Детство

        Из ранних воспоминаний детства: деревенька наша ссыльная дворов на двадцать, маленькая избушка с большой русской печью на полкомнаты. Годы от рождения и до пяти лет там прожиты. Мама никогда не верила, когда рассказывал я, уже будучи взрослым, что помню как тянул у неё титьку, и она легонько шлёпала меня, если кусал больно сосок, питавший меня, лет, наверное, до двух. Но я начинал рассказывать подробности той обстановки: мама сидит на кровати, рядом натянута зыбка, сзади меня — печь, за ней в дальнем углу икона, под божницей — грубо сколоченные стол и табуретки подле него, ближе к кровати — небольшое окно, выглядывающее на наш огород. В самом низу окна, в междурамье, толстый слой сероватой ваты, обильно обсыпанной солью, на вате расположились какие-то мелкие фигурки для украшения.
        Мама держит меня на руках и кормит. За спиной у неё тканая холстина. На ней олень стоит, подняв ветвистую, рогатую голову, и как будто прислушивается, ловит чутким ухом, нет ли где поблизости хищника? Перед ним — синяя лента ручья, бегущего по осклизлым камушкам, а сзади горы с белыми шапками снега на вершинах и яркой зеленью у подножия.
        — Все вроде сходится, был у нас такой коврик и предметы в комнате в таком же порядке были, но ведь не мог ты что-нибудь помнить из того малолетья. — говорила мама. Но удивительна память человеческая. Это же сколько раз на дню, а дни складывались в месяцы, видел я одно и то же нехитрое убранство комнаты, один и тот же рисунок на настенном коврике. Кусочек огромного мира природы, что ждал и манил меня, едва появившегося на свет. Может, и с оленем мысленно беседовал, и с ручейком, и с деревьями на своем, одному мне ведомом, наречии. Потому и запомнил...
        Когда я появился на свет, в углу комнатки, у кровати подвесили на верёвочках мою постельку, типа гамака, все называли её «зыбка». В ней, сидя на кровати, удобно  было укачивать, баюкать меня, когда я был беспокоен, уросил и не хотел спать. Или среди ночи, проснувшись, начинал орать противным голосом, разбудив всех, кто был в хате, выражая свое беспокойство, недовольство тем маленьким миром, который меня окружал, или был во мне, и сигналил о неудобствах, которые мама должна была исправить. Однажды спросонья, в сердцах, чтоб я заткнулся, она качнула зыбку сильнее обычного, я вывалился на пол и повредил себе ножку в коленке. В течение суток нога распухла до размеров неправдоподобных и стала синюшно-бордового цвета. Можно представить себе, как трудно, да просто невозможно было найти в то время врача-травматолога. Мама сходила с ума, я кричал день и ночь до хрипа, до одутловатости в лице.
        В городе Ужур какой-то хирург предлагал сделать надрезы, ломать и снова складывать мой коленный сустав. В результате я должен был остаться колченогим и хромым на всю жизнь.
        — Если не хотите совсем потерять ребенка! — говорил он маме.
        — Нет, будь что будет, но резать его я не дам! — отвечала она.
        Нашла мама тогда какую-то бабушку в соседней деревне, обладавшую даром целительства, и несколько раз к ней возила меня. Та затапливала баньку, заваривала какие-то травы. Выпроваживала всех лишних и свершала надо мной какое-то таинство. Мама рассказывала, что после каждого такого «сеанса» я становился спокойнее, и опухоль моя стала спадать. Это было какое-то чудо! До сих пор не верится, что это возможно. А сколько было радости и счастья когда вскоре, месяцев в одиннадцать, я пошел своими ногами по неровному щелеватому полу нашей избушки.
