Любовь всегда перевешивает...

Тяжелые времена пригнали Жанну несколько месяцев назад на эту улицу и водрузили на восьмой этаж этого клоповника, называемого общежитием. Директор общежития, толстая, волосатая дама несколько задержавшегося возраста, вздыхая, участливо взяла паспорт, что-то переписала в разложенные на столе листы и сочувственно поглядела на безучастную девушку. Непонятно что именно так долго изучала в паспорте и дипломе, но она вытерла глаза и протянула номерок — в 807-ую!

Вещей у Жанны никаких не было, да и откуда было взяться вещам? Ведь она, выскользнув из тёмного подъезда, прямиком поехала в аэропорт. Там делали всё, чтоб ВСЕ успели уехать. Все—это все-все. Жанна уже несколько дней все своё носила с собой — и документы, и мамины кольца, а деньги привязала к талии надежным поясом. Многочисленные родственники  «распорядились» немилосердною своей  судьбой  по- разному. Часть уже приземлились куда надо, вернее, куда были рейсы или кто-то из родни.  Ей не удавалось найти мамины украшения. Мама давно уже не помнила ничего, при ней Жанна стеснялась искать, а после неожиданной смерти тем более не могла тут же броситься копаться в её вещах… Но события, с невероятной силой развернувшие жизнь в другое русло, стёрли все эти интеллигентские глупости, и Жанна дня три неумело обыскивала огромную квартиру, забитую антикварной мебелью, роскошными книгами, вазами и картинами...

Папа умер недавно, слава Богу, своей смертью, он так и не узнал, что закрутилось на его родной земле и какой ужас воцарился вокруг, где он жил много лет, жил с удивительным чувством счастья и нужности окружающим.  Крупный начальник, все строительные тресты так или иначе сходились в отцовском кабинете, со своими подрядами и госкомиссиями и ещё чем-то, что Жанной абсолютно не понималось и не представлялось— она ничего не умела, кроме как играть на скрипке, скрипка… вот скрипка-то и осталась в плену, её поющая, говорящая её скрипка бессловесно отдалась врагу… А может, не врагу, ведь Нора, жена соседа по площадке, послала мужа-азербайджанца провожать её, и Низам шепнул, что переедет к ней, чтоб не разграбили, а в консерватории у него брат работает, скрипку заберёт. Муж Норы боготворил маму, но последнее время и он избегал заходить к ним.

Жанна еще не совсем осознала, что и Назым- враг, и Сеид, и даже влюбленный в неё Фикрет—все как-то очень быстро, правда, со стыдом, но смекнули, стали понимать, что всю жизнь теперь быть им врагами и уже постепенно подготовились к такому раскладу, трудно, тяжко, но результативно! И, наконец, чувство вражды, так быстро и обильно разлитое вокруг, покрывало их всех и стало для них обычным состоянием. И было уже легко и свободно- предательством уже и не пахло, к совести уже не взывалось, вопросов больше не возникало.

Вот так Жанна сразу осталась одна. Без папы, без мамы, без тётушек и двоюродных сестёр, без тёти Нэли, маминой близкой подруги, без тёти Нади, которая в день по нескольку раз звонила, охала и причитала по телефону. Без брата Аркадия, который увёз свою семью раньше всех в Россию к родителям русской жены, успев даже продать кое-что. И даже прихватить что-то из домашнего скарба. Брат приехал снова, чтоб уговаривать, уговорить… но Жанна уже была готова навсегда покинуть любимый до боли город, родной и невыразимо прекрасный. Уговаривать не пришлось. Правда, Аркадий не смог увезти её в Москву. И сам не устроился ещё, и Жанна не пожелала. Она каким-то шестым чувством начала осознавать, что раз так получилось у них с неправильной нацией, лучше жить там, где все неправильные но хотя бы той же национальности…

Отец Жанны, все его братья—строители, брат отца—архитектор, дед—знаменитый архитектор, и вся их строительно-архитектурная династия проложила много улиц и отстроила бесчисленное количество домов в родном городе. Улицы, которые он отстраивал, с укором смотрели сейчас глазницами немытых окон и хлопали раскрытыми ставнями, как хлопает ресницами удивленный человек. Никто из них, ушедших из жизни раньше, чем все это случилось,  ничего бы не понимал и даже не верил бы, даже если бы увидел своими глазами...

