двести 67

Давеча мне приснился сон – как и полагается сему порождению усталости, нервозности и фантазии, был он естественен и правдоподобен до абсолюта – в моменты своего неровного, извилистого течения, - и невероятно абсурден, изумительно несуразен за гранью пробуждения.

Я находился в цветущем, благоухающем парке, вида чудесного и взгляд успокаивающего, но мне совершенно незнакомого, расположенного в городе, судя по всему, который я никогда не посещал. По дорожкам парка в сопровождении кавалеров фланировали роскошно одетые дамы – муаровые платья, накидки sortie-de-bal, тюрбаны и фаншоны – многообразие дамских нарядов привлекало и удивляло одновременно. Мужчины силились не отставать от своих спутниц, но выходило это у них неумело, натужно – лишь галстуки «пластроны» да сюртуки «визитки» хоть как-то выделялись среди прочего унылого и однообразного мужского одеяния – повсеместно и неумеренно преобладали фраки, цилиндры и трости. Ничто бы – кроме скучного вида мужской части гуляющих – не разрушало бы идиллического вида, который успокаивал и ласкал взгляд, если б не одно обстоятельство – меня приведшее не только в замешательство, но и вовсе вызвавшее оторопь – господа вели своих дам на поводках – мягкой кожи ошейники слегка обнимали женские шеи, но, тем не менее, прочно удерживали обладательниц сего при своих спутниках.

По мере того, как я воскрешал в своей памяти сновидение, оно начинало затуманиваться, забываться, застилаться пеленой предстающих пред моими глазами предметов, движений яви, и я уже почти не ощущал в своём прошлом сна, что, казалось, мгновенье назад окружал меня - я его забывал.

Никому неподвластной волею судеб сна мне пришлось присутствовать на похоронах – в окружении лица были всё более моему взгляду незнакомые, лишь несколько дам и господ мне всё же припомнились – по неведомой причине их лица остались в моей памяти после недавней прогулки по парку.
Пред положением во гроб с покойницы, лежащей на столе, сняли ошейник, бывший супруг поцеловал усопшую в губы, кольцо скорбящих сжалось, и мне стало видно не всё, чем наполнялась траурная церемония. Я протиснулся чуть ближе к столу, но мне быстро пришлось пожалеть об этом, потому как мой взор коснулся сцены, меня глубоко шокировавшей, - вдовец – решительно, без тени колебаний, - отрезал себе ножом указательный палец, после с торжественностью во взоре и с дрожью в руках положив его, кровоточащего, в ещё пустой гроб.

...По всегдашней своей привычке делиться с женой всем меня заинтересовавшим – впрочем, мысли и события порядка заурядного я разделял с нею тоже – мне не терпелось рассказать Дарье обо всех нелепостях и перипетиях моего сновидения – что я и сделал сразу по её пробуждению, подав в постель вместе с кофейником и пачкой печенья «Красный октябрь» подробнейшее изложение сна.
Реакция Дарьи на мой рассказ, её нежданная взволнованность, а порой и тревога, что читалась в её взгляде, мгновенно сбросившим сонную поволоку, меня весьма удивила, потому как почитал я свою супругу человеком, не терявшим самообладание в любой жизненной ситуации, сохраняющей присутствие духа при самых сложных и каверзных поворотах судьбы; здесь же она была не только в состоянии волнения, но и в смятении, и в отчаянии.
Зная как нелегко в нахлынувшем беспокойстве строить свою речь, я, не желающий, а жаждавший объяснений, не стал выспрашивать тотчас у Дарьи всё о причинах её тревог, дождался того момента, когда мне почудилось, что первая волна, свергнувшая её самообладание, отошла, присел поближе, и, держа Дарью за руку, постарался выведать поподробнее о том, что меня озадачило.
Вышло это у меня дурно. Моя супруга пребывала в совершеннейшем смятении – слова её были на редкость не связны, слёзы то и дело порывались затуманить взор и без того потерянный, мятущийся – а потому ничего удивительного не было в том, что мне поначалу почти ничего не удалось разузнать.
- Я не знала... Что сны настолько... Реальны, - Дарья закрыла глаза в попытке сдержать сочащиеся слёзы. -  Я не верила... В снах так много всего...
- И кто это говорит? – я пытался иронией пробудить ту, хорошо мне знакомую Дарью, что всегда призывала в союзницы самообладание. – Заместитель директора Высшего аэромеханического училища? Человек, выступавший с трибуны, обращавшийся к самому Сталину? 
- Напрасно ты иронизируешь, - было заметно, что Дарья постепенно всё же овладевает собой. – Я и теперь не сторонница всех этих сонников, гаданий и прочего мистического опиума, всего, что касается всяких религиозных бредней. Я думаю о другом. О человеке. О любви...

