Первый сон Князя

…Я расскажу вам эту запутанную историю как о самом себе, став одним из ее коллективных героев, но оставаясь все-таки сторонним наблюдателем – прежде всего из-за этических соображений (хотя никак не смею думать, что уровень свободы нравов среди студенчества существенно изменился с тех пор). Тот о ком она был обычным студентом, как и все мы, ничем неординарным не успевшим засветиться на поприще своей основной деятельности. Только вот имя у него было для нашего слуха несколько странным, каким-то несовременным, я бы сказал, даже  несколько высокомерным. Но имена за нас выбирают другие, наши родители, и  это было действительно его именем, а не ником (я сам видел потом в его паспорте).
Сам я, скажем, был членом дружной стайки первокурсников. Никто из нас в зачетную неделю по ночам не спал почти, а иначе, можно просто было не успеть спихнуть все, что висело тяжким грузом на шее. Вот мы, как водится, занимались сверхурочно, чтобы не дай бог не вылететь из института, куда еще недавно поступили (да, с первокурсниками обычно разговор был короток - с нами не возились, как со знающими себе цену вальяжными старшекурсниками). Мы еле успевали, что подчистить долги по текущим дисциплинам за первый семестр. Сдавали разные коллоквиумы, типовые проекты – каждый по своему предмету, наконец, получали заветные записи «зачтено» в новенькие синенькие, еще девственные и пахнущие типографской краской зачетные книжицы. А записи эти стоили всех бессонных мучений – это была гарантия передышки на полгода, до следующей сессии. И такая неопределенность длилась весь первый год обучения, когда справедливо бытующее утверждение, что «первокурсник - не студент, как цыпленок еще не курица».
Во время очередного перерыва ночью в своих занятиях, мы собирались по холлам  каждого этажа «общаги» на перекуры. Это не значило, что все мы были общежитскими, но все равно стремились немного пожить в условиях общежития, вкусить невиданной свободы. На любых условиях, легальных или нелегальных, ибо числиться в студентах и не пожить в общежитии – считалось моветоном. Во время таких перекуров, мы обычно стояли кучками, курили и просто трепались о том, да о сем, обсуждая все известные и неизвестные каждому новости и просто сплетни прошедшего дня, которых было как всегда, превеликое множество, и каждая из них казалась самой особенной, важной и наиболее горячей.
- Что сегодня у нас за сборище? – спрашивал один, якобы с шиком прикуривая длинную, как вяленый сучок с приусадебного хозяйства, сигару вновь присоединившийся (как будто в длине его сигары был особый, невиданный никем доселе  понт).
- Да так, ничего особенного: обычные дела. Ты лучше держись покрепче, и не падай, - затянулся в свою очередь и, выпуская дым через нос, с загадочной улыбкой промолвил другой, старавшийся напустить на себя завесу излишней важности и таинственности, чтобы выглядеть хотя бы  на нашем пятачке, самым знающим и бывалым. Но он явно тормозил - это ему только так хотелось: на самом деле здесь царила демократия, и было принято, что все равны – даже  курить-то многие из нас начинали из солидарности, из чувства принадлежности к сообществу этого пятачка, именно на этих вечерних перекурах…
- А что такое? – переспросил его первый, с длинной сигарой, включаясь в курс событий.
- Просто сейчас будут спускать откуда-то сверху Князя, нашего соседа из второй комнаты, - ответил бывалый, – вон они, уже его ведут… Его, говорят, не слабо где-то отметелили…
В полутьме коридора показались трое: они шли понуро и молчали, покачиваясь в такт задумчивой ходьбе. Средний из них был длинноволос и лохмат. Скорбное молчание идущих словно подчеркивало инферно ситуации: лиц сопровождающих в потемках холла  не было видно, только темные пятна силуэтов. И лишь на мгновение они становились четко видимыми, когда узкая полоска синего света одной на весь коридор сорока ваттной лампочки выхватывала их фигуры из темноты. Глазу за это мгновенье открывалась следующая картина: выделялось  лицо среднего роста, чрезмерно сгорбленного субъекта, который и был, собственно, Князем. Его так жестоко побили, что оплывшее лицо представляло собой сплошную темную гематому без клочка живого места, вдобавок обрамленную взлохмаченной темной гривой волос.
