую ревность, показался себе непростительно лишним в этой комнате. И даже успел сделать пару предательских шагов к двери. Но, увы и, конечно, к счастью, был тут же остановлен, вовлечен в беседу и вскоре забыл о своей попытке к бегству. Не без грусти, но с приятной для себя объективностью, я понял, что, эти люди, несомненно, очень подходили друг другу – остроумные, оригинальные и талантливые. А о талантах Инги я узнал буквально через несколько дней. А в тот раз мы съели принесенные мной продукты и отправились к Роде втроем.

Была пятница. Я собирался в институт на пересдачу какого-то зачета, и, в то время как я уже собрался уходить, пришел мой дядя, мамин двоюродный брат Игорь Ганьшин. По образованию художник-реставратор, он, однако, никакой реставрацией давно не занимался, страстно увлекшись фотографией. В нашей семье к Ганьшину относились по-разному. Мама им восхищалась – отчасти потому что и сама когда-то пыталась рисовать, отчасти из-за непохожести брата, человека довольно эксцентричного, на людей из их с отцом окружения. Отец же воспринимал шурина в лучшем случае снисходительно, по большей части считая его неврастеником и лентяем, поскольку Ганьшин, почти ничего не зарабатывая, жил на счет своей жены.
И вот Игорь Ганьшин буквально влетел в нашу квартиру чудесным весенним утром и радостно сообщил, что сегодня у него будет выставка – и не где-нибудь, а в Манеже - и что несмотря на неожиданность такого известия все мы обязаны на ней присутствовать. Произнеся эту речь, он сунул мне три пригласительных билета, весьма недурно отпечатанных. Надо сказать, что родителей дядя застал уже с мешками в руках – они собирались на дачу, потому отец решительно отверг всякую возможность пойти на мероприятие. Я, признаюсь, в фотографическом искусстве в ту пору не разбирался, и тоже уже хотел что-нибудь наплести Игорю. И вдруг, еще раз рассматривая билеты, я осознал, что у меня появился прекрасный повод отправиться к Марку, повидать его самого и, что теперь было немаловажно, Ингу. Вряд и они захотят отправиться на разрекламированную дядей выставку – но это было совершенно не важно. Я вспоминал Ингу – с точеными пальцами и улыбающимися губами и билеты уже начинали жечь мне руки.
Зачет в то утро я провалил и, сразу же забыв об этом неприятном факте, поехал на Остоженку, к Марку. Утром я оделся так, как являлся на рауты ко всем друзьям и знакомым – джинсы и неизменный синий пиджак, которому моя тетя Галя только на прошлой неделе сделала серые замшевые нашивки на локтях, что, по ее мнению, прибавило ему английского шарма. Эта замечательная и удобная одежда теперь, однако, казалось, была мне неуютна и мала – еще один предательский признак влюбленности. Я поднялся по знакомой лестнице, достал билеты – влажные от моих вспотевших рук, и постучал. Дверь мне снова открыл Иннокентий Петрович, у Марка снова было не заперто. Я заглянул в его комнату и ахнул – она была совершенно другой. Два узких арочных окна, прежде замызганных и занавешенных пыльными темно-серыми портьерами, теперь играли на солнце неведомыми красками – вместо стекол между рамами были вставлены диковинные витражи. Тот, что в левом окне изображал витой карниз с как бы развевающейся тонкой шторой, правый – осенние листья и деревья, повторяющие контуры деревьев за окном. Такого я никогда не видел и поэтому долго взирал на это великолепие, не произнося ни слова. На одном из подоконников сидела Инга и подкрашивала серебряную окантовку цветных витражных кусочков тонкой длинной кистью. Она повернулась и улыбнулась мне, а потом рассмеялась – должно быть, мой восхищенный вид был глуп и комичен. На ней была вышитая шелковая кофточка и узкие брюки, растрепанные волосы небрежно заколоты жемчужными палочками. Я подошел и как ребенок аккуратно потрогал витраж, все еще не веря, что эту тонкую работу можно сделать своими руками.
-Это не настоящий витраж, - сказала Инга, откидывая волосы и убирая кисть. Техника называется фьюжн, я научилась делать такие окна в Лилле, там это очень популярно.
Я понятия не имел, что значит настоящий витраж и почему эта красота передо мной не может так называться. Я просто молча разглядывал и трогал стекло, и Инга снова рассмеялась.
