***

___I_Парallели_I____



  Предисловие.

Пожалуй, никогда еще я не работал над книгой так долго и тщательно. Пока что это вершина, самое большее из того, чего я добился. Я сидел в своей комнате совсем один много дней, и эта книга постепенно зрела у меня, как яблоко на дереве. Отнеситесь к ней с уважением, пожалуйста.  Не читайте с контакта, распечатайте, киньте в ридер или телефон. И лучше всего будет, если вы прочитаете все сразу, ну или с небольшими перерывами. Человеческая память – весьма несовершенная вещь (это одна из основных тем книги), а чтобы действительно понять мой роман, пригодятся мелкие детали. Простите, что так утомляю. Надеюсь, вам понравится. Мне так одиноко сейчас. Время идет слишком быстро. В такие моменты и рождается истинное искусство.





Отсчет времени в романе идет по циклам. Я обозначаю их цифрой.








   1


Первый 1.

Я не помню, когда я  появился в этом  городе и откуда пришел. Я вообще ничего не помню. Моя память повреждена, что-то происходит и… Все воспоминания стираются. Каждые три дня… Остаются лишь какие-то крохи, которые дают мне понять, что я жил, что что-то было… Но восстановить ход событий клочки не позволяют.

В этом городе всегда идет снег. Он словно проникает внутрь меня и смывает все, охлаждает, давит все чувства и эмоции... Я не знаю, кто я. Может быть, я здесь уже многие годы, а может – лишь несколько недель. Я точно помню, что я не всегда был в этом месте – в голове есть клочки воспоминаний, где есть море… Море. Я помню, как оно безумно прекрасно. Я помню его цвет и запах… Его нежность… Его шепот… Его тепло и безграничность.

А здесь всегда снег… Он идет и идет, медленно и размеренно поглощая время и звуки. Наверное, на свете нет более спокойного места, чем это. Может,  именно здесь я и должен быть, потому что хочу отдохнуть от всего. И от памяти тоже. Я ощущаю себя таким усталым. Наверное, поэтому странная особенность моего сознания меня совсем не пугает. Она просто есть. Просто есть.



Второй 1.


Яркий луч солнца бьет мне в глаза, я нехотя ворочаюсь, все еще цепляясь за сумбурные остатки сновидений, а потом резко поднимаюсь навстречу новому дню. Еще одно утро в гигантском мегаполисе  Я зеваю и потягиваю спину. Моя квартира светлая и просторная, со всех сторон на мою кожу падают теплые и мягкие лучи. Я выглядываю из окна. Вид с пятидесятого этажа открывается просто великолепный. До самого горизонта во все стороны расходятся бесконечные блестящие громады домов.  Тысячи крохотных машин несутся куда-то на огромных скоростях. Все стройно и ровно. Ими управляют бортовые компьютеры, поэтому движения идеально синхронизированы и кажется, что поток исполняет какой-то причудливый танец. За этими разномастными электромобилями можно наблюдать бесконечно, как за течением воды или шелестом листьев на деревьях.


Я люблю наблюдать за движениями машин. Каждый вечер, когда я возвращаюсь с работы в полном умственном изнеможении, я ставлю мягкий ретро джаз, беру кота на руки и полчаса сижу, наблюдая за дорогами. Это своеобразная медитация, если хотите знать, мои мысли приходят в порядок и я вдруг нахожу решения проблем, казавшихся неразрешимыми.

 Еще я люблю смотреть на рыб. У меня есть огромный аквариум в спальне, а на телеобоях – вечная заставка моря. На этой новой видеобумаге все выглядит таким ярким и реалистичным, да еще и в три дэ, что кажется, будто я стою у самого берега. Достаточно только шагнуть, и пенистые волны окутают мои ноги своей живительной прохладой… Иногда, особенно по утрам, не до конца проснувшись, яначинаю вдыхать, чтобы почувствовать соленый запах моря, но в нос бьет только терпкий химический аромат капучино от автоматического освежителя воздуха. Тогда я понимаю, что обманут. Тогда я вспоминаю, что нахожусь в самом сердце агломерации, среди мертвой природы, а до моря мне далеко-далеко

.После таких секунд забвения мне всегда становится грустно, я выключаю видеообои и подолгу пью чай, листая старые, пожелтевшие от времени бумажные книги, доставшиеся мне от бабушки. 

Мой толстый кот очень любит такие минуты и всегда радостно приходит на колени, чтобы мурлыкать и мурлыкать. И я сижу с ним рядом час, второй, третий. Его тепло смешивается с моим, и мне кажется, что мы одно единое создание, даже дышим синхронно.

Только рано или поздно Иоганну (так зовут эту мохнатку) надоедает такое времяпровождение, он спрыгивает с меня и с котовской настойчивостью требует, чтобы я включил Джетикс, потом валится на диван и помногу часов смотрит мультфильмы.
 


Третий 1 .


Звонок. По выработавшейся за долгие годы привычке я мгновенно вскакиваю в кровати и натягиваю штаны и рубашку. В камере затхло, пахнет плесенью. Толстые железные решетки отодвигаются,  и я выхожу, чтобы встать в бесконечную шеренгу заключенных.
Уже пять лет я здесь, отбываю свой бесконечный пожизненный срок.

Сначала я безумно ненавидел эти стены… Потом я начал привыкать.. А теперь они стали для меня словно родными. Иногда мне кажется, что здесь я словно в чуть более жестоком варианте детского пионерлагеря. Так легко, без всякой ответственности, без необходимости думать, принимать важные решения. Я человек с прошлым, но без будущего. Это сложно, лучше бы, конечно, наоборот.


Но, как оказалось, тюрьма  -  это не конец жизни. И я чувствую себя не более несчастным, чем на воле. Мне просто спокойнее. Немного спокойнее.

Стройной шеренгой мы идем по темному коридору с потрескавшейся штукатуркой. Откуда-то противно несет кислятиной.

Я вспоминаю сон, что я видел этой ночью. Мне снился заснеженный город и туманные зимние облака.

Я рассказываю об этом Дубу, моему единственному близкому другу в этой колонии. Он получил свое древесное прозвище за особую коренастую и нескладную фигуру. Мало кто помнит, как его зовут на самом деле. Дуб не любит свое имя. Оно ассоциируется у него с человеком, совершившим тройное убийство. Человеком, которого он больше не считает собой. Дуб намного старше меня и как-то по-особому смиренно мудр.

Пока я говорю, он кивает и задумчиво смотрит куда-то в окно, на грязное осеннее небо. Я знаю, что Дуб меня понимает.


Четвертый 1.

Я осушаю поллитру  пива одним глотком. Освежающая горечь и холод на секунду пронизывает меня, а потом я со всего размаху разбиваю опустевшую бутылку об пол. Вот так и надо пить. Дэйзер, наш басист, одобряюще хлопает мне и, выронив сигарету, кричит:

- Мужыыыыык!!!

Я смеюсь и приобнимаю Стелу. Она пьяно хохочет и возбуждающе приживается к моему плечу большой грудью.

 - Вообще-то, ребята, у нас должна быть репетиция, а не пьянка!   -   как-то неуверенно встревает Кран, наш укуренный барабанщик, который способен выбить потрясающий бит на чем угодно, хоть на животе пьяного гея-аллигатора.

- Расслабься, чувак!  -  кричу ему я, схватив вторую бутылку,  - не каждый день подписываешь контракт с таким крутым лейблом как «Peace and smile music»! Сегодня можно хорошенько бухнуть и отметить!!!  Теперь наш «Crust» станет звездой.

Все радостно кричат и хлопают в ладоши, а я  откупориваю бутылку об угол стола, заливая все вокруг липкой жидкостью.

Это так неожиданно. То, что было хобби, привлекающим большегрудых девчонок,  вдруг резко превращается в  дело всей жизни. Неужели, я, человек, который бежал в музыку от самого себя и от внешнего мира… Неужели, я стану жить только ей? Скажу бай-бай «топ-топ менеджменту» - разноске пиццы?


Я только внешне изображал веселье, попивая дорогое пиво, а на самом деле на меня надвигалось огромное и непонятное, непредсказуемое будущее. Я вдруг словно почувствовал ответственность. Я вдруг заранее ощутил предчувствие горечей, которые мне только предстоит пережить. И  мне стало страшно. Безумно страшно. И я как можно скорее пытался хоть немного напиться, присасываясь раз за разом к ледяному и горькому пиву, и лапая все более и более откровенно девчонку, которую вижу во второй раз в жизни.   



***

2


Первый 2.   *заснеженный город



Ну вот. Я снова все забыл. Помню, что мгновение назад все помнил и вдруг ни с того ни с сего память как-то незаметно для меня превращается в чистый лист.  Я брожу по снегу и не могу вспомнить, в каком из этих домов живу. Так тихо… Так бесконечно тихо. Ни одного человека вокруг. Только одинаковые невысокие дома и спящие деревья, покрытые толстым слоем мертвенной наледи.

Мне совсем не холодно. По ощущениям температура – градуса три мороза. Снежинки валятся крупными хлопьями, словно обожравшиеся мухи.

Мне мучительно хочется есть, да и ноги уже болят, а значит, надо что-то делать, чтобы отыскать свой дом. Я напрягаю память, но все, что удается вытащить из ее закромов – это маленькая картина, изображающая морской берег, которая висит на фоне фиолетовых обоев… Весьма и весьма негусто.

 Что ж… Ничего не поделаешь. Я стучу тяжелым железным кольцом в дверь одного из домов, которые почему-то понравился мне больше остальных.


Через несколько секунд резная деревянная дверь распахивается, и на пороге в облачке теплого пара появляется милая женщина лет тридцати с пышными рыжеватыми волосами, развевающимися от каждого ее движения. Она одета по-домашнему просто, но притягательно. В  руке неуверенно пламенеющая на ветру свеча. Тени от нее ложатся на красивое лицо, рождая неповторимую гамму выражений.

- Ах, это снова вы! – говорит она,  - неужели опять забыли, где живете?

- Я киваю головой, пытаясь вспомнить, видел ли я ее прежде.

- Уже второй раз за неделю. Ну что же вы так неосторожны! Вы бы хоть на бумажке написали, как до дома дойти, да носили бы все время в кармане.

Я лезу в штаны и действительно обнаруживаю аккуратно сложенный листок, на котором черными чернилами выведено: «Я живу на Набережной улице в доме 3».

- Я растяпа,  - говорю  женщине,  - написал и забыл.

- Эх, беда с вами,  - вздыхает она,  - а ведь вы такой прекрасный работник. Если бы не ваша память, цены бы вам не было. Помните, как вы прошлым летом крышу мне починили? Ох., да конечно не помните. Знаете что? Заходите ко мне,  я вас чаем напою с бисквитами, а потом до дома доведу. Только вы мне три полочки для книг повесьте, я вам покажу где.


Я радостно соглашаюсь и вхожу в ее дом.

Здесь всего одна комната и деревянная приставная  лестница в мансарду. В камине горит огонь. Почему-то сильно пахнет корицей Тепло и уютно..

- Вот, повесьте, пожалуйста, эти полочки. Возьмите молоток. Гвозди вот, в баночке. А я пока пойду чай поставлю. Не пораньтесь, пожалуйста.


Я осторожно вбиваю в деревянную стену гвоздь за гвоздем. Я не помню, занимался ли этим раньше, но руки сами все делают. Дерево легко поддается металлу, и весь этот процесс доставляет мне какое-то особое тактильное удовольствие.   За чуть покосившимися окошками с выцветшими желтыми занавесками уже темно. Я сажусь на коврик у камина и просто смотрю на огонь, слушая, как женщина звенит чем-то на кухне. Искорки улетают куда-то вверх, пламенные язычки рисуют неповторимые узоры, все это кажется мне каким-то огненным спектаклем… 


- Ну как, получилось? – кричит она с кухни.

- На все сто! –  не отрывая взглядя от огня, отвечаю я.

- Ну так что вы там застряли, идите сюда скорей, чай закипает!

Я встаю, потягиваю затекшую спину и иду на кухню. Женщина стоит спиной ко мне и снимает большой чугунный чайник с таганка. Я любуюсь ее зрелой фигурой и красивыми нежными локтями. Она ставит чайник на небольшой деревянный столик, покрытый длинной белой скатертью.

- Что это вы в дверях топчетесь? – улыбается она, - садитесь за стол.

Я отодвигаю скрипучий деревянный стульчик и усаживаюсь. Стол стоит у самого окна, так что я могу наблюдать, как за мутноватой поверхностью стекла в неверном свете керосиновой лампы мелькают снежинки. Мне хорошо, тепло и уютно. Женщина пододвигает мне чашку горячего зеленого чая с кружащимися чаинками. Я делаю глоток и мысленно улыбаюсь. Тикают большие заводные часы на противоположной стене.

 - Попробуйте пирога,  -  просит женщина, - а то так захотелось мне вдруг утром сладкого, приготовила, а в саму уже не лезет, мне одной такой пирожину не умять, а завтра засохнет уже. Так что вы ешьте, ешьте.

Я беру кусочек. Пирог немного чересчур рассыпчатый, но довольно вкусный, отдает ванилью,   его терпкая сладость напоминает мне о чем-то, но я никак не могу сосредоточиться.

- Как же вам, бедному, не везет. Скажите, а сложно так долго жить без памяти?

- Да как вам сказать, - говорю я, - совсем не трудно. Я ведь не знаю, что долго, для меня все это время ограничивается несколькими днями.

- А для меня трудно,  - грустно говорит женщина.

- Почему? - удивленно спрашиваю я.

- Да вот, полгода назад я вам призналась, что нравитесь вы мне. А вы сказали, что я вам нравлюсь. Вы даже у меня жить хотели остаться. А на следующий день и не узнали меня вовсе. Знаете, как грустно мне было.

- Простите, - говорю я и умолкаю, потому что не знаю, что еще сказать.

- Да что вы,  - говорит женщина,  - не извиняйтесь, вы же совсем не виноваты.

Мы продолжаем молча пить чай.

Ох, как поздно уже,  - прерывает молчание женщина, выглянув в окно,  -  совсем я вас задержала, уже ведь ночь на дворе, а вам идти через весь город по темноте.

- Да что вы все извиняетесь! Вы прекрасная, и чай у вас вкусный, да и пирог прекраснее некуда, это я у вас в долгу.

- А знаете что? - говорит женщина, отводя глаза,  - а оставайтесь у меня.

Она вдруг перегибается через стол и берет меня за руку.

- Ну куда вы сейчас пойдете? На улице холод, мрак. Да и в вашей мансарде в такие ночи холодно. Оставайтесь в моей постели, утешьте меня.

Она так склонилась над столом, что мне практически видна ее грудь. Я чувствую себя смущенным таким неожиданным предложением.

- Ну что вы, - говорю я, - разве это удобно? Как же мы с вами потом?

- Да никак, - говорит она, - вы же все равно все через пару дней забудете, вот и оставайтесь, сделайте одинокой женщине радость. Вы такой красивый и сильный. Если бы не память… Ох, если бы не память.



Третий 2 *тюрьма


Тюремные ночи невероятно долгие. Время словно останавливается, и ты остаешься совсем один наедине с полной темнотой, доносящимся откуда-то из-за решеток лязгом и своей памятью. Мне так сложно засыпать…

Ночи становятся для меня мучением. Неудобная железная кровать зловеще скрипит, когда я переворачиваюсь с бока на бок. Больше всего мне нравится спать лицом к стене. Холод кирпича словно вытягивает из меня дурные воспоминания. Но это получается не всегда.

Не думаю, что многие люди смогут спать спокойно после того, как без всякой причины убили свою жену и трех детей. При этом я абсолютно не знаю, почему совершил это. Наверное, я сумасшедший. На меня напал внезапный приступ ярости.

Я помню во всех подробностях, как выстрелил в висок из травматического пистолета своей любимой жене…

Я вошел в дом, она улыбнулась мне и сказала:

- Ты сегодня так рано. Это хорошо, будешь есть пирог прямо из духовки!

Ее рыжие волосы, ее веснушки вокруг улыбки. Я подхожу к ней, чтобы обнять и вдруг выхватываю из кармана травмат, который купил полгода назад, потому что во дворах нашего района стало как-то неспокойно, экономический кризис, дефолт и все такое, вот и растет преступность. Я стреляю в голову своей любимой женщине.


Она падает без сознания. Но все еще жива. Я хватаю массивный железный стул и изо всех сил бью ее по голове его ножками. Странный неестественный хруст раздается, на стенах появляются причудливые узоры из капель крови. Они складываются в добрые улыбающиеся лица и текут вниз алыми потоками.

В комнату вбегает моя младшая дочка. Ей всего четыре года. Она вдруг застывает на месте не в силах пошевелиться и смотрит, как ее «папуся» (так она все время меня называла) бьет стулом в окровавленное месиво, бывшее когда-то головой его матери.

О, как бы я хотел забыть эти моменты! Я не помню, почему это делал, не контролировал свое тело, но все эти ужасы отпечатались в памяти ярко и четко, как на незименноц и неразрушимой кинопленке.
 
Я отбрасываю стул в сторону, снова хватаюсь за травмат и всаживаю пять пуль в свою самую любимую дочку. В дочку, которую я обещал послезавтра сводить сначала в планетарий, а потом в зоопарк. В дочку, которой я уже купил подарок на ее пятый день рождения. Дочку, ради которой я устроился на вторую работу.

Пули достигают летят к цели, чтобы врезаться в мягкую детскую плоть. Она  не двигается с места, у нее не вырывается ни звука, когда в ее маленькую и прекрасную головку, уродуя нежное личико, попадают пуля за пулей. Через мгновение она замертво падает на пол.

Я переступаю через ее трупик и поднимаюсь по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж.

Осторожно открываю скрипучую деревянную дверь. Мой старший одиннадцатилетний сын играет в приставку. На нем большие компьютерные наушники, перемотанные синей изолентой, так что он не слышал, что происходило внизу, не чувствует, что я стою у него за спиной. В тишине слышно, как клацают кнопки джойстика, по которым он ожесточенно бьет. На большом  экране герой моего сына разносит на куски полчища зомби. Когда он попадает в голову, она отрывается и наружу вырывается фонтан крови. Когда зомби становится уж слишком много, мой сын бросает гранату, и она разрывает их на части, во все стороны летят обрубки конечностей и мотки мяса…

Я приставляю свой травмат практически вплотную к его коротко остриженному затылку с белыми, мягкими, выгоревшими на солнце волосами. Я даже вижу, как на шее бьется маленькая жилка.

Клак!Клак! Клак!

Я нажимаю на курок раз за разом. Сын с громким криком падает в обморок. Я бью его голову ногами до тех пор, пока он не перестает двигаться и не становится безжизненным шмотком мяса. Зомби на экране разрывают на части главного героя, и на весь экран появляется гигантская кровавая надпись «Game over».

Если  бы…

Я сжимаю в зубах вонючую наволочку подушки. Я весь в слезах. Эти воспоминания – самая жуткая пытка из всех. Я бьюсь головой о железную спинку кровати, но почти не чувствую боли, я не могу вырваться из объятий жутких видений.


Я все еще стою, весь в крови над трупом моего сына… Наконец, я разворачиваюсь, перезаряжаю пистолет и спускаюсь на первый этаж нашего коттеджа. Мы живем здесь всего полтора года. Жена так гордилась маленьким садиком на заднем дворе…

Я сажусь в огромное мягкое  кресло возле трупа жены. Я замираю неподвижно, глядя в одну точку. Я сижу и сижу. Минута проходит за минутой, час за часом. В моей голове нет никаких мыслей. Никаких образов. Я словно компьютер в спящем режиме.

Наконец дверь открывается и входит моя старшая дочь.
Она учится в вечернюю смену. У нее за спиной маленький цветастый рюкзачок с Сэйлор Мун, длинные русые волосы торчат двумя хвостиками. Она улыбается мне и открывает рот, чтобы рассказать очередную веселую школьную историю, но  вдруг замечает окровавленный труп матери на полу и визжит так, что у меня закладывает уши.

 Со скоростью ветра я срываюсь со своего кресла, хватаю ее и зажимаю рот. Она пытается вырываться, но крошечное, хрупкое, как соломинка, тельце, бессильно передо мной. Я начинаю ее душить. Ее маленькие всегда розовые губки, намазанные детским блеском, синеют. Через несколько минут она перестает трепыхаться. Я разжимаю руки, и ее тело падает на коричневый коврик у входа с яркой надписью «Welcome».

Вдруг с меня словно спадает оцепенение, и я с ужасом осознаю, что все это реальность и что все это сделал я. Это было самое жуткое мгновенье изо всех, что я когда-либо пережил. Я падаю на колени. Я хватаюсь за волосы, я зажимаю глаза… Это не может быть реальностью… Но это так.

Я проплакал до приезда милиции. И плачу почти каждую ночь…


Дуб говорит, что моим телом завладел злой демон, такое бывает. Да и на свихнувшегося я не похож. Судебное психиатрическое исследование тоже считает, что я вменяем.

Я не верю ни в Бога, ни в демонов, ни в психиатров… Но что же это… Что же это!!!

Я изо всех сил прижимаюсь разгоряченным от слез лбом к холодным кирпичам. Становится легче. Наконец, мысли начинают путаться и я засыпаю..



Четвертый 2 *музыкант

Твою мать! Я вскакиваю с кровати и не могу отдышаться. Надо же такой херне присниться! Девчонка с большой грудью (уже другая, не помню ее имени) потревоженная моим резким телодвижением недовольно бормочет что-то во сне и переворачивается на другой бок. Большие красные электронные часы показывают без десяти шесть. Недавно рассвело.


Ругаясь себе под нос, я иду на кухню и пью воду из-под крана, потом усаживаюсь за стол и закуриваю сигарету. За окном серовато. Дым клубится. Во всем теле бьётся болезненное возбуждение. Не думаю, что смогу снова уснуть. Бывают же кошмары. Не помню точно, что я видел, но там были разможженые головы детей, реки крови и все такое. Долбанный дез-метал, который мы играем в последнее время, это все его дерьмовое влияние.

А что? – думаю я,  - в этом что-то есть. Может быть, написать песню про какой-нибудь суровый мега-трэш, типа про инцеста в семье, завершающегося кровавой расправой? Побольше крови, кишок, бешенной трахалки,  поменьше глубокого смысла. То, что надо для раскрутки. Глубокие и философские тексты прибережем на потом, когда нас будет знать каждая собака, а на каждом втором заборе баллончиком будет выведено «Crust».А пока что можно круто подняться на таком вот трэше. Конечно, на радио, не говоря уже о ТВ, такое никогда не запустят, но их же никто почти и не слушает, зато в социальных сетях уже через два дня песня  будет на каждой третьей страничке. Вот это и есть сила!


Я беру лист бумаги, карандаш и поудобнее устраиваюсь на стульчике. Солнце всходит все выше и выше. За окном начинают петь птицы. Безумно тихо, только в ванной время от времени капает вода.

Как бы назвать сие творение,  - думаю я,  - может быть, «Кровавый трах», да нет, как-то пошловато звучит….. хм… А как насчет «Смертельный инцест». Вот это уже лучше. Пусть пилотно останется. Щас забацаю текстик, а наш барабанщик, Кран, замутит заводную музычку, у него классно получается делать драйвовые мелодии.

И я сижу один на кухне и придумываю рифму за рифмой, время от времени перечеркивая то одну, то другую строку. Карандаш скрипит. Когда я заканчиваю, то пепельница почти полна, а за окном во всей красе расцветает день.


Второй 2 *мегаполис

Я совсем один в вагоне метро. Странное ощущение, словно все это нереально. Обычно я езжу позже, и все свободное пространство забито, но сейчас всего шесть утра и я совсем один. Не хочется доставать свой планшетник, не хочется читать, смотреть фильмы, как я всегда делаю в метро. Сегодня, оставшись один, я понял, что такое путешествие может быть самоценно. Чуть слышно гудят кондиционеры, пропитывая воздух легким ароматом кофе, почти бесшумно проносятся за стеклами причудливые узоры из переплетений проводов, я слежу за ними. На жидкокристаллических экранах с антивандальным покрытием сменяются рекламные ролики.

Я думаю обо всем сразу и ни о чем в частности. В голове проносятся события последних месяцев, впервые за долгое время я осмысливаю их. Такое чувство, будто я пробудился ото сна. Я немного не выспался, но это только помогает мне чувствовать себя необычно, настраивает на философский лад.

Все вокруг такое странное и эфемерное. Мои часы показывают, что сейчас шесть десять утра, 13 июня, пятница,  температура воздуха 19 градусов, уровень радиации в пределах нормы, сигнал Wi-Fi три деления, сигнал SMEKK отсутствует: то есть, все как обычно. Но мои часы не улавливают, что что-то по-другому в моей душе.

Сегодня ночью я видел какие-то страшные сны. Какие  -  не помню, правда, проснулся я весь в поту. Я никогда не запоминаю сны, это немного обидно. Да и вообще что-то во мне словно отсечено. В последние годы я очень слабо различаю вкусы и запахи, почти не чувствую боли и оргазма, да и  события жизни почти не радуют и не печалят меня. Я словно человек с приглушенными эмоциями и впечатлениями. Я несколько раз ходил к врачам, но они не находят никаких патологий.

Иногда мне кажется, что все, что мне нужно – это уехать к морю. Когда я в последний раз был там, в пятнадцать лет, я испытал столько всего плохого и хорошего, столько прочувствовал, пролюбил и проненавидел, что теперь образ бесконечной водной глади ассоциируется у меня с утраченным ощущением жизни.