        Спал я на полатях русской печи-труженицы, после дневных забот и готовки, хранившей нежное тепло свое до самого утра. Спать обожал с дядей Володей (маминым братом). Он в ту пору входил в возраст, ему было лет шестнадцать-семнадцать, но для меня — пятилетнего он был настоящим мужчиной. Видно, не хватало мне отца, и я всю любовь свою, которая назначена была природой моему родителю, перенес на своего дядю. Я гонялся за ним и не хотел оставаться без него ни минуты. Представляю, как «доставал» его непоседа-племянник! У него были свои важные дела: покурить с товарищами самосаду в укромном месте под мостиком через ручей, бегущий вдоль деревеньки и впадающий в озеро, девок помять под тем же мостиком. А я понять не мог, отчего же девки так громко визжали? То ли щекотно им, то ли больно...
        До сих пор помню, как нравился мне резкий мужской запах от дяди Володиной подмышки, когда я засыпал, убаюканный им на распаренной печке. Годика в три или четыре я часто повторял, что хочется мне жениться, чем приводил в неописуемый восторг тех, кто был рядом со мной в такие минуты.
        — А женилка-то твоя выросла? — со смехом вопрошали будущего жениха, имевшего «от горшка два вершка».
        — Выросла — отвечал я, насупившись и недоумевая, что же такое эта «женилка» и какое значение она должна иметь для моей будущей свадьбы? Так же посещала меня, видимо, тяга к образованию. Однажды, когда дома никого не было, я зацепил дяди Володин портфель с учебниками и подался в школу.
        Росточком был я маленький, портфель — большой и тяжелый. Я тянул его по дороге волоком, кряхтел и высовывал язык от натуги. Надо сказать, что школа была километрах в семи от нашей Богом забытой деревни. Не дали мне в тот день окунуться в образовательный процесс, нагнал меня верхом на коне начальник почты и спросил:
        — Далёко собрался, паря? —
        — В сколу, утиться иду. — Ответил я, зажмурив один глаз и выискивая высоко в небе голову человека, оттуда, из далёкой небесной сини, меня вопрошавшего.
        Он водрузил меня перед собой на коня, привёз обратно домой и сдал на руки бабушке, которая как хохлатка бегала по двору и звала цыпленка своего желторотого, куда-то забредшего. В одну секунду успела бабушка и спасителя моего поблагодарить, и фартуком выдавить из моего носа, и поцеловать в темечко, и отвесить шлепка мне по заднице.
        Когда уж совсем меня не с кем было оставить — дядя оканчивал школу-семилетку, бабушка работала в совхозе — меня оставляли у старого деда по фамилии Талкин. Вряд ли дед умел читать-писать, светские манеры тоже не обременяли его, но он имел феноменальную память и помнил тысячу матерных, нетронутых никакой цензурой, частушек. Деду со мной в придачу оставляли «шкалик» и шмат сала. Пригубив и крякнув, он принимался обучать меня тому, что лучше всего знал. Несколько занятий с гувернёром Талкиным хватило, чтобы прилежный ученик много чего запомнил и усвоил. Вся деревня покатывалась от моего песенно-фольклорного дара. Я мог запеть частушку в самое неподходящее время, например, когда меня осматривал фельдшер или мы с бабушкой заходили по какой-нибудь надобности на почту. Эти частушки я распевал и в детском садике, уже будучи перевезённым в Красноярск. Воспитательницы и просто культурные посторонние люди, которые водятся в городе, хватались за голову. В то время я не знал ещё силу СЛОВА и не понимал, почему людей без всякого физического воздействия так  «корёжит». Но еще до поступления моего в школу, мама как-то из меня этот фольклор выбила...
        Спасибо тебе, дед Талкин! Низкий поклон вам жители глухой сибирской деревеньки, что не было у вас к нам, сосланным немцам, ненависти ни взглядом, ни словом, ни делом. Благодарен сибирякам я, в них есть ещё стержень, и «ржа» его не коснулась, как некоторых людей западных. И если устоит и сохранится Россия, то отсюда только.
               
Валерий Зиновьев.