-В Москве все такое некрасивое, сказала она – открывая одну створку окна и показывая мне на окна дома напротив. На улице было довольно жарко, и многие из них были открыты. В квартирах мы увидели одно и то же – ковры с мелким рисунком на стенах, шкафы из прессованных плит, лампы шарами и женщин в цветастых халатах. Я думал, что Инга смотрит на них с презрением, но взглянув на нее, я увидел в ее лице скорее сожаление, даже печаль.
-Все некрасивое, кроме людей, - добавила она и вдруг повернулась ко мне и поцеловала меня прямо в губы.Я почувствовал сладкий апельсиновый вкус ее бесцветной помады, и мне показалось, что сила тяжести теряет власть надо мной. Я выронил билеты на выставку, но Инга продолжала целовать меня, смотрела на меня, и я видел ее прямые черные ресницы, золотистые у самого века, так близко, словно ее глаза были продолжением моих глаз.
Отстранившись, она подняла билеты и, ощупывая плотный картон бумаги, прочла название. Улыбнувшись и ничего не сказав, она снова посмотрела в окно. Вошел Марк. Он был в белых брюках и рубашке-поло. Инга, не вставая с подоконника, показала ему мои билеты. Он тоже улыбнулся и тоже ничего не сказал. Потом она одела английскую шляпу, которая очень ей шла, и мы пошли на выставку. Я чувствовал себя идиотом. Но к своему удивлению чувством этим не тяготился.
Смысл их молчаливых улыбок стал понятен мне, как только мы вошли в низкий и темноватый выставочный зал дома Гу. Прямо напротив входа висел большой Ингин фотопортрет и рядом еще несколько ее фотографий. Оказалось, что выставка эта – вовсе не персональный бенефис моего дяди, а собрание работ нескольких фотохудожников, среди которых три фотографии Игоря Ганьшина висели за колонной и оставалась по большей части незамеченными. Главным же фотографом, чьи снимки размещались в центре, оказался приятный человек лет сорока, с веселыми черными глазами и густой бородой. Выяснилось, что и Марк, и Инга хорошо его знают. Нас тоже познакомили. Звали его Федор Зубов. Я сразу вспомнил особняк на Зубовской площади со штукатуренными буквами «Зубов». Скромно улыбнувшись, Федор сказал, что никакого отношения к графу не имеет. Мог бы и соврать – подумал я беззлобно. Федор мне понравился.
-А вот это – моя фотография, - сказала Инга весело, разглядывая удивительный ракурс Крымского моста, изображенный на одном из снимков. –Я его сделала Фединой камерой.
-Авторские права не нарушаем, - мягко улыбнувшись ответил Федор, показывая на мелкую подпись внизу фотографии. Я прочел «Инга Плау» и неосознанно погладил край рамки. Подняв глаза, я увидел, что Марк смотрит на меня. Удивительно, но ни ревности, ни насмешки в его взгляде я не почувствовал.
После выставки мы пошли к Федору отмечать его несомненный успех. Федор жил в Огородной слободе, нам удалось доехать на бульварном трамвае почти до его дома. Это оказался деревянный двухэтажный домик, в котором у Федора была настоящая мастерская художника – с покосившимися стульями, пахнувшей смолой мансардой, пыльными бутылками вина. Федор слушал Баха, Скрябина и Битлз. Приятно скрипела игла проигрывателя по винилу пластинок, вино пили из диковинных почти плоских и при этом широких стаканов, должно быть предназначенных для текилы или виски. Инга сидела на тонком матрасе возле окна мансарды и разглядывала Федины фотоальбомы, я, примостившись на высоком табурете в углу, смотрел на снимки, заглядывая через ее плечо. Здесь были городские пейзажи, портреты, какие-то экспериментальные фотографии. И вдруг, на одном из снимков я увидел Ингу, сидящую в этой самой мансарде. Она была совершенно обнаженной и прекрасной. "Должно быть, Федор тоже был ее любовником, – вдруг подумал я. -а может он и сейчас ее любовник". Инга равнодушно перевернула страницу. Я сказал, что мне нужно купить сигареты, вышел на улицу и больше в квартиру Федора в тот вечер не возвращался. С чувством веселой горечи я брел в строну Лермонтовской площади и вдруг столкнулся с моим однокурсником Димой Сторожевым, хулиганом, пьяницей, рокером и футбольным болельщиком. Больше я ничего из того вечера не помнил – должно быть я смертельно напился. С несвоей головой я очнулся в общежитии нашего института, в Диминой комнате, с хоккейным шлемом на голове. С трудом сев на кровати, я меланхолично подумал, что богемное начало вчерашнего вечера ничего такого не предвещало.