Когда я встал сегодня утром, то почувствовал резкий запах собственного пота. Это меня  удивило и взволновало… Я подумал… Но потом отбросил эту мысль.

И вот на экране появляется стандартная реклама новых духов от Жаккоти. Я задумчиво смотрю на яркую картинку  - полуобнаженную девушку с невероятно голубыми глазами и мускулистого мужчину в плавках, скрывающих нехилое мужское достоинство. Они обнимают друг друга на фоне гигантской ослепительно синей волны.


И я вдруг думаю: «Ну, твою мать! Why not?»

Я достаю свой планшетник на 10 гигагерц и залезаю в Интернет. Быстро покупаю билет на самолет до моря, на сегодня, на 8 вечера, перекидываю webmoney на счет своего мобильника (так удобнее платить), бронирую номер в небольшом отеле возле моря. Ну вот и все. Совсем скоро я увижу то, о чем мечтал так долго.

Я уже года полтора не выбирался за пределы города. Несмотря на то, что я в принципе вообще могу делать мою работу по Интернету, не выходя из дома, приходится все время бывать в офисе, даже в отпуске я словно привязан к дому, на случай если вдруг придется поехать на встречу с заказчиком или с очередным психологом, а то и с угрюмыми чуваками из правительства (да-да-да, мы очень часто выполняем государственные заказы по оболваниванию).

Но сегодня же пятница… Есть весьма неплохие шансы, что я смогу уехать к морю на все выходные и никуда меня не вызовут. Стоит рискнуть. Ради моря… Ради моря.

К тому же, сегодня я еду на работу раньше, так что рано и закончу. А потом я сяду в самолет и вскоре увижу его… Ну и что, что у меня получится пробыть там всего полтора дня. Мне хватит, мне вполне хватит.

Поезд останавливается на кольцевой линии и в мой последний вагон входит какая-то заспанная дамочка, обмотанная проводами от триплексоидов. Я грустно вздыхаю, что очарование моей одинокой поездки нарушено, но в душе я все равно улыбаюсь, потому что принял правильное решение, потому что мне предстоит приключение, потому что размеренное течение болота моей жизни наконец-то будет прервано.





Первый 3 *заснеженный город

Я просыпаюсь в одной постели с женщиной. Она все еще спит. Я слышу ее мягкое и легкое дыхание, чувствую ритм, с которым бьется ее сердце, ощущаю течение крови в ее теле. Ее тепло пронизывает меня.

Сейчас, во сне, она выглядит намного моложе, чем вчера. Ее прекрасный рот чуть изогнут в мягкой улыбке, а на лице – печать умиротворения и какой-то удивительной невинности, присущей лишь маленьким детям. Она прижалась грудями к моей груди и уткнулась носом в мое плечо. Ее руки чуть приобнимают мой обнаженный торс.

Моя спина слегка затекла, мне хочется перевернуться, но я не решаюсь, боюсь разбудить ее и разрушить очарование самых прекрасных минут изо всех, что я только помню. За окном негромко свистит ветер, падающие снежинки отбрасывают крошечные призрачные тени на противоположную стену.

Она спит, а я любуюсь ее лицом. И время словно не движется, оно словно застыло в этих мгновениях счастья. Я не знаю, как зовут эту женщину, даже если я узнаю, то обязательно забуду через несколько дней… Но мне хочется посвятить всего себя ей, хочется обнять ее душу всем теплом, что только есть во мне, хочется ненавидеть себя за то, что расстраиваю ее своей болезнью…

Время – мой самый страшный враг. Оно крадет воспоминания у всех людей, но мои, по-видимому, ему особенно нравятся. Другие забывают за месяцы и годы, я  - за дни и часы. Вот и вся разница. Вот и вся разница.

Наконец женщина медленно открывает глаза. В ее зрачках отражается свет из окна. Ее длинные-длинные черные ресницы моргают. Она смотрит на меня  и в полусне улыбается, а потом быстро прикасается губами к моим губам.

- С добрым утром,  - шепотом говорит она.
- С добрым утром,  - так же тихо повторяю я,  -  ты такая красивая, когда спишь, я долго на тебя смотрел.

Она смеется и говорит:

 - Какой же ты милый, просто само очарование.

Потом мы еще немного валяемся в постели, нам не хочется вылезать из-под одеяла, которое хранит наше объединенное тепло. Она гладит меня по щекам, перебирает пальцами мои волосы, я глажу ее губы, целую мочки ушей…

Наконец она говорит.

- Нам  надо вставать. Я работаю в библиотеке, она открывается в десять, а мне еще нужно через весь город довести тебя до дома.

Так значит она библиотекарша. Я внутренне улыбаюсь. Не знаю почему, но то, что я спал с библиотекаршей, кажется мне забавным.

- Принеси немного угля со двора!  - кричит она мне с кухни,  -  там мешок прямо за дверью большой стоит, отсыпь немного в маленький, он рядом пустой валяется.



Через тридцать минут мы уже пьём вместе чай со слегка засохшими остатками вчерашнего пирога и сырными булочками. Женщина одета в легкую ночнушку. Она забралась на массивный деревянный стул с ногами и похожа на чересчур серьезную тринадцатилетнюю девочку.

- Как же я все-таки люблю мою работу,  - говорит она, отхлёбывая чай,  -  в библиотеке всегда мало людей. и я остаюсь  наедине с книгами. А еще там очень тихо и светло. Знаешь, когда ты в прошлом году был в библиотеке, ты сказал, что это лучшее место изо всех, что ты только видел, и ты бы хотел остаться там навсегда.

Я киваю головой, хотя совсем не помню, когда я это говорил.

- Знаешь, когда я читаю дома, это просто чтение и все, но когда я погружаюсь в книгу там, в этой странной тишине, мне кажется, что я переношусь куда-то в другой мир, фантазии кажутся мне намного реальнее, чем все это.

Женщина обводит рукой кухню и показывает куда-то в окно на заснеженные дома.

Я просила тебя взять у меня книг, но ты сказал, что все они слишком толстые, что к середине книги ты забудешь, с чего начал.  Я специально для тебя нашла несколько совсем тонких книг, таких, что можно прочесть за один день. Ты благодарил меня, но не возвращал их. Потом оказалось, что ты перечитал каждую раз по десять, думая, что читаешь впервые. Это грустно.

Я киваю. Меня немного пугает, что она знает обо мне намного больше, чем я сам. Меня печалит, что все то, о чем она говорит, ушло из моей жизни без следа.

Наконец, мы, взявшись за руки, идем по каменной набережной вдоль застывшей реки. Солнце яркое-яркое, снег и лед сверкает, кажется, что мы идем по огненному морю. Мимо нас проезжают лошади, тянущие на телегах товары на рынок, мальчишки внизу катаются по реке на коньках, громко хохочут и швыряют снежки.

Снег хрустит под ногами женщины, и этот монотонный звук, отсчитывающий секунды, кажется мне неумолимым перстом времени. Часы на вершине башни показывают девять с небольшим. А мы все идем и идем по набережной вдоль реки.

По небу летит стая голубей, на фонарном столбе, из которого понемногу протекает керосин, сидит огромная безмолвная ворона и пристально смотрит прямо мне в глаза, смотрит так, что мне становится неуютно, и я отвожу взгляд.

Наконец мы подходим к небольшому, выкрашенному в желтый цвет зданию.  В его окнах как-то одиноко отражается сероватое небо.

- Вот тут ты и живешь, в мансарде,  - говорит она мне,  - идем скорее, а то я опоздаю.

Она тянет меня за руку и заставляет прибавить шаг.

Мы подходим к дверям. Женщина снимает с руки фиолетовую  перчатку и стучит  кольцом массивной деревянной двери. Через полминуты дверь медленно, со скрипом открывается, и на пороге появляется милая старушка в испачканном золой сером платье. Ее серые, как зимнее небо, волосы собранны в аккуратный пучок, а на длинном носу немного неправильной формы красуется позолоченное пенсне.

- Ох, ну наконец-то привела! А то я уже беспокоилась, что он непонятно куда забрел. Горе с тобой, эх ты, заставляешь бабку волноваться.

Мы переступаем порог и оказываемся в маленькой прихожей. На резной вешалке висят  разномастные пальто, у входной двери прислонены четыре зонтика-трости. Разувшись и раздевшись, я прохожу в комнату. Тут тоже горит камин, у стены стоит резное пианино, под потолком  - большая керосиновая люстра со стеклянными фигурками ангелов.

- Тебе в мансарду, пойдем, доведу,   - говорит женщина и снова берет меня за руку.

Мы поднимаемся по небольшой скрипучей деревянной лесенке, извилисто петляющей по своей природе. Наконец, мы оказываемся в мансарде. Это небольшая комнатка со скошенными стенами. Красивое закругленное окно занимает почти всю переднюю стену, прямо за ним  -  река.   К боковой стене прислонена небольшая аккуратно застеленная железная кровать, а у противоположной стены примостился резной платяной  шкаф.

Я иду по скрипящим половицам и присаживаюсь на кровать. Она оказывается пружинной, прогибается под моим весом.

- Ну вот ты и дома,  - говорит она со смехом.

- Тут мило,  - зачем-то говорю я и еще раз обвожу взглядом вокруг.

Мое внимание привлекают развешанные по стенам картины, все они нарисованы углем на небольших прямоугольных листах бумаги: башня  с часами возле реки, мимо которой я только что проходил, темное небо, чье-то лицо.

- Какие красивые картины,  - говорю я,  - кто их рисует?

Женщина смотрит на меня с горечью,  она словно вдруг пробудилась от счастливого сна.

- Даже это не помнишь,  -  тихо говорит она,  - это ты рисуешь. Вон посмотри, возле окна. Ты нарисовал меня. В тот раз ты сказал, что я такая красивая, что просто не имею права не быть нарисованной.

Я встаю с кровати и подхожу к тому рисунку. Женщина там сидит на стуле. Ее волосы немного разметались, ее руки лежат одна на другой. Она смотрит с листа очень нежно и немного игриво. Внизу подписано «Элли».

Так ее зовут Элли…

- Это копия картины, которую ты подарил мне. Ты срисовал ее для себя, «чтобы не забыть». Но забыл.

- Элли,  - говорю я и замолкаю, чтобы подобрать слово,   -  прости.


- Она грустно улыбается и элегантно садиться на мою кровать.

- Не извиняйся,  - говорит она,  - ты вечно извиняешься. Не нужно, это тебе не идет.

Я киваю головой.

- Знаешь, - говорит она после нескольких секунд молчания,  - для всего нашего города ты как символ всего остального мира. До того, как четыре года назад ты вышел из леса, мы думали, что наш город  - единственный на земле и нигде больше не живут люди. Леса… Леса… Мы думали, что они бесконечны. Но ты пришел, а значит, где-то они кончаются и там есть еще один город.

Я удивленно смотрю на нее.

- Ты был оборванный, исхудавший, грязный, почти ничего не помнящий. Но ты был очень красивым. Ты рассказывал о море и рисовал картины. Мы все о тебе заботились, поселили тебя здесь, дали одежду. За это ты, где мог, помогал, у тебя золотые руки. Если в том месте, откуда ты пришел, все такие же, как ты, то там – настоящий рай.

Она отводит от меня глаза.

- Мне очень нравится портрет, который ты нарисовал. Спасибо за него. Ох, мне пора в библиотеку.

- До встречи,  - говорю я, хотя совсем не уверен, что узнаю ее, когда увижу в следующий раз.

Она встает, подходит ко мне и на секунду прижимается к моим губам.

- Знаешь,  - чуть слышным шепотом говорит она,  - я думала, ты рано или поздно меня запомнишь. Последние полгода, когда ты теряешься в городе, ты почти всегда приходишь просить помощи в мой дом. Ты не узнаешь меня, но всегда приходишь ко мне, понимаешь? Может быть, однажды… Однажды...

Ее голос срывается, она отворачивается и быстро выходит из мансарды. Я слышу, как скрипит лестница под ее ногами.

Я ложусь на диван и смотрю на трещины в потолке и на небольшую искрящуюся паутинку. Мне грустно. Мне так грустно. Хочется только лежать и смотреть в потолок. Из уголка глаза падает слеза.


Третий 3. *тюрьма

К нам перевели нового парня. Совсем молодой, неразговорчивый, в очках. Дуб, который всегда все про всех знает, сказал, что он сел за какие-то Интернет-махинации. Я смутно представляю себе, что такое Интернет… Но блин, разве за это вообще сажают? Пока я сижу, мир становится все безумнее и безумнее.

Сейчас лето, невыносимо, паляще жарко. Все заключенные трудятся на тюремной стройке. Каждый вечер у меня болит спина от того, что я таскаю на себе кирпичи, руки стерты в кровь. Но меня это даже радует. Так легче уснуть, и в голову больше не лезут воспоминания.

Раз! И я тащу на себе тачку кирпичей. Два! И я сваливаю их в кучу. Поднимается кирпичная пыль. Три! Я возвращаюсь обратно. Четыре! я нагружаю в тачку новых. И снова - раз! И снова - два! И так долго-долго. Я чувствую себя механической игрушкой, заводным апельсином из книги Берджесса,  но мне это даже нравится. Физическое изнеможение глушит душевные раны.

А вот Дубу приходится нелегко. Несмотря на то, что у него могучее богатырское телосложение, он стар,  долгие годы тюрьмы наградили его болезнью костей. Каждый раз, поднимая груз, он кривится от боли. Заключенные, даже из мерзавцев, обычно жалеют старика и делают ему поблажки. А вот надзиратели то и дело колотят Дуба своими дубинками. В них человечности намного меньше чем в нас, и по справедливости это им надо было бы сидеть на нашем месте. И они бы непременно сидели, если бы жизнь не подсказала им, как удовлетворять свою страсть к насилию законным и безопасным образом.

Больно видеть, как тщедушный мужичок в форме безнаказанно колотит такого богатыря, мерзко материт человека,  по сравнению с которым по уровню развития он  - амеба.

Дуб не просто старик. Он философ, стоик (хоть и не знает этого). Безумно хочется помочь Дубу, шибануть хорошенько этому обдолбанному придурку, надсмотрщику, но я знаю, что тогда меня, скорее всего, забьют до смерти и спишут это на заключенных. Поэтому Дуб терпит. И я терплю. Еще не факт, кому из нас тяжелее.

Наконец, надсмотрщик свистит три раза. Это означает перерыв.

Не все сразу бросают работу (чем быстрее сделаешь, тем быстрее попадешь в столовую на обед, а значит, тем лучшие харчи достанешь), однако вскоре даже самые упертые чревоугодцы бросают орудия и присаживаются на траву, чтобы закурить.

Я сижу на травке возле полуразрушенной кирпичной стены, исписанной каким-то особым тюремным фольклором. Сквозь колючую проволоку мне в глаза бьет солнце. Через пару минут, слегка покряхтывая, рядом со мной присаживается Дуб. Мы закуриваем. Молчим.

- Хлюпкий он какой-то,  - говорит наконец Дуб.

- Кто? – спрашиваю я, выпуская горький дым.

- Да компьютерщик этот неудачливый. Тяжелее мышки, небось, никогда ничего в руках не держал, не протянет он долго.

Я смотрю на этого парня. Почти совсем мальчишка. Лет двадцать, не больше. Даже борода еле-еле растет. Выглядит он неважно, весь измождённый и полуживой. Но глаза – цепкие и бодрые, волевые.

- Да нет, - говорю я,  - вроде, стойкий мальчишка, привыкнет.

- Пачку сигарет ставлю, что и месяца не протянет,  - грустно говорит Дуб.

- Да ну тебя на хер, так спорить,  - отвечаю я, - пойдем подойдем что ли. Пусть порасскажет про компьютеры что-нибудь.

В конце концов, в тюрьме кроме новых людей и развлечений-то считай больше никаких…


Мы встаем и подсаживаемся к новенькому. Он не обращает на нас особого внимания.

- Ну, здравствуй, - говорю я.

Он рассеянно кивает головой.

- Давай я тебя сигаретой угощу, а ты расскажешь, за что сел и как там снаружи сейчас.

Парень задумчиво поворачивается и смотрит на меня своими по-детски синими и наивными глазами.

- Я вообще-то бросил,  - говорит он,  - хотя сейчас, наверное, без разницы уже. Давай.

Я протягиваю ему отвратительную сигарету без фильтра. Такие нам тут выдают. Десяток их можно обменять на одну Winston,  но это уже для мажоров, тех, у кого связи с охраной.

Дуб поджигает пареньку папиросу. Тот сразу закашливается, видимо, не ожидал такой гадости. Но придется привыкать.

- Снаружи ничего особо не поменялось, - говорит он,  - рекламы больше, мобильники дешевле и навороченней, а так  - все как было.

Мы киваем головой.

- А загремел-то как? – спрашивает дуб.

- Да подставили меня, ни за что загремел.

- А на самом деле? – повторяю я.

- Да реально подставили. Залили на мой сайт детское порно ребята-конкуренты, вот я и пошел как распространитель.

- А я слышал, что за какие-то махинации тебя посадили,  - вставляет Дуб.

- Не, за детскую порнуху на три года.

- Нууууу,  - добавляет Дуб и замолкает. Мы сидим молча.

После такой тяжелой работы вообще обычно разговоры не клеятся.

Я клюю носом. Этой ночью поспал всего пару часов. Кружится голова.

- Эй, что с тобой? – озабоченно спрашивает Дуб, поддерживая меня плечом.

- Да опять бессонница.

- Воспоминания? – участливо спрашивает он.

Я киваю.

- Нет ничего хуже, чем воспоминания. Вся эта хрень никогда не забывается,  - говорит он. Я бы тоже хотел многое забыть. Но твое… Как ты вообще живешь с этим?

- Я умираю каждое мгновенье,  - отвечаю я и раскаиваюсь, что фраза вышла какой-то слишком пафосной.

- Вообще-то,  - подает голос новичок,  - воспоминания удаляют, это довольно просто и не сказать, чтобы дорого.

- Правда? – переспрашиваю я, и мое сердце начинает биться быстрее.

- Ну да, - говорит он,  - разные способы есть. Если ты поддаешься гипнозу, то можно просто закодировать ненужные воспоминания. А если уж не поддаешься, то можно сделать операцию, правда после этого у тебя с памятью станет дерьмово. Все-таки подпольные операции на мозге – не самая безопасная вещь.

Я вскакиваю на ноги и буквально вцепляюсь руками в плечи очкарика.

- Где такое делают? – намного громче, чем следует, спрашиваю я.

- Да поищи в Интернете, много где делают, - отвечает он.

- Чего ты завелся, - отрезвляет меня Дуб,  - у тебя все равно пожизненное, да и амнистия вряд ли светит. Какая тебе разница, где такое делают?



После этого разговора я решил бежать. Бежать из тюрьмы. Может быть, я поступаю малодушно, что хочу забыть. Но это просто разрывает меня на части, я не могу больше так. Я не хочу помнить. Если бы только у меня хватило сил на самоубийство! Но у меня их нет. Побег – мой единственный шанс. Единственный шанс забыть и не страдать.



Четвертый 3. *музыкант

Этот придурок опять три часа возится со своими гитарами. Ну вот нахера брать с собой сразу три штуки? Под цвет галстука что ли? То ли дело я – взял свой счастливый микрофон и в путь.   

Я переминаюсь с ноги на ногу и курю сигарету возле нашего фургона. Как же я ненавижу ждать!

Я задумчиво разглядываю покрывающие фургон рисунки из баллончика, мы за них отдали баксов 150. .Под надписью «C.R.U.S.T.» красуется наша эмблема – два круга, соединенные цепями.

Наконец из-за поворота появляется это синеволосое чучело, умудряющееся тащить на себе сразу три гитары. Мы загружаемся в фургон и едем. Наша цель – студия звукозаписи, нужно записать убойный сингл «Смертельный инцест», чтобы стать действительно серьезной группой. 

Я усаживаюсь на свое любимое место у окна и не обращаю внимания на ребят, которые о чем-то спорят.

Я смотрю на проносящиеся за окном улицы: люди, машины, вывески, рекламные щиты… Все это настраивает меня на медитативный лад. Я начинаю думать.

Больше всего меня расстраивает, что я лишился способности писать настоящие стихи. Помню раньше, когда мне было лет восемнадцать, когда я писал, все это шло из самого сердца. Пишешь и слезами, мать их, обливаешься. Это были хорошие стихи, настоящие, выстраданные.

А сейчас я просто не могу открыться. Написать «Смертельный инцест»  - не проблема. Рифмуй слова попроще, побольше дравйва и эксцентрики, вот все и готово… Но блин. Мне так грустно, потому что кажется, что я иду не по тому пути. Сколько раз уже я пробовал за последние два года написать что-то стоящее, для себя. И ничего. Все какое-то фальшивое. Точно и я сам где-то там внутри стал фальшивым, как закладка с рисунком «5 тысяч бабок» и подписью «неплатежеспособно».

Машины тащатся еле-еле, повсюду пробки, меня подташнивает от сигаретного смога, витающего под потолком фургона. Мне душно, безумно душно. Не только потому, что плюс тридцать, но и от того, что мне приходится играть какого-то мерзкого монстра.

Мы играем дез-метал, лейбл «peace and smile music» (какая, мать ее, ирония!) дает нам возможность записывать омерзительные композиции об убийствах, крови, разврате, монстрах, демонах и смерти. Как только я выйду из фургона и окажусь публичным лицом в публичном месте, мне сразу же придется изображать из себя какого-то недомонстра, помешанного на крови и убийствах, пропагандирующего разврат. Это отвратно мне, но таковы законы шоу-бизнеса, приходится быть в образе.

Иногда я думаю о влиянии нашей музыки. Вдруг она подтолкнет кого-то к убийству или суициду…

Но больше всего меня страшит, что я сойду с ума  - еще долгие годы играть такого рок-монстра. Вдруг однажды он станет реальным? Вдруг однажды оттого, что я так долго изображал его, он воплотится в жизнь, я сойду с ума! Стану бесчеловечной сволочью, убью кого-нибудь, изнасилую, или что-то в этом духе. Иногда мне кажется, что я вообще склонен к помешательству. Вот возьму и вырежу чью-нибудь жену и детей!

Мои руки дрожат, меня обуревает какая-то особая скука,  захватывает монотонность  времени. Я и забыл, какая она, скука. Кокаин действует как музыка, он раскрашивает все вокруг, не дает тебе заскучать, вдохновляет, пробуждает… Но не сегодня, не сегодня… За последние два дня во мне не было ни грамма наркотика. Мне нужна передышка. Я теряю себя. Свою личность. Тут надо быть во всеоружии, неодурманенным, надо научиться разделять меня и мой образ  -  демонического вокалиста Кратоса.

Наконец мы приезжаем в студию звукозаписи, возле входа уже дежурит небольшая стайка фанаток  - пятнадцатилетние готичные девочки с глупо выглядящим макияжем (хотя я, наверное, тоже смотрюсь полным придурком с гигантским слоем белил на лице, полностью выщипанными бровями, линзой-бельмом в левом глазу и гигантским пирсингом в губе). Я изменяю походку, включая шаг Кратоса  - развязный и агрессивный.

- Что, сиськи, пришли приблизиться к тру блэк-металу? – нарочно рыкоподобным голосом спрашиваю я у стайки девчонок.

- Да! – в один голос кричат они в ответ, млея от моей грубости.

Мне хочется сказать им еще что-нибудь грубое или устрашающее, но в голову ничего как-то не приходит, поэтому я отворачиваюсь и быстро ухожу в двери студии, Кран, Зиллах и Дэйзер задерживаются еще на несколько минут, чтобы пораздавать автографы, хотя они и не настолько популярны, как я. Видно, что внезапно свалившаяся известность все еще пьянит их, и они совсем не задумываются о том, что однажды придет долбанное похмелье.

Наконец, все автографы розданы, по всем попкам пошлепано и за все груди потрогано,  мы вместе поднимаемся в студию. Пока техники настраивают аппаратуру, я брожу кругами по комнате, пытаюсь распеться и взбодриться. Раз уж я не могу писать искренние тексты и переносить чувства в стихи, я хочу выложиться на все сто хотя бы чисто технически, в пении. Мне хочется снова испытать эйфорию искусства, почувствовать удовлетворение от своей работы. Пускай мне придется петь « Смертельный инцест»,  я все равно вложу в звучание всю душу, а иначе какой смысл в музыке?

Конечно, я знаю, что очень многие недочеты моего голоса будут править на компьютере, но мне безумно хочется спеть так, чтобы править было нечего. Без кокаина сделать это будет сложно. В носу все чешется, в горле пересохло, в голове пульсирует боль, во всем теле тяжесть.

- АаАаА, - распеваюсь я,  - АаАаА. Я  перехожу на низкий гроул. Он отдается болью в голове.

Я прошу ассистентку принести мне крепкого кофе, а сам начинаю разминать шею и массировать уши. Когда-то мой отец говорил, что это помогает взбодриться.

Через пару минут шустрая девчушка возвращается с огромной чашкой. Кофе невкусный, недостаточно сладкий, но он все равно отлично бодрит и возвращает мне часть сил. Я быстро пью его, обжигая гортань и пытаюсь представит себе, как он из моего желудка распространяет по всему телу волны бодрости. Самовнушение действует, я действительно ощущаю прилив сил.