Надо ли говорить, что оно имело в синем отсвете ужасающий, просто демонический вид. Уйдя из полоски света в полутьму, как с процедуры в кабинете, эти трое все молча проследовали во вторую комнату, где  скрылись за дверью….
Нам молодым никто ничего не рассказывал, не делился с нами – мы обо всем должны были догадываться и  домысливать сами. И вот, что домыслил наш коллективный разум…
…В комнате было еще темнее, чем в мрачном коридоре – времени было давно  за полночь, но здесь никто и не думал спать – все сидели и молчали, каждый думал о своем. Князь прошел между разметанными в беспорядке стульями, с висящей на них одеждой к своей кровати и лег, не раздеваясь  поверх покрывала. Он уставился в щелку (ровно настолько раскрывался один его глаз, а второй, наверное, заплыл) в слабо видимый потолок и  еще раз прокручивал в голове последние события бурно пережитого вечера. А начиналось все с воздействий горячечного и странного сна – обычно он спал крепко, без всяких сновидений: ни тебе черно-белых, ни цветных. Но накануне он увидел четкий сон.
Это был и не сон вовсе, вызывающий всего-то определенное настроение, когда проснешься, а целая аллегория: хоть пиши с нее повесть – все было настолько достоверно и действенно. Он сегодня защитил, наконец, последнюю из двух курсовых работ, всю неделю перед этим пахал, как проклятый и, конечно, чертовски устал – так что уже в девять часов, придя после защиты домой, вырубился с вожделенным желанием: поспать… и увидел этот сон.
Якобы они вдвоем со своей школьной подругой Ларисой, в которую он был влюблен по уши со второго класса (трудно было называть ее подругой – любовь та, как водится в столь юном возрасте, была, увы, неразделенной) ехали неизвестным поездом в неизвестном направлении по запасным путям… в никуда. Только пути, как тупиковые обрывались  через пару километров от станции…
Никто из них двоих, казалось, не знал, куда же они едут. Но Лариса-то, наверняка, все знала об этом, куда именно они ехали (девчонки все всегда знают, или обо всем догадываются!), но упорно не говорила ничего - хранила тайну. Ехали  медленно и мягко – перестука колес не было слышно: поезд шел беззвучно, как комфортабельный автобус по автостраде. В больших вагонных окнах (безупречно чистых: без единого пятнышка) сменялись привычные для средней полосы осенние пейзажи (хотя, надо сказать, на улице на самом деле  был май-месяц). И животный мир, судя по отдельным особям, был не так уж обычен для средней полосы – попадались колонии мохнатых зубробизонов,  даже небольшие стада африканских буйволов, и других, преимущественно парнокопытных и рогатых тварей. «Ну и звери у вас здесь необычные водятся…» - обронил Князь Ларисе, почему-то, употребив «у вас», словно сам он заехал в гости к ней с другого материка.
Поезд притормозил на тихой, захолустной станции (два километра, судя по километровым отметкам, уже миновали), и пассажирам было предложено вагонным стюардом отобедать в пути – смотри-ка,  сервис, однако! Князь с Ларисой были не против - зашли в небольшой станционный ресторанчик, спустились по уходящим вниз ступенькам и попали в полутемное подвальное помещение без окон, с большими тяжелыми столами и синим матовым освещением (совсем как у Князя в коридоре общаги). Глаз постепенно привык к темноте и стал достаточно четко различать окружающие предметы. Столы здесь были деревянными, сработанными из толстых, грубых, не очень тщательно струганных досок. Но выглядели хоть и тяжеловесными, но были довольно свежими и чистыми (без грубых сучков), их доски аккуратно были подогнаны друг к другу.
