Линда

        Расскажу о жизни одной собаки.
        Линда — восточно-европейская овчарка. Красавица: ушки торчком, на мордашке шерсть рыжеватая, глаза умные и с хитринкой, как будто говорящие:
        — Ну, что же ты, человече, за хозяин такой? Мяса выпросить у тебя — проблема, на улицу выгулять — тоже. Пищать, повизгивать, а то и лаять по полчаса надо, пока допросишься. А выведешь — так не успеешь дела свои сделать, уж и домой тянешь. Ни территорию обнюхать, ни с соседями по двору познакомиться. Вон, какой жених видный вслед мне глядит: шерсть чёрная, так и лоснится! Да и «хозяйство» все при нем, уже почти к бою готово. Век мне, что ли, в девках ходить по твоей милости? Ни любви, ни деток не иметь, а только на твою недовольную рожу любоваться? Ирод ты, а не хозяин! Тащишь меня волоком на поводке в подъезд, перед женихом неудобно.
         Так, или почти так, думала наша Линда. И, насколько я ее характер изучил и понял, — именно так.
         Дочь моя, Ирина, давно нас с матерью упрашивала щеночка завести. В нашей семье, пока я рос, много живности перебывало, и я хорошо знал, что это такое. Отговаривал:
        — Подумай, ведь это всё одно как ребеночка завести, столько же хлопот. Да и болеют они, как и дети, и ухода, и обучения требуют. Характеры, как и у людей, у них разные, общий язык находить требуется. А кормить, а выгуливать — хочешь, не хочешь, а надо. Потом, — говорю, — сама «женихаться» начнешь, не до собаки тебе. На кого все ляжет?
        Никакие увещевания не помогали, психологическое давление на родителей продолжалось, и мы сдались.
        Лежало щенков в коробке штук шесть. Кто потолще и понахальнее — поудобнее устроились, а наша — худенькая, с рыжей мордочкой, в самом низу лежала. На неё все писали и какали, она у них вроде половичка была. Выбрали её из жалости. Кстати,  забегая вперед, скажу, самая жизнеспособная оказалась. Братья-сестры помирали, а она дольше всех жила — четырнадцать лет.
        Менялись зимы — веснами, за летом приходила осень. Снежные вихри, потом ручейки весенние, яркое летнее солнце, потом разноцветье осенней листвы на асфальте. Летели годы. Линда наша выросла и окрепла. И до того мы к ней привыкли! Изучили и повадки, и хитрость, и ум её собачий, что не мыслили и жизни без неё.
        Она запускала постороннего человека в дом без единого звука и рыка. Сантехник, электрик, почтальон, милиционер — любой посторонний в доме считался потенциальным врагом, она молчком перебиралась поближе к входной двери, там укладывалась и, положив голову на передние лапы, делала вид, что дремлет. Выйти человек без хозяина уже не мог, Линда оскаливала внушительные клыки, в горле катала шарик грозного рыка и к двери не подпускала.
        Было очень удобно встречать мать, а потом и дочь со второй смены на тёмной аллее нашего переулка. Чужого человека не подпускала даже на три шага. И сколько было радости, и крутился пропеллером хвост, когда замечала в дальнем конце аллеи знакомый силуэт хозяйки. Я в то время любил говорить: «Три бабы — один я, нет мне с вами сладу».
        Со мной у Линды были особые отношения. Если я возвращался домой выпивши —  это был её праздник. Я ещё не заходил в подъезд, а она уже своим собачьим чутьем меня чувствовала, принималась скулить, бегать по квартире, крутя хвостом, в глазах её была радость и предвкушение праздника. В подпитии, я считал её единственным своим другом, который меня понимает, на меня не ворчит и искренне моему появлению радуется. В такие минуты я разрешал ей всё! Когда проходил первый восторг и первые объятья, я накрывал «поляну» прямо на ковре, на полу гостиной, включал телевизор и начинался пир. Мы ели из одной чашки, она аккуратно забирала у меня изо рта колбасу и кусочки сала, зажатые в губах, делились соленым огурцом, Линда слизывала с моих губ квашеную капусту. Мы с ней беседовали о моей работе, о политике... Она всегда внимательно слушала, смотрела на меня умными глазами и никогда не уходила, даже если тарелки становились пусты. А ещё говорят: «Собаки пьяных не любят!»