Наконец, время записи приходит. Наш герметичный стеклянный бокс закрыт, Кран сосредоточенно смотрит на свои барабаны, вцепившись в палочки, его умное, пусть и обезображенное косметикой лицо как-то странно дисгармонирует с кроваво-красными прядями в его угольно черных волосах, благодаря лаку торчащих во все стороны. Если бы смыть с него всю эту гадость и постричь, он бы очень походил на молодого доцента какой-нибудь медицинской кафедры.

Зиллах, напротив, выглядит расслабленно и гармонично образу. Пожалуй, он единственных из нашей группы, кому намного лучше в макияже, чем без него. Его длинные абсолютно прямые зеленые волосы блестят в свете ламп, абсолютно ровный, правильный нос словно воплощает в себе саму концепцию расслабленности и самоуверенности, его густо подведенные карандашом и тенями, от природы ярко-зеленые глаза смотрят насмешливо и сексуально, а тонкую женственную худобу подчеркивают зеленоватые полубесформенные тряпки, нарочно прорванные в нескольких местах и скрепленные цепями. Он играет на камеру (нас же теперь все время снимают), посылает ей сексуальные взгляды и слегка облизывает губы.

Вот уж кому удобно в этом имидже, вот кому легко играть образ. Он вживается в него так натурально, естественно. Он эгоцентричен, и ему нравится быть в центре внимания, он – соблазнительный и изнеженный эгоцентричный вампир, полностью тот, кем его хотят видеть. Почему у меня не получается быть таким хамелеоном? Почему необходимость играть так ранит меня?


На лице Дейзера написано, что ему на все похер. Он держит гитару осторожно, словно она нечто хрупко-стеклянное. Понятно, что ему хочется как можно скорее отыграть и поехать развлекаться с какими-нибудь девчонками. Его глаз почти невидно из-за массивной черной шевелюры, поднятой лаком. Он кажется мне каким-то чужим, совсем не тем парнем, с которым мы сколотили рок-группу сразу после школы и пили пиво по вечерам, жалуясь на своих подружек.

Я помню, как Дэйзер волновался всего неделю назад, когда мы снимали свой первый профессиональный клип на «Кровавую равнину». Он просто места себе не находил, ходил кругами и досаждал всей съемочной группе, грыз ногти от волнения (нам потом пришлось ждать, пока говорливые девчонки-визажистки  перекрасят его ногти и пока лак не высохнет).

К моему горлу почему-то подкатывает комок досады.

- Готовы? – спрашивает звукорежиссер, - 3, 2, 1, поехали!

Кран ровно и профессионально долбит по барабанам, Дэйзер с Зиллахом мочат мясо на гитарах. Я вступаю.

Мой голос повсюду, и я растворяюсь в нем. Я не думаю о том, что пою, я только отдаю все силы, чтобы охренеть от того, КАК я это делаю. Резкий скрим я чередую с низким гроулом, визжу и рычу, стенаю и плачу. Весь я тону в страшной и жестокой музыке. Я уже не я. Я Кратос, жестокий монстр. У меня перед глазами проносятся сцены насилия, о которых я пою, мне кажется ,что вот прямо сейчас я рублю на куски жену и детей.

Меня всего охватывает возбуждение. Я  -  это сила. Я  - это порок. Мой голос совершенен, как никогда. Мое сердце бьется в такт с барабанами, я опьянен и счастлив. Я голос ненависти в море насилия…



Второй 3. *мегаполис

Самолет заходит на посадку. У меня закладывает уши. Я выключаю планшетник и пытаюсь собраться с мыслями. Ну вот я и прибыл к морю… Я уже очень давно не волновался, а тут вдруг ловлю себя на том, что как-то неестественно возбужден. Почему-то мне кажется, что как только я сойду с самолета, то начнет происходить что-то очень странное и немного пугающее. Наверное, примерно также чувствовал себя какой-нибудь третьесортный первооткрыватель шестнадцатого века, когда осторожно и неуверенно ставил свою ногу в прибрежный песок очередного необитаемого острова, возможно таящего в себе причудливые опасности.

Наконец самолет останавливается. Через  минуту пассажиры начинают выходить. Я сижу у самого окна и вижу мир как-то свысока, но в то же время приземлено. Это ощущение сложно передать. Толстяк, сидевший сбоку от меня, с трудом пытается покинуть свое сидение. С такими нереальными габаритами ему бы как минимум два места покупать надо было б. Наконец, пыхтя и обливаясь потом, он кое-как покидает кресло. Пора бы и мне выходить, но я медлю. На меня вдруг нахлынуло странное ощущение, что все вокруг реально. Я словно выпал из своего собственного размеренного внутреннего времени наружу и стою голый посреди течения реки.

Это странное ощущение. Меня это радует. Я чувствую себя более живым. Более реальным. Я даже улыбаюсь. Наконец стюардесса делает мне выразительный знак, чтобы я вышел, я беру себя в руки и выхожу из салона.

Вокруг меня людный аэропорт. Я привык к толпе, я же все-таки житель мегаполиса. Но здесь она какая-то особенная, не обезличивающая людей.

 Ох, я невнятно говорю. Короче, меня захлестнуло что-то вроде интереса к человеку. Захотелось подойти к первому встречному и спросить: «Как вас зовут? Зачем вы приехали сюда? Ох, да скажите уже что-нибудь, неважно что, мне просто хочется слышать ваш голос. Знаете, голос может сказать о человеке очень много. Дайте угадаю, вы  с мужем приехали на отдых. Ах, это брат? Я бы и не сказал… (и все такое)». Но, понятное дело, я этого всего не делаю. В наше время никто ни с кем не заговаривает в общественных местах, все делают вид, что остальные люди – лишь призрачные тени.

Я не брал с собой никакого багажа, поэтому иду к торговым автоматам в центре зала. Черт, живые автоматы есть только с  газировками и батончиками. Зато я нахожу много чиккеров (это такие стенды с картинками, на которых нарисованы разные товары со штрихкодом, фотографируешь их и отсылаешь сообщением на номер, потом указываешь, куда тебе все это привести. Я фотографирую зубную щетку (я ведь домой так и не заехал, с работы сразу в аэропорт, хорошо хоть у кота автоматическая кормилка, заряженная консервами, можно о нем не беспокоиться), лекарства от желудка, крем для лица, зубную пасту на травах, коробочки для контактных линз и жидкость для них. В ответном сообщении ввожу «Гостиница «Аквамарин» номер 69».

«Заказ принят и будет доставлен в течение двадцати минут»,  -  гласит ответное сообщение. Я беру с собой несколько листков каталога, на случай, если мне что-то понадобится, и выхожу из аэропорта.

Несколько секунд я просто стою, вдыхая воздух. Он пахнет морем, таким мягким и теплым.. Я ощущаю это.

Мне вдруг вспомнилось, что я испытывал, когда моя мама сняла на лето небольшой дачный домик с прекрасным садом в сорока километрах от города. Мне было лет двенадцать, была бензиновая эпоха, почти все автомобили использовали двигатели внутреннего сгорания, и город время от времени покрывался дымкой смога.

Мы выезжаем оттуда и едем целый час в машине по неровной дороге. Потом вдруг дверь открывается. В мои глаза, привыкшие к тонированному полумраку салона, бьет яркий свет, и я вдыхаю чудесное переплетение запахов цветущих деревьев… Этот момент был прекрасен.

Я просто стою и дышу.

Наконец я думаю, что надо поскорее найти море. В какой оно стороне?
Ну, моя гостиница, по идее, стоит возле моря, так что можно идти к ней. Я открываю в своих часах гибридный навигатор и выбираю координаты гостиницы, пусть ведет. 

Повинуясь указаниям безличного женского голоса из динамиков часов, я иду по непривычно безлюдным дорогам, время от времени сворачивая в нужную сторону. Запах моря становится все более сильным. Где-то в глубине меня нарастает нетерпение. Мне хочется увидеть его, так хочется. Повсюду непривычно много зелени, все цветет, из-за заборов частных домов свисают ветки абрикосов.

Солнце светит очень нежно, благодаря ему все вокруг выглядит таким милым и родным, словно вышло из жизнерадостного детского мультика  Диснея, или старины Миадзаки. После  многочасового сидения в самолете прогулка так приятна…

Я покупаю в небольшом ларке ванильный хот-дог и баночку клубничного пепси. Толстенькая, кругленькая продавщица неопределенного возраста жизнерадостно улыбается мне золотыми зубами. Почему-то это кажется мне по-особенному забавным.


Да уж, давненько я уже не ел такой еды. Сдобренная химическими усилителями  и ароматизаторами, она кажется необычно вкусной, как в детстве. Я улыбаюсь.

- Здесь поверните направо,  - говорит бесцветный женский голос из часов. Я захожу за угол и вздрагиваю от неожиданности (странная реакция). Вот оно, море. Вот оно! Я уверен, что оно снилось мне каждую ночь и я помнил бы об этом, если б запоминал сны. Я стою и смотрю, как оно мерно накатывает на берег. Совсем не идеальное, немножко грязное, с сыпью из пластиковых бутылок… Но все равно я чувствую в нем какую-то первородную силу.

Моя идея-фикс наконец-то стала реальностью. Уже закат. Солнце наполовину утонуло в пламенно-бордовом море. Я любуюсь алой дорожкой на воде, мне вспомнилось, как тогда, в 15 лет, расставшись с очередной девушкой, я услышал, что если искупаться в лунной дорожке, то сбудется самое большое желание. Весь в слезах после расставания, в какой-то странной истерике я полез в воду прямо в одежде. По лицу катились слезы. Мне было одновременно и грустно от расставания и приятно от того, что я совершаю безумства, как герои фильмов о любви.

- Пусть она вернется, пусть все будет как раньше,  - шепотом говорил я, обращаясь к воде (Странно, но сейчас уже не помню имени той девушки)…

Она так и не вернулась. Но через три дня я встретил Лесси, ее золотые кудрявые волосы очаровали меня, и я забыл обо всем, что было раньше… Ох уж эти пятнадцать лет.

Я улыбаюсь, вспоминая. Мне кажется, что я нахожу себя настоящего где-то там. Мне кажется, что еще немного, и я смогу вернуть себе то ощущение жизни, острое и приятное, которым я обладал в детстве.

Думаю, нужно для начала все же зайти в гостиницу, а потом уже вновь отправляться к морю. Я иду по тротуару у дороги, за которой начинается пляж. Отдыхающих немного, поэтому мне кажется, что море только мое. Мне кажется, что у него есть сознание и сейчас этот необъятный морской разум обнимает меня, точно соскучился по мне и рад снова видеть.

Я улыбаюсь таким странным сомнениям и иду вперед. Наконец, часы доводят меня до «Аквамарина» 


Здание оказывается совсем небольшим, но симпатичным. Его стены бордово подсвечены закатом и окна полыхают нежно-красным. Плитка внешней облицовки слегка осыпалась, но, как ни странно,  гостинице  это к лицу.

Я захожу в светлое фойе.

-  Здравствуйте, я снял у вас 69ый номер,  - говорю я регистратору и показываю паспорт.

- Добрый вечер,  - здоровается со мной весьма немолодой мужчина, в чертах лица которого есть что-то до боли знакомое и приятное.

- Нам стоит донести ваш багаж?

- О, нет, я налегке,  - улыбаюсь я. Почему-то мне хочется улыбаться этому человеку, он вызывает во мне симпатию.

- Чуть не забыл, вам привезли пакет из хоумшопа,  - мужчина нагибается и через секунду протягивает мне цветастый бумажный сверток с эмблемой магазина.

- Покажите молодому человеку его номер,  - говорит он в крошечный микрофончик, прикрепленный к его воротнику. Через несколько секунд ко мне подходит молодая длинноногая женщина, распространяющая приятный аромат модных морковных  духов.

- Следуйте за мной, пожалуйста,  - говорит она.

Я киваю, проводя взглядом по ее идеально ровным и соблазнительным ногам.

- Попросить что ли телефончик? – думаю я,  - хотя какой смысл? Я все равно здесь ненадолго. А впрочем, это не мешает мне ей любоваться.

Словно прочитав мои мысли, девушка предостерегающе улыбается (или по крайней мере мне кажется, что она вложила в этот жест предостережение) и ведет меня к лифтам. Мы поднимаемся на шестой этаж. Пока мы едем, она  с официальными интонациями расхваливает мне гостиницу.

- У вас прекрасная комната, одна из самых уютных. Оттуда у вас будет просто невообразимый вид на море. К тому же. Мы установили уникальную систему кондиционирования, которая позволит вас совершенно забыть о том, какая погода на улице, потому что внутри вашего номера будет только та погода, которой вы желаете… (и тэ дэ и тэ пэ)


Через несколько минут двери с приятным звоном открываются и мы выходим.

- Вот ваш номер,  - говорит она, показывая на изящную дверь с крупный золотым номерком 69.

Она отпирает дверь.

- Это ключ от номера,  - говорит она, протягивая мне брелок с логотипом отеля,  - не теряйте, пожалуйста, за это у нас штраф. Приятного вам отдыха.


Я захожу внутрь. Здесь довольно мило. Все выполнено в водном стиле. Стены обиты светло-фиолетовыми обоями, висят картины, изображающие море и воду. Уютная одноместная кровать так и тянет на себя прилечь, настольная лампа в форме дельфина – это забавно. Я подхожу к синеватым шторам и распахиваю их.

А вот и настоящее море… Солнце уже зашло, но запад все еще горит алым,  я нажимаю на кнопку и стекло отъезжает в сторону, позволяя прекрасному свежем воздуху ворваться в комнату и заполнить ее своим очарованием.

Я присаживаюсь на диван и беру с журнального столика пульт от видеообоев. Экран включается. О, полное 3d, неплохо для такой гостиницы.  Какая-то дискуссионная передача. Переругиваются два лысых мужика, а снизу идут рейтинги онлайн голосования за каждого из них.

- А я говор, что государство не может позволить себе таких расходов, вы хоть представляете, о каких суммах идет речь? Тогда нам придется перестать строить детские сады, платить пенсии.

- Неужели вы позволите всем этим людям погибать от туберкулеза, когда склады фармацевтов полны лекарствами? Погибать просто оттого, что в вашей стране низкий уровень достатка, и они не могут купить себе лекарство за десять тысяч долларов.

- Послушайте, мы не бросаем этих людей на смерть, мы обеспечиваем их лекарствами, правда, более дешевыми, но ненамного менее действенными.

- Ненамного? Они совершенно не действуют! Вы бы им еще пенициллин давали! Да, сто лет назад можно было лечить туберкулез грошовым пенициллином, но сейчас…

Я нажимаю на кнопку. Не нужно терять времени, пора к морю, хотя… пожалуй, для начала перекушу, а то с обеда прошло так много времени.

Я спускаюсь в небольшой уютный ресторанчик на первом этаже и ем пиццу с грибами. Сегодня можно забыть о здоровой пище, пара бокалов красного вина тоже не помешают, после них мне становится как-то по-особенному уютно.

За окнами совсем стемнело. Я выхожу и иду к ночному морю. Я вижу звездную бесконечность, открывающуюся над ним. В городе я почти не видел звезд, а тут – сразу такой великолепный ковер.  И лунная дорожка тоже есть. Я смеюсь и кидаю в воду плоский камень. Мои чувства вернулись ко мне, они вернулись, я снова жив.


Я точно знаю, что это всего лишь на несколько мгновений, как только я вернусь обратно в город, они снова покинут меня. Тем более ценным становится мое обостренное состояния сейчас, тем более пронзительны секунды конечного счастья, конечной жизни. На секунду мелькает мысль бросить все нахрен и уехать к морю навсегда, но я точно знаю, что никогда не решусь на это. Просто приятно подумать о таком.

Я хотел и желал моря, и вот оно, но это всего лишь ложное лекарство. Знаете, как бывает у детей? Ты лежишь простуженный, и тебе безумно хочется, скажем, апельсин. А дома его нет. А мама придет и принесет его только вечером. А тебе его просто безумно хочется, так и видится этот сочный вкус, это ощущение свежести от него. И тебе кажется, что стоит тебе съесть апельсин, как ты выздоровеешь. Тебе чудиться, что это панацея от болезни.

Когда его приносят тебе, ты с жадностью набрасываешься на него и упиваешься ощущением какого-то особого пресыщения. Но все же лечит твою болезнь не апельсин, а таблетки антибиотиков и жаропонижающие.

Примерно так и с морем у меня. Все же нужно настоящее лечение, а не апельсин… Вот только в чем же оно должно состоять?

Много часов подряд я брожу вдоль моря. Потом разуваюсь, беру ботинки в руки и прямо в штанах захожу по колено в лунную дорожку. Впервые за десять лет. Хочется прыгать, хочется бежать. И я бегу вдоль берега. Хочется разговаривать с морской гладью, вообще хочется поговорить, позвонит кому-нибудь. Но я сдерживаюсь, боюсь разрушить это настроение.

Море… Море… Становится совсем темно, и я почти не вижу его, но от этого ощущения его могущества становится только сильнее. Море-море!!! Сверкает где-то вдали маяк.

И несколько часов проходят как мгновения. Я думаю обо всем, вспоминаю прошлое. Столько, оказывается, прекрасного там скрывается, в глубинах памяти.

В два часа ночи у меня вдруг неожиданно звонит коммуникатор. Мокрой рукой я вытаскиваю телефон из кармана кофты с капюшоном.

«Номер не определен».

Я морщусь. Неужели? Черт!

- Ало

- Срочно приезжайте в Кремль.

- Я не могу. Я не в городе.

- Где вас черт носит? Тут дело государственной важности.

Я объясняю, где я.

- Черт вас дери! Немедленно берите такси до аэропорта и вылетайте в Москву!

- Да вы что, два часа ночи, исходящих рейсов нет!

- Сейчас позвоню и улажу. Ради вас рейс будет. Не теряйте ни минуты, никуда больше не заходите, вызывайте такси и как можно быстрее неситесь в аэропорт. Это дело государственной важности.

- Я могу решить вашу проблему через Интернет, по видеоконференции.

- Нет, не можете, это секретно, необходимо личное присутствие.

Гудки.

Я ошарашен. Такого раньше не случалось. Конечно, приходилось работать на Кремль, но никогда так срочно и «государственной важности»… Самолет для меня?

Я один из лучших специалистов по психологической массовой агитации… С чего бы вдруг я нужен так срочно?
 







4.





Третий 4. *тюрьма


На самом деле убежать из тюрьмы для меня не так-то сложно. Все, что нужно иметь  -  желание. Я сижу в одиночке. Меня сюда перевели совсем  недавно. До меня тут держали одного долбанутого парня,  Укурка (такое у него прозвище), он умер от туберкулеза буквально неделю назад. Хотя, говорят, ему помогли стражники: Апельсин и его придурошный дружок, которые просто так, чтоб не мешался, закинули в его темный и сырой карцер на пять дней, где он и окочурился. А впрочем, это все детали.

Этот самый Укурок, по ходу, много лет рыл подкоп, видимо, мечтал сбежать. Ума не приложу, как ему удалось, но из-под моей скрипучей кровати идет длиннющий подземный ход хрен знает куда. Прошлой ночью я забрался в него и прополз до самого конца. Внутри жутко душно, тесно и страшно (честно говоря, у меня легкая клаустрофобия), но ход действительно длинный. Трудно судить определенно, какова его протяженность. Когда ты с трудом ползешь, кажется, что он как минимум вдвое длиннее, чем есть… Но я точно уверен, что он выходит за внешнюю стену тюрьмы.


Укурок не успел докопать совсем немного. Кто знает, может, оттого, что он в течение многих лет практически бессонно проводил ночи в тесной подземной сырости, он и отбросил коньки. К счастью, мне столько времени не понадобится. Укурок почти все сделал, копать осталось совсем немного, надо лишь вывести ход наружу. Я не знаю, на какой он глубине, но уверен, что это займет не больше, чем несколько недель. Теперь, когда я лежу на кровати, мне кажется, что снизу мне в задницу уже дует ветер свободы. Ума не приложу, как никто до сих пор не обнаружил эту яму. Это ладно сейчас, при новом директоре, шмоны стали редки, и даже избивают заключенных реже, а раньше-то, при Хирурге, шмонали по полной.


Трудно представить, как они упустили подземный ход под кроватью… Или Укурок подкупил охранников. Хотя это вряд ли, пришлось подкупать бы всех, да и подземный ход – это не водка и не порножурнал, за это можно ого-го как поплатиться, вряд ли бы кто-нибудь согласился. Да и, если уж на то пошло, вряд ли у Укурка вообще были хоть какие-нибудь деньги.


Когда я думаю о страже, мне становится неуютно, кажется, что в любую минуту может зайти какое-нибудь из этих наглых, пропахших перегаром созданий и сунуть нос под мою кровать. Конечно, по идее, официально за попытку побега сделать мне ничего не могут, я и так сижу пожизненное, но вот хорошее избиение и пара месяцев в карцере практически равнозначны смерти или сумасшествию…

На всякий случай я закрываю дыру в полу утащенной со стройки фанеркой, а на нее кладу несколько небольших гирь (их мне разрешил сам начальник смены). Выглядит, конечно, подозрительно, но все же лучше, чем просто дыра.

Когда я представляю, сколько же титанической работы проделал Укурок, я проникаюсь к нему каким-то внутренним уважением, мне даже неудобно звать его про себя этим дурацким прозвищем. На самом деле он был, конечно, невменяемым, полным психом, не способным связать двух слов. Ему бы место в дурке, а не в тюрьме. Может, это и усыпляло бдительность охраны. Он производил впечатление полного идиота, не способного шнурки-то завязать, и  заподозрить его в рытье подкопа… Никому и в голову-то такое не придет!

Однако сейчас меня больше всего волнует не то, как он скрывал ход, а то, куда он девал землю. Если бы он рыл понемногу, вынося почву в карманах и выбрасывая ее, ему бы на рытье такой траншеи лет триста потребовалось бы, а значит есть какой-то иной способ ее куда-то спрятать. Ну не ел же он ее в самом-то деле! Нет, ну пока он плитку долбил, тут уж понятно, камни только выносить можно, ну а дальше? Там же, как минимум, тонна этого дерьма земляного!

 В принципе, если я не смогу понять, как он это делал, то остается вариант копать понемногу, вынося землю по утрам в карманах… Но это рискованно, потому что займет несколько месяцев, за это время меня раз десять раскроют…

Ладно, в общем, будем решать проблемы по мере их поступления. Для начала мне нужно достать инструмент для копания.

Во время обеда я как обычно подсаживаюсь к Дубу. Ничего не говоря, я перекладываю пресную котлету из своей тарелки в его. Он удивленно поднимает на меня взгляд.

- Мне нужна лопата, - шепчу я ему на ухо,  - поможешь достать?

- Куда ты ее денешь? – раздраженно отвечает Дуб, отправляя в рот мой скромный кулинарный дар -  это не колода карт, ты ее не пронесешь.

- Хотя бы сама железка, без палки.

- Исключено, ты бред несешь. Зачем тебе?

- Подкоп. Собираюсь бежать, хочу стереть воспоминания.

- Ты серьезно? -  Дуб пристально смотрит мне в глаза, задумчиво пережевывая редкими гнилыми зубами засохший кусок черного хлеба. В щетине на его лице запутались крошки.   

-  И все равно лопата не вариант, - наконец отвечает он,  -  попробуй руками копать.

- Тоже не вариант, палевно и долго. Блин, но мне нужно что-то, чтобы копать!

- Хм…  даже и не знаю, чем тебе помочь, в принципе, если отрезать от лопаты ручку, ее можно унести со стройки, вот только ты все равно не спрячешь эту хрень под одеждой.

- Дуб, ты же в столовой свой, моешь им хрень все время, прихвати мне половник?

- Половником копать собрался? – Дуб поднял тарелку к лицу и с тюремной сноровкой выхлебал весь суп, не пролив ни капли, потом он руками засунул себе в рот оставшиеся кусочки картошки.

- Это можно конечно, вот только ты много половником накопаешь?

- А мне много и не надо,  - отвечаю я.

- Ну что ж…


Через два дня под фанеркой обнадеживающе лежал небольшой погнутый алюминиевый половничек. Одно это уже обнадеживало. Но мало того, я к тому же нашел решение проблемы с землей!

Оказывается, почва была такой рыхлой, что большую часть можно было вовсе не выносить, а просто хорошенько утрамбовывать. Это было не просто возможно, но даже и необходимо, без этого земля начинала осыпаться. Копать половником оказалось на удивление удобно, а вот утрамбовывать приходилось руками…

Через полторы недели я чуть не сошел с ума от бессонницы, ходил по колонии живым трупом с мешками под глазами. Ногти болезненно слоились, а спину ломило от долгих часов лежания в сырой земле в неудобной позе, однако я уверенно продвигался. Еще немного и я буду на свободе, на свободе.

Однажды, уже под утро, я копнул половником, и вдруг нащупал пустоту. Я даже не сразу понял, что выбрался наружу. Только когда заметил отсвет заходящей луны, до меня вдруг дошло. Первым моим позывом было сразу же выбираться и бежать как можно скорее. Но я сдержался. Это было бы нерационально.


Было около пяти утра, до утреннего обхода всего час, у меня просто не оставалось времени скрыться. Я осторожно выглядываю из ямы и оборачиваюсь. Тюремная стена в каких-то трех метрах позади меня, такая высокая и неприступная, она возвышается в ночи как настоящая вековая гора. Мне даже трудно поверить, что я по другую сторону… Что достаточно пятнадцать минут ползти по узкому лазу, и я уже оставляю ее позади…


Я взял себя в руки. Нужно замаскировать ход. Не хватало еще только, чтобы до завтра его кто-нибудь обнаружил. Я посмотрел вокруг, надо чем-нибудь прикрыть.  Мне было страшно… На вершинах башен стояли часовые с винтовками. Они, конечно, тоже не дураки и не вглядывались все время в ночь, а в большинстве своем спокойно дремали, но шанс попасться им на глаза все равно оставался.