К ним сразу подошел молчаливый официант и подал без разговоров комплексный обед, как в их институтской столовой – князь с Ларисой сразу приступили к трапезе: очень уж они проголодались! Вдруг ложка Князя так и застыла на полпути от тарелки ко рту - глаза округлились от удивления: к ним за стол подсаживалась интересная команда…
Семейка африканских буйволов: буйвол-отец,  мать-буйволица да пара молодых и озорных на вид годовалых теленка. Да, семейка была еще та, из весьма странных буйволов: в одеждах, о двух ногах – с умными, человеческими глазами…
Князь, то ли со страху, то ли из любопытства все никак не мог оторвать глаз от главы семейства, вернее от гипнотического вида блестящих, изящных, в то же время мощных и острых рогов. Он явственно представлял свое тщедушное и безжизненное тело, болтающимся промеж них…
Он не утерял наблюдательности и заметил, что сей странный визави, так же, как и он, осматривает и изучает его – в темных глазах с фиолетовой поволокой улавливалось осознание сильным своей власти…
 Однако, этот буйвол-человек был не агрессивен, то есть, не лишен интеллекта и, отнюдь, не стремился броситься на Князя дабы распнуть и растоптать его – словно супротив его был не бешеный, а добропорядочный и благовоспитанный буйвол, хотя, судя по крыльям с каждым вздохом раздувающихся ноздрей, того не скажешь. Вот он даже салфеткой подвязался, чтобы ненароком не замараться во время трапезы, и глаза его на первый, обычно обманчивый взгляд, были добрые и невинные…
Он только и делал, что подвигал ближе к Князю блюдо с голубыми, рисованными васильками, полное крупного отварного риса с изюмом и приглашающее мотал мордой: «Ешь мол, угощайся…». И хотя у Князя куда-то разом пропал аппетит: есть совсем стало неохота, хотя он  был сначала изрядно голоден. Он все-таки, давясь со страху, заставил себя проглотить пару ложек суховатого, рассыпчатого риса, который застревал в горле и все рос, и рос во рту. Однако, наделав своим видом переполоху, звери уже все же уходят, но почему-то очень гордые, с чувством победителей, а люди, в лице Князя, остались окаменевшими – бывают ситуации, когда звери и сильнее людей, но на сей раз они гордо ретировались, и не хотят ничего и никому доказывать…
А Князь, разбуженный резким стуком в дверь, тут же просыпается: отоспаться ему так и не удалось: «Ну и чертовщина! Приснится же такое». Несмотря на стук, он не сразу встал, а лишь отомкнул глаза, да так и остался недвижно лежать, в тщетной надежде, что хоть кто-то встанет раньше него (есть же еще люди в комнате, например, Лапоть) – почему бы ему не встать первому,  он же к дверям ближе…
Но Лапоть в своем углу продолжал присвистывать (или просто притворяться?). Дверь все не отпиралась - в нее продолжали настойчиво, хоть пока и не так громко, стучать. Пришлось Князю вставать: на пороге стоял незнакомец в очках с толстыми, блестящими даже в полутьме линзами: глаз за этими зловещими бликами не было видно – только темные провалы вместо стекол.
- Тебя зовут Князь? - спросил его неясным и очень низким голосом паренек. - Мне как раз тебя и надо. Тебе здесь записка. От коменданта.
И он, четко исполнив поручение, развернулся и удалился прочь.
Князь повертел в руках сложенный вчетверо тетрадный листок и прошел на кухню, где было много светлее и даже можно было что-то прочесть: там не гасили дежурный свет. Он сел на лавку и развернул депешу. На листочке аккуратным почерком было написано следующее: «Срочно спустись ко мне в комнату – есть неотложное дело». Хотя подписи не было и так понятно, да из слов посыльного следовало, что это записка от самого коменданта.
«Но, что за ерунда? Какие такие срочные дела могут быть у меня с нашим комендантом – может, как со старостой комнаты, но в такое время?» - постепенно просыпаясь, пытался сосредоточиться и кое-что сообразить князь. Под лавкой, прижимаясь к стенке, жалобно попискивал, неизвестно откуда забредший на этаж голодный и блохастый котенок. На подоконнике стояла чья-то недопитая бутылка кефира, Князь опорожнил ее в блюдце, которое тут же вытащил из шкафа с общей посудой, и поставил его перед голодным другом. Потом он долго смотрел на урчащего котенка, как он торопливо и проворно слизывал частым язычком с блюдца остатки кефира, а сам напряженно думал о Славе Соболе – коменданте общежития номер шесть.
