лесная история цикл моя совдепия

 

   Началась эта  история в общежитии Московского архитектурно-го института, сокращенно - МАРХИ.   
   Лежу на кровати лицом в потолок, на потолке муха, большая и жирная  она совершенно бессистемно ползает по потолку. В углу  –  там, где сходятся потолок и две стены, – паутина, в паутине живет па-ук – это наш подопечный, мы ловим ему мух. Я наблюдаю за мухой, что ползает – попадет она в паутину или нет –  вопрос.  Васька  сидит за столом и что-то пишет, ему дела нет до паука и мухи, Альгирдас  лежит, -  он весь в книге, Виктора нет - он любитель   бродить по Мо-скве, точнее, по ее магазинам,  где ГУМ, он знает лучше, чем, где Кремль.
 
    В комнате  нас четверо – все из разных мест Союза: я из Харь-кова, Вася из Львова, Виктор из Бердичева, Альгирдас из Литвы. Мы приехали повысить   квалификацию. Комната вполне приличная на четырех, рядом с нами еще комната на двух – там поселили Олега из Минска и еще одного из местных, москвича.  Ни один, ни второй в своей комнате практически не бывают – у них есть к кому присло-ниться в Москве, а здесь, в общежитии, держат за собой  койко-место на всяк случай. На две эти комнаты санузел: унитаз и ванная. Когда мы въехали, уборщица, молодая женщина лет сорока, рассказывала, что перед нами были  негры, только что как уехали, - так они на уни-таз садились верхом, обнимут бачок и делают свои дела. «А нам уби-рай потом»,- жаловалась   уборщица. Она была   счастлива, что мы не негры. Прошло каких-то  сорок лет и вот негры уже мы, а не негры.
***
   Все стены  нашей комнаты увешаны рисунками голых  женщин – это рисунки мои – уборщица их стесняется, она старается вымыть пол так, чтобы не взглянуть на голых, но лучше голые бабы на стенах, чем негры в туалете. Я один-единственный со всей нашей группы по-вышенцев   хожу на рисунок. Занятия  по рисунку организованы не-далеко от МАРХИ в бывшей церквушке: здесь рисуют художники, повышающие квалификацию где-то рядом, и можем рисовать мы, ар-хитекторы.  Рисуют здесь не  - там  кубики, шарики или разные гипсы, здесь рисуют натуру и только обнаженную и только женскую. Но ни-кого из наших   рисунок не заинтересовал, все они предпочитали   это время проводить  как-то по другому  : кино, магазины, пивнушки  или просто поваляться на кровати. 

   Я же голодным волком накинулся на рисунок – нет для рисующего человека удовольствия большего, чем рисовать обнаженную на-туру, а здесь сразу три обнаженных и все разные: одна такая не то чтобы толстенькая, но упитанная, с крупными налитыми формами,    вторая - то ли татарка, то ли узбечка, худющая, скелет   и только, третья - все в норме, но стеснительная – трусики всё подкатывала,  уменьшая закрываемую ими площадь тела, но совсем не снимала, - стеснялась. Я носился от модели к модели. Напротив каждой из  них   стоял мой мольберт с прикнопленным  листом бумаги и, как только модель, которую я рисовал, делала перерыв, я переходил к другой, другая на перерыв, – я к третьей. Я не ставил задачу – сделать много-часовый академический рисунок, мне надо было нарисоваться, поэто-му  рисовал я в технике быстрого рисунка – углем, соусом и пасте-лью, ни карандаша, ни резинки у меня не было. Художники собира-лись возле моих рисунков,   и после своих карандашных, замученных резинкой, вздыхали и расходились - они, казалось, завидовали, что я вот могу так лихо и свободно, а им – профессионалам  –  нельзя. Та-кой возможности в рисунке  у меня не было ни до, ни после Москвы. Церкви, пейзажи лесные и морские, зимние и летние рисовал и много, а вот обнаженных больше не довелось. И когда я вижу обнаженных женщин на полотнах Ренуара, Брюллова, Коро и других художников  вместе с теми эмоциями и чувствами, какие я испытываю, общаясь с ними, я всегда испытываю чувство  досады   и жалости, что у меня  нет такой возможности – рисовать обнаженную натуру.
***
   Среди листов с голыми    как-то неприлично выглядит белый лист  ватмана с написанным на нем толстым фломастером одним сло-вом – Альгирдас.  Это буквосочетание написано мною на листе, при-кнопленного к стене ватмана,  огромными буквами, чтобы я мог его видеть без очков со своей кровати, означает оно имя  главного архи-тектора махонького городка в Литве Расейняй, а написал я это имя, когда при поселении мы все знакомились друг с другом   для того, чтобы всякий раз, когда надо обратиться к его хозяину, я мог бы   прочитать его  прямо со   стен, потому как запомнить   непривычную русскому глазу такую композицию  из букв  вот так сразу у меня не получалось. Но это в прошлом. Мы уже больше месяца повышаем квалификацию и давно повыучивали   все имена.

   Сегодня  канун Дня Победы 1970 года. Мы, кто лежит, кто си-дит, вяло обсуждаем тему приближающегося праздника, который дает  вместе с выходными три дна свободных от занятий в институте. Праздники прежде всего воспринимались как дни отдыха и, если они примыкали к выходным дням, получалось  на целых два дня больше –  можно и выпить и похмелиться и отлежаться. Беда, когда праздник попадал   на средину недели, следующий после него день был на-стоящей пыткой  - что за праздник без похмелья. Совсем другое дело двойные праздники, т.е. на два дня, как День солидарности трудящих-ся, а если эти два дня примыкают к двум выходным – это уже микро-отпуск.
***
   Мы с Васей  только что вернулись из вояжа по Руси, свершен-ного на майские праздники, когда целых четыре дня  путешествовали с рюкзаками и этюдниками по Золотому кольцу: Владимир, Боголю-бово,  Переславль Залесский, Юрьев Польской, Ростов Великий, мас-са русских деревень большею частью заброшенных – все это было нами пройдено и обрисовано, но, самое главное, мы пропитались ду-хом Руси, величие которого передавалось от  ее храмов и природы, только что раскрывшейся навстречу весне в своем девственном целомудрии.