Наконец, я заваливаю дыру в земле огромными листьями лопуха. Теперь нужно как можно скорее привести все в порядок до обхода… Я ползу.

Эта ночь была спокойной, я спал всего несколько часов и жуткие воспоминания не тревожили меня…








Как только я решил, что нужно бежать, я бросил курить. Каждый день нас выдают по десять дрянных вонючих сигарет. Это не только набитые табаком бумажки, способные утолить никотиновый голод, но и самая универсальная валюта, которая ценится заключенными даже больше, чем деньги. Пожалуй, я был здесь единственным некурящим и за три месяца умудрился накопить около тысячи сигарет, еще штук двести я выиграл на спорах и заработал на мелких поручениях. Среди моих сокровищ были и две пачки «Винстона», три «Явы» и даже семь шоколадных сигареток «Капитана Блэка».  Пожалуй, теперь я был самым богатым заключенным в двадцать пятой.

Благодаря связям Дуба, в обмен на сигареты мне удалось раздобыть рваные и замызганные штаны и такую же рубашку (по крайней мере, я буду выглядеть бомжем, а не сбежавшим зеком), а остаток в девятьсот сигарет Дубу удалось каким-то хитрым способом выменять на четыре потрепанные сторублевые бумажки, которые, несомненно, хоть чем-то помогут мне в первые дни на воле.

 В столовой я больше не ел хлеба, а уносил его с собой в кармане, Дуб даже утащил для меня несколько кусков плавленого сыра.

Мне жалко с ним прощаться. Я больше никогда не увижу его. Прямо слезы к глазам подкатывают. Старик тоже плачет. Мы как-то по-особенному, по-русски, по-мужски, не говоря ни слова, обнимаемся. Он стискивает меня своими не по-стариковски могучими лапами с обломанными желтыми ногтями.

- От Дубяра, мать его, старый пидарок,  - доносится чей-то комментарий откуда-то сзади. Я не обращаю на него внимания, я прощаюсь, вкладывая в это всю свою душу.

- Херач на Украину,  - шепчет мне на ухо Дуб,  -  там сейчас такая жопа, что не до поиска заключенных, затеряйся там как-нибудь.

Я киваю и еще раз постукиваю его по плечу.
















Я лежу в кровати и меня буквально бьет какими-то невидимыми разрядами нервозности, дергается рука и глаз. Когда же уже придет этот гребанный вечерний осмотр! Там, под жалкой фанеркой, меня уже дожидаются все мои вещи, свернутые в грубую вонючую  серую ткань, там меня дожидается большой мир  и Забвение, мое забвение, мое сладкое беспамятство…

Я снова вижу образы того жуткого убийства, но сейчас они не причиняют мне такой нестерпимой боли, потому что я знаю, что скоро смогу все это закончить, я вцепляюсь пальцами в спинку кровати и терплю. Мои костяшки хрустят от напряжения, но я держусь, держусь…

Минут через десять в мою камеру через решетку заглядывает злое и небритое лицо стражника.

- Порядок,  - говорит он кому-то назад и уходит дальше.

Я слышу шаги и позвякивание.

Я даю им пятнадцать минут на то, чтобы закончить обход и еще пятнадцать на то, чтобы преспокойно усесться перед телевизором и разогреть в микроволновке свою вонючую дешевую пиццу.  Секунды тянутся невыносимо медленно…


Наконец я встаю и переодеваюсь в драные штаны и рубашку, Потом я резко лезу под кровать, бесшумно сдвигаю заветные ржавые  гири, аккуратно снимаю фанерку, забираюсь внутрь и задвигаю ее за собой.

Мое сердце бьется невероятно сильно, оно словно выскакивает из груди. Вот я и снова в подземном царстве. Я нащупываю руками сверток с вещами и изо всех сил прижимаю его к груди.

- Ну, мать вашу, вперед!  - шепчу я сам себе и, взяв невероятно быстрый темп, начинаю ползти к выходу. Подземный ход немного осыпается, на зубах скрипит песок. В полной темноте перед глазами скачут какие-то искры и круги. Повсюду этот особый запах сырости, который кажется мне сейчас самым прекрасным из всех на свете.

  Скорее! Только бы скорее убраться отсюда! Все внутри меня переворачивается от  ощущения опасности.

Наконец, я выбираюсь наружу. Словно вурдалак, выкопавшийся из могилы. Воздух так прекрасно пахнет! Мокрая прохлада ночи  опьяняет меня. Светит луна, не очень ярко, всего лишь половинкой, но все равно это плохо.

Что ж, мать вашу, вперед! - думаю я, и начинаю изо всех сил бежать. Как можно дальше! только бы быстрее! только бы не заметили! Я бегу, и ветер свистит во мне. Я бегу, и мое тело поет. Я бегу, и я опьянен. Я бегу, словно за мной несется свора бешеных собак. Я бегу, точно меня преследует адское пламя.


 А потом вдруг мое тело пронзает болью.

Я делаю еще несколько шагов и падаю. Что со мной? Я не понимаю? Раздается громкий выстрел. Рядом со мной в густую пахучую траву врезается пуля. Я вижу, как травинки медленно и плавно кружатся в воздухе. Еще выстрел! В мою спину вгрызается снаряд невыносимой боли, в глазах темнеет.

- Черт, не повезло!  - думаю я,  -  но умереть тоже неплохой вариант.


Кровь течет и течет, в голове смешиваются какие-то непонятные видения, я теряю сознание, слова заплетаются, я снова вижу, как убиваю своих детей, все черное, потом все фиолетовое, синее… Все синее! Такое синее!!!

Если бы только разом! Не больно, как-то полетно. Красным устрашает. Я только хотел… Завихрем все вокруг, нет. Почему? Красное… красное… А потом глубинное синее.

 Потом вдруг прояснение. Я лечу куда-то вверх. Вокруг нет ничего, полная пустота. Скорость становится все ужаснее, все невообразимее. Наверное, это быстрее скорости света.  Я в полной пустоте. Я – не я, только пустая точка зрения.

Это продолжается безумно долго. Я несусь куда-то целую вечность. Слишком долго… Слишком! Мне страшно… Мне страшно, потому что я в пустоте и я сам пустота.

Наконец, я останавливаюсь. Передо мной появляются три разноцветные воронки, похожие на астрономические модели галактики. Они медленно вращаются вокруг своей оси. Первая – белоснежно белая, вторая – металлически серая, а третья – черно-красная.

Вдруг я чувствую, как мое отсутствующее тело разрывает на части. Я несусь прямиком в эти воронки. Каждая из них растворяет меня. Я перестаю существовать, я растворяюсь в них…


Третий







Первый 4. *заснеженный город



Я спокойной спал на кровати в своей мансарде. Под завывающий за окнами холодный ветер мне виделись красивые сны. Море плескалось в безграничном просторе, бесконечное и могучее. А я летел над ним куда-то, я был без крыльев, но абсолютно свободным, передвигаясь лишь силой своего желания..

Вдруг по моему телу словно ударили молотом. Знаете, как иногда бывает, когда расслабляешься, начинаешь засыпать в кровати, а тебя вдруг словно бьет током что-то непонятное, ты содрогаешься, в ушах звенит, а сердце быстро-быстро бьется (так поступает организм, когда боится, что вы вдруг умрете во сне).

Меня пронзила одна судорога, потом еще одна, а за ней еще. Они становились все сильнее и сильнее. Образ моря отцвел в мгновение ока от резкого пробуждения. В глазах темнело. Меня било и било, содрогало и содрогало. Сердце бешено стучало в груди, его пульсация отдавалась в ушах, висках, пальцах, животе. Гул в ушах становился все громче и громче. Он превратился в ревущий звон. Удар! Удар! Снова, снова, снова и снова! Только после раза пятидесятого это прекратилось.


Я обессилено лежал на кровати, судорожно хватая ртом воздух. Что же это?  Что со мной?

Во всем теле какая-то мягкая слабость. Это даже приятно. У меня какие-то странные ощущения, будто что-то во мне переменилось. Я дышу как то по-иному, чувствую, что грудь вздымается как-то неуловимо иначе. Не так, как обычно двигаются руки, как-то ярче видят глаза, как-то четче слышат уши. Несколько минут я просто лежу, прислушиваясь к новым ощущениям.

Наконец, я говорю себе, что нужно встать. Вода в проржавевшем тазе для умывания, стоящем возле кровати, покрылась небольшой корочкой льда. Да, действительно, в мансарде по ночам бывает холодно.

Я долго умывался, пытаясь смыть с себя какой-то неприятный осадок, который принесло мне это утро. Наконец, я начинаю отходить. Холодная вода точно смывает с меня что-то грязное и страшное. Наконец, я заканчиваю и вытираю лицо мятым полотенцем, лежащим на стуле. Несколько минут я пытаюсь понять, где лежит моя одежда. Наконец, догадываюсь заглянуть в платяной шкаф и одеваюсь.

Я спускаюсь вниз. Старушка, которая по-видимому, по древнему стариковскому обычаю встает ни свет, ни заря,  желает мне доброго утра.

- Садись за стол,  - говорит она,  - сегодня тебе нужно хорошенько позавтракать, у тебя большое дело. Опять начали бить горячие  подземные источники в верхнем лесу, теперь на несколько дней река оттаяла. Все крепкие мужчины будут как можно скорее перевозить по реке бревна из верхнего леса, чтобы успеть переправить так много, как это возможно, пока река снова не замерзла, твоя помощь будет неоценима, у тебя ведь золотые руки, мальчик.

Я киваю и усаживаюсь за стол.

Старушка ставит передо мной тарелку наваристого супа на травах от которого пахнет мясом и мятой. Я как раз проголодался и благодарю ее за это.

Я подношу ложку ко рту. Суп горячий и очень вкусный, хотя кое-чего к нему не хватает.

- Вы не могли бы дать немного… этого…. (я вдруг понимаю, что не могу вспомнить слово)… этого…. м…

- Чего? – недоуменно спрашивает старушка.

Несколько минут я мнусь в задумчивости, а потом продолжаю попытку:

- Ну этого… м… Коричневое с порами.

- Хлеба?

- Да, хлеба,  - говорю я.

Старушка протягивает мне несколько кусочков.

- Бедный мальчик, что с тобой? – озабоченно спрашивает она,  - слов ты раньше не забывал.

Она садится рядом со мной, и я чувствую исходящий от нее аромат мяты и чабреца.

- Ну-ка,  - настойчивым тоном говорит она,  - скажи мне, что это такое, она показывает пальцем.

- Картина,  - отвечаю я.

- Правильно, молодец. А вот это?

Я смотрю на деревянный предмет с кругом посередине. В голове вертится слово, но выудить его никак не получается, кажется, что уже близко, почти, оно убегает от меня,  как испуганная лиса от охотника.

- Это…   - мнусь я,  - это….

- Да часы это!  - наконец не выдерживает старушка,  -  Что же с тобой такое?

Она гладит меня по голове.

- Как же это так? – говорит она со слезами на глазах.

Мне становится неудобно оттого, что я, пусть и против своей воли, так расстраиваю заботливую пожилую женщину.

- Ну-ка, давай еще раз, - говорит она, по стариковски смахнув слезу,  - как называется это?

- Окно,  - отвечаю я, отправляя в рот последнюю ложку супа.
 
- А та штука сбоку.

- Эээ. Простите, я не помню. Не мучайте меня, пожалуйста!

- Но это же форточка!!! Ох, я даже не знаю, как тебя в таком состоянии отправлять на работу.

- Да что вы, - успокаиваю я старушку,  - не переживайте, все со мной будет хорошо. Ну забыл я пару названий, неужели из-за этого оставаться дома? Я же не могу принимать от вас еду просто так, нужно делать что-то полезное.

- Так-то это так. Хотела бы я, чтобы мой сын, царство ему небесное, говорил так же, так нет ведь, он играл в карты и обкрадывал чужие сараи, а потом и вовсе пропал где-то. Ты хороший мальчик, береги себя.

 Я киваю.

- Ну хорошо, одевайся, я провожу тебя в верхний лес, правда, ноги у меня с вечера болят, эх, семьдесят девять лет  -  это не радость, надо умирать молодыми.

- Да что вы, не надо меня никуда провожать,  - говорю я,  - сам везде дойду! Мне неудобно, что вы так утруждаетесь.

- Да куда ж ты дойдешь, ты ж  до дома-то сам не дойдешь! Разве ты помнишь куда идти?

- Нет, но раз мы будем сплавлять бревна по реке, значит, мне просто надо идти вверх по течению, пока не увижу мужчин за работой.

- Ну да, это так, - соглашается старуха,  - но все равно будь осторожнее, с тобой сегодня что-то не то.

Я благодарю ее за заботу, отправляюсь в коридор, надеваю ботинки, куртку, рукавицы и выхожу на улицу. Снег сегодня особенно белоснежен, совершенно девственный и кристально чистый. На реке действительно нет льда. Я на секунду ошеломленно замираю, пораженный ее красотой, она выглядит полнокровной и стремительной, от нее поднимается пар, уносящийся куда-то ввысь и растворяющийся в слиянии с падающими снежинками. 

Я иду по набережной вдоль реки и вспоминаю вчерашнюю женщину. Она такая прекрасная. Правда, я снова забыл, как ее зовут. Мерзкое ощущение! Помню, что помнил имя, оно рядом, а вытащить не могу.

Я иду и иду вперед. Ветер приятно дует мне в спину. Потом я вдруг замираю. Стоп, а куда я иду? Я напрягаю память… ну же.. ну же… потом вдруг с ощущением похожим на то, когда ты плывешь под водой, у тебя кончается воздух, но ты терпишь, терпишь, потом достигаешь цели и наконец-то выныриваешь, хватая ртом живительный кислород, я вспоминаю.

- А, ну точно, сплавлять бревна,  - говорю я себе вслух и продолжаю идти.


Дома вдоль улицы становятся все ниже и непригляднее, наконец, город и мостовая обрываются вовсе,  а протоптанная в снегу дорожка ведет в возвышающейся громаде черного и густого леса, окружающего город со всех сторон.

Вскоре я слышу стук топоров и людские голоса.

- Да как ты вяжешь? Рассыплется же все, потом мы не выловим!

- Ах ты ж, помоги, вставь мне древко.

- Да куда ж ты его на меня то валишь?

- Отходи!!!

- Да куда ж ты прешь!!!

Я улыбаюсь. Это кажется забавным, сам не знаю почему. Я ускоряю шаг и через пять минут вижу мужчин, занятых работой. Их около семидесяти. Одни валят деревья, другие скалывают сучья, третьи связывают стволы в плот, а четвертые забираются на них и отталкиваясь палками ото дна, ведут их вниз по течению.

Я подхожу к ним.

- О-о-о-о-о, кто явился! – с искренней радостью восклицают несколько мужчин. Кто-то похлопывает меня по плечу.

- Ну как оно, с библиотекаршей, ты ж опять у нее ночевал. Про книги разговаривали?  - помигивая, спрашивает небритый парень с приятным лицом и разноцветными глазами.

- Еще бы, все обчитались,  - с улыбкой отвечаю я.

Все добродушно смеются и похлопывают меня по плечам.

- Ну хватит,  -  говорит наконец черноволосый бородач двухметрового роста,  - потом насмеетесь, когда река замерзнет, а сейчас пока давайте сплавлять, а то чем дома ремонтировать будете.

Все понемногу разбредаются по своим местам.

- Дайте мне топор,  - обращаюсь я к бородачу,  - буду работать.

- Да нет, ну какой тебе топор,  - качает головой бородач,  -  ты же художник, тебе с пальцами аккуратным быть надо, иди лучше плоты по реке сплавляй, у нас там людей не хватает. Да и ходишь ты быстро, сможешь быстро возвращаться. Не забудешь, откуда приплыл-то?  - настороженно усмехается он.

- Вас шутников забудешь, - отвечаю я.

- Возьми там шесты,  -  бородач показывает на дерево, к которому прислонены длинный гибкие палки.

- Сейчас они  новый плот перевяжут, и поплывешь. До пристани. Ну, в общем, не пропустишь, увидишь. Где  бревна везде валяются, там и швартуйся.


- Ну что, навязали что ли? – кричит он трем молодым парням, почти мальчишкам, снующим возле сваленных бревен.

- Навязали, дядь Бор,  -  рапортует один из них.

- Нормально навязали? не как в прошлый раз?

- На три узла, прочнее только цепью!

- А ну-ка я щас посмотрю!  -  бородач оборачивается ко мне и говорит, -  Ну пошли, спустим на воду твой плот.

Бородач внимательно осматривает веревки, что-то трогает и, наконец, расплывается в улыбке:

- Ну вот, совсем другое дело, молодца!  - по-отечески хвалит он одного из парней,  - ну-ка, давайте на воду спускать.

Мы все беремся за бревна и толкаем их к воде. Берег обледенел, так что это не настолько уж сложно.

- Ты чего еще шест не взял,  - кряхтя, рычит мне бородач,  - беги за ним, а то на плот запрыгнуть не успеешь.

Я подбегаю к дереву и хватаю палку.

Через несколько мгновений плот скатывается в воду.

Я запрыгиваю на него…


Бородач несколько минут смотрит на меня, прикрываясь от слепящего. солнца ладонью.



Это так здорово! Я плыву по течению, время от времени отталкиваясь ото дна. От воды исходит густой пар. Я чувствую себя как-то очень по-особенному. В этом есть какая-то романтика. Связанные бревна размеренно покачиваются на воде. Это напоминает мне о чем-то далеком и смутном, но я не могу вспомнить, о чем.

Только  слишком сильный ветер отвлекает меня. Он бросает снег сразу в глаза. По плоту приходится ходить очень осторожно, он весь покрылся коркой наледи.

 Меня начинает сносить куда-то на стремнину, там особенно быстрое течение.

- Ну уж нет,  - говорю я себе под нос,  - так нас хрен знает куда унесет. Ах ты ж, черт, надо нагнуться.

Я пригибаюсь, чтобы не удариться головой о низкий каменный мост, потом пытаюсь разглядеть на башенных часах, сколько же времени, однако у меня не получается – слишком густой снег, да еще этот пар.

- Такс… курс к берегу, уходим со стремнины, - воображая себя морским капитаном, говорю я вслух и начинаю отталкиваться влево. Это довольно сложно, плот не слушается шеста и все норовит закружиться, однако, с огромным трудом мне удается его выровнять.

- Дерьмовый я капитан,  -  комментирую я в слух,  -  однако плот выровнялся, несмотря на всю мою дерьмовость. Ну и слава Посейдону, хотя… это ж вроде как не море, в общем, кому-нибудь да слава!

Я толкаюсь еще раз. Видимо, боги решили наказать меня за мое шутливое богохульство, потому что шест попадает в подводную яму, и я чуть не теряю равновесие.

- Ах ты ж, твою мать,  - с азартом моряка ругаюсь я.

Однако плот идет ровно, так что я возвращаюсь на середину. Вдруг налетает особенно мощный порыв ветра.

Бесконечная вселенная звездочек-снежинок бьет мне в лицо с яростью сокола, выклевывающего глаза своей жертве. На этот раз я даже не выругался, потому что рот у меня забило снегом. Я отчаянно машу руками, чтобы не потерять равновесие, но предательски-скользкая наледь не позволяет мне удержаться. Я как-то с размаху падаю на палки. Мой затылок обжигает особо острой болью, от которой темнеет в глазах. Наверное, наткнулся на острый обрубок сучка.

Ах ты ж, черт! Как же больно. К горлу вдруг подкатывает тошнота, и меня отвратительно выворачивает за борт. Я все еще на четвереньках, в голове все плывет. Черт, как же болит затылок! Я прикладываю к нему ладонь, она остается вся в крови. Черт! Значит разбил на хрен. Ну как можно быть таким неуклюжим!

Я осторожно пытаюсь встать, ноги какие-то ватные и слабые, но вроде держат. Так, понемногу, по чуть-чуть… Разогнуться, таааак, хорошо, разгибаюсь-разгибаюсь.

Гул в ушах становится еще сильнее. В глазах все темнеет и выцветает, я вообще ни черта не вижу от прилившей к голове крови, даже почти не чувствую своего тела. Наконец, я полностью погружаюсь в темноту и забвение. Наверное, потерял сознание…
   








Второй 4 *мегаполис


Это такое странное и психоделическое ощущение  - лететь в самолете   совершенно одному. Я развалился сразу на два сиденья, закинул ноги на спинку впередистоящего и смотрю в темный иллюминатор. Самолет едва уловимо вибрирует. Опять эта тишина…

Я лечу уже несколько часов. Пустой салон выглядит так нереально… Нет даже стюардесс. Только пустые кресла, источающие какое-то смутное одиночество неправильности. Я не знаю, чем себя занять. Пытался читать с планшета, но никак не мог собраться с мыслями, тревога пронизывала все мое сознание, я гадал и гадал, по какой же такой причине стране вдруг так срочно понадобились мои услуги. Мне хотелось есть, но никто не развозил еду и кофе.

Я встал с  места и стал бродить по салону, словно это мой дом. Мне вдруг кажется таким неправильным и нереальным, что если я захочу, то не смогу уйти отсюда, ведь от меня до земли сотни метров. Просто заключенным себя чувствуешь. Самолеты – это вообще странно.

И то, что я в салоне один…  это так нереально и сюрреалистично! Меня клонит в сон, однако я знаю, что как бы то ни было, уснуть не получится, поэтому я просто хожу по салону из конца в  конец, смотрю на перемигивание огоньков и прислушиваюсь к гулу и вибрациям.

У меня какое-то странное предчувствие…


Вдруг меня пронзает судорога, сердце начинает биться изо всех сил, по ушам что-то стукнуло

Что это блин за хрень?

Еще одна!

У меня в глазах темнеет. В ушах звенит. Я падаю на пол салона, и меня корчит. Это почти не больно, но сердце готово разорваться. Мне вдруг становится страшно, и я начинаю кричать. Часы начинают пипикать изо всех сил, извещая о том, что у меня повышен пульс. Жаль, я не вставил в них лекарственный блок, просто поленился менять, а то бы часы сделали мне сейчас укол успокоительного. Еще удар! Еще судорога! Дерьмо! И на помощь-то позвать некого!

А потом вдруг все резко прекращается. Я продолжаю обессилено лежать на полу салона. Сердце все еще бьется чаще, чем обычно. В нос бьет неизвестно откуда взявшийся резкий запах пороха. Обычно я вообще почти не чувствую запахов… А тут вдруг порох… Откуда? Уж не фантомное ли это ощущение.

Я поднимаюсь на ноги. Все тело гудит. Черт! Это какой-то припадок. Мне нужно в больницу, пусть делают все возможные томографии, а тут еще в этот долбанный Кремль…

Я осторожно сажусь на кресло у окна. Почему-то только что случившийся припадок не возбудил меня, а наоборот как-то успокоил. Буквально через несколько минут я уснул.


Проснулся я от резкого толчка. Я ударился головой о впереди стоящее сиденье. Надо было пристегнуться что ли? Самолет неестественно выгнулся. Теперь лево было низом. Меня буквально приплюснуло к иллюминатору. Спросонья я все никак не могу осознать, что все реально.

И тут я увидел среди облаков нечто совсем уже невероятное. Я даже не испугался. Мне казалось, что это продолжение сна.  Уже рассвело, нарождающееся солнце освещало бесконечные коттеджи пригорода Москвы. Мы уже совсем близко… И совсем низко, еще немного и пропахаем носом проезжую часть. Сверкая  яркими бликами она приближающееся к нам на огромной скорости, как-то обыденно и беззвучно. 

Это была… баллистическая ракета! Какого черта!

Через мгновение раздался взрыв. Заднюю часть салона буквально оторвало. С жутким скрежетом мнется металл, потолок надо мной изгибается, все наполняется свистом и потоками ветра. Одинокие сиденья улетают в сверкающее небо.


С гигантской силой меня отбросило в переднюю стену. Грудь  чем-то сдавило так сильно, что в глазах темнеет и я не могу вдохнуть. Но это и к лучшему, потому что все вокруг меня заволокло густым дымом. Сквозь гигантскую дыру и я видел небо, все удаляющееся и удаляющееся. Вдруг я поднялся в воздух. Это ж, мать его, свободное падение! Самолет уходит из под моих ног, он падет быстрее чем я. Меня выносит наружу, я продолжаю падать один.Вокруг – только ветер, с бешеной силой хлестающий все мое существо, только ощущение падения.  Мои глаза заволокло кровью, так что я не видел приближающейся земли. От этого было еще страшнее. Меня всего объял жуткий животный страх.

Если бы я только мог сделать хоть один крохотный вдох, я бы орал изо всех сил… Но мои легкие были пусты, поэтому я надрывался внутри своей головы… Я падал все быстрее и быстрее…   Бешенный ураган бил в мое лицо со все большей силой. Это совсем не так приятно, как летать во сне. Я несся  к смерти.



Первый 4,5. *заснеженный город

Голова болит. Черт, чувствую себя как с долбанного похмелья. Где это я? Я открываю глаза и вижу над собой клочковатое низкое серое небо и летящие звезды снежинок.