Думал же он крепко – и было о чем. Слава был одиозной личностью – колоссом почти двухметрового роста. О таких парнях говорят, что они косой сажени в плечах. С ним, вообще, лучше было не иметь никаких дел, тем более, таких вот срочных. Он прошел службу в одной из элитных частей воздушно-десантных войск, в институт попал через подготовительное отделение, где люд, прошедший службу и особых требований к мозгам никто  не предъявлял. Было в институте и такое отделение, куда без конкурса набирали тех, кто прошел армейскую выучку.
И пришел  здоровый и жизнерадостный парень с хорошей, как водилось, армейской характеристикой, прямо на институтскую скамью. Его слово имело всегда вес и среди крутых корешей округи, и среди видных ребят институтской среды. Он также имел определенное влияние и в комсомольском сообществе института, где занимал довольно-таки высокую должность в комитете по хозяйственной части. Так что парнем Слава был, что надо: своим в доску и активистом весьма уважаемым…
Надо сказать, что при своей внушительной комплекции, он имел один махонький, ну прямо незначительный недостаток – пустячок, можно сказать. Но иногда вполне заметный и мешающий ему самому – он не был простым выпивохой, а пил, надо сказать, нещадно, иной раз до беспамятства. Однако при его перспективах, здоровье и молодости, с его послужным списком – этот пустячок прощался  всеми важными лицами, от которых кое-что зависело в решении институтских дел и судеб.
А что касалось до комендантских и хозяйственных дел, то их Слава вел всегда справно, когда же ему не хватало устных аргументов для убеждения кого-либо, даже тогда, когда они были сдобрены запасом привычной армейской матерщины - он с удовольствием пускал в ход свои пудовые гири-кулаки. Правда, он частенько с этим  перебарщивал, особенно когда начинал ими юзать налево и направо. Как впрочем, и с выпивкой, употребляя кулачный метод не только на уместном  комендантско-хозяйственном поприще, но везде, где, ни попадя и в разных ситуациях: и со студентами – своими коллегам по учебе, и с преподавателями, людьми, обремененными учеными степенями. Забывая порой  о должной субординации, и о том, что он давно уже не в армии.
Так, например, он недавно явно забылся, и так отмахнул неосторожно рукой, что выбил случайно передний, загнивающий правда, но все-таки зуб одному дотошному доценту - преподавателю теормеха, который никак не хотел входить в Славино положение и ставить тому «зачтено».
Но эта,  спонтанно пробуждающаяся горячечность, всегда сходила Славе с рук – так и на этот раз дело удалось «замять» и зачет свой  он получил. Что и говорить, дело в том, что такие кадры как он на дороге не валялись и всегда были нужны в вузах, если, например, надо организовать срочную явку вечно занятых,  непослушных студентов, что касается до таких неожиданных дел: куда-нибудь выйти на субботник, или на работы на городской овощебазе.
Да, с которой стороны ни глянь, а правда была в том, что контактов со Славой лучше было избегать, а сейчас такая вот такая странная записка…
Князь, чтобы лучше соображать, сполоснул под краном лицо - и первым делом догадался, что испод мощной, привыкшей больше размахивать, чем что-то, к примеру, конспектировать Славиной руки не могли появляться на свет такие маленькие и аккуратные буковки, коими была написана эта записка. Ее авторство, конечно же, за спокойной женской рукой. Ею, скорее всего, была Славина супруга.
«Но ей то, что вдруг понадобилось от меня?» - Подумал князь, это  многое меняло. Он вдруг отчетливо вспомнил хрупкий образ Славиной супруги и пронзительный взгляд ее симпатичных голубых глазонек, которыми она просто распинала его. Тогда Лина (именно так звали Славину супругу) ему как старосте комнаты выдавала вместо мужа наряд-задание на прочистку мусоропровода… Она и этим иногда занималась, когда надо было заменить мужа. Помнится, князь тогда еще пожалел ее (он всегда жалел хорошеньких женщин) и подумал: «Вот кому, действительно, приходится несладко в жизни. У нее взгляд… раненной птицы» - Он где-то вычитал похожее словосочетание – оно ему ужас как понравилось (он его охотно  употреблял в своих последних  мыслительных конструкциях). Князь, был в таком возрасте – возрасте молодого романтика и не видел сейчас для ее взгляда более подходящего и конкретного эпитета, чем этот.
