День рождения

  Никогда ничего не вернуть….
  Как на солнце не вытравить пятна,
  И, в обратный отправившись путь,
  Всё равно не вернёшься обратно.
  Эта истина очень проста,
  И она, точно смерть, непреложна
  Можно в те же вернуться места,
  Но вернуться назад невозможно...
               
 Николай Новиков.

        В последние годы я стал бережнее и экономнее обращаться со временем. Чувствую, может быть, что его остается не так много. Жалко тратить час лишний даже на сон и, уж конечно, на пустые разговоры. Сегодня у меня День рождения — мой хронометр переключился на пятьдесят семь, и мне стало грустно...
        Как же ждали в детстве мы свой День рождения. Сладости, подарки, игрушки — и все это для тебя! Пройтись перед сверстниками с гордо поднятой головой и бросить вроде бы невзначай: "А у меня сегодня День рождения". Кажется, что все тебе завидуют. На тебе новая матроска с шортиками и лямочками на плечах. Широким жестом угостить ребятню конфетными подушечками. Поймать завистливые взгляды на твои обновки. Лишний раз пройтись, поднимая чуть выше чем надо ноги, в новых, черным блеском сверкающих ботиночках, только недавно купленных на Злобинском базаре. Потом, съев конфеты, ребята про тебя быстро забудут. Кому он нужен, чужой праздник? И станут играть в "чижа" или в "лапту". А тебе в твоих обновках нельзя даже "поголить" на "сале"!
        Быстро бежишь домой и с криком:
        — Баба, переодеваться! Пацаны в "лапту" играют!
        — Вечно тебя лешаки носют, не можешь день в чистом походить! — услышать в ответ.
        Теперь бабушкин голос звучит как волшебная флейта из далёкого сказочного мира моего раннего детства. Звучит только в сознании моём, которое никогда не примирится с мыслью, что любимой моей бабушки давно нет уже среди живых. Звучит из того счастливого времени, когда наших никого ещё не было на Злобинском погосте.
        Какая пропасть времени прошла с тех давних пор — пятьдесят лет уже... Время от нашей чистенько беленой, в бедном простом убранстве, с божничкой в углу, барачной комнаты. С низеньким крыльцом, дощатым настилом и лавочками по бокам у входа, с завалинкой под окнами, со стайками вблизи, в которых некоторые держали кур, а иные, поставив старую кровать, ночевали там летом. Дядя Володя (мамин брат) летом обитал в такой сарайке. Постель его в этом жилище всегда имела ухоженный вид. Солнечный зайчик, заглянувший в ветхое строение, яркой полоской освещал белоснежное постельное бельё на его кровати и чисто выметенный земляной пол. Я был привязан к дяде ещё со ссыльных деревенских времён и не давал ему проходу и здесь. Из этой сарайки он, играя с друзьями в карты, мог отправить меня стрельнуть папироску к кинотеатру «Радуга». Этот кинотеатр архитектурой мало чем отличался от наших однотипных бараков, но сделан был из добротного кирпича. Читатель может представить себе шестилетнего Гавроша, стреляющего папироску у прохожих.
        — Чего-чего те, шпанец?
        — Дык, пипироску для дяди Володи, хворый он совсем лежит, не подымается. Страсть как курить хочет! — Произносил я заученную фразу.
        Кто из прохожих смеялся и шёл дальше, кто ругался:
        — Безобразие. Распустили ребятню! Вот что с тебя вырастет, а? А ну, чеши к мамке пока ухи не надрал!
        Иногда и подавали. Тогда я возвращался к дяде Володе с добычей и был совершенно счастлив, что смог ему быть полезным. Конечно, это было нашей тайной и не дай Господь узнать об этом бабушке.
        Мой дядя хорошо играл на гармошке. Иногда в праздники или просто тёплым, погожим вечером на крыльце барака растягивал он меха своей двухрядки, и народ подтягивался к нашему крыльцу послушать музыку. Как только начинал гармонист играть частушки, его племянник пускался в пляс посередь крыльца, окруженного публикой, и распевал звонким голосом матерные частушки деда Талкина, бережно хранимые в моей голове ещё с деревни. Народ ухохатывался от такого бесплатного цирка, а бабушка от позора утаскивала «артиста» за шиворот домой.