Я на улице? Я осторожно присаживаюсь. Затылок обжигает сильной, почти непереносимой болью. Я весь кривлюсь, потом смотрю по сторонам…

Я… Боже, что я делаю? Как я здесь очутился? Я плыву на неровном, неаккуратно связанном плоту по странной реке, от которой вязкими клубами исходит пар. По обе стороны от воды возвышается черный еловый лес. Он настолько непроглядный, что кажется непроницаемой стеной.

Я пытаюсь пошевелить пальцами. Это удается с трудом. Видимо, я их отморозил, но не сильно.

Черт! Какого хрена я поплыл куда-то на плоту, да еще и один! Я попытался собрать обрывки воспоминаний, которые у меня остались. Я помню какую-то женщину с красивыми рыжеватыми волосами, часы на причудливой кирпичной башне, картины на потрескавшихся обоях в мансарде…  Еще – море, бегущие по песку ноги, синее небо…

Ничего больше я не могу припомнить. Все это никак не объясняет мне, как я оказался посреди реки на плоту, да еще с расшибленным затылком. Может, меня кто-то ударил? Да вряд ли… Скорее я сам поскользнулся, на деревяшках огромный слой наледи…

Так… А откуда я плыву? Ну, скорее всего, откуда-то сверху по течению… Так, это логично! Значит, все, что мне нужно – это каким-то образом пришвартоваться к берегу и идти вверх по реке, пока не достигну какого-нибудь населенного места. Логично.

Я осматриваюсь. Но на плоту нет ни весла, ни шеста, видимо я уронил все в реку. Как же мне добраться до берега? В принципе, можно и вплавь… Но нет, это явно не вариант. По ощущениям, температура градусов десять мороза. Мокрым я просто замерзну насмерть и умру к чертям.

Что же мне делать? Пожалуй, лучшее решение – это просто подождать. Конечно, с каждой минутой меня уносит все дальше и дальше от нужного места, но другого выбора нет. Рано или поздно я смогу выбраться на берег, не выкупавшись. Рано ил поздно  я наткнусь на бобровую плотину или на упавшее бревно, это ведь лес все-таки! А может и просто меня вытащит течением к берегу. Это так или иначе произойдет. Бездействие  -  лучший выбор.

Я аккуратно сажусь на холодные бревна и просто жду, внимательно вглядываясь в воду, не выплывет ли откуда какое-нибудь бревно, которое можно использовать, как весло, или палка, которую можно приспособить вместо шеста.

Блин, никак не могу представить, как же я тут оказался. Что я делал до того как все забыть?   А впрочем, выясню, когда вернусь на место. Все нужно делать поэтапно. Пока что у меня есть план – выбраться на берег и идти вверх по течению. Это успокаивает. Очень.

Я плыву еще полчаса, однако ни палки, ни запруды, ни бревна мне не попадается. Мои нервы уже на пределе. До берега всего-то метров пятнадцать. Хочется прыгнуть и доплыть. Но я не самоубийца, я сдерживаю себя.

От реки больше не идет пар. Минуты тянутся друг за другом безумно медленно. Снег прекращается, и яркое зимнее солнце заставляется все вокруг сверкать. Я жмурюсь. Лес по-прежнему непроглядный, за все это время я не увидел в нем ни одной проплешенки, ни одной полянки.

Наконец, я слышу легкий, чуть заметный хруст. Я оглядываюсь вокруг, пытаясь понять, откуда он исходит.

Поверхность воды покрыта маленькой ледовой корочкой, которая хрустит от того, что ее проламывает плот. Отлично! Теперь я плыву медленнее! В течение получаса корочка становится все толще и толще, а плот плывет все медленнее и медленнее.

Я понимаю, что совсем скоро он остановится. Вот только выдержит ли меня лед? Это, блин, рисково. Однако, другого выхода не остается.


Еще через десять минут мое импровизированное транспортное средство замирает. Мне хочется смеяться от облегчения, однако я сдерживаюсь. Самое главное еще впереди. Мне еще предстоит добраться до берега по тонкой кромке льда и не окунуться в воду, которая сулит мне смерть.

Как бы это провернуть? Думаю, стоит добраться до берега ползком, чтобы распределить давление тела по максимальной площади. Так у меня есть какие-то шансы.

Инстинктивно задерживая дыхание, я осторожно сползаю с плота на холодный лед. Как же хорошо, что я худой, наверное, в прошлом я не был большим любителем блинчиков.

Я чувствую, что холодная масса подо мной хрустит и прогибается, однако вроде бы держит, не проваливаюсь. Так, не делать резких движений! Ничего, все будет хорошо, главное уползти со стремнины реки, а уж у берега лед будет толще.

Медленно-медленно, содрогаясь от пронизывающего холода, я пробираюсь к берегу. Все мои чувства обострены, и я буквально скелетом чувствую хруст льда подо мной.

Ну же! Еще совсем чуть-чуть! Берег в каких-то десяти метрах от меня!  Ну же! Только бы доползти, только бы добраться!

Вот уже и всего пять метров. Лед уже не хрустит так сильно, почти не прогибается. Я в безопасности. Наконец, я хватаюсь за свесившийся голый сук накренившейся сосны и с трудом вылезаю. Только сейчас понимаю, что почти не дышал. Голова кружится, а все тело устало так, будто я не пятнадцать метров прополз, а как минимум марафон километров на пять пробежал. Больше всего замерзли почему-то уши. Жаль, что у меня шапки нет. Тогда б я и головой, наверное, не так сильно ударился.

Я пытаюсь идти против течения, но это сложно, лес растет слишком густо. Идти получается медленно, все время приходится перешагивать палки, огибать могучие стволы и раздвигать колючие ветви. Да уж, блин, такими темпами я не скоро вернусь. Однако я стараюсь не отчаиваться. Я дойду, я смогу, я не замерзну. 

Я мать вашу жить хочу!

Одна из веток больно поцарапала мне щеку сразу под глазом, я ругаюсь самыми крепкими  словами, что только знаю, так мне легче, не так страшно.

Ничего! Теперь все нетрудно: просто идти против течения, огибать стволы, пригибаться под ветвями, не тонуть в снегу… Главное аккуратно шагать, чтобы ноги не промочить, а то снег глубокий.

Но больше всего все-таки пугает тишина: от реки не доносится никаких звуков, нет ветра, а значит нет и легкого шелеста и потрескивания леса, даже птицы не поют. Хруст снега под моими ногами кажется таким одиноким среди безбрежного царства тишины, что мне страшно.

Я думаю… Что если до ночи мне не удастся вернуться? Как мне переночевать в лесу, чтобы не замерзнуть? Нет, лучше вообще не оставаться на ночлег, а идти всю ночь напролет. В конце, концов, не потеряюсь, ориентир вот он, по левую руку течет. А если и за ночь не дойду, то все же придется прикорнуть днем на пару часов, все таки при свете солнца, как ни крути, теплее.

А вот что делать с едой? Орудий чтобы ее добыть у меня никаких нет, да и животных что-то я не замечаю, ни единой поганой белочки. И если уж на то пошло, то мне даже и костер-то разжечь нечем. Я правда слышал про способ, что можно использовать ледышку как солнечную линзу… но вряд ли у меня такое выйдет. Ну, если другого способа не останется, попробуем.

Вообще, можно конечно есть мясо и сырым, ничего страшного не произойдет, кровь животного вообще спасает от мороза. Только бы поймать кого-нибудь… Поймать? А в принципе, рыбалка намного проще, чем охота. Не может быть, чтобы в реке не было рыбы, а удочку простейшую соорудить не сложно… Вот только, если сырое мясо еще переносимо… то сырая рыба  -  это совсем уже на крайняк.

Ладно, полтора дня без еды я продержусь  -  это точно, а дальше уже буду думать, если не дойду. Но не может быть, что я так долго плыву. Сколько мог пролежать без сознания ударившийся головой человек? Ну, от одного до шести часов. Если б лежал несколько суток, замерз бы нахрен, а значит, не так-то уж я далеко.

И еще, река в воде не замерзала, а значит, где-то выше по течению горячий источник или подземные воды или что-то в этом духе. Если я плыл на плоту, значит, я спустился на непокрытую льдом воду. Интересно, сколько километров требуется воде, чтобы остыть до образования льда?

Нет, это тупиковый путь прикидывания. Я же не знаю исходную температуру воды, она могла быть и кипятковой и полутепленькой.


Все эти размышления помогали мне занять себя в процессе огибания стволов и уклонения от веток. Все пространство вокруг меня пронизывал запах хвои. Я шел и шел, это продолжалось несколько часов. Пейзаж не менялся. Вдруг я услышал где-то отдаленно впереди человеческие голоса. Все внутри меня перевернулось от радости. Та моя часть, что безвольно не верила в то, что я смогу выбраться из незнакомого зимнего леса теперь радостно и облегченно плясала где-то в груди вместе с сердцем, участившим свои удары. Я прибавил шаг и минут через десять увидел двух мужчин, задумчиво сидящих с удочками на примостившемся на берегу обледенелом бревне.




Четвертый     4 *музыкант

Я гублю себя. Сознательно и систематически. Я так решил. Так надо. Я бросил кокаин. К черту его. Уже запахов не чувствую нифига, нос онемевший и во рту херня какая-то. Теперь героин… И даже не ради кайфа или понтов. Я сознательно и систематически гублю себя, потому что я не хочу так больше.

Это так странно, героин изобрели в тридцатых как лекарство от кашля для детей. И долго так использовали. Кстати, действительно помогает, кашель прошел.

 Надеюсь, я уже хорошенько подсел и пути назад нет. Если я вдруг передумаю, все мое тело воспротивится. Это радует.

Помню, я прихожу к этому дядьке, как там его? Забыл, короче. У него целый склад наркоты. Он похож на какого-то коллекционера что ли. Чернокожий, пожилой, с каким-то особым умиротворением в лице, с коротко остриженными седыми волосами. Смотришь на него и не веришь, что это наркоторговец. Священником из американских фильмов он выглядел бы органичнее.

-  Да брось,  - говорит он мне каким-то особенно проницательным, мягко-вразумляющим голосом,  -  ну зачем тебе героин? Ты молодой еще, музыкант, тебе есть что терять. Ты же еще ни разу не пробовал его, ну зачем? Ничего хорошего. Давай, как другие рокеры, набери травы, экстази, я даже намешаю тебе своих коронных спиртов для вдыхания.

- Нет,  -  тихо говорю я,  -  мне нужен героин. Почему вы отговариваете меня? Это же в ваших интересах  -  продать его.

- Ну как тебе сказать…  - поднимая белые ладони к лицу говорит негр,  -  когда от кайфа погибает знаменитость, все сразу же начинают раскручивать ниточки, откуда у него дурь, так до меня и докрутят. Нет, мне нужно, чтобы ты жил долго и счастливо и приводил мне новых клиентов, да сам хорошенько затаривался.

- Да бросьте морочить голову мне!  - возмущаюсь я,  -  вы прекрасно знаете, что никакой особой ниточки до вас не дотянется. Говорите настоящую причину!

Негр сцепляет руки и облизывает губы своим на удивление розовым языком.

- Ну хорошо,  -  говорит он наконец,  -  я школьный друг твоего дяди.

Я просто рот открыл от удивления.

- Вас совесть мучает?

- Ну, как тебе сказать, ну, наверное, что-то в этом духе.

- А как же остальные люди? Не мучает?  - спрашиваю я.

- Как тебе сказать,  - задумчиво говорит негр,  - мои постоянные клиенты из разряда посмертных… они же не просто так мои клиенты, не случайно… они бегут, они спасаются.. Если бы я не продавал им все это (он обводит рукой свои ящики с самыми разнообразными веществами и смесями), они бы нашли другой способ саморазрушения, а то и просто поубивали бы себя, а такая медленная смерть, которую продаю я… Она обратима, пускай с трудом, но обратима. Так что я оказываю им услугу, давай время подумать.

- Классная теория,  - говорю я,  - да уж, каждый оправдывает себя как может, по-другому и нельзя. Я бы тоже изобрел теорию, да вот только слишком прозорлив.

Негр не произносит ни слова, а только наматывает на палец маленькие деревянные четки.

- Принесите мне белого!  -  повторяю я.

Он пристально смотрит на меня несколько секунд, а потом со вздохом поднимается. Он уходит куда-то в заднюю комнату и возвращается только через десять минут,  протягивает мне полиэтиленовый пакетик, с картонной пачкой внутри.

- Это лучшее, что у меня есть,  - говорит он,  -  это официальный герыч, не с Афгана, а с Америки, не самопальный, а с завода. Он максимально очищенный.

- В Америке официально делают героин? – не верю я.

- Делают, только совсем немного. Используют, чтобы облегчить страдания умирающим. Ну, еще иногда в заместительной терапии.

Я киваю. Потом  вытаскиваю коробочку из пакета. Она небольшая и белая. Какими-то привычно-обычными черными буквами напечатано «diatsetelomorphine (heroine)». Я заглядываю внутрь коробочки, там маленькие ампулы. О, даже инструкция есть, жалко что на английском, интересно было бы почитать, люблю инструкции.

Мне становится как-то странно. Слишком уж коробочка обыкновенная, словно у меня в руках не героин, а прозак или что-то в этом духе.

- Слушай, а может все-таки лучше морфию? Почти одно и то же, но не так опасно.  – неуверенно спрашивает негр.

Я качаю головой.

- Да зачем же тебе с собой так? У тебя боли? Что-то болит?
Я киваю.

- Так давай я тебе лучше викодина намучу, он отлично помогает и почти безвредный.
.
- Нет. Это не тело у меня болит.

Я расплачиваюсь с негром и выхожу. Он мне понравился. Я занимаюсь почти тем же, что и он. Только люди к этому по-разному относятся… и закон.

- Ты хоть с кокаином не мешай! – кричит он мне вслед, как я выхожу, - а то седатив с допингом, это ж взрывная смесь!

Я никак не реагирую…

Врет он, небось, что знал моего дядю. Но это никак не выяснить, не звонить же родственнику с вопросом: «Слушай, а с тобой в одном классе не учился такой негр. Ну он еще наркотой сейчас торгует?»














Это было полторы недели назад. ..



А сегодня… Сегодня у «Crust» ответственный день. Мы выступаем на огромном стадионе. Правда, всего лишь, на разогреве, но зато у самих «Children of bodom». Нас услышат тысячи. Ты сразу поднимемся на сотню пунктов. Надо будет отыграть всего три песни, но идеально. Мы выбрали «Кровавую долину», «Люциус» и «Смертельный инцест».

Да, кстати, завтра тоже знаменательны день – мой долбанный двадцать седьмой день рождения.  Насколько я знаю моих ребят, они закатят в мою честь мегапьянку и папарации хорошенько порезвятся щелкая всякие непристойности и прикидывая, сколько же этанола у нас в крови.

У меня насморк. Просто жуткий, невыносимо мощный. Мои слизистые сходят с ума, в горле пересохло,  почему-то побаливают мыщцы в челюсти, а глаза как-то по-особенному противно слезятся. Однако меня это радует. По-видимому, вот она, моя первая трушная ломка. Последняя доза была часов восемь назад, а эффект уже вот он.

Хотя, момент, конечно, не подходящий. Через полчаса нам выступать, я не могу подвести ребят… Ну в принципе, у меня чистейший герыч. Мне с ним можно как угодно поступать: хочешь нюхай, хочешь кури, хочешь втирай куда-нибудь в слизистую. Наконец, я решаю насыпать себе немного на жевачку. Вкус, конечно, получается мерзковатым, да и запах  у герыча, мягко говоря, не тюльпанов, однако уже буквально через пару минут мне становится намного лучше.

Я внутренне радуюсь. Ну вот, теперь я полноправный торчок. Вот она, логика обиженного ребенка в действии: чем хуже, тем лучше.

В последние дни я как-то выпадаю из жизни. Героин не дает мне чувствовать запахи и вкусы. Я этого не ожидал, но оно и к лучшему, видимо, какие-то рецепторы в мозгу повреждаются. А еще, на днях был мой первый приход! Что-то в первые три раза герыч меня не пер, зато вот на четвертый… огого!

Вдруг меня пробивает судорога. Словно что-то по голове ударило. Сердце начинает бешено биться. Твою мать! Что это? Такое не может случиться от герыча, он наоборот седатив.


Меня прямо ноги не держат, я падаю. Кран подхватывает меня на руки.

- Эй, чувак, чувак, что с тобой, мать твою?

Зиллах и Дэйзер подбегают ко мне, и в растерянности смотрят на меня Я смотрю на Зиллаха, он со мной несколько лет, вроде и долго, а вроде и мало. Вот Дэйзер… Мы с ним  уже десять лет. Не знаю, почему я об этом сейчас думаю. Меня всего трясет! Кран осторожно передает меня на руки Дэйзеру.

- Да что вы вылупились оба! – кричит Дэйз, - бегите за врачом!

Кран кивает и срывается с места, Зиллах как-то неуверенно оглядываясь, отправляется за ним.

- Боже, что за хрени ты наглотался? – чуть ли не со слезами на глазах спрашивает Дэйзер.

А потом вдруг конвульсии прекращаются. Я лежу обмякший на его сильных руках.

- Ничего вызывающего такое я не принимал,  - неслушающимся хриплым голосом говорю я ему.

- Ты погубишь и себя и Crust! – слишком повысив голос, говорит (или уже почти кричит) он,  - тебе же через пятнадцать минут выступать! Ну вот куда ты таким пойдешь?


-  Ничего, все хорошо, я уже в порядке, выступлю, отпусти.

- А если тебя на сцене, перед парой десятков тысяч прихватит? – схватив меня за плечи, продолжает истерить он.

- Значит Crust еще больше поднимется на скандале,  - отвечаю я и стряхиваю его руки с плеч,  -  слушай, спасибо, что беспокоишься, но не стоит, правда. Я пойду умоюсь в туалете.

- Макияж не размажь,  - тихо отвечает мне он.

Ах ты ж черт! Точно, макияж! И водой-то в лицо нормально не побрызгать. В крохотную комнатку врывается Кран, чуть ли не на могучих плечах своих тащащий ко мне какого-то забито-запуганного врача. Сзади как-то потерянно мелькает Зиллах.

   - Все уже в порядке, - говорю я, мне намного лучше.





5

Второй  5 *мегаполис


Я вдруг выныриваю из царства опутывающих бредовых видений. В голове еще звучат отголоски каких-то потерявших смысл слов, все медленнее и медленнее они смешиваются друг с другом, рождая в животе странное неприятное ощущение . Я слышу ритмическое пипиканье какой-то электроники. Только темнота. Мои веки словно железные, пока не хочется их  открывать, кажется, что для этого нужно просто невероятное усилие. Все тело какое-то тяжелое.  Черт! Откуда я здесь? Что произошло? Потом я вдруг вспоминаю про сбитый самолет. Первые мгновения мне кажется, что это лишь моя галлюцинация, что такое не может быть правдой.

Я ищу другое объяснение, но с каждой секундой все яснее и яснее понимаю, что его нет. Вспоминаются все более яркие и бесспорные детали того, что все это было по-настоящему.

Наконец, я нахожу в себе силы и открываю глаза. Надо мной потолок, совсем незнакомый, никогда прежде я его не видел… Странное это ощущение – когда просыпаешься и видишь над собой чужой потолок…  Идеально ровная побелка, на которой лежат дневные тени от дерева, стоящего под окном. Безумно тихо. Тишина в последнее время вообще преследует меня… Только размеренное электронное пищание аппарата. Видимо, я все же в больнице.

Я поднимаю голову и смотрю вокруг. Да, это больница. Здесь очень светло, видимо самая середина дня, в чистые окна бьет солнце, на чуть розоватых стенах висят репродукции известных картин, типа всяких лесных мишек. Напротив меня стоит еще одна кровать, на ней спит пожилой мужчина с грубыми чертами лица и небольшим шрамом на щеке. К моему телу приклеены какие-то датчики, которые, по-видимому, передают сигнал на небольшие видеообои, висящие у моего изголовья. Я скидываю красивое сиреневое одеяло  и с облегчением вздыхаю: руки и ноги на своем месте, хотя левая и вся перемотана по самое немогу.

Дверь открывается и в комнату (назвать палатой это уютное и милое помещение язык не поворачивается) буквально влетает симпатичная длинноногая брюнетка-медсестра лет двадцати.

- Ох, вы очнулись! – восклицает она, а потом кричит куда-то назад, за дверь,  - Лен, твой парашютист очнулся.

- Что произошло?  - я пытаюсь найти ответ на загадку.

- Ну, вы упали с относительно большой высоты, но вам повезло, вы прямо в крону дерева бухнулись, поэтому выжили. Вы сломали руку, мы ее уже заживили биологическим клеем, но пару дней вам двигать ей еще нельзя. Ну, поцарапались вы весь, синяки. Но самое плохое – затылком сильно ударились, даже череп пробит. К счастью, осколки кости не вызвали необратимых повреждений в мозгу, они очень удачно разлетелись, почти ничего не задев. Мы их извлекли, а дырку в черепе зацементировали «жидкими костями», отторжения быть не должно.

Я инстинктивно потрогал свой череп, но никаких рубцов или неровностей не нашел… Зато обнаружил, что я лысый. Черт, ну что за дерьмо! Почему-то утрата волос показалась мне большой проблемой, хотя, по сравнению с тем, что я выжил, это конечно полная фигня.

- Вы меня налысо побрили?

- А как еще вам череп оперировать? Вы же не хотите, чтобы у вас волосы в мозгах остались? – поджав пухлые накрашенный губки ответила она.

Я как-то залюбовался на ее грудь и темные кудри… Все-таки девушки в медицинской форме чертовски привлекательны.

- Так, стоп!  - говорю я себе , пытаясь сосредоточиться,  -  я не об этом хотел спросить! Что произошло с самолетом?

Медсестра как-то сразу посерьезнела и перестала улыбаться. Она грациозно присела на мою кровать и задумчиво посмотрела на меня своими глубокими темно-карими глазами.

- Точно, - тихо сказала она,  -  вы же совсем ничего не знаете.

- Совсем ничего. Давайте, говорите уже скорее!

- На нас напали. Это война. Китай. И они уже выиграли.

- В смысле? На нас напали китайцы и даже уже победили?

- Они каким-то образом взломали весь наш Интернет, взяли его под свой контроль и парализовали работу всех важнейших структур. В России больше нет Интернета и телефонной связи. Они контролируют даже автономные сети, не связанные с Интернетом, например, ВВС, поэтому ваш самолет и сбит.

Без Интернета парализована работа всего: банков, транспорта, правительства. Страна осталась беззащитной, теперь они просто идут и захватывают практически не сопротивляющиеся территории. Военные даже не могут координировать свои действия, большая часть высокотехничной военной техники взломана и под контролем китайцев, телевизор вот тоже не показывает. Это полный конец!

Теперь я понимаю, зачем я так срочно потребовался в Кремле. Конечно, специалист по психологической массовой агитации нужнее всего во время войны. А я же лучший, самый лучший из самых лучших.

Я вздыхаю. Мне все еще не верится, что все это правда.

- Но почему тогда ваша больница работает? – спрашиваю я.

- Это Кремлевский госпиталь. Может быть, только он еще и работает.

- Но как? Как им удалось взломать весь Интернет? Это же невозможно! Я понимаю, сайт правительства, или пару телеканалов, но все в комплексе, это же нереально, там же все защищено, это невозможные информационные мощности. Невозможно взломать Интернет целой страны! Это же комплексное, многие каналы связи вообще интернациональны! Скайп, там, ну и все прочее.

- Я не знаю, как они сделали это. Я просто знаю, что вся экономика страны разрушена. – говорит медсестра и замолкает.

- Я знаю, как они сделали это, - подает голос проснувшийся старик с соседней кровати. Он выглядит совсем неважно. Кожа желтая, дряблая, волосы тоже редкие и глаза какие-то совсем потухшие, словно подернутые пленкой. Его голос слабый, но внятный.

- Я работал над этой проблемой. Китайцы не взламывали наш Интернет, они прибрали к рукам всю техническую базу механически, они контролируют его не благодаря взломам.

- В смысле? – пытаюсь что-то понять я из этого путанного монолога.

- Спутники! Единственная возможность сделать то, что сделали они – это отправиться на все основные искусственные спутники и влезть в саму аппаратуру. Они сделали это со всеми основными аппаратами. У них передовая космическая программа. А уж остальные, не слишком важные спутники они взломали удаленно. Теперь под их контролем Интернет, сотовая связь и телевидение. Это на самом деле не так то уж сложно. Мы не могли ничего сделать, потому что они сделали все это массированно и молниеносно. Сорок минут и вся (кх-кх… Старик закашлялся, чем-то подавившись) страна в их руках.

- И что они делают? Зачем им это?

- Ну, они заселяют наши территории, им нужны наши ресурсы, они сгоняют людей с мест и размещают свое почти двухмиллиардное население.

- А что с людьми? Убивают?

- Вряд ли, думаю, просто сгоняют и заставляют эмигрировать. Они не ведут кровавую бойню, хотя тех, кто сопротивляется, безусловно убивают.

Мне представляются полчища китайцев, продвигающиеся по России. Просто монголо-татарское нашествие какое-то. Как-то в моем воображении среди китайцев появляется ведущих их всех за собой Чингиз Хан.

- А что мировая общественность? – спрашиваю я старика.

- А что они?  Осуждают Китай, но сделать ничего не могут. У Китая гигантская армия, передовая техника, ядерное оружие. Воевать с ним придется в полную силу. К тому же, весь мир завязан на Китае намного сильнее, чем на Америке, их товары незаменимы. А вот русские – нет, без нас вполне можно обойтись. Китай – самый влиятельный партнер на мировом рынке. Так что никто России не поможет.