«Неужели это она написала? А почему бы и нет…» - Думал он про себя и таял от романтических грез, его просто несло: «Ей ведь  надо любви и немного тепла…».
Он сразу высчитал, что Лина  была года на три старше его – но какое это имело значение: это интереснее, но человек пропадает из-за нехватки малой толики участия... И вот он уже жил только ею – порой сальная улыбка трогала его губы.
Да, Лина была очень симпатична, но немного «замордована» не привыкшим ни в чем сомневаться прямым мужем – ей так не хватало… мужской тонкости и слабости. Она и знала в последнее время только двух мужчин - маленького Костика, своего сына, которого растила одна и к которому  обращалась в своих молитвах, да громилу-мужа, пьяного уже ежедневно, и незаметно становившегося завсегдатаем городского трезвака. И с которым не то, чтобы разговор какой завести, а просто и словом-то человеческим не обмолвиться…
Это сейчас интересовало Князя, примерно об этом он, наверное, и думал, заранее жалея Лину. С одной стороны, он представлял ее хрупкую, совсем девичью фигурку в простеньком, тоненьком халатике, бредущую по жизни под тяжким прессом житейских обстоятельств. С другой - испытывал по коже (на физиологическом уровне) сокрушительную мощь кулаков  бесноватого мужа. Он становился по его прихоти, рогатым. Вот – дилемма. Он вспомнил  быка с лакированными рожками из того, горячечного сна. Он, наконец-то, нащупал  смысловое к нему толкование.
Князь махнул головой,  прогоняя прочь иррациональное видение со сказочными быками. На деле же, он переживал в себе раздвоение: дилемма была налицо: на желание, обставленную похоть с возможностью краткосрочной, ни к чему не обязывающей интрижки голосил почти  животный страх быть жестоко побитым – это занимало сейчас гораздо больше, чем какой-то сон,  виденный накануне.
Студеная вода из крана уже не освежала лица, но он продолжал его споласкивать, и никак не мог на что-то решиться. Ему лишь  требовалось, что дать самому себе ответ на единственный вопрос: либо «да» и он идет по вызову - либо «нет» и он остается досыпать дальше. Он долго думал и, наконец, принял решение – плотно завернул кран, проследив, как последняя капля стекла в умывальник, глянул в зеркало, успокоил растрепавшиеся волосы и стал спускаться на второй этаж, где комендант со своим семейством занимал небольшую, но отдельную комнату.
«А, может,  не она вовсе… придумал себе тоже. А, будь что будет» - и это была последняя мысль -сомнением Князя. Он решал действовать и ступал пока осторожно и пружинисто по полутемным ступенькам, освещаемым яркими всполохами молний – не на шутку в природе разыгралась ранняя, весенняя гроза.  Это  только за окном  пронизывающий ветер и хлестало холодным дождем, а здесь ничего: сухо, тепло и даже уютно. Ему окончательно удалось унять дрожь в груди – походка стала тверже. Он вычислил на втором этаже нужную дверь, постучал в нее энергично (совсем как тот паренек-посыльный) - дверь  отворили. На пороге стояла Лина - она уже ждала его… 
В маленькой комнатке жил еще один, самый главный ее житель – посапывающий в дальнем углу за тряпичным пологом в детской кроватке кроха-сын - Костик. Маленький властелин детской кроватки и мира…
- Проходи, - пригласила она Князя, и тот вошел. Лина прикрыла за ним дверь – зычно клацнула защелка (путь к отступлению окончательно отрезан). Он посмотрел вопросительно на нее:
- Меня комендант приглашал… просил зайти – вот и записка, - начал он и для убедительности, протянул сложенную записку…
- Да, да – я  знаю… - перебила она его и так  пристально уставилась на него, что Князь был вынужден отвернуться.
- Так, где же он?.. – переспросил князь и начинал уже тушеваться, будто все было не по его вол и он, непонятливый был расстроен тем фактом, что ему не удалось в полночи встретиться со Славой-комендантом.