   Всякий раз, вспоминая наш с Васькой вояж, вспоминаю не  церкви и монастыри, поражающие совершенством архитектуры, а  небольшой эпизод из этого для нас исторического путешествия. По-года в те дни стояла такая, что и хотел бы, но лучше не придумал: тепло было, как летом, дорожная грязь еще не превратилась в пыль и свежий весенний ветер был  чист и носил на себе только смолистые ароматы треснувших почек и только что   распустившихся- листьев. Мы шли пешком и не потому, что такие принципиальные, – по Руси только ногами – нет, пешком шли потому, что дороги, которая была показана на карте, в натуре не оказалось, и не то чтобы она была плохая, разбитая, невозможно ездить, нет, ее не было никакой. Мы дое-хали на автобусе до границы  с Ярославской областью, а дальше  по-шли вдоль посадки, которая и должна была привести нас в Переславль Залесский. На всем свете только мы с Васькой да птицы, ба-бочки и невидимые нам зверушки, солнце греет так приятно, ветерок обдувает так нежно, а птицы  мотаются, щебечут и ни одной челове-ческой рожи,  хочется отдаться  природе, ощутить ее каждой клеткой своего тела. Одежды начинают казаться панцирем, не допускающим  к тебе всю эту благодать тепла и цветения, а тут   еще, непонятно от-куда взявшаяся в этой степи, крошечная запруда – эдакий водоемчик метра три в диаметре, вода – хрусталь. Здесь мы уже не выдерживаем: сбрасываем с себя одежды и в воду, вода теплая, прогрелась. Со дна поднимается глинистый ил и из прозрачной вода тут же становится охристо-мутной. Выходим из воды, одеваться не хочется, не хочется закрываться от природы, одежды, кажется,   нарушают  гармонию нашего с  ней единения. Такой вот эпизод произошел с нами на пути от  Юрьева Польского до Переславля Залесского.
***
  Василий по национальности - русский,   фамилия - польская - Леохновский, сам коренной львовчанин, всю жизнь   Львове,    хохлов не любит, говорит, что  слишком много о себе мнят и все национали-сты. Сам он со смолисто-черными волосами, одутловатым слегка ря-бым лицом с большой висячей родинкой,  - не хватает только шляпы с пером, - но уж никак не на русского. Говорит Вася с растяжкой и при-смаком, хотя по одной только «Г», произносимой на украинский ма-нер, когда она то ли «Х», то ли «Г» – не поймешь. Мы с ним прожили в походе эти  четыре дня душа в душу и, мне казалось, что на очеред-ные праздники снова куда-нибудь завьемся, но Васька заартачился  - никуда он не собирается ни идти, ни ехать. Я был настроен категори-чески, - продолжать осмотр околомосковских мест, – когда еще будет такая возможность – побывать в самых замечательных архитектурных местах России. Уговаривать Ваську бесполезно, Виктор уезжает до-мой,  остается только Альгис, но ему, литовцу, глубоко чужда и мало интересна архитектура России и все ее леса вместе взятые, они, ли-товцы, со   слов самого Альгиса, не переступают   границу с Россией  и даже в отпуск не ездят на Кавказ или в Крым, так они не любят рус-ских. «Где же вы отдыхаете, у вас же очень холодное лето!?»- как-то удивился я. « Мы уезжаем за границу отдыхать»,- отвечал Альгис, как будто это, как к соседу зайти. Для большинства из неживущих  в Прибалтике  даже мысль о поездке за границу была бы пустой, пото-му что совершенно не возможной к осуществлению, тем более, на от-дых. А вот им, прибалтам, можно, им все можно, что нам нельзя, им даже белый хлеб было можно, когда по всей стране в 62-ом убрали хлеб со столов в столовых,  в наших магазинах продавали только один    вид хлеба    серо-черный, очень невкусный, - и они еще не любят русских. «Вы за что так русских не любите?»- спрашиваю у Альгиса, когда мы уже довольно крепко сдружились с ним. Я даже портрет его во весь рост нарисовал – получился очень похож – вон он висит на стене рядом с голой толстушкой, тоже в одних трусах, сидящий на кровати – ноги вытянул, живот на ногах и улыбается. «Мы не русских не любим, а власть, которую делают русские. Знаешь, что было в Литве, когда война кончилась? До войны, когда нас взял к себе Союз, в Литве ничего особенно не  вот после войны, когда начали делать колхозы, вот тогда и пошли все эти ужасы. Представь: приходят к ли-товцу днем русские коммунисты и, махая наганом, кричат «Вступай в колхоз», а ночью приходят литовцы и тоже с наганом - «Не вступай в колхоз», что делать бедному литовцу в такой ситуации?» - Альгис вздохнул, будто это с ним было, будто  сам пережил все, что расска-зывал мне.   Общаясь с Альгисом,   казалось,-   общаешься со всем ли-товским народом, и сам он где-то там, в своей Литве, сюда же в сто-лицу и его страны тоже он попал по крайней нужде и не дождется, ко-гда выйдет срок исполнения той нужды и он вернется к себе домой, где все такое свое, такое родное. Смотрю на него: такой толстенький, упитанный - видно, что не на нашей варенке по два десять поднялся и не на нашем мясе: руб восемьдесят свинина и руб девяносто говядина с полуторачасовой очередью и не хватило, хотя и постановила оче-редь  не давать больше кило в одни руки, – прямо перед тобой тетка забрала последний кусок. Не ведомо ему все это – он и впрямь из дру-гой страны. Он не просто упитанный, он, как откормленный кабанчик, весь такой розовый, щечки розовые, так и хочется потрепать за них, пальчики на руках пухленькие коротенькие и тоже розовые, легко ри-совать – никаких тебе складок – все гладко и в одном цвете – розовом. Мне Альгис нравится – с ним легко и интересно, как с иностранцем.