- Вам принести поесть? – спрашивает медсестра.

- Да, пожалуйста,  - киваю я, поняв, что действительно голоден.

Хорошо, я сейчас вернусь. А вы пока попейте, вот у вас бутылка возле кровати. Это лечебная вода, вам после сотрясения мозга надо больше пить.

- Я киваю, и медсестра уходит, оставляя после себя сложный запах какого-то легкого цветочного парфюма. Я чувствую ваниль, лотос и что-то еще неуловимое.

- Кто вы? – спрашиваю я у старика.

- Зови меня Геннадий Викторович,  - говорит он, внезапно переходя на ты, - я  бывший глава IT  полиции.

- Ясно. А я - …

- Да знаю я, кто ты,  - перебивает он меня,  -  мы даже работали вместе как-то, правда не лично. Помнишь, когда  Минздрав хакнули, тебе пришлось убеждать всех, что все неправда.

- Ааа,  - неопределенно соглашаюсь я,  - что с вами, почему вы здесь?

- Умираю я,  - отвечает он как-то просто и обыденно, как будто говорит «Да насморк у меня мать его!».

Я молчу, не зная, что сказать. Геннадий Викторович тоже молчит пару секунд.

- Вовремя умираю, надо сказать. Это я хорошо успел. Жалко конечно, если б не китайцы, смог бы вылечиться… Ну… По крайней мере, были б шансы. А так теперь уже все, время упущено, хана мне.

Мне становится странно видеть этого бахвалящегося человека. Как же ему, наверное, страшно. Однако он говорит спокойным и ироничным голосом… Это пугает, но располагает к нему.

-  Вот что я тебе скажу,  - уже громче начинает он, проницательно глядя прямо на меня своими тусклыми глазами с кровавыми поджилками,  -  тебе надо срочно драпать, эвакуироваться. Китайцы тебя не отпустят, пришьют сразу, даже искать будут. Ты очень опасный специалист.

- А мне никак нельзя будет с ними договориться как-то?

- Эх ты блин, на китайцев поработать хочешь? – с нотками презрения бросает мне он и, кряхтя, переворачивается на левый бок, чтобы лучше меня видеть,  - нет, парень, спеться с китайцами у тебя не получится, у них совершенно другие методы агитации, ты для них бесполезен.

Первый 5 *заснеженный город

Я подхожу к людям с удочками. Они удивленно смотрят на меня. Один – высокий, в огромной тяжелой драной шубе, с седой бородой и высокими желтоватыми скулами, второй – совсем молодой, с пухлыми губами, одетый в довольно легкое почти новенькое пальто.

- Здравствуйте! - говорю я,  -  простите, что отрываю, но я потерялся и замерз. Я ищу место, где можно было бы обогреться.

Пожилой мужчина откладывает удочку и поворачивается ко мне.

- Вы из города? – недоверчивым голом с ноткой презрения спрашивает он.

- Не знаю, может быть,  - отвечаю я,  -  я потерял память. Очнулся на плоту и не помнил, как туда попал. Так тут есть город? Вы оттуда?

Старик все еще выглядел недоверчивым, однако как-то смягчился.

- Память, значит, потерял? Ну-ну. Нет, мы не из города, мы фасы.

- Что это значит? – спрашиваю я.

Молодой подходит ко мне почти вплотную и, не стесняясь, разглядывает.

- Нас выгнали из города за преступления. Там закон. Попался первый раз – секут. Попался второй – сажают в тюрьму. Попался третий – изгоняют.

- Ох, ясно. Скажите, я не из ваших, не из изгнанников?

- Что серьезно все забыл? – смерив меня взглядом, спрашивает старик,  - да нет, не из наших, никогда прежде тебя не видел. У нас не так-то много людей. Хотя, может быть, тебя только что выгнали. Но тогда бы тебе с собой рюкзак дали со всяким барахлом.

- А долго еще до города?  -  спрашиваю я.

- Да, довольно долго. Если будешь так идти, к следующему утру дойдешь.

- Ясно. Скажите, а можно переночевать с вами?

-  Да куда ты лезешь? – заносчиво начинает молодой.

Старик останавливает его жестом.

- Знаете, что я вам скажу,  - говорит он,  -  я вижу, что вы хороший человек, у вас лицо такое. Мы фасы, изгнанные, которым приходится жить в лесу, нас мало, всего двадцать с небольшим человек. Приходится держаться друг за друга, без взаимопомощи мы бы все погибли. Однако люди у нас сложные, преступники.

- Да, я понимаю,  - вставляю я.

- Но вы знаете, лес все меняет. У него какая-то особенная сила проникать в людей и делать их спокойнее. Тут либо ты со всеми, либо ты мертв, поэтому вы увидите, что те, кто прожил фасом несколько лет  -  абсолютно умиротворенные люди. Только новички, такие вот как он (старик показывает на парня) горячатся. В общем, я думаю, что вы можете переночевать. Но мы живем очень бедно, так что не можем позволить себе накормить вас. Однако если вы возьмете удочку и наловите рыбу, мы приготовим все что нужно.

- Ну разумеется,  - улыбаюсь я, очарованный голосом старика и его радушием.

- Молодой, дай-ка гостю запасную удочку,  - кидает он парню, а потом поворачивается ко мне,  -  знаете, когда ловишь рыбу вместе с кем-то, лучше всего получается узнать другого человека. У нас, фасов, новые знакомства – это редкость.

- Я боюсь, что мне нечего рассказать вам. Я почти ничего не помню,  - отвечаю я.

Парень протягивает мне простенькую деревянную удочку, явно самодельную. Я с благодарностью принимаю и усаживаюсь рядом со стариком.

- Ну-ка, прикорми получше,  - приказывает он молодому.

Время течет. Река тоже. Рыбалка идет совсем неплохо. Как-то подсознательно  я прекрасно умею обращаться с удочкой. Меня захватывает какой-то особенный охотничий азарт. Мы почти не разговаривает друг с другом, только изредка перебрасываемся фразами типа «Подсекай», «Ну же», «ах ты ж черт», ну и тому подобным.

Я вытаскиваю несколько крупных рыб, названия которых я не помню…
Они бьются и хватают ртом воздух, задыхаясь в чуждой среде. Мне жалко смотреть на это.

Наконец старик говорит:

- Ну, хватит, достаточно, прокормимся. Пойдем в лагерь.

Он, покряхтывая сматывает удочку, завязывает веревкой мешок с рыбой и, покряхтывая, встает.

Мы с молодым проделываем то же самое.

- Ну-ка, за мной! – приглашает старик, и мы отправляемся вперед, в самую глушь, по едва заметной в темноте тропинке, протоптанной в снегу

- А почему вы так далеко от города живете? – спрашиваю я.

- Так ближе нельзя,  - отвечает старик,  - там горожане вовсю работают. Кто лес валит, кто собирает всякое на лекарство, где уголь добывают, ну и все такое. А попадаться им на глаза нам запрещено, высекут и прогонят.
 
- Ясно, -  отвечаю я.
    
Мы идем в чащобу леса, прямо дышать становится трудно от того, насколько густой валежник нависает со всех сторон. Тропинка виляет, огибая деревья. Сверху сомкнулись ветки, увешанные разлапистой хвоей.

- Слепые эти горожане и наивные,  -  задумчиво говорит мне старик,  -  они даже верят, что их город единственный на свете, думают, что весь мир такой вот и есть  -  один сплошной лес.

- А это не так? – спрашиваю я.

- Нет, конечно. Пару раз в год мы встречаемся со странствующим народом, они весной уходят на юг. Они рассказывают про другие города, про пустыни, про море.

- Да, я знаю о море, я помню его. Столько воды  -  это прекрасно.
 
Старик оборачивается.

- А говорил, что горожанин. А оказывается, что издалека, море помнишь.

- Да? Значит я не из города?  -  удивляюсь я. За последние пару часов я уже успел приучить себя к этой мысли.

- Да кто ж тебя знает. Ну сходи в город на всякий случай, тебе туда ход не закрыт. Поспрашивай там про себя. А пока что мы из этой рыбы (старик гордо трясет мешком) забабахаем уху. И ты будешь почетным гостем, вон, сколько наловил, больше, чем я.

Тропинка продолжает петлять. Ветер колышет деревья и мне на голову падают сухие иголки, глаза уже привыкли к полумраку. Наконец, старик раздвигает обледенелые кусты, и мы оказываемся на небольшой затененной поляне, посередине которой грубо сколочены два деревянных барака.

- Представляешь? Не нашли ни одной естественной поляны, пришлось вырубить,   - жалуется старик. Он треплет по голове молодого,  -  вам, новеньким, хорошо. Приходишь, а тут уже  и дом для тебя и прием. А мы в свое время все это строили с таким трудом, что… Ох!

Четвертый 5 *музыкант

Вот я и на сцене. У меня даже кружится голова от того, сколько же тысяч людей смотрят на нас, ловят каждое мое движение. Некоторые из них пришли только ради нас, мы же тоже знаменитости. В теле все еще легкая слабость от перенесенного припадка.. А может, это я просто волнуюсь. Я собираюсь с духом. Надо спеть идеально, идеально.

Кран начинает выбивать ритм кровавой равнины, Зиллах включается, потом Дэйзер.

И вот, наконец, моя очередь. Люди, люди вокруг. Из-за света я почти не вижу их лиц. Только крики, только их присутствие, их воодушевление, их внимание, сконцентрированное на мне. Вот и моя очередь. Я начинаю петь.

Это происходит как-то отдельно от меня самого. Вот он, мой коронный гроул, я вхожу во вкус. У меня отлично получается. Крон сегодня особенно великолепен, его барабаны просто наполняют меня, сочетаясь с гитарой Зиллаха. Я становлюсь воплощением музыки и забываю обо всем. Мощный стимул в виде тысяч людей передо мной придают мне вдохновения и сил.

Смееееееееерть! Боль! – тяну я,  и толпа одобрительно ревет.

Зиллах выскакивает вперед и начинает рубить соло на гитаре. Он сегодня великолепен, с невероятной скоростью одного из лучших гитаристов страны он перебирает струны… А Крон все ускоряет и ускоряет темп барабанов, все быстрее и быстрее. Это вибрации пронизывают меня.

Как только Зиллах заканчивает сольник, толпа одобрительно кричит, приходит моя очередь на финальный скрим.

- Смееееерть! – в последний раз тяну я, изо всех сил, до самого хрипа.

Совершенно без передышки, не давая толпе расслабиться, Крон начинает выбивать «Кровавый инцест». Я уже распелся, я весь горю. Мы играем прекрасно. Так как никогда не играли. Я уже знаю, что сейчас мы приобрели не одну тысячу новых фанатов. Мясо! Мы рубим реальное мясо. Из-за света я не вижу лиц, но я вижу, как упоительно взмывают в воздух руки, как трясутся головы. И это потрясающе. Это непередаваемо. Это круче секса, круче наркоты, круче всего остального. Ощущение, что тебя обожает многотысячная толпа, что ты приводишь ее в экстаз.

Наконец, приходить пора для последней песни – «Люциус». Она медленная, сверх-тяжелая и давящая. Светотехники приглушили свет, включили красные лампы.

Нарочно медленные тяжелые аккорды. Дэйзер на высоте, его басуха просто нечто. Барабанов пока нет.

- Люциус! Войди в нас!  - сверхнизким искаженным голосом ору я,  -  Люциус! Возьми нас!

Толпа вторит мне, они кричат «Люциус»!

Я вижу их лица. Мне вдруг становится омерзительно. Все они перекошены в каком-то отвратительном восторге, они призывают дьявола… и их лица… Это мерзко. Мне вдруг невероятно хочется просто перестать петь и как можно скорее уйти со сцены, чтобы не видеть это многотысячное стадо, чтобы не видеть выражений их лиц. Но вместо этого я сам продолжаю корчить страшную рожу и вызывать Люциуса.

Когда песня прекращается, толпа взрывается. «Crust»! «Crust»!  - скандируют откуда-то. Это безумный шквал криков, аплодисментов от разгоряченных людей. Но это почему-то мне тоже отвратительно. Мы уходим со сцены. Мне почему-то хочется плакать. С каких это пор я стал такой истеричкой?

Как только мы заходим за кулисы, к нам подбегает наш менеджер – крашенная в рыжый девка лет двадцати восьми, вся обвешанная безвкусной бижутерией. В руках у нее бутылка пива.

Она радостно накидывается на нас:

- Ребята, вы охеренны, вы так играли! Теперь у нас столько новых фанатов, вы не представляете!

- Кратос, ты просто нереально пел! Придется мне к той двухсотдолларовой херне, что я приготовила подарить тебе на завтрашнюю днюху, добавить что-нибудь покруче. Зиллах, Дэйзер, вы были мега, а про Крана я вообще молчу!

Мимо нас проходят ребята из «Children of bodom», они одобрительно машут нам, а бородач показывает мне козу и похлопывает по плечу.

Раньше я и представить себе этого не мог, вот они, кумиры моей молодости… А сейчас такое совсем не радует. Перед глазами все еще стоят искаженные лица толпы. Мне кажется, это будет одним из кошмаров моей жизни. Мне хочется как можно скорее приехать домой и как следует ширнуться, поэтому я отказываюсь ехать с менеджером и ребятами  в бар, отговорившись, что дерьмово себя чувствую.



6 

Второй 6 *мегаполис

Я провел в больнице еще три дня. С руки сняли всю их фиксирующую хрень, теперь снова могу ей двигать, правда немного стесненно. Мучившие меня головные боли становятся все меньше и меньше с каждым днем, силы возвращаются. За пределы палаты я почти не выхожу, провожу время в разговорах с Геннадием Викторовичем. Теперь я зову его просто Геной, несмотря на всю разницу в возрасте. Он почти не говорит о войне, только о жене своей бывшей и о детях. Такие трогательные воспоминания…

Гену не лечат. Только дают ему три раза в день биоморфины, а по вечерам – морфий. Мне больно на это смотреть. Завтра больницу эвакуируют. Мы уедем на запад, пока не известно, насколько далеко. Медсестры копошатся с оборудованием, разбирают его и складывают в большие коробки, наполненные пупырчатым полиэтиленом.  Я смотрю в окно, но из него ничего не видно, кроме небольшого садика, неба и кирпичной стены. Мне интересно, как там сейчас на улицах… Но все, что я слышу – это необычная тишина.

Когда я спал после обеда, в комнату (палату) ворвалась та самая симпатичная брюнеточка. У нее в руках был пакет с моими вещами: бумажник, изорванные штаны, коммуникатор и разбитый планшет.

- Китайцы идут, убегайте скорее,  -  запыхавшись, выпалила она мне.

- Что? Но завтра ведь эвакуация,  - не понял я.

- Да они уже сейчас идут. Минут через сорок будут здесь.

- Как же так, почему мы не знали?

- А как вы узнаете, когда нет коммуникаций, убегайте скорее. Да куда вы в свою рвань одеваетесь? Я там положила нормальные вещи снизу, это не ваше, а Сергея Семеновича с третьего, должно подойти.

- А как же вы? Вы разве не убегаете? -  спрашиваю я.

- А что нам сделают? Мы медперсонал! Ну, будем лечить китайцев теперь, а так, ничего не изменится, а вот вас убьют.

Я натянул предложенные штаны. Они действительно были как раз. Рубашка правда какая-то легкомысленная, розовая с голубым, но выбирать не приходилось. Я сунул кошелек в левый карман брюк, а коммуникатор в правый.

- Куда, мать твою, ты что ж творишь? – заорал на меня Гена,  -  выкинь мобильник нахрен! Он тебя даже выключенным спалит. Ну-ка, дай сюда.

Он нашел в себе какие-то силы и буквально вырвал коммуникатор из моих рук.

- Но куда я побегу? – спросил я у Ани (так зовут медсестру).

Она протянула мне связку ключей. Вот, это от квартиры моей бабушки. Она в Геленджик уехала. Теперь уж, понятное дело не вернется. Попробуй отсидеться там.

Вот тебе адрес, она сунула мне в руку бумажку.

- Девятая Арбатская, знаешь, где улица?

- Да, знаю. Да у тебя бабушка мажор, возле Кремля живет. Спасибо.

- Ну все, беги через задний выход.

- Какой беги! Меня слушай мать твою! Напутствия!  - снова ревет Гена,  -  значит так, это центр, тут камеры на каждом шагу. Закрой лицо чем-нибудь. Я уверен, китайцы про тебя все знают и ищут. Есть такие программы, которые мгновенно анализируют записи с тысяч камер и ищут заданные лица, уверен, что твое среди них. Уж поверь мне, я в IT полиции работаю, мы в последние годы только так всех и ловим. Так что замотай рожу, чтобы не попасться. И смотри, голову вверх не поднимай, на небо не смотри, а иначе сфотографируют со спутника и опять же найдут. Никаких мобильников! Как придешь в квартиру, отруби все приборы от Интернета: тостер, видеообои, микроволновку, холодильник и прочее, чтобы не спалиться, что ты там. Свет не зажигай, зашторь окна, особо в них мордой не выглядывай, помни про спутники. И не отсиживайся слишком долго, а то потом будет поздно.

- Все понял?

Я кивнул. Действительно полезная информация.

- Спасибо, - говорю я, -- Прощай,  держись давай. Спасибо тебе, что советуешь. Спасибо


- Давай, мать твою, смотри, не пропади,  -  фамильярно прощается со мной Гена.

Мы жмем друг другу руки. Его ладонь шершавая и холодная.

Я выхожу из палаты. Мне грустно с ним прощаться. Я знаю, что мы никогда больше не увидимся. В руках позванивает брелок с ключами. Нужно бежать, бежать.   







Первый 6 *заснеженный город.

Я сижу у костра с лесными изгнанниками и ем прекрасную душистую  рыбную похлебку, хотя и понятия не имею, как она называется, наваристая и пряная она буквально возвращает в меня  жизнь, напитывает силами. Тепло и еда действуют на меня усыпительно и глаза слипаются. Уже смеркается. Отблески костра такие яркие, искорки улетают ввысь, словно молодые звезды. Я уже рассказал свою короткую историю с плотом и теперь просто молчу и слушаю.

Люди говорят о чем-то о своем. У них у всех в лице какая-то особая умиротворенность и спокойствие. Наверное, действительно, жизнь в лесу влияет на человека как-то одухотворяюще. Я бы никогда не сказал, глядя на них, что это бывшие преступники, все такие сплоченные и понимающие, а на лицах – какая-то общая печать умиротворения. Правда матюки время от времени слышатся отборнейшие, но это только когда говорят о работе. Почему-то здесь только мужчины, без женщин. То ли у них какое-то свое, отдельное поселение, то ли преступления совершают только мужчины, то ли женщин не изгоняют. Я не спрашиваю. Мне вообще не хочется разговаривать.

Я думаю о бродячем народе. Если я не из города, то только они могут знать, как пройти до иных мест. Могу ли я странствовать с ними? Старик сказал, что в мире есть столько всего разного… Может быть, я найду что-то о себе? Что-то для себя…

- Эй,  -  почему-то шепотом обращаюсь я к сидящему рядом со мной старику,  -  а как мне найти бродячий народ?

- А что его искать? – затянувшись из большой самодельной трубки отвечает старик,  -  он сам приходит. Думаю, через недели они будут здесь, они всегда  заходят к нам. Мы меняемся, они дают нам табак, разные вещи, специи одежды, а мы снабжаем их шкурами зверей, пойманных за год, редкими травами, провизией… А зачем тебе бродячий народ?

- Я хочу отправиться с ними к морю,  - отвечаю я. И только в этом момент осознаю, что действительно готов сделать это.

- Хм…  - умолкает старик, и трубка гаснет,  -  значит, ты на неделю остаешься здесь?

- Не думаю, сначала лучше всего будет зайти в город и узнать обо всем, может быть, у меня там вещи, деньги, друзья… В общем, для начала я все-таки навещу город.

- Мудрое решение. Можешь купить для нас в городе лопаты? У кочевников их нет, а больше и взять негде.

- Хорошо,  - отвечаю я,  - если найду деньги, обязательно куплю. Сколько нужно штук?

- Лопаты три было бы неплохо,  - отвечает старик и пододвигает ноги поближе к костру.



Третий 6.

Ну вот, сегодня мне 27. Почти тридцать… Ну надо же. Совсем взрослый мальчик и не чувствую этого. Гигантская пьянка у меня дома. Вот что они мне устроили. Множество левых людей, гвал музыки, готические декорации… Поздравления, поздравления, подарки-подарки… Болит голова. Это расстраивает. Тупая ноющая боль где-то сзади, в затылке, ожесточает меня, усиливает ненависть ко всему, происходящему вокруг. Я почти не пью и стою где-то в стороне. Но гостям, похоже, хорошо и без меня, алкоголь льется не просто рекой, но всеобъемлющим и всеуничтожающим потоком горячей магмы.

 У меня большие планы на сегодня. Я думаю присоединиться к великому, хотя и не существующему, клубу27. Мы там будем тусить вместе с Куртом Кобейном и Джимом Морисом. Думаю, мы скорешимся. Двадцать  семь лет  -  самое время для музыканта умирать легендой. Хотя, думаю, что CRUST легендой стать не успел, еще даже не вышел наш первый альбом, хотя он и записан. Думаю, мое самоубийство станет отличным промоушном для альбома «Blood and Metal».

Боже, как же грустно выпадать из атмосферы всеобщего веселья. Еще полгода назад я бы первый скакал тут по столам, обливая самых сисястых телок дорогущим шампанским, а вот сейчас я стою у стены и задумчиво курю сигарету, морщась от громкой музыки, которая отдается болью в голове.


Я принимаю поздравление за поздравлением от людей, которые в жизни видели меня раза три. Время от времени я замечаю в окне ныкающихся папараций с камерами. Вот она, известность. Но они меня совсем не напрягают.

Зачем мне убивать себя? Убивать тогда, когда я наконец-то на пике, достиг того, о чем мечтал. У меня есть деньги, слава… Все что угодно. И в то же время меня гложет неутомимое желание прекратить все это, уничтожить себя. Может, это потому, что я больше не хочу ни к чему стремиться.

Сначала я думал, что желание покончить с собой гложет меня от чувства вины за мою музыку. Но чем дольше я думаю об этом, тем больше понимаю, что это нихрена не так. Конечно, мне стыдно, мне не хочется думать о том, что может быть из-за меня какой-то малолетний придурок пойдет убивать и насиловать… Но причина не в этом. Я просто разочарован. Я просто разучился получать удовольствие. Я просто потерял чувство времени. Все обесцвечено. Я не вижу для себя ничего в будущем. Ничего светлого. Вот почему мне так безумно хочется прекратить все это… Чтобы не думать о длинных годах омерзительной, бесцельной, безрадостной жизни которые маячат перед мной впереди.


Я подожду глубокой ночи, когда все  нажрутся в усмерть, и тогда уйду… из жизни… на хрен!

Многие девчоночки уже с голой грудью, многие мальчишечки уже ужраты в жопу и передвигаются на автопилоте. Мне вдруг вся эта вакханалия кажется такой отвратительной. Хочется напоследок чего-то настоящего, истинного, дневного, детского. А вместо этого снова передо мной пьяные рожи, похоть и животная радость.

- Ну ничего,  - думаю я,  -  совсем недолго еще, совсем чуть-чуть.

Время проходить тягуче, но быстро. Секунды сваливаются в минуты, а те бухаются в часы. Наконец, в половине третьего ночи я понимаю, что пора. В голове какой-то сонный угар, Я даже не чувствую волнения, реальность выцвела.

Я протискиваюсь мимо танцующих тел, отталкиваю обнимающиеся пьяные поздравления, протискиваюсь на лестницу сквозь чью-то прелюдию совокупления и поднимаюсь по пропахшему ганджей  коридору к своей спальне. Коридор темный. Звуки музыки где-то там вдалеке, приглушенные.

Вот и дверь в мою спальню, она белеет в темноте. Я почему-то думаю о свете в конце тоннеля. Интересно, верю ли я в Бога? Хотя, что тут теологию разводить под конец? Через полчасика все увидим.

Судя по звукам, моя спальня занята. Это расстраивает. Несколько минут я просто стою, прислушиваясь к чьим-то сладострастным стонам. Да уж, кому-то явно очень хорошо. И от этого мне плохо. Я в каком-то ревнивом ко всему состоянии, мне так хочется, чтобы на последок жизнь мне как-то улыбнулась светом.

Я иду в кладовку. Это небольшая комнатка три на четыре в конце этажа. Я закинул в нее все полученные сегодня подарки,  даже не распаковывая. Какая в конце концов разница?

В кладовке пусто и темно. Мне не хочется зажигать электрический свет, поэтому я беру валяющуюся свечку и поджигаю ее зажигалкой. В полутьме все кажется загадочным и эротичным, накатывают какие-то флэшбэки из детства.

- Ну, приступим!  -  негромко говорю я вслух.

Умирать я буду трусливо, по-мажорски. Без боли, не осознавая, что происходит. Странно это, но я боюсь, что мне будет больно. Нет, мы будем умирать от передоза героина, на пике наслаждения, не понимая, что происходит. Самое оно для такого труса, как я.

Я достаю из кармана мою верную чайную ложку и начинаю осторожно готовить зелье на свече. В нос бьет резкий запах. Вдруг приходит волнение, и сердце убыстряет свой ритм, а руки начинают дрожать. Мне становится страшно. Но я не хочу поддаваться.