Наш с Дарьей дальнейший разговор состоял из двух частей – первая принудила меня с некоторым удивлением узнать, что моя супруга склоняется к далеко нематериалистическому предположению о том, что влюблённые соединены не только тягой друг к другу, не только общностью совместного проживания, но и тем, что наукой пока не изучено, чем-то, лежащим вне пределов современного видения человека и его сущности, в сферах, что зовутся сновидениями, предчувствиями, телепатией.
Пребывая в состоянии сильнейшего удивления и некоторой растерянности – ибо никак не ждал услышать подобное от своей Дарьи - я поинтересовался – неужели именно сии открытия её так глубоко, до слёз растрогали.
Далее последовала вторая часть нашего разговора, глубоко откровенная, неожиданно жестокая.
Укротившая свои нервы совершенно, голосом почти не срывающимся Дарья рассказала о том, что её непосредственный руководитель, профессор Иванов-Забелин, вот уже как несколько раз, под угрозой расправы – у него были какие-то связи в ОГПУ - принуждал Дарью оставаться с ним наедине – чаще всего в его внушительном директорском кабинете.
Слова, прозвучавшие далее, повергли меня в совершеннейшее смятение, - моя супруга рассказала о том, что профессор каждую встречу «тет-а-тет» начинал единообразно – надевая на неё ошейник. После он заставлял её раздеться, лечь на пол, вязал ей руки, затем долго, с похотливыми выкриками, с остервенением и болезненной озлобленностью совершал над нею NN.
- Это было так... Мерзко...

- Гад, гад, гад!.. - теперь говорил только я. – Милая моя… Сколько же ты всего натерпелась!.. Почему ты до сих пор молчала? Почему?.. Так вот отчего ты расплакалась, когда я рассказывал про ошейники!.. Какой же мерзавец... А к чему же тогда отрубленный палец в моём сне? Да бог с ним, бог со сном... Что же нам с тобой делать?..
Возможно, всё уже высказав, выплакав, Дарья молчала.

План, по которому должно было осуществиться возмездие, созрел в моей голове достаточно быстро, быть может ещё потому что, по большому счёту, это был и не план вовсе, а выразившееся в каких-то соображениях моё стремление к действию – проявившееся сразу после разговора с Дарьей, разросшееся до масштабов дома Моссельпрома, взорвавшееся словно бомба времён Гражданской войны.

В кабинете директора Училища царил какой-то мутноватый полумрак, словно древние гардины на окнах источали столько пыли, что взвесь её не могла бы стать менее насыщенной, даже если бы все революции мира своим свежим ветром заполонили кабинет.
- Чем обязан? – Иванов-Забелин вид имел солидный и надменный, даже, пожалуй, величавый.
Не в силах совладать с предательским волнением, запинаясь и заикаясь – что со мной ранее случалось крайне редко – я изложил директору Авиационного Училища всё, что о нём думаю.
- Что за чушь? – кажется, профессор и не думал изменять своему величественному, олимпийскому спокойствию. Он улыбался. – Какой ещё ошейник?
- Вы подлец, Иванов-Заделин. Вы знаете, что...
- Большей ерунды я и не слыхивал никогда. Собственно говоря, что Вы от меня, молодой человек, хотите? Чтоб я подтвердил Ваши слова? Но это же будет ложью. Чтоб опроверг? Так это же попросту унизительно – опровергать эдакую околесицу. И вот ещё один вопрос. Зачем Вам, молодой человек, всё это нужно?
- Чтоб ты повесился, - я проговорил эту фразу с максимальной решительностью, и, дабы придать пущей весомости своим словам, положил на стол припасённую верёвку – ближе к профессору – и нож – ближе к себе.
- Что это ты удумал, контра?.. – Иванов-Забелин, кажется, начинал терять самообладание. – Красного комдива решил заставить в петлю залезть? Ты спятил?! И почему, по-твоему, я должен это сделать? Потому что твоя баба всё придумала? Придумала, как твоими руками избавиться от своего начальника, чтоб занять его место? И от тебя, заодно? Отвечать!

Конечно, пред тем, как придти к Иванову-Забелину, я фантазировал, представлял, каким образом будет развиваться наше с ним противостояние, но, как было сказано ранее, плана действий у меня фактически не было, да и представлялся мне сей разговор как нечто абстрактное, как столкновение добра и зла, как наступление неотвратимой расплаты, как сражение рыцаря и дракона. Потому я вряд ли был даже в малейшей степени готов к тому, что сделал мой оппонент сразу после того, как прозвучало последнее сказанное им слово.
Непостижимым для меня образом - за какие-то доли секунды – Иванов-Забелин успел вскочить со своего глубокого кресла, рухнуть на громаднейший стол – навзничь, глухо ударив по крышке стола своим увесистым животом, - дотянуться до ножа, что лежал подле меня и направить обретённое оружие в мою сторону.
Из-за того, что все последующие резкие движения – и мои, и Иванова-Забелина – сопровождались лишь тишиной, мне с каждой секундой происходящее в кабинете всё более и более напоминало какую-то немую кинематографическую ленту – насыщенную нелепостью поступков главных героев, неестественностью их поз и движений. Это ощущение не проходило и когда я пытался правой рукой сдержать устремившееся в мою сторону лезвие ножа, и когда упал после сильнейшего удара в висок, и когда, силясь справиться с нежданно нахлынувшей тошнотой, нащупал лежавший в кармане револьвер.
Лишь выстрел оборвал киноплёнку, прекратил мельтешение на экране, отбросил – словно могучей дланью, словно колдовским заклятием – моего противника в дальний угол кабинета.

Прислушиваясь к нарастающему шуму в коридоре, рассматривая глубокий порез, что кровавой полосой прошёлся по четырём пальцам моей правой руки, я думал, что Иванов-Забелин, вне всякого сомнения, не прав. Потому как... Дарья могла учинить то, что предположил её начальник – «избавиться... моими же руками...» - лишь если бы разлюбила меня. Но если б такое случилось, как бы я смог во сне увидеть то, что произошло после? Ведь только любовь, только наша с Дарьей любовь объясняет, оправдывает произошедшее...