***
  А что если Альгирдаса приговорить со мной в поход по Руси, ну, хотя бы на два дня – с одной ночевкой, но не как с Васькой в па-латке, а благородно, в гостинице. Куда-нибудь в глушь, должны же быть места  в глухих гостиницах?  По логике – должны», - рассуждаю я  про себя и прокручиваю в мозгах способ убедить Альгиса, когда слышу от него вопрос: «А куда, интересно, ты собираешься ехать, или пойдешь пешком опять с палаткой?» - «Я пошел бы с палаткой, да не-сти ее некому – Васька не хочет, - отшучиваюсь я, а сам думаю: - С чего бы ты стал такие вопросы задавать?» - «Я бы, чем сидеть в об-щежитии три дня, как на майские, лучше бы куда-нибудь съездил, ин-тересно посмотреть, как живут русские люди в глубинке. Вот я про-читал в институте объявление о поездке в Новый Иерусалим, но она будет не скоро. Так, может быть, туда поехать?» - совершенно неожи-данно завершил Альгис. Я подхватил его мысль с удовольствием: еще бы, появляется мне попутчик, а вдвоем сподручнее, что ни говори. Мне все равно, куда ехать, а в Новый Иерусалим, кажется, это рядом с Волоколамском, с моим удовольствием, даже очень хочу. Берем кар-ту, намечаем маршрут и план поездки – от    палатки отказываемся  категорически, но этюдник большой и  тяжелый   я беру.
***
   Утром пораньше мы садимся в автобус и в путь.   Приехали в Волоколамск и первым делом отправились искать гостиницу – прежде всего надо определиться с жильем, потом все остальное. Когда я путешествовал с Васькой, гостиницу мы носили с собой – это была па-латка, которая всегда была готова в любое время и в любом месте по-селить нас и определить с ночлегом, а больше нам не надо было – только переспать, потом гостиницу в рюкзак до следующей ночи, тем самым проблема гостиницы была снята сразу. А проблема эта, без всякого преуменьшения, надо сказать, была в Совдепии огромная – не было такого места в стране, куда можно было бы приехать и посе-литься в гостинице. Тем самым власть давала понять: «Нечего шляться по стране без дела, исчезать из поля видимости органов, озабоченных блюдением тобой социалистической нравственности, случись что, - ищи тебя потом,   сиди-ка лучше на месте и не рыпайся ».  Мы с Альгисом рассудили, что на праздники в Волоколамск никто не по-едет: напротив, люди на праздники в деревню  к обильным харчам  стараются уехать  и, главное, не будет командировочных, поэтому гостиница должна быть пустая, и мы туда поселимся без всяких проблем. Так мы с Альгисом думали.
***
   Ан, не тут-то было! И, как снег на голову: «Что вы, мальчики, секретарей райкомов на раскладушках в коридоре селим, даже и не думайте». Поверить не можем: глушь, предпраздничный день и даже в коридоре, в вестибюле, на стульях,  нет места. «Да что же такое стряслось»,- спрашиваю. « А вы что не знаете? – Панфиловцам па-мятник открывать будут -  гости съезжаются со всего Союза. Мы уже месяц тут все драим, готовимся, приезжих много будет – даже в шко-ле кровати поставили, для кого попроще», - удивительно приветливо и доверительно сообщает нам дежурная – она сейчас не в привычной своей епастаси - вершителя судеб приезжих, - когда к ней только на цыпочках, с улыбочкой и трешкой в паспорте, сейчас она в роли про-стой подчиненной, которую гоняют и в хвост и в гриву, - вот и тянет вызвать на соболезнование. Но нам не до соболезнований, кто б са-мим пособолезновал. Надо же было, так попасть! Стоим в коридоре этого буржуйского здания, приспособленного под гостиницу, и   ни-как не можем поверить, что уже первый пункт нашей программы ле-тит в тартарары, а это значит, что и вся программа может отправиться туда же. А была бы палатка, сейчас отошли бы в сторонку, в лес, по-ставили бы ее там, развели костер –  вот тебе и стол и дом,  как с Васькой во время нашего с ним путешествия: первым  на пути был Владимир, из автобуса вышли   на подъезде к городу, прямо под сте-лой с надписью «ВЛАДИМИР», вышли, и в лес – поставили палатку, вода рядом в автохозяйстве, приготовили ужин, и спать, утром  све-женькие и позавтраканные, вошли во Владимир. Хорошо ни от кого не зависеть, когда все в твоих руках, тогда можно и программы со-ставлять. Что делать сейчас? – ума не приложу.

   Вышли на улицу, от гостиницы не отходим, мало ли что! а вдруг, чудо какое случится. День сильно прибавился: четыре часа, а светло. Стоим, молчим, мимо люди с работы идут – им хорошо – им есть, где ночевать, люди смотрят на нас, соображают, что мы не здешние, но и на партийных секретарей не похожи, - иностранцы – заключает воло-коламский обыватель и, ежели был уже принявши, идет домой, ос-тальные группируются по трое, чтобы кратно бутылке (бутылка водки стоила  2.87 руб.),   еще и  на плавленый сырок оставалось. Мы и впрямь сходили на иностранцев: Альгис - толстенький, розовый, в костюме, плаще и с портфелем, - чем не иностранец; что до меня, - то  с моим видом даже в валютные магазины пускали, не спрашивая. В музеи, когда я долго рылся в карманах своей брезентовой штормовки и не находил билеты, пропускали так, - еще бы с таким прикидом: вы-сокий, худой, на тонком прямом носу очки и, главный и неопровер-жимый признак иностранщины – борода, этюдник был последним штрихом, отрывающим меня от родины в глазах соотечественников.