Следующую неделю я провел в той же компании, что и ночь после выставки - безголовый Дима, пара его приятелей и несколько девушек - бойких и безликих. Более пустого и сумрачного времени, пожалуй, не было еще в моей жизни. В понедельник вечером я окончательно пришел в себя. Мне было несколько неловко идти к Марку после этой нетрезвой недели, но не идти к нему я не мог. Осознавая всю банальньсть своего поведения в Диминой компании, я, тем не менее вынужден был признаться себе, что в моем отношении к Инге все это ничего не изменило. В какой-то степени это даже облегчило мне жизнь. Я больше не стремился придумывать предлог, чтобы навестить Марка-кажется, ни от него, ни от Инги у меня больше секретов не было.
Однако в этот раз квартира оказалась запертой. Ни Марк,ни Иннокентий Петрович мне не открыли. Я постоял немного под дверью и спустился во двор. Там я сел на кособокую лавочку и стал смотреть на сделанные Ингой витражные окна, выделявшиеся теперь на третьем этаже своим переливчатым светом. Я не ждал никого. Вернее я пытался себя убедить, что никого не жду. Вспоминал тот апельсиновый поцелуй и мне было грустно.
Вдруг я услышал приглушенные мягкими набойками шаги со стороны Остоженки. Я обернулся - это была Инга. Я весь подобрался, хотел уже окликнуть ее, но вдруг понял, что она не просто идет по переулку. Она шла кому-то навстречу. Я посмотрел туда - с другой стороны двора притормозила машина такси - желтая "Волга" с помятым задним крылом и дверью с расползшимися от удара шашечками. Из машины вышел человек. Невысокого роста, светло-русый, в тонких очках. Он был в обтягивающем его фигуру свитере - выделялись его широкие плечи и сильные мускулы на руках. Он шел навстречу Инге. Они не видели меня. Они должны были встретиться совсем недалеко от моей лавочки - только пара деревьев и пожухлый куст отделяли меня от них. Мне было неловко и хотелось уйти. Но я чувствовал, что просто физически не могу этого сделать. Я смотрел на них и мне казалось, что не сами они идут , а словно что-то несет их друг к другу - удивительное и неведомое. Они стояли совсем близко. Смотрели друг на друга. И потом обнялись. Это был не легкий поцелуй в висок, увиденный мной у Марка, не вызывающий и в тоже время ничего не значащий поцелуй, которым Инга целовала меня на подоконнике. В этих объятиях было все пережитое вместе и врозь, но ради друг друга. И даже я на своей скамейке, случайный и жалкий свидетель, чувствовал это.
А потом они сели в такси и уехали. Я был почти уверен, что Ингу больше не увижу. Не важно, кто он такой-этот парень с сильными руками. Важно то, как она смотрела на него, как обнимала и как шла рядом. Словно его продолжение. Словно он был продолжением ее самой. Какой же ничтожной была моя ревность к Марку, фотографу Зубову, каким-то придуманным мной мужчинам...
Я не знаю, сколько просидел на той скамейке - час, два. Вдруг, среди услившегося вечернего шума, стука вилок в ужинающих окнах я услышал-открылось окно. Я поднял голову - точно, в проеме крайнего окна вместо витражного великолепия виднелась голова Марка. Он подмигнул мне и показал рукой, чтобы я поднялся к нему. Я встал не сразу. Знает ли он? Почему так спокоен? Вдруг я подумал, что,в сущности, узнав Ингу совершенно забыл о самом Марке- больше не читал его стихов, хотел идти туда,куда он шел только Из-за его женщины. Но была ли Инга его женщиной? Теперь я этого не понимал.
Я не знал как себя вести, но решил - будь что будет и поднялся на третий этаж.
В комнате Марка еще только намечался его обычный поэтический беспорядок. Сам он был как обычно сдержанным, немногословным. Ни грусти, ни растерянности я не заметил. Зато все это, должно быть, было написано на моем лице, потому что Марк похлопал меня по плечу, протянул стакан то ли портвейна, то ли сладкого вина и сел на подоконник.
-Я помогал Инге найти одного человека,- сказал он мне. - И я его нашел.
Больше Марк мне ничего не объяснял. Да и что еще было нужно? Человека, которого она искала, я видел. А то, что чувствовал сам Марк - я не знал этого. Он молча пил из своего стакана и смотрел в окно. Блестели на солнце кусочки витража. На стуле лежала женская шляпа. Из комнаты Иннокентия Петровича пел Высоцкий..