        Однажды принесла хозяйка для собачки нашей куриных голов на суп, какие-то потрошки, нам купила палку сырокопчёной колбасы. Я первый услышал смачное чавканье в углу прихожей. Игнорируя куриные потрошки, она «свистнула» из сумки колбасу, придавила край батона двумя лапами и, торопливо, с аппетитом обедала, на её рыжей и наглой морде читалось: «И пусть приму я смерть лютую и неминучую…  и пусть обедаю я в жизни  последний раз, но это — мой звездный час! И жрите вы сами эти курицыны потроха!»
        Мать, издав боевой клич, бросилась, было, на животину, но я прикрыл её собой со словами:          
        — Пусть бедная собачка хоть раз наестся колбасы, ведь ей даже по талонам её не дают.
        Мне показалось, Линда, продолжая свой обед, посмотрела на меня с благодарностью! Потом, когда страсти немного улеглись, она тихо и бесшумно явилась пред наши очи, такая вся виноватая! Морда была приопущена, хвост жёстким крюком был завёрнут под зад и дальше, под сытое брюхо, взгляд выражал полное смирение и покаяние, дескать, простите, но не было у меня сил искушению противиться!
        Так  устроен порядок вещей — любая жизнь приходит однажды к закату. На четырнадцатом году жизни стала она болеть. И шерсть на ней уже так не лоснилась, рыжина на морде потемнела, в глазах, раньше искрящихся лукавством и озорством, появилась мутная поволока. Какая-то шишка стала расти на животе, оперировали — шишку убрали. Так и не щенилась она никогда, поэтому и опухоль матки возникла, и опять — оперировали.
        Больно было смотреть, когда ей разрешали сделать свои «дела» дома, на полу, но она ползла к входной двери, волоча свой, зашитый чёрными нитками, живот. Приходилось выносить на одеяле: на руках, на улицу, с пятого этажа. Начались сплошные мучения, она просилась на улицу почти каждый час, и днем и ночью. Я сам, едва оклемавшись от инфаркта, должен был всё это видеть и помогал, как мог.
        Жена и дочь уходили на работу, и больная собака была на мне. Потом у Линды случился частичный паралич, и я справляться с ней уже не мог. Однажды, приехавший по вызову ветеринар, предложил собаку усыпить.
        — Она всё равно умрет, — говорил он, — но посмотрите на отца, он может уйти раньше неё. — И дочь согласилась.
        Сколько уже прошло лет, а временами стоит перед глазами Линда! И вроде не виноват, а гложет меня ВИНА. Ее надо было заманить в спальню, где сидел со шприцем ветеринар. А умница наша всё поняла и металась по квартире в поисках спасения. И моей защиты она просила, прижимаясь ко мне и заглядывая мне в глаза, а я, предатель, убежал и спрятался в своей комнате...
        Не могу это вспоминать без слёз! И убедить себя, что выхода другого не было — НЕ МОГУ!
        Когда всё было кончено, мы все чувствовали себя убийцами и не смотрели друг другу в глаза. Ветеринар предложил за определённую плату забрать с собой труп, якобы их кремируют в топке какой-то кочегарки, но мы не согласились. Мы схоронили Линду на пустыре недалеко от дома.
        Тогда я ещё не понимал, что больнее всех эта трагедия прошлась по моей дочери Ирине. За собакой ходила, в основном, она, с крошечного щенка — кормила, выгуливала, воспитывала, лечила. Я думал, дочь моя свихнётся от стресса. Она была уже взрослая, замужняя женщина. Среди ночи взяла лопату и пошла трупик собаки откапывать. Я искал и нашёл дочь возле могилки её питомицы, она была на грани безумия. Тогда я решил, что животных у нас больше не будет никогда, коли не умеем мы держать удары судьбы.

Валерий Зиновьев.