***
   Нам грустно: рушатся планы, так хотелось бы взглянуть на Но-вый Иерусалим, Альгису хотелось посмотреть на русских в глубинке, а вместо этого они смотрят на нас – ну и место здесь, у крыльца гос-тиницы: стоим, как на постаменте, а все идут и смотрят. Мне почему-то еще неудобно и перед Альгисом, как будто он и вправду иностра-нец и не в этой стране живет. Надо ж было так просчитаться, рассчи-тывая на гостиницу. Нельзя ни  на что  рассчитывать, когда на тебя никто не рассчитывает. Пробивает идея: попробовать попроситься на ночь к кому-нибудь из местных жителей, но я не умею, Альгис кате-горически не может. Вот и стоим мы в конце нашего, еще не начавше-гося, путешествия,- похоже, надо идти на вокзал. Как вдруг,- голос:
 - А меня можешь нарисовать!? – напротив нас стояла и улыба-лась  во все лицо девушка. Она напомнила мне малявинских,  архи-повских  красавиц, да и одежда на ней   была яркая, много красного. Румянец и легкое покачивание выдавали непонятную сразу степень опьянения.
  - А ночевать пустишь, нарисую,- отвечаю в тон ей.
  - А вот же гостиница,  что там не ночуешь?
  - Не пускают в гостиницу, говорят, мест нет.
  - Да ладно,- не верит девушка,- мест нет, она всегда пустая сто-ит, кому охота сюда ехать.
  - Памятник открывают, много народу понаедет завтра. Празд-ник.
  - А-а,– протянула она,- понятно, а я и забыла, у меня сегодня был свой праздник.
Она на мгновение задумалась, но вскоре улыбка вернулась на место, а с ней ответ:
  - Пущу, поехали!
Как поехали, -  этот Волоколамск за час можно и вдоль и попе-рек пройти, удивляемся мы.
  - Куда поехали? Куда тут ехать?
  - Поехали, здесь недалеко, автобус ходит.
Мы переглянулись: и делать нечего, и терять нечего,- согласи-лись.
  - Поехали, где автобус? – говорю только я, Альгис боится вста-виться со своим акцентом, да и такое общение для него мало понятно, но он не может не задать свой вопрос:
  - Скажите, а Ваши родители или муж не будут против, что мы придем ночевать?
  - Из родителей   мать одна,   муж есть, только он в тюрьме, я как раз со свидания от него еду, потому и выпимши, - весело оправдыва-ясь, ответила девушка.
  - А мы не утесним вас с мамой, - продолжает вопрос Альгис.
  - Не, не притесните, случай что, я на веранде лягу,- похоже тол-стенький Альгис со своим иностранным акцентом приглянулся де-вушке, под стать ему такой же толстенькой.
  - Зачем же тебе на веранду, - встрял я в разговор,- на веранде мы ляжем, чтобы не беспокоить вас с матерью утром, когда будем ухо-дить.
  - Нет, я лягу на веранде, - сказала и даже губки надула,- вы гос-ти.
  - Ну, хорошо ложись на веранде, только вначале давай познако-мимся. Это Альгис, он литовец, потому имя такое, меня Антон, а как тебя?
  - Меня Татьяной звать, муж Танюхой зовет, - и вдруг с такой тоской: - Эх, всего два раза, только раздразнил, - слезы, казалось, уже были готовы брызнуть.
Я несколько ошарашен: стало даже жаль Татьяну, с такой откро-венностью к первым встречным, вино, конечно, било в голову, но, тем не менее, … пытаюсь перевести разговор, не хватало еще слез.
  - Хорошо, Таня, а где твой автобус,   он не ушел еще?
  - Не уйдет… еще много времени, - выдавила она.
  - Много времени! А когда он отходит? – я впервые подумал о времени – день хотя и стал длинным, но не бесконечным, ночь будет и совсем скоро. Это я к тому, что, а ежели не выйдет с этой Татьяной, надо будет придумывать что-то другое, а ежели войдем в ночь, тогда как, да еще завезет черти куда. Может, ну ее … самим попробовать поискать ночлег, а то и вернуться, пока не поздно. Смотрю на Альги-са: вижу в нем такие же мысли бродят. Не дожидаясь ответа, а она и не расслышала мой вопрос, обращаюсь к Альгису:
  - Альгис, как ты думаешь, стоит нам пойти с Татьяной, или что-нибудь другое придумаем?
  - Я думаю, можно попробовать, - отвечает мой приятель, видно, он уже почувствовал  вкус русской глубинки и захотел нырнуть  глубже.
***
   Я реальнее Альгиса представлял могущие быть последствия, ко-гда Татьяна приведет нас ночевать в дом, где, возможно, родственни-ки мужа рядом, и за кого они должны будут нас принять? Много вся-кого неясного в этой затее – ехать на ночлег к пьяненькой девушке, которая только что раззадорилась в тюрьме с мужем. В случае чего убежим,- подумал я, - вот только этюдник   по ногам бить будет.
  -   Ну, если Альгис согласен, поехали. Татьяна, где твой автобус?
Мы все вместе отправились на остановку автобуса, это было не далеко и через минут пять мы были уже на месте. Хотя до отправле-ния автобуса было еще много времени, людей на остановке было мно-го – человек двенадцать. И мне показалось, может быть, действитель-но только показалось, что многие, из стоящих на остановке, как-то выразительно посмотрели на нашу спутницу и на нас с Альгисом,  будто пытались понять, как  могли мы, такие с виду представитель-ные ребята, связаться с этой девицей. Видно было, что Татьяну они знают, хотя ни она с ними, ни никто из них  с ней не здоровались. Может быть, вид подвыпившей и развязанной девицы настраивал против Татьяны, - не знаю, - только сразу почувствовалось безмолв-ное отторжение нашей спутницы, а заодно и нас. Неприязнь малень-кой толпы была так очевидна и ощущалась так сильно, что впору хоть беги отсюда, но бежать мы не могли - теперь уже, как джентльмены. На остановке стояли молча, хотя хотелось расспросить, куда   едем, далеко ли, да и разное другое, но и я и Альгис старались не возбуж-дать Татьяну вопросами, потому как ответ на любой вопрос мог вы-литься в бурю эмоций с ее стороны и соответствующую определенно отрицательную реакцию, собравшихся на остановке людей. Приехал автобус – это был ПАЗик, мы дождались, когда все, кто были на оста-новке, зашли в автобус и только потом зашли сами, Татьяна была с нами – видно, ей было трудно себя сдерживать от выпада в сторону окружающих, видно, у нее со всеми давнишние нелицеприятные от-ношения, тем более, выпитое вино подстрекает, но, и мы ей тут бла-годарны, - Татьяна замкнулась и, как будто ее нет, – ни слова, ни пол-слова. Ехали мы долго, дорога шла по лесу, видно было – по очень настоящему лесу. Чем  дальше в лес, тем утвердительнее мысль, что делаем все неправильно.