        На весь район — ни одного уличного фонаря не было, а в дожди — грязь несусветная, удобства — во дворе, вода — в колонке, обогревались печью, на ней и еду готовили, электричества не было, или его так часто отключали, что я наличие его просто не помню. Керосин на базаре покупали и лампы к нему были. Люди жили хоть и бедно, но дружно. Ночью темень "хоть глаз выколи", не видно ни зги. Ставили ведро в углу, накрыв его вязаным из разноцветных тряпочек кружком. Это если приспичит, чтоб в непроглядную темень "на двор" не выходить. Наглухо закрывались ставни. Спали на полу, поскольку единственная в комнатке узенькая кровать была для бабушки. Ни одного пятнышка света не проникало ниоткуда. В чернильной тьме лежать было боязно и, натянув одеяло на голову, хотелось как-то уберечься от неведомых чудищ, возможно где-то спрятавшихся. В ветреную погоду скрипел за окном тополь...
        Между нашими бараками и частным сектором на улице Кутузова стояла огромная лужа, размерами похожая на озеро. Мы считали себя настоящими мореплавателями на этом водоеме. Ребята постарше сколачивали плоты и устраивали морские сражения. Если твой соперник падал с плота после тарана и захлёбывался грязью, значит, ты победил. Подавали поверженному шест, чтобы выкарабкивался и объявляли его пленным. Мы же, малышня, несли службу береговую. По колено в грязи, бродили вдоль берега и искали на дне сокровища, либо собирали головастиков в баночку, в надежде их откормить до больших и жирных лягушек. Ноги до колен и кисти рук были постоянно в цыпках и болячках.
        — И что вас тянет к этой лыве, язви вас! — Ворчала бабушка, смазывая мои конечности вазелином. Надо сказать, что это было самое страшное ругательство, которое она произносила по-русски. Были ещё слова по-немецки, но, так как перевода я не знал, все они были "мимо меня". Иногда я пропарывал ногу гвоздем или битым стеклом. Слез, и крика было тогда больше, чем крови...
        Однажды сосед наш решил рубить голову курице и сделал это прямо на моих глазах. Курица вырвалась из его рук и побежала без головы, едва не обрызгав меня кровью, бившей фонтаном из обрубка шеи. Я закричал от ужаса, убежал за сараи и, упав в траву, долго и горько плакал. Там меня нашла бабушка, утешила, как могла, вытерла мне лицо, отряхнула одежду и повела домой. Проходя мимо соседа, который возился  с птичьей тушкой, уже лежавшей в тазу, произнесла:
        — Что ж ты, Иван, при мальчишке взялся курицу резать? Не по-человечески это!
        — Ничо, пусть привыкат.
        — Не надо ему еще видеть такое. Не делай так никогда.
        Зашли мы домой. Бабушка дала мне лист бумаги, карандаш, усадила меня на маленький стульчик, поставила табурет вместо столика, и стал рисовать я страшного соседа, убивающего невинную птичку.
        Долго потом не мог я забыть сцену убийства и до сих пор ещё помню, ежели сейчас описываю. Много позже читал я, что русский крестьянин от веку никогда не резал скотину при детях, жалел их хрупкую психику.
        Эх ты, милое детство мое! Синим корабликом уплыло и скрылось в белесой дымке времени, не увидеть тебя больше, не докричаться. Пальцев не хватит пересчитать, кто был возле меня тогда — и нет их теперь. Вернуться бы хоть на денёк — к бабушке прижаться, к маме, ощутить их тепло и защиту маленьким тельцем своим от грозного и жестокого мира нашего.
        Не радуют в последние годы Дни рождения. Может, всё-таки, праздник этот больше нужен для нашего детства. Ну, зачем мне стало теперь больше лет? Это нужно было тогда
«Вот вырасту»…
        Торопились, спешили взрослеть и сбежать из сказки своей по имени "ДЕТСТВО". Манили нас далёкие и, казалось, прекрасные пейзажи взрослой жизни. Не ведали мы про ухабы дорожные, про вершины снежные, про бездонные пропасти по дороге туда — через короткие радости и печали длинные. И никто не сказал нам, что вернуться обратно, в детство, ни на день, ни на час нам нельзя будет. И взять с собой оттуда тоже ничего и никого... нельзя.

Валерий Зиновьев.