Жанна тяжело поднималась на восьмой этаж, лифт где-то застрял, в тёмном подъезде шуршали крысы, брезгливо прошла по неряшливо обставленному холлу и вошла в комнату, на которой была прибита картонка с надписью «807»,  оказавшейся грязной и неухоженной  комнатой с двумя раскладушками. На полу розовыми тюленями свернулись матрацы, негостеприимно замер стол без скатерти   и в довершение меблировки—единственный заляпанный краской кособокий и кривоногий стул. Жанна глазами поискала  бельё.
—Белья нет, через неделю привезут, зато новое! —прочитала её мысли уборщица. Отдала ключи и наказала:
—Чтоб никого не водила, когда придёшь в себя! А то знаем вас, очень уж свободные, слышали! Кировобадка?
Жанна полупрезрительно посмотрела на эту деревенскую дуру, которая воображала себя пуританкой и неожиданно фыркнула. Уборщица вопросительно вытаращилась на неё.
—Куда ж водить, на раскладушку без белья?
Её безукоризненный русский язык и красивый, хорошо поставленный  голос смутили уборщицу, вдруг вспомнившую, что утюг включен.
Жанна села на матрас-тюлень и тут, в который уже раз, пожалела, вместо украшений надо было спасать скрипку. Но для этого надо было пойти ТУДА, нет, невозможно было увезти её. Ну почему после того концерта она согласилась оставить её в сейфе! Тоска и тревога никак не отпускали, но, разложив матрас на раскладушке, прямо в одежде, Жанна заснула впервые за последние двое суток.
К вечеру пришла почти бородатая директриса и принесла еды и одежду: 2 кофты, брюки, куртку. Довольно приличные.
—Дочкины, у неё есть ещё, носи, пока заработаешь, сама себе и купишь, теперь этого добра навалом… а холодильник можешь не включать—на подоконнике холодно, —почти всхлипывала она и утирала глаза.

Жанна хотела что-то сказать, кажется, спасибо, но, повидимому, сон снял напряжение и вместо благодарностей она разрыдалась. Потом они вдвоём жевали тягучий лаваш с сыром и запивали безвкусной колой. Женщина уже обзвонила по телефонам, которые дала Жанна, телефоны ужасно работали, свет вырубали каждые полчаса и телефоны выходили из строя, у директрисы дочь осталась без мужа, зять то ли пропал, то ли погиб в Афгане, внук уже в школу ходит, а свой муж ушёл к кировабадской ****ке, разведенке, окрутила и увезла куда-то к себе. Теперь где они, куда подались, правда, как-то звонил дочке, рассказывал, что хорошо устроился … но и там в Кировабаде говорят, тоже режут, ну, раз пошло такое дело, не остановится…

Жанна примерила кофту и немного оттаяла. Хорошие люди, незнакомые, но всё же свои.
Хотя так трудно было сказать точно—кто свои, а кто чужие. Интересно, сколько стоит скрипка? Тётя Гюлизар... деревенская, откуда ей знать про скрипки…
Надо спросить, как выбраться в город, не может быть, чтоб магазина музинструментов не было. Конечно, она там ничего не купит, но узнает, кто реставрирует. У мастера дешевле…
Гюлизар смущенно пожевала губами. Магазин? Как же, был, на проспекте, как раз рядом с домом деверя, но кто сейчас покупает музыкальные инструменты? Давно разорились и перепродали свои магазины.  Но скрипки делают, кажется в консерватории хороший мастер есть. Пусть туда пойдёт, они скажут, где найти скрипку.