***
  -  Сейчас выходим! – сказала Татьяна и направилась к выходу. Мы пошли за ней. Вышли из автобуса: вокруг стоял «заповедный и дремучий», грунтовая дорога потащила автобус дальше, никакого жилья не видно и в помине.
  -  И куда ты нас завела, Сусанин? –   пытаюсь узнать. - Что это все значит, и где все-таки мы будем ночевать, вот под этим деревом?!
  -  Ну, что вы, мальчики, перепугались, тут уже совсем близко, идите за мной.
  -  Куда еще идти? Ты что, издеваешься над нами, - уже не вы-держиваю я.
  -  Таня, мы что, еще куда-то будем идти?- удивляется Альгис.
  -  Да сколько тут идти, - успокаивает Татьяна, не обращая ника-кого внимания на наши возмущения, она даже не почувствовала их. Она со смаком потягивается, отводя вытянутые вниз руки далеко на-зад , подняв при этом плечи и выставив вперед грудь. - А я у мужа на свидании была: мы с ним всего два раза перепихнулись и  все – кон-чилось свидание, а я его целый год не видала и всего два раза. 
То ли к нам, то ли к деревьям обращены были эти слова-стоны, только идти, похоже, она никуда не собиралась, похоже, ей и здесь хорошо, вино усиливало свое расслабляющее действие – она не трез-вела, а, наоборот, пьянела, отчего становилась все откровеннее и развязанней.
 
   Мы переглянулись с Альгисом, не надо ничего говорить, и так ясно: попали крепко и еще неизвестно, что будет дальше, ясно только, что привязаны мы к этой ненасытившейся, а только раззадорившейся в тюрьме, похотливой самке и привязаны крепко.
  -  Ну, так идем, ночь скоро, - пытаюсь вывести из оцепенения нашу молодуху, - показывай дорогу.
Она выдохнула втянутый с потягиванием воздух  и, опуская ру-ки, протянула:
  -   Па-а-а-шли, мальчики. Вот видите - тропинка? По ней и при-дем.

   Тропинка была узкая, она обозначала только направление,  вид-но, компанией здесь не ходили, да и то не часто, но места хватало, чтобы идти всем рядом, - лес был чистый. Вечерело, солнце еще нет- нет, да и бросит луч сквозь нежно-зеленые   кроны деревьев с едва начавшими распускаться листьями, зажигая на стволах розовые пятна, но совсем немного времени – и тьма воцарит в лесу. Мы растянулись цепью, определив  в центр Татьяну. Тропинка вела нас в самую что  ни на есть гущу леса. «Неужели в такой чащобе живут люди?» - не-вольно лез вопрос в голову. А к Татьяне вернулось игривое настрое-ние – вино и мужеская близость  возбуждали ее, разгоралось желание, оно, словно джин только что выпущенный из бутылки,   начало ис-кать удовлетворения. Она стала бегать масляными глазками по нашим статям, выбирая на ком остановиться.
  -  А когда, Антон, ты меня рисовать будешь? Давай сейчас, пока не стемнело совсем… как мне становиться? – то ли в шутку, то ли в серьез ни с того ни с сего спрашивает Татьяна, прогибаясь в спине и поднимая подбородок, будто уже позируя.
  -  Темно уже, не успею нарисовать,- как совсем стемнеет, - отве-чаю я, чувствуя недоброе. 
  -   А может, лучше лечь… вот сюда на травку? – не слушая меня, продолжает свою мысль Татьяна.
  -   Земля холодная, простудишься.
  -  Это ничего: я горячая, могу даже раздеться, вы же, художники, любите голых женщин рисовать, я у нас в музее видела.
  -  Мы всяких любим рисовать: и одетых и обнаженных, только при свете, а здесь уже темно.
  -  Я тоже  люблю при свете, - протянула она,- но и без света тоже хорошо…
  -  Нам ешче много идти? – проявляется заграничным акцентом Альгис.
  -  А ты что сильно торопишься? – она шагнула в его сторону так, что тела их коснулись.  - А я не спешу, куда спешить? Ой, пи/сать хо-чется! Подержи сумку.
Татьяна отошла немного в сторону и, даже не пытаясь спрятаться за куст или дерево, тут же присела и тут же послышалось журчание. Мы не были готовы к чему-нибудь подобному, и откровенностям ее не переставали удивляться. Кажется, за время нашего недолгого зна-комства Татьяна решила,  что мы стали достаточно близкими друг другу, чтобы   без церемоний. Меня больше удивляло спокойствие Альгиса – он ни чему не удивлялся - будто у них там в Литве все это в порядке вещей и все писают друг перед другом. Пока Татьяна пи/сала, Альгис выбрал момент и шепнул мне: « Мне кажется, она нас изнаси-лует» - « А ты сильно против?» - «Она  не в моем вкусе».-«Зато, мне кажется, ты в ее вкусе», - подумал, но не сказал я.
  - Что вы там шушукаетесь? – любопытствует Татьяна, вставая и натягивая трусы. Одергивая платье, она подходит к нам.- Ух, теперь легче стало, а то, прям, лопнуть мог. Ну, теперь идем дальше, а то, может, вы тоже хотите отлить, так я подожду и уперлась взглядом в Альгиса.
Альгис ей определенно нравился: такой же толстенький, как она, небольшого росточка, весь пухленький, он, видно, очень импонировал ее сексуальному вкусу.
  -  Нет, не хотим, - ответил я за двоих.
  -  А может А-а-а…?
  - Альгис, - подсказываю я.
  - Вот я и говорю - может Альгис хочет, - она, просто таки,  на-стаивала.
  -  Не хочу, - быстро отказался Альгис,- идем уже побистрее, а то совсем  темно.