Я набираю героин в шприц, выпускаю воздух и смотрю, нет ли пузырьков. Потом спохватываюсь, зачем я это делаю. С пузырьками было бы надежнее, мне был бы гарантирован сердечный приступ для подстраховки.  Но почему-то смерть от боли в сердце кажется мне ужасной. Даже если я вряд ли что-то почувствую.   

Ну, я готов. Мне хочется сказать что-то напоследок, или подумать. Почему-то кажется глупым, что я вот прямо сейчас возьму и вколю себе все это, не сделав напоследок ничего особенного. Однако в голову совсем ничего не приходит, поэтому я просто медленно и аккуратно подношу шприц к тонкой коже. Она такая белая, на ней в такт биениям сердца бьется жилка. Я прикасаюсь к ней холодным шприцом. Страшно. Медленно я делаю прокол. Остается только нажать на поршень. Ниточка боли в руке от иглы  -  все что остается в моем сознании. Это кажется так сложно – просто нажать. Словно это нечто невероятно тяжелое и многотонное, что мне предстоит тащить на собственном горбу.

Я глубоко вдыхаю и вдавливаю поршень. Жидкость распространяется по венам… Последняя мысль почему-то была такой: «Надеюсь, здесь нет никого, кто собрался бы колоть адреналин мне в сердце», а потом надо мной смыкается царство наркотического беспамятного наслаждения…

Второй 6 *мегаполис
 

Я выбегаю через скрипучую заднюю дверь больницы. В лицо бьет теплый, как парное молоко, летний воздух. Я на заднем дворике больницы, засаженном ослепительно зеленой травой. Небо совершенно безоблачное, несколько деревьев у входа безмятежно покачиваются по дуновениям ветерка. Совсем не верится, что я бегу, спасая свою жизнь, \. Совсем не верится, что идет война. Не верится, что Россия захвачена. Просто прекрасный и безмятежный летний день в городе.

На моей голове большая помятая соломенная шляпа с широкими полями, в которой я, должно быть, выгляжу безумно глупо. На глазах – огромные черные очки типа «срущая стрекоза», а нос и губы замотаны больничными бинтами. Даже не верится, что стоит мне снять все это и просто взглянуть на небо, как меня обнаружат китайцы, даже не верится… В общем, это слишком большой список.

Я выбираюсь из садика и бегу по опустевшим улицам. Почти все в эвакуации. Я никогда не видел, чтобы в центре не было людей и машин… Правда, время от времени, мимо меня все проезжали какие-то торопящиеся развалюшки с гибридными двигателями. Они оставляли после себя приятный запах бензина, напоминающий о детстве. Я бегу по пустым улицам.

Мне кажется, что я во сне или в видеоигре. Это все так необычно и непривычно. Казалось бы, просто нет людей – а как обнажаются все ощущения. Простые вывески и названия приобретают какой-то особый смысл.

Так…  Я ориентируюсь по красным стенам Кремля.. Мне туда! Это от Охотного ряда… Я бегу по асфальту, прямо по всегда запруженной машинами дороге. Совсем тихо, я слышу только стук моих собственных ног. Нет, определенно, в последнее время тишина меня преследует.

Так, черт возьми, вот и эта улица! Я кручу в руках брелок с ключами. Они мелодично звенят и это звук меня успокаивает… Так, какой мне там нужен дом? Я смотрю на мятую бумажку, на которой адрес выведен красивым каллиграфическим почерком симпатичной медсестрички Ани… Буковка к буковке. И не скажешь, что она врач.

Так, значит двадцать восьмой! Уже совсем близко. Я бегу вперед. Вот и он. Четырехэтажное чудо из камня, утонченное и милое. На первом этаже – сплошные кафешки. Думаю, вход в жилые квартиры со двора.


Во дворе уже не так чисто и мило, ржавеющая детская площадка и накренившийся в каком-то эстонском падении забор. Я открываю электронный замок на двери идентификационной картой, и дверь с легким электронным перезвоном отъезжает вбок. Я вбегаю в просторный подъезд, выкрашенный бирюзовой краской. На стенах висят картины, а лотке для прессы забыты  рекламные газеты недельной давности, так никем и не взятые. Разумеется, консьержа нет. В его кабинке лежит оставленный одинокий  очешник без очков и пластмассовая чашка с кинозвездой десятых годов. Висят камеры, но я стараюсь не обращать на них внимания, хотя мне кажется, что они буравят меня насквозь.

Может быть они вообще и не подключены к сети… Хотя, это вряд ли. В последнее время все камеры в домах подключали к Bigbrother полицейской системе. Так что, скорее всего, китайцы сейчас при желании могут меня увидеть. Другое дело, что пока черты моего лица недоступны для считывания, автоматическая система никак не прореагирует на мое появление.

Я подхожу к пневмолифту. Моя рука уже тянется к клавише вызова, но потом я передумываю. Не стоит. Если меня видели, они вполне могут заблокировать меня внутри. Тут всего четыре этажа, дойду пешком. Мне нужна квартира тридцать два.

Я осторожно поднимаюсь по лестнице. Она просторная и светлая, на стенах висят картины. В воздухе витает почти неуловимый запах ванили от ароматизирующих кондиционеров. Наконец, я достигаю цели –  дверь даже не железная, а деревянная, старая. Я долго вожусь с замком, никак не могу открыть. Наконец, что-то щелкает и дверь распахивается настежь.





7
Первый 7 *заснеженный город



Я долго бреду вдоль извилин реки. И вот, наконец, как всегда внезапно, лес заканчивается и у меня захватывает дух от непривычного простора. Небо такое высокое, почти безоблачное, но ветер все равно приносит откуда-то сверху снежные былинки. Я стою на холме, а город лежит прямо у моих ног. Я невольно любуюсь красотой заснеженных крыш, каменными мостами и дымящимися трубами. Он словно вышел из какой-то детской сказки, такой нарядный, маленький и загадочный.

Почему-то мне страшно идти вперед… Мне страшно узнавать кто я. Интуитивно, где-то на границе сознания, я знаю, что такое случалось со мной уже сотню раз. Что я забывал, вспоминал, и снова забывал. Но почему-то мне кажется, что теперь – что-то особенное, что теперь я не забуду. У меня странное ощущение эйфории и умиротворенности, пронизывающей все тело. Мне хочется улыбаться, мне тепло.

Я спускаюсь вниз, проваливаясь в снегу, но я не обращаю внимания на набивающуюся в шерстяные сапоги холодную массу. Я тороплюсь… боюсь и потому тороплюсь. Стены каменных домов все ближе и ближе… Я все ближе и ближе к знанию.

Вот  я  и в городе. Улицы почему-то безлюдны. Я бреду среди красивых каменных и деревянных домов. Здесь так уютно… Я любуюсь на резные окна, причудливые флигеля, затейливые дверные ручки. Я иду туда, куда меня тянут ноги, не давая голове вмешиваться. В конце концов, какая разница, куда я иду, мне просто надо найти какого-нибудь человека. Но никто не попадается на глаза. Странно, это что, вымерший город?

Наконец, я решаю постучать в какую-нибудь дверь и спросить у хозяев дома. Я обвожу взглядом окружающие меня дома, похожие друг на друга, и наконец останавливаю свой выбор на небольшом, с резными окошками и тяжелой дубовой дверью. Почему-то он нравится мне намного больше остальных.

Я стою несколько секунд, прислушиваясь к звукам из-за двери, ничего не могу разобрать, а потом беру большое холодное медное кольцо и отрывисто стучу в дверь три раза.

Через двадцать секунд дверь распахивается настежь, чуть не задев меня по носу. На пороге стоит разгоряченная женщина лет тридцати с нежно-рыжими волосами. Она явно очень торопилась открыть.

Она видит меня и ее глаза округляются. Она просто стоит и смотрит прямо мне в глаза, почти не моргая. Потом у нее из глаз вдруг начинают течь слезы. Она делает в мою сторону какое-то резкое движение, словно хочет обнять или ухватиться за мои плечи, но обрывает этот жест на половине и отстраняется. Это выглядит странно.
 
От удивления я забыл подготовленные слова, поэтому несколько секунд молчу и смотрю на нее. Наконец, я все же говорю:

- Простите, вы меня знаете?

Она кивает головой, не разжимая губ, и все продолжает плакать. Может быть, она ждала кого-то другого и разочарована, что это я? А может быть… А впрочем, некогда гадать.

- Простите, вы не знаете, где я живу?

- Да, знаю,  -  тихо, еле слышно отвечает она,  -  подождите несколько минут, я оденусь и доведу вас до дома.

Дверь резко закрывается. Что с ней такое?

Минут через пять она снова выходит, на этот раз не ломая дверь. На ней полушубок из лисицы и высокие элегантные сапоги.

- Идите за мной,  - глядя куда-то в сторону, говорит она.

Почему-то я стесняюсь спрашивать у нее о себе и городе, поэтому просто безмолвно подчиняюсь. У меня возникает легкое де жа вю, но я не могу отыскать его  истоки. Мы идеи по набережной вдоль реки. Они все еще течет, но кое где ее уже покрывают небольшие корки льда, видимо причина, разогревшая воду, понемногу сходит на нет.

Мы идем довольно долго. Я даже начинаю замерзать. Эйфория куда-то ушла, уступив место тревоге и беспокойству.

Наконец, женщина останавливается возле одного из домов. Впервые за всю прогулку она нарушает молчание.

- Вот, это ваш дом,  - глядя куда-то в сторону говорит она, а потом показывает тонким пальчиком на дверь.

Я киваю головой, она разворачивается и молча, быстрыми шагами уходит.

- Спасибо,  -  кричу я ей вслед, но она не реагирует.

Интересно, эта женщина злиться на меня за что-то? Или у нее какое-то горе?

Стучу  в дверь, и через несколько минут ее открывает миловидная старушка.

- Вернулся! Вернулся!  - кричит она и буквально бросается мне на шею.


Четвертый 7 *музыкант

Ах ты черт! Какая адская боль! У меня под ногтем! Это невыносимая пытка! Черт! Черт! Черт! Это невероятно больно… Просто разрывает. А я даже не могу пошевелиться, чтобы прекратить это. Мое тело словно связывают какие-то невидимые узы, оно не шевелится, глаза не открываются.

Я пытаюсь вырваться, я бьюсь, заставляю свое тело двигаться, наконец, мне удается открыть глаза и приподнять голову.

Слишком яркий свет буквально разрывает зрачки на части, я ничего не могу разобрать.

- Прекратите, он очнулся!  - слышу я мягкий мужской голос.

В мой левый глаз вдруг врезается совсем уж ослепительная вспышка, наверное, кто-то посветил мне фонариком. Я резко-резко моргаю, стараясь сфокусировать зрение. Постепенно предметы обретают свои формы.

Боль под ногтем практически прекратилась, осталось лишь пульсирующее, жаркое послеболие.

Надо мной склонены два мужских лица. Одно – небритое, с цепкими серыми глазами, а второе, напротив, гладко вылизанное, в большим восточным носом.

- Какого хера вы делаете? Вы меня пытаете? –  спрашиваю я. Выходит как-то неразборчиво. Губы и язык онемели, в горле пересохло.

Я вдруг вспоминаю вечеринку, героин, самоубийство. Черт, какого долбанного хера я все еще жив?

- Боже, да нас тут принимают за террористов! – саркастически замечает бритый и как-то неодобрительно смотрит прямо мне в глаза, в его голосе чувствуется какое-то злорадное презрение,   -   Вы в больнице. У вас была жестокая передозировка. Это наверное, модно у музыкантов. В общем, вы едва не погибли от своей наркоты. Еще бы пара минут и все. К счастью, вас там быстро нашли и доставили сюда, мы вас спасли. Но у вас развился сопор, вы впали в легкое подобие комы. Как видите, единственное средство которым мы смогли вас вытащить  - это боль. Вам все понятно?

- Эээ. Да.

- В следующий раз не пейте перед тем как колоться. Мы вас направим в лечебницу.

- Нет, не направим,  - задумчиво говорит откуда-то сбоку небритый,   - вы у нас еще полежите.

- А что, почему? – спрашивает бритый.

- Кто его врач, я или ты? Иди уже давай отсюда, мастер пыток!  - огрызается щетинистый.

Бритый раздраженно выходит, хлопая за собой дверью. Мой врач пододвигается ко мне на стуле, на нем засаленный халат, в его длинных каштановых волосах вовсю пробивается седина.

- Пока вы лежали в сопоре, у вас были странные подергивания мышц, даже не конвульсии, а именно подергивания. Кроме того, мы нашли некоторые другие аномалии в коже и ритме легких, поэтому мы сделали вам МРТ мозга.



Небритый задумчиво проводит рукой по щетине, вглядываясь в какие-то распечатки.

- И МРТ показало,  - продолжает он,  -  что в вашем мозгу есть странные новообразования. Мы пока не можем сказать, что это. Может быть, это паразиты, амебы, рак, доброкачественные опухоли или что-то в этом духе. Короче, почти все, что угодно. Дело в том, что это большая часть этих новообразований находится в областях, отвечающих за долгосрочную память, поэтому у вас могут быть повреждения.

- И что это значит? – спрашиваю я, все еще не в силах вникнуть в то, о чем он говорит.

- А это значит,  - продолжает доктор,  -  что нам необходимо установить, в чем же причина, чтобы вылечит вас. И сделать это нужно как можно скорее, если болезнь будет прогрессировать, она сильно повредит ваш мозг.

- И как же вы установите? – спрашиваю я.

Доктор откидывает листки в сторону и резко поворачивается ко мне.

- А вот в этом-то и вся загвоздка, - задумчиво говорит он,  - чтобы понять, что с вами необходимо сделать биопсию, отщипнуть от вашего мозга крохотный кусочек. Это рискованно, но совсем немного. Однако биопсию мы сделать не можем, так как ваш организм буквально пропитан героином, который не даст нам понять, что с вами такое.

- Вы хотите сказать, что совсем ничего нельзя сделать? – почему-то мне вдруг становиться очень страшно этой неведомой болезни, что поселилась в моем мозгу. Еще недавно я хотел себя убить, а тут вруг… Такой ужас…. Это так странно!  Мне представляются какие-то амебы копошащиеся в моей мозговой ткани… Черт!


- Можно,  - отвечает доктор, он подбрасывает в воздух жевачку и ловко с явным профессионализмом ловит ее ртом,  - мы проведем быструю абстиненцию. Это большой стресс для организма, но это необходимо. А еще это невероятно больно. Мы погрузим вас под наркоз, чтобы вы не умерли от болевого шока. Это будет последний раз в вашей жизни, когда в вашем организме будут присутствовать наркотики. После этого уже через несколько  часов мы сможем провести биопсию, которая покажет, что с вами. Побреем вам черепушку, просверлим дырочку, и вынем немножко бестолковых мозгочков. Вот и все.
 

Второй семь *мегаполис

Вот уже целую неделю я скрываюсь в этой квартире. Вот уж не думал, что это затянется настолько надолго… Однако, как бы то ни было, выбраться отсюда я не могу, прямо под окнами вечно снуют китайские солдаты, по-видимому, они заселили центр. По ночам по всем улицам маршируют кордоны. У меня просто нет физической возможности бежать. Однако я понимаю что это рано или поздно необходимо, задерживаться нельзя. Однажды китайцы меня обнаружат, да к тому же и еда скоро кончится. Но я тяну время, в надежде, что произойдет что-то особенное, что даст мне больше шансов на успешный побег. Страх смерти удерживает меня. Я понимаю, что мои шансы в этой попытке будут минимальны.


Квартира оказалась пыльной, но довольно уютной. По старой стариковской традиции стены покрывают толстые, немного выцветшие ковры. На окнах – задернутые бордовые шторы, погружающие комнату в какой-то особенный загадочный полумрак. Везде в беспорядке стоят старые вещи, покрытые слоем пыли: фигурки, статуэтки, игрушки, часы…

А еще, здесь повсюду навешаны книжные полки с потрепанными томами, в основном еще советскими. В квартире как-то по-особенному пахнет чем-то пряным.

А вот вся бытовая техника оказалась новой, наверное, богатые дети или внуки решили враз закупить всего и сразу для бабушки. На одной из стен висели очень качественные видеообои с высоким разрешением. Из-за них стена выглядела как-то немного чужеродно, так как не была укрыта ковром, как все остальные. У этой же стены стоял старенький компьютер, еще на микросхемах двадцатых годов, в  котором память считалась байтами, мегабайтами и гигабайтами.

Как только я впервые вошел в квартиру, сразу провел большую ревизию и деинтернетизацию. Я выдернул включенный вай-фай роутер. Мне нужно скрываться, а беспроводное соединение с Интернетом мало согласуется с этой целью. Пришлось отрубить сеть и в новенькой тройной микроволновке, тостере, стиральной машине и утюге. Если бы они передавали сигналы о своей работе, это бы однозначно означало, что в квартире кто-то живет.

Мне нельзя пользоваться электричеством, это меня спалит, оно же учитывается  в автоматических системах. К счастью, хоть счетчиков воды у старушки не стояло, так что я могу лить воду сколько мне угодно.

Еды я нашел весьма немало, однако в основном это банки с солеными огурцами и вареньем. В холодильнике было много разных сортов сыра, немного сока, испортившиеся яйца, какие-то витамины, лекарства, несколько луковиц и ветчина. В шкафчике над плитой ждали своего часа несколько пакетов сублимированной лапши, растворимый кофе, пакетики чая, семь пачек  каш быстрого приготовления и испортившийся кетчуп.

Что ж, вот этим я и питаюсь в последние дни. Еще на кухне стоит окошко пневмомагазина. На его небольшом экранчике можно заказать любой товар, оплатить карточкой, наличными или мобильником, и через несколько минут, при помощи пневматической тяги пластиковая капсула с нужными тебе бутербродами, подтяжками или трусами упадет в окошко. Это же центр Москвы, тут все удобства. Даже у меня пневмомагазина дома не было. Правда, воспользоваться им здесь и сейчас я все равно не могу. Заказать что-то означает выдать себя…


Дни идут совсем незаметно…

Это так странно, проводить время, совсем не выходя на улицу, ограничивая все свои перемещения несколькими метрами квартиры. Начинаешь мыслить совсем по другому, появляется иное ощущение времени. Я загнан, окружен, не могу покинуть это место, мой последний оплот.

Чтобы совсем не зачахнуть от лежания и сидения, я бегаю на месте. Меня преследует тишина. В квартире ничто не производит звуки, а шуметь самому или включать музыку мне нельзя, я же скрываюсь. Только подтекающий кран на кухне отмеряет секунды ударами капель.

Я провожу время, читая старые книги с пожелтевшей бумаги. Они хранят на своих полях историю. Пометки карандашом, подчеркнутые фразы, маленькие рисуночки, пятна от еды, загнутые страницы, забытые закладки – кусочки каких-то записок, календарик за девяносто седьмой год, засохший лист…  Это настраивает на какой-то особый лад…

Когда мне надоедает читать, я сажусь рисовать. Я нашел в письменном столе карандаши, краски и тушь, а под ним – стопку чуть пожелтевших листков.

Я не рисовал уже очень давно, с самого института. А у меня ведь прекрасно получалось, я с отличием закончил школу искусств. Я рисую все, что приходит в голову. Дерево, росшее когда-то под моим окном, первую девушку, которую я поцеловал, уносящийся куда-то поезд…

Впервые за долгие годы я один и никуда не тороплюсь. Такое одиночество не угнетает, а позволяет как-то по-иному смотреть на все. Рисунки получаются как-то по-особенному реалистичными. У меня огромная прорва времени, поэтому я каждый раз довожу их до совершенства, отрабатываю по нескольку часов каждую деталь, а потом развешиваю по стенам. Почему-то это греет мне душу.

Сейчас я читаю «Графа Монте Кристо» и не могу не удержаться от сравнений его со мной… Я тоже в тюрьме…

Как никогда ярко я погружаюсь вглубь книги. Образы встают у меня перед глазами даже отчетливее, чем если бы я смотрел экранизацию в 5d кинотеатре…

Волосы на голове отросли в неплохой такой ежик, к сожалению, борода и усы тоже не теряли времени. Побриться-то, к сожалению, нечем, старушка не держала дома бритв. А впрочем, как бы то ни было, наводить лоск мне не для кого.

Каждый день я подолгу моюсь в горячей ванне. Теплая вода погружает меня в какой-то особенный, мягкий мир. Это просто невероятное наслаждение, когда твою спину омывает почти кипяток. В первую секунду ты дергаешься, стараясь защититься, а потом привыкаешь и чувствуешь, как все твое тело прогревается в чем-то очищающем и нежном. Я смеюсь и пою в ванной.


Я скрываюсь здесь уже больше недели. Вот и сейчас я лежу на диване и смотрю на красноватые отсветы на потолке, идущие от штор.

Вдруг меня словно пронизывает ужасом. Я слышу шаги на лестнице. Я как-то потерянно вскакиваю на середине комнаты и не знаю, что делать. Надо прятаться! Но куда?

Вдруг хлипкая деревянная дверь распахивается от удара чьего-то крепкого ботинка. Через мгновение в коридор уверенной походкой входит китайский солдат. Он сразу видит меня и направляет в мою сторону крошечный, но от этого не менее смертельный пистолет.

- Русская! Замереть, не двигаясь, рука убирать за голову!   




8



Первый 8 *заснеженный город


Ну вот я и покидаю город, в котором, оказывается жил. Я тороплюсь, тороплюсь, чтобы не забыть о цели своего путешествия… Сейчас утро и солнце всходит, озаряя край небосвода розовой дымкой. Это прекрасная декорация для моего отправления. Она делает все путешествие каким-то по-особенному романтичным. Да оно такое и есть, если вдуматься. Я иду, чтобы встретится с кочевым народом, чтобы с их помощью достичь моря на другой краю земли и обрести потерянные воспоминания… Когда я думаю об этом, то сумма моих прозаических действий вдруг обретает какой-то особый романтический смысл.

За моей спиной – рюкзак, до верха набитый едой, вещами и кое-какой одеждой. Старушка сказала, что я все это заработал, помогая горожанам по хозяйству. Она была так расстроена, когда я сказал ей, что ухожу…

Несколько незнакомых мужчин и женщин пришли, чтобы проводить меня, они жмут мне руки и говорят, что я прекрасный человек и им очень жаль со мной прощаться. Старушка крепко обнимает меня, в ее глазах стоят слезы.

- Ты так похож на моего сына, только другой, путевый. Прощай, мальчик, Бог тебе поможет,  -  говорит она как-то по-старушечьи искренне.

Рыжая женщина, которая вчера довела меня до дома тоже пришла. Но она так ко мне и не подошла, а стояла где-то в стороне. Это меня удивляло. Наконец, попрощавшись со всеми, я пошел вперед, а они махали мне вслед. Рюкзак тяжело давил на плечи, под мышкой я нес лопаты, ветер дул мне в спину. Я обернулся и посмотрел на город в последний раз. Почему-то рыжая женщина снова плакала…



Второй 8 *мегаполис

- Рука за голова убирай! Я кому говорить! Быстрый!

Китаец громко кричит на меня, причудливо коверкая русские слова. Он тычет в меня своим пистолетиком. Странно… Мне почти не страшно… Интересно только, как он меня нашел… Почему-то китаец совсем не кажется мне страшным. Он какого-то забавно низкого роста, у него пухлые детские розоватые щечки и такие же губы, военная форма местами помята, а на животе красуется какое-то пятно…

Что же теперь со мной будет?

Я осторожно завожу руки за голову. Китаец подходит и надевает на меня наручники.

Почему-то мне всегда казалось, что наручники должны быть холодными и обжигать кожу… А эти – совсем теплые, видимо, это от того, что он носил их в карманах. Сковав мне руки, китаец вдруг как-то сразу успокаивается и присаживается на диван, все еще не выпуская из рук оружия.

Он лезет куда-то в карман и достает электронную сигарету. В нос мне сразу бьет резкий запах клубники. Китаец закуривает и обращает свой взгляд на меня. Он смотрит несколько минут. Не зло, а как-то изучающе. Мне сразу становится неуютно.

- Так ти здесь скрываться? – спрашивает он меня, как-то комично наклонив голову.

Я киваю головой.

- Ну, русская, ти хорошо, долга не попадался. Хитрая русская!

Китаец поднимается на ноги и ходит по ковру, разглядывая все вокруг. Его взгляд падает на нарисованные мной картины, которые я прилепил к стенам. Сначала он долго рассматривает мою первую девушку, потом не менее внимательно глядит на разлетающихся голубей, потом на моего кота, речной пейзаж и лицо моей сестры.

- Это ти рисовать? Русская?  - спрашивает китаец, неопределенно показывая рукой на картины.

- Да,  - отвечаю я,  -  здесь больше заняться нечем, только читать, вспоминать и рисовать.

- Ти хорош, русская рисовать так красота, что я любить. Ти долго уже сидеть это место?

- Не знаю точно. Я уже сбился со счета дней. Точно больше недели.

- Долго. Я тоже долго не там, где хотеть. Ходить другой мест, я призвать в армия и теперь пришлось оставлять семья, чтобы воевать Россия.

Я киваю головой. Китаец еще раз осматривает все мои картины, потом выключает сигарету и убирает ее в карман. Он поворачивается ко мне, и его раскосые темные глазки снова останавливаются на моем лице.

- Ладно, русская, так я и быть, скрываться сколько хочешь.