Сторожиха в консерватории – очень  красивая дама  новопенсионного возраста, узнав, откуда она, всплеснула руками и закрыла рукой  рот, потом кинулась в свою будку и торжественно вынесла оттуда элегантный кардиган, протянув Жанне, чуть не плача шепнула: тёплый, чистая шерсть!
Куда-то позвонив, дама усадила её у себя и тут же поставила кофе на малюсенькой плитке. Вскоре подошёл мужчина с  небритым лицом и всклокоченными волосами.
—Уста Мелкон, девушке надо скрипку подобрать, в Баку оставила.
Уста Мелкон молча оглядел Жанну, покачал головой и спросил:
—Дорогая, да?
Жанна замялась. Уста Мелкон уже шел по коридору, показал в конец коридора и сам пошёл вперёд.
Жанна послушно пошла за ним, кутаясь в тёплый кардиган, пахнувший то ли мамой, то ли Красной Москвой. Мама не признавала французских духов и утверждала, что всё равно ведь и Красная Москва на французской эссенции.

В мастерской уста Мелкона царил тот самый порядок, который отличает беспорядочность от неряшливости. Всё было вперемешку, но погруппно и пыли нигде не было.
Уста спросил, где она училась и где устроили жить. Потом спросил, замужем ли и где родители.  Потом задал обязательный армянский вопрос—а откуда её родители? Удивился, что тоже из Баку, уж деды точно из Карабаха должны быть. Узнав, что умерли своей смертью, под 80 лет, почему-то сказал—это хорошо. И как-то облегченно вздохнул. Потом спросил, может ли заниматься с двумя детьми по домам, при свечке. А то тут один скрипач есть, но только при освещении согласен, а откуда освещение ему достанешь? Левый свет только у богатых есть...
Жанна всё время хотела спросить, почему уста не спрашивает, где она играла, но уста Мелкон быстро снял чашки с огня и сам сказал:
—Пока забудь о концертной жизни. Надо выживать, а всё остальное—потом. 
Прошлая жизнь уходила вперёд, в далёкое будущее.

Жанна всё же спросила, сколько стоит скрипка. Уста Мелкон недоверчиво посмотрел на девушку и хмыкнул:
—У меня есть одна скрипка, поиграй, пусть разойдётся, да и перерыв нельзя делать,  только ночью с ней не разгуливай, мало ли.
Дни летели, сменяясь тёмными холодными ночами, без света и тепла, и Жанна начала подумывать, что надо было уехать  куда-нибудь в отапливаемую страну. С электричеством и горячей водой. А дни шли, то ли короткие из-за темноты, то ли долгие от одиночества
.
Родители девочек, с которыми она стала заниматься, к ней относились очень хорошо и ласково, в общежитии все были беженцы, такие же, как она, из разных районов Азербайджана, но с такими тоскливыми и несчастными лицами, что и с ними  Жанне было неуютно. Там, в Баку, с тоскливыми людьми она не имела ничего общего, даже контактов.
В комнате рядом жила беззубая пара, сын их купил квартиру, но политические события подтолкнули невестку к радикальным действиям, к тому же беженцы могли рассчитывать на что-то… Через комнату жили трое коротконогих волосатых и небритых мужчин. От них пахло потом и немытым мужским телом, проходя мимо неё, мужчины со оценивающе и со знанием дела разглядывали Жанну, впрочем, не приставали… В конце коридора жила очень большая семья—дед, худой, просвечивающий насквозь, и внуки, шумные и непослушные. Родителей этих внуков она видела всего раз, видимо, завели себе дело и работали допоздна. Рядом с ними была еще одна маленькая комнатка, там жили две очень весёлые девушки, оттуда часто доносился их полуночный хохот. Смеяться Жанна разучилась и каждый раз вздрагивала от неожиданности. На общем фоне скорбных лиц, озабоченных деловых и тихих, как тени людей, смех казался каким-то бесстыдством, но вызывающим зависть…

Своего явного одиночества она не успевала ощутить, но не было пока у Жанны новых друзей. Старые друзья-бакинцы разделились на оставшихся—постепенно превращающихся во врагов, и пропавших, которых искать не было ни сил, ни возможности. И подруг не было. Хотя Жанна исправно заводила новые знакомства, искала учеников, ходила иногда в разные учреждения и в очередях стояли очень даже симпатичные ей люди.