«Он ее боится», - подумал я, а вслух решил отвлечь нашу озабо-ченную даму от Альгиса и принять удар на себя:
  -   Таня, послушай, а в твоей деревне свет есть, а то, как же я бу-ду рисовать? –  пытаюсь шуткой снять секснапряжение.
  -  В моей деревне все есть, только вот я нигде не работаю…А вот скажите: могут меня за то что нигде не работаю, сослать? – она и впрямь отвлеклась от половой озабоченности и переключилась на проблему второй степени важности. В самом деле: муж в тюрьме, не-бось, натворил чего-то, она не работает ни в колхозе, ни на другом каком производстве, хотя в деревне конечно прожить можно только своим огородом, но не приветствуется в стране тунеядство, и выслать могут, только куда еще дальше высылать? Кругом такая глушь, что    бо/льшую придумать трудно. Хотя, конечно,  партийные блюстители нравственности смогут что-нибудь подобрать и поглуше. 
  -  А за что тебя ссылать, ты женщина, замужняя, можешь быть домохозяйкой, никто не запрещает, как думаешь Альгис?
  -  Я   думаю, что это ее дело – работать или не работать, - без особого удовольствия прервал свое молчание Альгис.
Похоже, наши доводы понравились и, посерьезневшее было ли-цо, вновь стало беспечно расслабленным. В таком состоянии мы во-шли в деревню, неожиданно показавшуюся из лесной глуши. Людей видно не было - чего шляться по улице, когда уже и спать пора. Изба, куда направилась Татьяна, была едва не первая на пути. Впереди избы – сравнительно небольшого сруба - и вправду была веранда.
***
   Из веранды навстречу нам шла женщина – как сама Родина-мать: высокая, необыкновенно стройная в длинных одеждах, с красивым очень правильным лицом с застывшей на нем печалью тревожно-го ожидания, сейчас оно приняло выражение гнева к  дочери, но  на-ше присутствие сдерживало его излияние; взгляд в наш адрес выказал возмущенное удивление и только благопристойный    вид наш удерживал ее от немедленной расправы.  Я смотрел на эту женщину: как не похожа она на свою дочь, ничего нет в их внешности, что указывало бы на  родство. Видно было, что она уже давно волнуется за дочь, ей совсем не нравится зять, который сидит в тюрьме ( а она предупреждала)  и она знает, что дочь могла и не появиться сегодня дома – этого то она и боялась больше всего, потому как стоит только дочери вырваться из дома в город, так тут же  найдет сомнительных подружек-дружков зятя – таких же, как и он, непутевых… и всегда потом от нее винищем разит.  На нас что подумать, она не знала, она видела, что мы не из зятевой компании и что, благодаря нам, может быть, дочь ее сегодня и не попала в ту компанию, а пришла, хотя и поздно, домой.    
-  Кого это ты ведешь, - с негодованием спрашивает она у дочери.
Лицо Родины-мать суровое, как на монументе, я понял, что не стоит дожидаться, когда Татьяна ляпнет что-нибудь не то,  и выступил вперед:
-  Понимаете, мы с Вашей дочерью познакомились случайно в городе…- и я коротко, но понятно и выгодно для себя объяснил, как мы оказались в этом дворе. -  Мы оказались в ситуации, когда абсолютно некуда деться – уже ночь на дворе, поэтому очень просим  дать нам возможность переночевать, а рано утром мы уйдем, - завершил я свою речь.
Татьянина мать не задала ни единого вопроса,  имен наших не спросила и своего не назвала, но ввела нас в веранду и указала на кровать: «Спать будете здесь», а Татьяне приказала зайти в дом. Потом она вынесла нам по кружке молока и куску хлеба. Есть хотелось страшно, мы проглотили молоко с хлебом и утонули в пуховиках, кровать была широкая и мы не касались друг друга. Укрывшись толстым ватным одеялом без пододеяльника, одним на двоих, мы, утомленные впечатлениями, неопределенностью и дорогой, тут же засну-ли. Я засыпаю с мыслью: Альгис ей приглянулся больше, но его бояз-но – иностранец все-таки, я хоть и свой, но худой, в очках, с бородой – ну, никак не в ее вкусе – растерялась бедняжка, не смогла выбрать - это нас и спасло, иначе, даже не знаю, как бы мы отбивались  - мне она не то что не импонировала, я как-то брезговал ее пухлого потного тела, только что выпущенного из камерных объятий,  Альгис, я видел, тоже не был расположен –  его отпугивала вульгарность непонятной русской женщины, могло дойти и до полного разрыва, - будь она настойчивее,  тогда остались бы мы   с той же проблемой ночлега, что и днем, только уже в   черном лесу и кромешной тьме. Альгис наверняка думал о том же, а еще, не мог не думать о том, как все-таки не по-хожи русские с литовцами и как не похожи деревни, где они живут. И вместе мы думали о том, что нам повезло: мы свободны от вожделений Татьяны – она изолирована и под надежным присмотром,  и мы спим на  пуховой перине, а завтра будет целый день на осмотр  монастыря. Утром, может быть, еще и покормят, только бы Татьяна не вспомнила за портрет, но должна же она хотя бы к утру угомониться. Утомленный перипетиями дня, я  чувствую, как сознание отслаивается от мысли, тело растеклось по перине, исчезает все – я сплю.
                ***
   Татьяна не собиралась трезветь, -  с тех пор, как мужа посади-ли в тюрьму, -  это стало ее самое что ни на есть нормальное состоя-ние – все время быть как пьяная, когда томленое тело нестерпимо но-ет, грудь налилась, как   яблоко в сентябре, да что там грудь, она вся, подобно спелому плоду, только того и ждала, чтобы кто сорвал.