- А, его нет… – ответила спокойно она. - Он… а зачем он нам? Записку-то я сама написала…
Она вложила в свои одновременно дерзкие и раненные глаза (может князь и не ошибался в эпитетах!) все отчаяние на многое решившейся женщины:
- Его увезли опять… в вытрезвитель – она выглядела несчастной и явно искала сострадания и потом уже, может, любви… Князь, сочувствуя, погладил ее по гладким волосам – она же в ответ сразу прижалась к нему и неуловимым движением распустила тугой узелок волос на темечке. Мягкие, льняные «струи»  полились прямо ему на руки.
Князь был неопытен в подобных делах (тем, наверное, и привлекателен для женщин), а посему растерян и скован – не знал, что и как в таких случаях делать – но инстинкт. Он только весь дрожал… Она же, ощутив, что его всего колотит, еще плотнее прижалась упругими вишенками маленьких грудей, словно укутывала его собой – и дрожь, парализовавшая заодно и волю Князя, стала уходить, уступая место непроизвольному возбуждению, снизу доверху растекающемуся по телу.
- Ну что же ты – вот я рядом?! – ощутив перемену в его состоянии, простонала она.
Князь, повинуясь, ткнулся ей осторожно в губы –  ее измученная душа жаждала других, настоящих поцелуев. Она просто впилась  тонкими губами в него и долго, долго не отпускала. Они разом осели на пол, застеленный мягким, пушистым ковриком. Он был сначала движим скорее любопытством, чем страстью – у нее же все было гораздо серьезней.
Князь неумело расстегивал большие и малые пуговки у ней на одежде – она выпорхнула из ставшего лишним халатика, оставив его смятым лоскутком лежать на полу – одежды под ним  никакой не было. С минуту она дала полюбоваться своим телом, игрой тусклого света ночника на небольших, рельефных, припухших сосцах кормящей женщины, на покрытом мелким кудрявым мхом волос лобком, а потом стала лихорадочно сдирать одежду и с него. Она вожделела,  будто сто лет дожидалась его: когда ноги ее призывно распались, приглашая к себе, она вся истекла влагой – она звала его  в гости…
 Он услышал призыв и вошел в нее почти без сопротивления – сейчас все было совсем по-другому, не так, как в первый раз в отцовском гараже на верстаке, посреди инструментов и пустых канистр…
Лина двинулась телом ему навстречу и издала громкий, почти животный вопль восторга – испугавшийся ребенок проснулся, скривил ротик, готовый расплакаться. Но, отдернув обиженной ручкой мешающий видеть полог, уставился на незнакомца, на сплетенную с ним в единое целое мать – ротик его так и остался полуоткрытым, тягучая слюнка выкатилась с уголка губ прямо на подушку. Ему казалось, что они с мамой и незнакомцем, втроем, покоряясь одному природному ритму жизни, плывут куда-то  вдаль, очень далеко... Незнакомец упорно все подгребал вперед, стремясь с каждым гребком настичь  маму -  она же  легкой волной  ускользала от него все дальше и дальше…

Славу не рисковали трогать даже самые злобствующие дежурные в отделении, которых при низких званиях как крайних всегда бросали то туда, то сюда, затыкая ими разные дыры, но на этот раз ему особенно повезло: главным среди дежурных был отставной прапор, под началом, которого он тянул срочную. Разговора по душам у них  не получилось, поскольку Слава, как говорится, не вязал и лыка, прапор в отставке повздыхал и посоветовал больше попусту не нарываться, а то в ПМГ-шках тоже есть сейчас нехилые новички, не знающие, что к чему, потому и опасные. Они могут так отметелить, что мало не покажется. И, не составляя протокола, взял да отпустил Славу, даже распорядился, чтобы немного протрезвевшего Славу сопроводили до самого дома.