Новые, местные, становились просто знакомыми. А друзьями… нет, что-то стояло между этими людьми и ею, при всей их доброжелательности. Бакинка, беженка, ужасно жалко, надо помочь, и помогали, кто чем мог, но все равно общего ничего не находилось и дружба никак не заводилась. Эти, местные, жили какой-то совершенно другой жизнью, даже в холодные и неотапливаемые концертные залы набивался народ, собирались на эти проклятые митинги, с орущими микрофонами, парализующие движение в городе, постоянно о чём-то громко спорили, между собой они знали и любили совершенно незнакомых Жанне людей. Поклонялись священной горе, красивая, ничего не скажешь, один раз показалась из-за облаков, но Жанне всегда нравилось море, ведь она родилась и выросла у моря… Или, например, тётя Гюлизар как-то попросила её придти в дочкину школу, где та работала, и поиграть для школьников. Добавила, что если начнут угощать, пусть не отказывается, завуч в свободное время для ресторанов даже готовит, и еще попросила сыграть им армянские вещи. Жанна замерла. Никаких армянских вещей ей и в голову не приходило разучивать или играть. И в училище, и в консерватории учили совершенно по другой программе. Правда, её двоюродная сестра, тоже музыкант, вокалистка, любила  послушать Гоар Гаспарян, Зару Долуханову,  но в Баку было не меньше прекрасных певиц, и надо было ездить в Ереван, чтобы знать их певиц и армянскую музыку. Жанна любила ровно то, что вокруг любили её бакинские друзья. А народную музыку в её кругу не очень жаловали и считали плебейской…
Всё же постепенно она стала замечать разницу в учениках. У местных учеников почти все родители зорко следили за тем, чтобы их ребёнок обязательно выучил что-нибудь из Комитаса. Жанне пришлось разучить всё, что нашла в нотной библиотеке. Но такого потрясения у неё давно не было. Не только из-за потрясающей музыки. У неё стало меняться восприятие другой музыки, чего она никак не ожидала. Комитасовские мотивы выбивали из неё чужестранца, делали своей, остальные здесь жили и росли под его музыку.

Она попробовала подружиться с ровесницей, мамой маленькой Аревик с нижнего этажа. Но та часами болтала с подружками, которые собирались на семечки с чаем, болтала ни о чём, и Жанну как-то в их круг не тянуло, да и они не особенно парились из-за этого. Странное дело, вокруг были одни соотечественники. И все какие-то не то что чужие, но и не совсем свои. Не за что ей было зацепиться, не за кого... Но Жанна чувствовала, что и не старалась. Какая-то безучастность к окружающему её миру была вызвана крахом оказавшейся невзаимной любовью к тому городу, который на самом деле был её родным, там жили все, кого она любила.
Новый для неё город не был населён любимыми людьми. Поэтому оставался чужим и непонятным.

Однажды Жанне удалось выйти, совершенно случайно, на след маминых друзей по институту. На вернисаже, куда она ходила за смычком, тянулись длинные ряды разложенных  на земле разнообразнейших товаров, в основном, бывших в употреблении, и там, рядом с маленькой кучкой электродеталей  сидела сама тётя Нэля, закутанная, мрачная, и о чём-то громко говорила с соседом, своим как почти у всех бакинок, хорошо поставленным голосом. На минуту отвлеклась, увидела Жанну, охнула и бросилась ей на шею. Плача, утираясь и потеряв дар речи.
Жанна потянула её за рукав, под дерево. Тётя Нэля утирая глаза, рассказывала, что устроилась ужасно, сестра Ада каким-то чудом улетела в Америку, а она живёт в закутке у дальних родственников. Никаких документов, Адочка до бакинских ужасов была на гастролях, и у неё все документы оказались с собой. Потом быстро вышла замуж за знакомого, лишь бы уехать. Теперь оба там, и ждут Нэлю. А у неё нет документов, ждёт, сказали, ждите…
Жанна смотрела на тётю Нэлю и не верила, что всё это не во сне…Тётя Нэля… она всё могла, всех знала, всё ладилось у тёти Нэли…
—Тёть Нэля, а где же ваши документы?
Пожилая женщина опустила красивые чёрные глаза и тяжко вздохнула.
—Жанночка, сначала я отдала Борису, сыну Кондаговых, он обещал мне возраст выправить на 10 лет моложе, но место рождения дали Кировакан. Потом Адочка позвонила, мол, я ненормальная, я ведь беженка, нужно место рождения Баку, как есть. Кондагова Бориса  эти местные кинули, сейчас он керосинки продаёт, говорит, подождите, тётя Нэля, наберу, выкуплю ваш паспорт,  а ведь я его с украшениями две недели с собой носила, у Джаватовых пряталась в гаражах, а потом они уже  с тестем, Сагомедом, в аэропорт привезли меня… Тут местные себе выправляют «родились в Баку», чтобы беженцем прикинуться, пособия всякие идут на них, а меня кинули...