Сегодня, после свидания с мужем, неудовлетворенное, а только раздразненное тело ее совсем вышло из повиновения, а здесь еще эти художники, особенно тот толстенький иностранец – ну, впрямь, как ее Петька. Когда в лесу оступившись, Альгис ненароком коснулся пле-чом ее груди, прямо в глазах помутилось, не в моготу как захотелось наброситься на него, может быть, и набросилась бы, когда б он не был иностранец – а то боязно как-то. Она и не пыталась уснуть, перина жгла ее распаренное тело, подушку уже который раз переворачивала, чтобы коснуться приятного холодка обратной стороны, осознание то-го, что рядом мужчины невыносимо, тело изнывало и требовало. В помутненном разуме одна мысль работала свежо и точно: не упустить момент, когда уснет мать. Вкрай недовольная встречей дочери с не-любимым зятем, измученная дневным ожиданием, мать еще долго си-лилась, чтобы не уснуть, но усталость взяла свое и она уснула  тем хрупким сном, каким спит  мать около больного ребенка. Убедив-шись, что мать спит, Татьяна   на цыпочках, как была в ночной руба-хе, выскочила на веранду.
***
     Что-то сильно толкнуло меня в живот,   спросонья ничего не могу понять: в лунном свете серой подмосковной ночи, сочившегося сквозь многочисленные стеклышки густого переплета окна,  прямо надо мной - Татьяна. Она стоит на коленях поверх одеяла между мною и Альгисом, - распущенные  волосы падают на голые плечи, бе-лая холодная  от луны   грудь почти выпала из проймы рубахи, глаза горят, а рот смеется:  «Пустите меня к себе, мальчики». Звук ее голоса завершает пробуждение – сна как и не было: просыпаются мозги   и все конечности – надо опять что-то делать. Ну, Татьяна – черт какой-то, а не баба.
   Мы с Альгисом (он тоже проснулся) ухватили одеяло каждый  за свой край , чтобы не дать ей  под него влезть. Нет, эта бестия не уго-монится никогда. Что делать нам!? Одна надежда на маму. «Вот тебе, Альгис, и русская глубинка, когда и где бы ты еще такое увидел», -  подумал я, хотя я тоже такого никогда не видел. Мы продолжаем удерживать одеяло, как оборону, Татьяна еще больше раззадоривает-ся и тянет, она не может понять, почему одеяло  не  распахивается, она хочет обязательно попасть под него к тому мужскому духу, кото-рый заставляет дрожать все ее тело. Туман застилает   глаза, она ниче-го не видит ничего не слышит, горит кровь, растревоженное тело, за-бывая обо всем  и пренебрегая даже тем, что скажут люди,  требовало внимания к себе и полного  удовлетворения сжигающего его желания. Страсть передается к нам и оттого положение наше становится еще невыносимей. Чувствую, Альгис ослабляет сопротивление, – он что, готов впустить бестию?
   В этот момент на веранду выходит мать – такая же каменная, как при встрече. При виде ее Татьяна вздрагивает, она будто сбрасы-вает с себя что-то, медленно слазит с кровати и уходит. Не говоря ни слова, мать идет за ней – теперь уж точно, она до утра не сомкнет глаз.
***
-  Как ты думаешь, она придет еще? – то ли с испугом то ли с грустью, спрашивает Альгис.
-  Забыл что-то сказать ей? - шучу я, сбрасывая напряжение.
-  Нехорошо как-то.
-  Конечно, неудобно, но кто знал, что все так получится, и все-таки мне лучше так, чем было бы вернуться в Москву
-  Тогда нам надо уйти раньше, чем она не проснется.
-  Я не проснусь рано, я сам никогда не просыпаюсь, дома мама будит, а здесь буду спать, пока не разбудит Татьяна, - пытаюсь опять шутить.
-  Я проснусь когда надо, мне и будильник не нужен, как дума-ешь, в пять будет нормально, она еще не проснется.
-  Думаю в самый раз, надо же еще и успеть подальше отойти, чтобы в случае чего не смогла догнать, я не удивлюсь, если она ки-нется вслед нам.
-  Нехорошо как-то все это,- резюмировал Альгис.
На том мы и заснули. Ночь прошла, как и не было. Альгис был точен, мы встали  ровно в пять и сразу же, не прощаясь, покинули этот гостеприимный, спасибо ему, дом. Ускоренным шагом, постоян-но оглядываясь и   прячась за кустами,  мы старались быстрее уйти от дома, где провели такую странную ночь, чтобы наша страждущая гос-теприимная хозяйка не смогла догнать нас. Уход наш больше был по-хож на бегство. Мы представляли, как Татьяна, обнаружив наше ис-чезновение, придет в полное неистовство и тут же, очертя голову, в чем есть, бросится за нами вдогонку. Кого нам было жаль больше: се-бя или ее, - сказать трудно, да мы и не пытались вдаваться в такой анализ, - хотелось одного – уйти, убежать от продолжения лесной ис-тории, почему-то оставлявшей непонятное ощущение стыда.
***
   Татьяна, как проснулась,   сразу  вышла на веранду, мать шла за ней, похоже, она и впрямь не спала всю ночь. Татьяна подошла к кровати и застыла  - там никого не было.
-  Как это? Где они? - она не понимала, что их уже нет.
-  Ушли, и слава богу, - вздохнула мать и присела на край, стоя-щего рядом, табурета. 
-  Как ушли? Куда ушли? – продолжала не понимать Татьяна.
-  Обыкновенно, встали и ушли, - сказала мать. 
-  Они не могли уйти, - простонала Татьяна, понимая, наконец, что же произошло,- он же обещал меня нарисовать.
Она вдруг вся обмякла и упала на еще пахнущую мужиками кро-вать и вся бабская  боль, что накопилась в ней и дошла до   отчаяния, прорвалась вдруг и лавинным потоком слез хлынула наружу.  Родина-мать подошла к дочери, присела на край кровати и положила  руку на импульсивно вздрагивающую спину, она ничего не говорила, она, вдова вот уже без малого двадцать лет (муж умер от ран войны) хо-рошо понимала свою дочь. Две женщины – молодая и совсем еще не старая, дочь и мать, а какая у них схожая их женская доля! И что это за жизнь такая, когда на минуты счастья приходятся годы, а то и вся жизнь, страданий. 