Слава, шатаясь, еле доплелся до своей комнаты, и не стал даже возиться с ключами – просто взял да двинул дверь могучим  плечом, замок и отлетел…
И это случилось в тот момент, когда  настойчивый «гребец» догнал-таки свою волну – Лину, уселся на «гребень» и весь отдался ее власти, счастливо и торжествующе глядя на восхищенного, самозабвенно смеющегося сопливого ребенка…
От возникшей внезапно тяги из-за распахнувшейся двери, резко растворилась форточка, которая, жалобно звякнув,  разбилась от удара о стенку – с улицы в комнату ворвался поток холодного, насыщенного каплями грозового дождя воздуха. По началу, ввалившись по инерции в комнату, Слава ничего толком и не понял, но, сообразив кое-как, что к чему, хоть и пьяный, но зарычал как бык перед закланием:
- Как?! Ты… (просим прощения, но передать весь  набор слов просто не представляется возможным). Ты мою жену трахаешь!? Ах, ты – сучий потрох!!! – и кулак его, описав дугу, опустился со всего маху на пока еще целую, не деформированную физиономию «гребца», мгновенье назад так удачно поймавшего волну. Тут же одновременно по роковому совпадению за окном ярко полыхнула, полная демонического смысла молния, с треском разодравшая ночную тишину. От мощного удара разящего кулака, «гребец», пушинкой слетел с  полыхающей, распластанной Лины. Целый град ударов, один полновеснее другого, посыпался ему на голову. Второй, третий, четвертый – был бы и пятый, может и последний. Если бы не истошный недетский вопль. Это капризный Костик протестовал - ему ужасно не понравилось, как озверевший, с перекошенным злобой лицом отец разрушил тонкий эмоциональный канал, связавший их троих воедино: мать, незнакомца и его.
Что тот незнакомец с длинными власами, так естественно любивший еще недавно его маму, был сейчас повержен и превращен  отцом в кровавое месиво…
Вдобавок, истошно заголосила Лина, она  над Славой имела хоть какую-то власть – все удары доставались почему-то только Князю: ей же ничего  не перепало - она только, что вопила в защиту Князя:
- Оставь его, пьянь, импотент проклятый!.. Жену свою вы… не можешь, как следует! – слова обидные, может быть, самые жестокие. Даже на плохо соображавшего Славу они подействовали, как хлесткая оплеуха – он обиделся, как малое дитятко. Так, что приостановил (думал, что на время) молох безжалостных ударов. Он потерянно смотрел то на неверную жену, то на кроху-сына, то мельком на поверженного Князя, безжизненно болтающегося у него в руках (как на рогах буйвола, виденного тем во сне) и выпустил того. Лицо его  обиженно перекосилось – он от неожиданности он даже заплакал, прямо навзрыд, размазывая пьяные сопли, как Костик,  по лицу.
- А-а! Сына и ты туда же? Пошли вы все на … - проговорил он неясно сквозь всхлипывания. Потом завалился глубже на бок и сразу захрапел.
Славин мощный храп, скрип разбитой форточки,  которая качалась на проржавевших петлях да удары крупных капель дождя по молодым упругим листочкам деревьев – вот и все звуки за окном, а в остальном, город уже спал…
Лина запахнула покрепче халат, посмотрела на мужа, что валялся на кровати и храпел – она снова замкнулась и стала также холодна, как обычно.
- Это до завтрашнего вечера не раньше, - потом она проверила, уснул ли мальчик, оттерла пол от крови князя и обработала чем-то шипучим его раны, внимательно осмотрев их, проверила зубы – очень ли  шатаются, целы ли. – И сказала ему:  пойдем на кухню  (там как у нас было светлее).
- Все нормально, могло быть значительно  хуже – даже рванных-то ран почти  нет…Тебе повезло, а главное, что зубы целы – синяки не считаются… Они, конечно, пройдут…
А его ты не бойся – он все забудет завтра, как проспится… - Потом она вытащила из холодильника мороженый кусок сырого мяса, чтобы приложить Князю к набухающему лицу. Окончив осмотр и неотложную помощь – пригодились знания, полученные в кулуарах медучилища, Лина закурила:
- Прости меня, если сможешь – я просто сошла с ума, вообще, все получилось так глупо и неожиданно: я просто не имела права настолько рисковать… тобой. Простишь? - Князю было очень муторно: он сидел, свесив перед собой отяжелевшую голову – он только кивал в ответ, не понимая, чего от него хотят.
Она, сославшись на то, что сынишка остался один, ушла, нежно потрепав князя за волосы и сдав его на руки все тому очкастому посыльному, возникшему опять непонятно откуда, словно по ее желанию. Он еще с кем-то и помог князю добраться до дома – так что, его и не спускали вовсе, а, наоборот, помогли подняться до седьмого этажа, где он и жил (здесь, додумывая, мы были не точны).ф