Тётя Нэля успокоилась, словно вспомнив, что Жанна молчит. Последние дни с мамой тётя Нэля не отходила от кровати, даже голоса подруг были похожи, ей чудилась мама, когда тётя Нэля стала рассказывать, как в гаражах её чуть не выследили. Возле этих гаражей давно как-то сын Джаватовых принял маму за тётю Нэлю, свою двоюродную сестру, и оттащил за волосы. Мама не обиделась и всё время смеялась, как только говорили—Джаватов…
Тётя Нэля стала спрашивать про Жанну, постоянно оглядываясь на свою тряпицу с электро- и радиодеталями. Жанна рассказывала про общежитие, про учеников, тётя Нэля кивала и кивала головой, потом всё-таки осторожно спросила:
—От Сергея ничего не слышно?
И Жанна вдруг вспомнила, что забыла о Сергее. Она забыла про него еще в Баку, когда тот стал намекать, что мать и отец не очень одобряют его выбор, ну что такое скрипачка, артистка всё же. Сначала просто передал разговор, потом еще раз, но Жанна обиделась сразу и бесповоротно.
Ну не дурак? — разговаривая с подругами, вопрошала она по телефону. Порвала с Сергеем быстро, хотя два года, кроме него, никого вокруг не замечала. Мама вопросительно смотрела на мокрые глаза дочери, но боялась спросить, та начинала рыдать.
—Нет, тёть Нэль, даже не знаю, в какой части света...

Тётя Нэля кинулась к мужчине, который поднял с земли деталь.
Тот оглядел разложенное на тряпицах, присмотрел ещё несколько и, заворачивая в целлофан, спросил:
—Это всё, что у вас есть?
— Нет, конечно, вы запишите, что вам нужно, на следующих выходных постараюсь достать.
—Лучше я дам вам мой телефон, вы позвоните, вот эти 2 платы, если найдёте.
Тётя Нэля прочла названия и покачала головой:
—Это очень старые вещи, поискать придётся.
—Электродетали всем нужны, старое дешевле. Кому для люстры, кому для ночника,—как бы оправдываясь, объяснила она Жанне свой выбор. Впрочем, что она еще могла купить, чтобы перепродать? А эту кучу хлама она нашла в шкафу комнаты, которую ей подыскали добрые люди. Плату не брали, но подбрасывали к ней на вернисаж почти новые розетки, патроны, выключатели. Постепенно Нэля начала сама покупать и бизнес пошёл.
Жанне она всё это рассказала между тремя-четырьмя покупателями.
—Тёть Нэль, а кто здесь продаёт музыкальные инструменты? —вдруг вспомнила она.
—Каро, но он редко бывает. Воон, записка с телефоном, поди запиши.
На клумбе между микроскопами и аптечными весами торчала палка с прикрепленной запиской: «Швейные машины. Пианино. Настройчик». Жанна задумчиво переписала телефон, прикидывая, причём тут швейные машины.
—Ладно, тёть Нэль, давай свой адрес, я забегу к тебе вечером, но не сегодня.
Жанна немного опоздала на урок, но сегодня ей стало как-то хорошо и спокойно после встречи со старым другом семьи.

На улице молодые люди, увидев Жанну, высокую, стройную, с антрацитовыми глазами и черными как смоль волосами, поворачивали ей вслед голову. Но никогда не подходили, словно чувствуя, что девушка или занята, или им не пара. Но Жанна действительно не любила уличных знакомств, считая их легкомысленными.