***
   Лес не обращал на нас ни малейшего внимания, лес жил своей лесной жизнью, только что пробужденный очень ранней весной он уже успел откликнуться на ее тепло свежей зеленью листьев на мощ-ных, могучих деревьях, неведомо сколько лет живущих на свете. А что творили птицы! Сбросив покрывало длинных ночей  холодной зимы, они устроили такую распевку, что лег бы на едва пробившуюся траву, да так бы и слился с  их веселой, радостной жизнью. Солнце, пользуясь моментом, когда еще нет густой листвы, ласкало  теплом и светом сквозь ветви деревьев, пробивавшуюся к нему навстречу тра-ву, пробуждая  в ее недрах первые весенние цветы. И только накатан-ная дорога, казалось, не забывает о нас, указывая путь,- путь не к че-му-то, а от чего-то, мы почти уверены, что ушли от вероятной погони, теперь можно было бы и попробовать понять, где мы и как отсюда выбираться – благо, что дорога одна без ответвлений и развилок, а раз одна, то и думать нечего – иди и все. Мы так и делали, хотя, конечно, червь неопределенности точил незыблемость нашего лесного поло-жения и появлялись сомнения и беспокойства. Но что толку сомне-ваться, когда спросить все равно не у кого – праздник – все, если не спят, так сидят дома, а не шляются по лесу. Любуясь и сомневаясь, мы продвигались в не очень понятном, но единственном направлении, мы никуда не опаздывали, никуда не спешили  и понятия не имели, что будет дальше, хотелось бы к ночи выбраться к определенности, а сейчас, когда и утро еще не разгулялось, можно позволить себе быть беззаботным, - куда-то выплывем. 
-  Знаешь, Альгис, а мне ее жаль, - решился я открыть тему, за-нимавшую нас обоих, а как могло не занимать все то, что произошло с нами за последние сутки.
-  Мне тоже, - отозвался Альгис, - особенно становится жалко за нее, когда представлю, как тяжело ей будет в будущем. И будущее начнется уже сегодня. У нас в Литве женщинам тоже не просто,- он всегда все вокруг примеривал на свою Литву.
-  А мне становится не по себе, как представлю ее в тот момент, когда она обнаружит, что нас нет. Знаешь, я физически ощущаю это ее состояние,   самому странно, но факт.
- Это потому, наверное, что все люди одинаково чувствуют оби-ду и одинаково ее переживают: только одни никому этого не показы-вают, у других все наруже.
-  Ощущение такое, будто я  виноват перед ней, хотя, наверное, мы тоже могли быть поласковее с ней, поучастливее.
-   Да, похоже, мы как посолили на рану, - вставил Альгис.
-    Как соль на рану, - поправил я его, - и только своим присутст-вием.
Мы анализировали недавнее прошлое, винили себя в неоправ-данной черствости, но  мы знали: верни все обратно, поступили бы также и также бежали бы, не желая травить себе душу чужим страда-нием. От сознания этого становилось как-то неуютно и грустно. 
Лес, казалось, не кончится никогда, хоть бы проехал кто-нибудь, хоть бы на лошади, на лошади даже интереснее, должны же они здесь ездить и в праздники. Мы и ждали транспорт и боялись его, - а вдруг там будет она!
***
   То, что нам вдруг открылось, застало врасплох – не готовы мы были к такому. Дремучий лес расступился и перед нами возник   ска-зочный храм. Храм был обнесен белой стеной с башнями, в которую были вкраплены цветные керамические вставки.   Пройдя вдоль сте-ны, мы вошли во двор: огромная церковь удивительно стройная и спокойно-величавая стояла в большом дворе, по величине она  каза-лась мне очень большой, больше всех, что мы видели во Владимире и других городах, по которым путешествовали с Васей.  Во всех мона-шеских кельях, как и в Боголюбово и всех других монастырях, жили люди. Сама же церковь – такого приема я нигде не встречал – была окружена довольно глубоким рвом, одна сторона рва была продолже-нием стены храма, как бы стеной глубокого подвала, вторая  стена рва отстояла от первой метра на два и завершалась чугунной решеткой. Попади в этот ров,- неизвестно выбрался бы оттуда.  Стены церкви все были в трещинах – будто храм изнутри надул какой-то великан, но чтобы лопнул, не хватило у великана сил, так и стоит храм разду-тый, весь в трещинах еще с сорок первого, когда здесь были немцы, но стоит – стоит, как аллегория на мой народ-победитель. Подивились мы тому лесному чуду, но во внутрь заходить побоялись – а вдруг как раз сейчас и рухнет! По двору ходить не    стали – не хотели смущать живущих  в кельях людей, не монахов, а обычных советских людей – мужчин, женщин, детей – видеть это не для всяких нервов, будто из фильмов о средневековье. Но, как добраться отсюда до города, мы от них узнали: надо было еще немного подождать и будет автобус – на  Волоколамск и одновременно в обратную сторону, в ту, откуда мы идем, – здесь они как раз встречаются. Вышли за стены монастыря, еще раз полюбовались керамикой – она мне напоминала ростовскую финифти, наверное, потому    что для непосвященного все керамики похожи, с другой стороны, что-то общее в них все же было.
   Решили поспешить к дороге, вдруг автобус придет раньше. Або-ригены были правы: автобусы на Волоколамск и из Волоколамска действительно сходились здесь, под стенами Иосифо-Волоколамского монастыря. Мы встали, чтобы обозначить свое желание ехать, а то ведь может и не остановиться, проехать мимо. Автобусы подъехали вместе, как сговорились. Тот, что ехал из Волоколамска тоже остано-вился, он выпускал, должно быть, жителей монастыря. Мы подошли к распахнувшейся двери своего автобуса, я протянул Альгису руку:
-  Будь здоров, ты еще успеешь в Новый Иерусалим.
-  Ты куда?- ничего не понял Альгис.
-  Я возвращаюсь.
-  Как возвращаешься, куда?- выпучивает глаза Альгис.
-  Я обещал написать портрет, - сказал я.
-  Ты что с ума ушел?
-  Я обещал.

WalRad

 12 мая 2010 г.