Он подошел, резко схватил меня за руки и расстегнул наручники.

- Только выключи смэк сигнал часы, он тебя выдавать может.   

Китаец быстрым шагом вышел за дверь.

Дерьмо! Как я мог погореть на такой херне!  Смек детектор в часах. Я выключил GPS, GSM и вай-фай роутер в них, а про него забыл! Как можно скорее я исправляю оплошность

У меня  не укладывается в голове, что китаец просто ушел. Это кажется таким невероятным, что мне хочется просто сесть и хихикать. Сам не знаю, почему у меня была такая реакция…

Однако через пару дней после этого мне было уже не до смеха. Еда практически кончилась. Осталось только три банки огурцов и семь банок варенья, в основном клубничного. Не самая питательная  диета. И от того, и от другого уже тошнило. Тогда я понял, что пришло время убираться отсюда. Может быть, китайцы не будут так уж жестоки ко мне. А то, что я точно попадусь им на глаза – это почти стопроцентно. Вон их сколько внизу, все в военной форме. Ходят, маршируют, время от времени даже поют какие-то странные пугающие песни на своем.

Как раз в тот момент, когда я сидя на диване раздумывал, как бы мне лучше совершить побег, дверь снова распахнулась (после того раза она уже и не запиралась вовсе.

Вошел китаец. Сердце сразу забилось, просто выскакивая из груди. Почему-то, на этот раз я испугался. Боже, ну почему все китайцы на одно лицо? Как же мне понять, тот ли этот китаец, что отпустил меня.

- Ти все еще тут прятаться! Это хорошо!  - не проявляя признаков агрессии, воскликнул китаец.

У меня словно водопад облегчения пронесся в груди. Тот самый! Это тот самый!

Китаец снимает с плеча сумку и говорит мне:

- Подойди, русская, я тебе принес.

Он дает мне в руки несколько банок тушенки, четыре пакетика сока, семь сублимированной лапши и пакет молока. Я пытаюсь удержать все это в охапке. Видя мои страдания, китаец забирает молоко и четыре банки тушенки, идет на мою кухню и кидает все это в холодильник. То же самое делаю я.

-  Меня зовут Мао,  - вдруг ни с того ни с сего представляется китаец,  -  я не без никакой цель принести тебе еда. Я хочу услуга от тебя. Русская хороший художник. Ти можешь нарисовать я? Только чтоби красивый! Я посылать  жена  в Китай, чтоби она помнить о я, чтоби обрадовался. Ти понимаешь?

Я кивнул и улыбнулся.

В тот же день я и начал его портрет. А уходя, он сказал.
- А, почти забыть,  -  китаец достал из кармана простенький одноразовый бритвенный станок,  -  стирать волоса на лицо, русская, а то некрасивый. Всегда, в любая ситуация надо быть человек и внешность тоже быть человек.

Я снова улыбнулся. Он забавный.

Несмотря на языковой барьер и его зачаточный русский, мы с Мао стали почти друзьями. Вечерами он заходил ко мне, принося с собой пару банок съестного. Минут сорок он позировал мне, а потом говорил, что ему нужно идти.

Пока я рисовал, мы всегда разговаривали. Мао любил поговорить. Наверное, ему не хватало общения, не получалось найти общего языка с другими солдатами, поэтому он на примитивном и исковерканном русском пытался облегчить душу мне. Как ни странно, я его прекрасно понимал. Видимо от полного одиночества моего заточения я всегда воспринимал приходы китайца как маленький праздник.

Мне нравилось рисовать. Я больше не думал, что Мао как две капли воды похож на всех остальных китайцев, я запомнил каждый изгиб его лица. Наверное, от того, что китаец мне нравился, портер тоже выходил прекрасным: нежные пухлые щечки, открытый лоб, взъерошенные волосы… Все это выглядело реалистично и словно дышало жизнью. Мао нравилось смотреть на пока недорисованный портрет. Он каждый раз качал головой и говорил «Молодца! Молодца! Очень красивый я ты рисовать!».

Мао рассказывал о своей семье. У него была красивая жена, с которой он познакомился еще в институте и два сына, а через несколько месяцев будет три, хотя он его и не скоро увидит. Китаец сокрушался, что так некстати началась война и его насильно призвали. Ему всегда нравилась Россия и русские, он не хотел воевать. Еще Мао любит болтать о своих родственниках по отцу. Это была особая тема. Он расписывал мне каждого во всех деталях, и кто кем кому приходится. Мешанина незапоминающихся китайских имен не давала мне понять о ком он говорит, но китаец и не интересовался, понимаю я, или нет. Ему просто нравилось рассказывать и вспоминать семью.

Про войну он говорил очень редко и мельком. Видимо, не хотелось грустного. Зато часто он просил меня рассказать ему о русских обычаях, или просто спрашивал о чем-то  типа «А как русская люди делать вот это?». Правда, он никогда не давал мне дорасказать, всегда перебивал и начинал говорить сам.

Я не торопился дорисовывать портрет, поэтому работал медленно над каждой деталью. Мне не хотелось, чтобы у Мао не было повода ко мне заходить. Китаец тоже меня не торопил. Ему и самому, казалось, не хотелось терять причины зайти ко мне, отдохнуть, попозировать и попить чая, поминутно рассказывая обо всем подряд.   


Первый 8, 5 *заснеженный город

Я сижу у костра в лагере изгнанников и улыбаюсь. Они так трогательно благодарили меня за лопаты. Просто улыбкой младенца озарились, когда я отдал им их. Это так мило, когда людей радует простейшие вещи. Так оно и должно быть.

Я предупредил всех, чтобы они напомнили мне отправиться со странствующим народом. Я знаю, что помнить мне осталось недолго. Обычно память стирается раз в три-четыре дня. Это я знаю точно. И время почти пришло, скоро я все забуду. Это даже немного страшно, странно, в это сложно поверить и воспринять. Как так в одно мгновение все, чем я жил сейчас исчезнет?

Куда оно канет, в какую бездну?

- Странствующий народ, они идут,  - раздается возглас с окраины деревни.


Четвертый 8
 


Меня укладывают на кровать… Здесь темно и как-то неуютно. Странно, но раньше мне нравилась медицинская эстетика. В этом есть глубокий фетиш – халаты маски, иглы, пилы…

Но только не сейчас. Меня так жутко от всего этого воротит!

- Ну что, вы готовы вывести весь героин из вашего организма? Что ж, тогда будем делать вам наркоз!


 
Первый  8, 75

Ну вот, большой торг и обмен завершены. Кочевники согласились взять меня с собой. Правда, я не понимаю их языка. Но надеюсь однажды выучить… Теперь эти надежды не так пусты.

Уже четыре дня мы идем по тайным тропам этих черных лесов. За все это время я ни разу не потерял памяти. Я отчетливо помню все события, произошедшие после того, как я очнулся на плоту. Даже и не знаю, что повлияло, удар головой, или само путешествие, смена мест.

Я иду вместе с кочевниками, слушаю их протяжные странные песни и гляжу на все вокруг: необычные изогнутые деревья, замерзшие лесные ручьи, горячие родники… Теперь все это принимает смысл, потому что я почти уверен, что оно не исчезнет, а запомнится. Хотя страх забыть остается. Он живет во мне как какой-то червь. А ну как в следующую секунду все обретенное исчезнет? Вдруг оно растворится в темноте моего сознания?

Но ничего такого не происходит.

Правда, есть побочный эффект. В последнее время я потерял сон, не сплю совсем. Все ночь, пока кочевники дремлют в палатках я брожу, чтобы не замерзнуть и смотрю на звезды.Они такие прекрасные и свободные. Мой взгляд теряется в бесконечном просторе звездного неба, такого загадочного и прекрасного.

 Теперь я мог бы читать книги… Но все, что я могу найти – это книги кочевников, на неизвестном языке. Однако в некоторых попадаются иллюстрации, которые я могу разглядывать. Странные животные, неизвестные мне строения и замки…

 Почему-то отсутствие сна никак не сказывается на моем самочувствии, я по-прежнему бодр. Может, это какая-то болезнь? В любом случае, она не доставляет мне страданий, и вернула мою память.

Четвертый 8, 5 *музыкант

Я погружаюсь в спутанный наркотический сон. Все путается, все смыкается. Почему-то у меня ощущение какого-то де жа вю. Я пытаюсь проанализировать это, но разум ускользает от меня и все больше скатывается в глубину каких-то странных видений.


Я очнулся от невероятной боли. Они пронизывает во все мое тело. В каждый его сантиметр. Она в глазных яблоках, разрывает их на части, она в сердце, ногах, бьется в пальцах, в паху, впивается в голову, шею… Все, все, все!

Я громко кричу разрываемыми болью легкими. Я бьюсь, все мое тело пронизывают спазмы. Я кричу и перестаю слышать свой голос, мое сердце бешено колотиться. Мне страшно, что оно разорвется, и от этого я кричу еще громче.


- Твою мать, ваш придурок очнулся!  - слышу я голос бритого.

Бородатый подбегает и хватает меня за голову, не давая мне биться ей об койку.

- Вот дерьмо! Как это возможно? Этот парень что, выработал устойчивость к наркоте? Эй, вколи ему еще скорее, пока он тут от болевого шока не умер!

Я чувствую, как в мою руку втыкается игла. Боль от укола становиться просто непереносимой. Даже не верится, что это просто игла, которую на секунду ввели в мою руку. Она распространяется по мне пылающим жаром, лишает чувств и рассудка. Я стону и ору, кажется уже охрипнув и лишившись голоса. Я не могу вдохнуть, но продолжаю биться в конвульсиях.

- Как такое может быть? Не помогает. Это бы и лошадь срубило. Коли еще!

- Нет, так нельзя, у него будет еще один передоз.

- А что, по-твоему, будет лучше, если он от болевого шока окочурится? Ничего, думаю, с его популярностью в случае чего моментально найдутся доноры печени. 

Снова укол. Но мне не становится легче, наоборот. Боль только набирает обороты. Я уже ничего не вижу. В ушах гул, словно от тысяч самолетов.

- Дерьмо! Да что с ним такое!  - ругается небритый.

- Может, это из-за повреждений мозга? – вставляет второй.

- Да какая нахрен разница из-за чего? Как его живым вытащить? Вколи морфия!

- Это будет смертельная доза! У него больше шансов пережить боль самому, чем выжить после такого.

- Да, черт, ты прав.

Через несколько минут я чувствую, как на мой лоб ложится холодная салфетка.

- Ну-ка, открой рот, музыкант,  - слышу я какой-то по-отечески интимный шепот небритого. Он засовывает мне в рот какую-то деревянную штуку, чтобы я прикусил.

Все это почти не облегчает страданий.

К такой боли невозможно привыкнуть. Организму давно бы уже пора защитить меня и отправить в обморок. Но сколько бы тьма не подступала к моим глазам, она не забирает меня в свое царство и оставляет корчится в полном сознании. Это невыносимо. Секунды кажутся часами, когда все твое тело пронзает боль. Это длится просто невероятно долго.
Словно проходят тысячелетия.

Время от времени небритый приходит промакнуть мне лоб холодной водой или вколоть мне что-то.

- Держись давай,  - шепчет он мне,  -  уже не так долго. Давай не умирай.

И я не умираю. Только его приходы позволяют мне чувствовать время. Я уже не кричу вслух, потому что нет сил, но внутри меня все мое существо орет от непереносимого страдания.
Лишь десятью вечностями позже боль постепенно начала идти наубыль… 



9


Второй 9 *мегаполис

Однажды вечером китаец пришел ко мне с дурной вестью.

- Русская должна убегать скорей. Правительство решить заселять китайцо в Москва. Скоро и в этот дом и в этот место будут жить китайцо. Тебе нужно как можно скорее идти в другой место. Лучше всего другая страна. Украина хорошо скрыться! Мао помочь тебе будет. Будь готовым завтро.

На следующий день он вернулся с несколькими мешками. Он кинул один из них мне.

- Вот, попробовать на тело,  - сказал он.

Внутри мешка оказалась старая и замызганная китайская военная форма. Я стал торопливо одевать ее на себя. Она была удобной, но слишком короткой. Наверное, хорошо видно, что шито не для меня.

- Плохо, - сказал китаец,  - русская слишком высоко. Китайца редко этот рост, заметный будешь.

- Ничего не поделаешь, - сказал я,  -  я постараюсь как-нибудь ссутулиться.

- А сейчас надо сделать твои волоса китайский цвет.

Мао достал из сумки автоматический окрашиватель.

- Закрой глаз! – скомандовал он и принялся брызгать мне на голову ароматизированной, но все равно мерзковато пахнущей жидкостью.

- Хорошо, - сказал Мао,  - теперь больше похож на китайца, - только глаза надо убрать. Я видеть ти иметь черный очки. Ти должен одевать.

Я нахожу их где-то на столе. Заодно я  беру портрет Мао.

- Вот, возьми, говорю я,  - он почти закончен. Я думал сделать еще фон, но, похоже, придется без него.

Китаец осторожно берет портрет, с каким-то просветленным выражением лица несколько секунд рассматривает его, а потом скатывает и бережно убирает в рюкзак.

- Спасибо, русская, - говорит он, поднимая глаза на меня,  -  это прекрасная рисунок. Я долго помнить тебя и моя жена радоваться мой портрет. Спасибо.

- Да и тебе спасибо, что кормил меня, без тебя я бы пропал,  - говорю я и крепко обнимаю китайца за плечи. Он хлопает меня по спине.

- Я обо всем думать!  - деловито начал он,  - я везти тебя на Савеловский вокзал. Там все еще ходят товарний поизд. Ми сажаем тебя в тот, что идти на город… забил… как его? Ростов. Там совсем близк Украин, свободний страна, где ти можешь укрыться. Только продержись один и еще половина сутка в поезд.

- Звучит логично,  - говорю я,  - это хороший план, спасибо.

- Возьми два бутылка вода и немного еда, тебе пригодиться. И пошли, я буду тебя везти.


Первый 9. *заснеженный город

Наконец-то мы вышли из лесов. Это непередаваемое ощущение свободы… Прямо перед нами раскинулись бескрайние поля, простирающиеся прямо до самого горизонта. Где-то сбоку маячили огромные и величественные горы с вершинами, покрытыми вечным снегом. Я ошеломлен, что на полях нет снега. Уже намного теплее. На моей короткой памяти никогда не было так тепло. Мы идем вперед по голым полям, а я все не могу насытится ощущением простора… Это непередаваемо, это просто невероятно!


Четвертый 9 *музыкант

Наконец-то боль проходит. Ее последний отголосок скрывается где-то в глубинах моих нейронов и я лежу полностью обессиленный, оглушенный ощущением нахлынувшей эйфории.

- Ну вот, вот так-то лучше,  - с облегчением говорит мне доктор, - отдохните немного. Через часик сделаем биопсию и узнаем, что с вами.

Второй 9,5. *мегаполис

Крошечный и неудобный электромобиль Мао осторожно едет по улицам. Не быстрее тридцати километров в час. Из неплохой стереосистемы играет какая-то китайская электронная музыка, действующая на нервы какой-то излишней повторяемостью мотива. Я вижу, что Мао нервничает. Наверное, он здорово рискует, помогая мне. Я тоже нервничаю и от беспокойства барабаню пальцами по обивке кресла. Выходят забавные звуки.

Наконец,  машина, чуть взвизгнув тормозами, останавливается.

- Вылезать! – говорит он.

Оглядываясь по сторонам, мы выходит из машины. Вокруг никого нет. Мы торопливо проходит через тяжелую бетонную арку и направляемся к поездам. Вокзал почти пуст.

- Читай, я не умею понимать русский буква, ищи, где написано Ростов,  - шепчет мне Мао.

Я оглядываю технические поезда. Почти на каждом краской написано, куда он идет. Так, Казань, Пермь… Вот же он. Ростов на Дону!

- Ну, забирайся скорее внутрь,  - говорит мне китаец,  - когда русская расстается навсигда она говорить не досвиданий, а прощать. Прощать, русская.

- Прощай, Мао! 

Я снова обнимаю его и бегу к поезду. Как бы мне забраться в вагон. Ага, вот есть один с отошедшим стыком. Я протискиваюсь внутрь, в темноту, к каким-то ящикам и ложусь на спину.  Я почти в безопасности.

Мао еще несколько секунд грустно смотрит в мою сторону, а потом разворачивается и уходит. Его щуплая фигурка исчезает из моего вида.


10

Четвертый 10 *музыкант


 Я  лежу на кровати и смотрю в потолок. Мысли как-то странно путаются. Я стараюсь не шевелиться,  мне больно двигать головой. Еще бы, они же просверлили в ней нехилую дырку.

Дверь открывается и входит тот самый небритый врач, надо будет хоть узнать его имя. Он садится на стул и смотрит куда-то в стену, ничего не говоря.

- Вы абсолютно здоровы, за исключением интоксикации,  - говорит он,  -  мы провели биопсию, но она ничего не показала. Тогда мы повторили МРТ и в этот раз на нем не было никаких черных точек.

- То есть, вы зря заставили меня пройти через всю эту боль и зря просверлили мне голову?

- Выходит, что так.

Я почему-то совсем не злюсь. Мне все это кажется естественным.

- То есть, вы перепутали и первое МРТ было ошибочным?

- Нет, я сам его проводил и могу вам сказать, что у вас в голове были какие странные объекты. Просто они каким-то непостижимым образом исчезли. Вы вообще одна сплошная загадка, то после наркоза очнетесь, то вот это.

- Звучит как-то неубедительно.

- Знаю, -  отвечает он, почесывая щетину,  - через неделю мы вас выпустим, только подчистим ваш организм и подлечим печень.


Второй 10 *мегаполис

Я еду в темноте. Мне кажется, что я сливаюсь с этим мерным постукиванием колес. Тук-тук, тук-тук, тук-тук, они бьются вместе с ритмом моего сердца. Время от времени, когда я чувствую голод, я подкрепляюсь из своих запасов и пью воду. Больше делать нечего, но я привык к бездействию за время своего заточения в квартире. Теперь к нему прибавилась еще и тьма. 


Так проходят сутки, а потом еще одни. В полной темноте я  вдруг чувствую себя эмбрионом в животе матери. Только зрею я не девять месяцев, а сутки с небольшим. Может, когда я выберусь, это будет вторым рождением?

Я даже включил навигатор в часах. Теперь уже скрываться нечего. Мне осталось совсем немного. Еще час… Полчаса… Пора!

 Я спрыгиваю с поезда в царство оглушительно зеленой травы и цветущих деревьев. Здесь жарко и приятно. Впервые за долгое время я на улице. Я сверяюсь с навигатором  и начинаю бежать в сторону Украины, до нее всего три километра, да и китайцев поблизости быть не должно. На Украине я надежно скроюсь. Все будет в порядке! Теперь и навсегда. Как же ярко и прекрасно солнце!

Первый 10 *заснеженный город

Становится все теплее и теплее. Мы проходим места, где уже цветет какая-то зелень, не эта бесцветная хвоя, а настоящая, пахучая. Гор становится все больше и больше, ветры дуют сильнее. Я разделся и иду в одной только кофте. Я до сих пор не сплю и совсем ничего не забыл.


11.


Четвертый 11. *музыкант


Ну вот, меня и выпускают из больницы. Мне уже и не верилось, что это произойдет. Я чувствую себя каким-то потерянным…. Впервые за долгое-долгое время я совсем один. Выписали без предупреждения, так что меня не караулят папарации.

На улице холодно, дует свежий ветер. Уже, наверное, осень. Боже, сколько же времени я потерял?

Я ловлю приблудившееся такси.

- Куда ехать будем? – спрашивает на удивление культурный, и даже гладко выбритый, что для таксистов редкость, водитель.

Этот вопрос ставит меня в тупик. Домой мне возвращаться не хочется, видеть кого-то тоже.

Поэтому я говорю:

- Давай к морю, в любое место, только побезлюдней. А знаешь что? А фигач к морю!

Таксист качает головой и нажимает на газ.


Первый 11. *заснеженный город

Мы идем по расцветающей земле. Впереди – холмы. Один за одним мы взбираемся на них, и видим, что чем дальше, тем прекраснее и прекраснее становится мир, ярче, солнечнее зеленее. Наконец, я поднимаюсь на вершину последнего, самого высокого холма, и вдруг у моих ног появляется море. Я смотрю на него сверху. Это оно! Я видел его во снах. Так вот какое оно в реальности! Это море! Море!


Второй 11. *мегаполис

Я бегу и бегу. Мой навигатор говорит, что я уже на Украине. Надо же и никакого кордона. Наверное, это потому что я не по дороге, а пешком, по высохшему полю. Здесь совсем рядом море. Я бегу к нему изо всех сил, задыхаясь. Я не бегал так с самого детства, ветер свистит в моих ушах.






МОРЕ.


Первый: *заснеженный город

 Его волны лижут мои пальцы. Так оно и впрямь существует. Я смотрю на него. Оно дышит, оно переливается, оно живет… Какие-то расплывчатые образы появляются в моем мозгу, какие-то ощущения, которые я когда-то испытывал. Я чувствую странную гармонию и умиротворение, словно я отыскал свой потерянный осколок, я един с ним. Над моей головой носятся прекрасные белые птицы. Откуда-то я знаю, что они называются чайки… Что ж, теперь пришло время делать новые воспоминания! Черт с ними, с теми, что остались в прошлом. Наконец я чувствую, что что-то во мне сместилось, я нашел себя, почувствовал себя… Во мне пробудились какие-то странные, но могущественные силы. Весь мир в моих руках, все пути открыты передо мной. Он так велик, не ограничивается одним лишь только городом. Я вырвался из заточения, из города, памяти, из собственных страхов. Вот он, новый я, единый, гармоничный, действенный… Живой! Живой! Я действительно живой!!

Мне больше не нужно скрываться в уединенном и проклятом застывшем городе на краю мира, теперь я готов принять все сущее таким, какое оно есть. Я больше не хочу ничего забывать, потому что все, даже самое отвратительное, по сути своей прекрасно.


Второй:*мегаполис

Я смотрю на теплое южное море, переливающееся голубыми бликами солнца. Из моих глаз почему-то текут слезы. В груди тепло. На меня вдруг накатывает чувство, что я наконец-то в безопасности…  Я буду жить! Все миновало. Это невероятное облегчение. До этого, долгими темными одинокими вечерами в пустой квартире я уже успел свыкнуться со скорой смертью. Я думал, что не боюсь. И только теперь понемаю, как же мне было страшно.

 Я резко чувствую запах соленой воды, во рту стоит привкус морского воздуха. Все мои ощущения обострены: звук, зрение, обоняние, осязание. Мир вдруг наваливается на меня во всем своем величии, а стена, которая отгораживала меня от него, вдруг разрушена. Мои чувства снова остры. И почему-то я знаю, что теперь это навсегда. Я все преодолел, я все смог. Я начинаю смеятьсяя, мне хочется прыгать на месте.

 И я хохочу навстречу теплому морскому ветру. Слезы все катятся по моим щекам, обжигающе горячие и соленые, как само море, но это слезы счастья. Я жив, наконец-то я снова жив! Я снова ощущаю жизнь и мир, он снова реален. Больше не когда ко мне не вернется это чувство нереальности всего, которое разрушало меня в последние годы. Теперь я буду жить, жить полностью, жить настоящей жизнью. Как чайка Джонатан Ливингстон, я взмою в небо выше, чем кто-либо и открою грани своих возможностей. Я жив, жив.


Четвертый: *музыкант

Я сижу на берегу и кидаю плоские камни в мутноватую воду. Я думаю о будущем. Почему-то оно больше не кажется мне таким безвыходным. Я словно преодолеваю какой-то внутренний раскол, нахожу части своей личности, замурованные, забытые когда-то в детстве. Внутри меня жило столько разных и прекрасных людей. Просто в один из моментов я вдруг решил, что хочу быть «таким» и все остальные мои грани дремали где-то глубоко-глубоко, я забыл о них и остался словно голым.

Они говорят мне мыслить по-другому. Мне всего лишь двадцать семь. Жизнь впереди больше не пугает меня. Я смогу, смогу сделать что-то, я все поменяю, я это знаю. В конце концов, у меня много денег, а контракт можно расторгнуть по состоянию здоровья. Как тот мужик из фильма, из «99 франков», я могу поехать на какой-нибудь необитаемый остров, или снова заняться разноской пиццы, или просто описать стихи. Я смотрю на море и вдруг чувствую в себе волны вдохновения, которые вздымаются вместе с морскими гребнями. Да, теперь я уверен, что могу, что способен написать нечто прекрасное. Во мне словно открывается тот светлый источник гармонии и единства всех начал, что дарил мне вдохновение, заставлял плакать. 

Пока эта лира звучит в моей голове, я пытаюсь найти хоть что-то, на чем можно было бы записать эти строки. Бумажка, бумажка, черт, ничего нет. А хотя, вот обратная сторона выписки. Дерьмо, нет карандаша. Ах, можно записать на диктофон мобилы.

И я стою и много часов наговариваю строку за строкой, пока не забиваю записями всю micro SD карту. Теперь я буду издавать свои стихи. Вот, чем я займусь, вот, чем я хочу заняться. И поверьте мне, это не будет «Кровавым инцестом», это когда-нибудь будут проходить в школе!



Вместо эпилога.

Всегда ищи себя. Промедление в этом деле есть несчастье. Когда ты стоишь, весь мир идет вперед, а значит, ты словно едешь назад.  (Неизвестный античный философ, возможно, Платон)





Святослав Леонтьев.