Однажды к её ученице домой зашёл её дядя, невысокий крепыш, принёс какие-то доски и стал стучать на балконе. Жанна была шокирована шумом, устроенным недогадливым парнем, Кариночка побежала и пошептавшись с дядей, пришла обратно. Тот смущенно вошёл в комнату и сидел в кресле, пока они не закончили заниматься, после чего Жанна торопливо ушла, вдруг застеснявшись своей одежды. Но постепенно ей стало интересно приходить к этой ученице, иногда она оставалась на чашку кофе, который всегда и сразу предлагала мама девочки. Дядя тоже приходил, садился в кресло и ждал, пока они закончат заниматься. Теперь кофе пили втроём, однажды он спросил Жанну, почему она сразу уходит.
—Я часто в Баку ездил, масло туда возил и сыр, коробками, потом машину купил, уже на машине ехал, —широко улыбнулся дядя, вспомнив про своё счастье первой машины.
—Да, сыр у нас привозили из Еревана. Город у нас большой, не хватало ни масла, ни сыра...
—А вы там известная скрипачка были, да? Нана мне рассказала.
—Я много концертов давала, выезжала... но у меня была очень хорошая и дорогая скрипка, она осталась там, я же не могу играть на любой скрипке, понимаете...
—По правде говоря, я скрипку не особенно люблю, мне больше аккордеон нравится. Такой звук хороший, что-то напоминает. Из детства, у нас сосед на аккордеоне каждый день играл, а жена ему подпевала.
Жанна подумала, что разговаривает с молодым человеком, даже не зная, как его зовут. Сестра звала его как-то по-домашнему, Моко, но вряд ли к нему можно было так обращаться, поэтому она улыбнулась:
—А Моко—это от какого имени?
—Ха-ха! Моко от слова мокрый, когда был маленький, мама спрашивала, почему плачу, я отвечал: «Моко», то есть мокро и надо менять рейтузы, —захохотал он и добавил: Карен зовут.
—А меня в детстве звали Джанна, и дома всегда Джанной звали, мне даже это имя больше нравится, чем в паспорте.
—А вы где сейчас живёте? У родственников?
—Нет, —горько проронила девушка,—откуда у меня здесь родственники, у меня и прадед в Баку родился... А мама у меня была ростовская, там есть дальняя родня, но я вот на ереванский села.
—Джанна, говорите? А мне можно так? Хорошее имя, редкое, —и опять рассмеялся. Джан—на каждом шагу, а Джанна редкое.
—Можно, какая разница, —сказала Жанна, собираясь домой.
Моко-Карен тоже встал и спросил:
—Вы можете подождать? Я сейчас сестре скажу, что выйду.
Нана была на кухне, она вышла провожать и улыбнулась:
—Останьтесь уж обедать, Моко любит мои голубцы, да и вы проголодались.
—Нет, нет, у меня еще урок, не успею, спасибо.
Карен всё же проводил Жанну и попросил у неё номер телефона.
Жанна оторопела. Какой еще телефон? Там в общежитии только у директора есть телефон и конечно же, она этого телефона не знает. Что же ей сказать?
Юноша по-своему понял её замешательство и вздохнул:
—Ладно, в следующий раз я вас провожу на следующий урок, —засмеялся он.
 
У Жанны на губах играла еле заметная улыбка, впервые за эти месяцы ей было хорошо и радостно. Придя домой, она увидела записку от тёти Гюлизар. Та просила срочно зайти.
Гюлизар всплеснула руками, счастливо улыбаясь.
—К тебе брат приехал! Из Москвы! Аркадий зовут, да? Ушёл на рынок, я показала ему, как ехать, сейчас придёт.
Жанна чуть не задохнулась от радости. Как это он сумел? Боже мой, они могут уехать!
Но ведь она не хочет в Россию. Они предали её, всех предали! Нет, она не поедет туда!
Аркадий мыл фрукты в тазике и занудливо повторял:
—Хватит, натерпелась! Решай—да или нет. Я там отлично устроился, на бензоколонке, Мазманова Жору помнишь, да? Такая у него бензоколонка шикарная! Даже целых три. Говорит, ему как раз нужен был доверенный человек, русским не доверяет, отберут и глазом не моргнут.
Жанна не понимала, как это отберут, если колонка собственная, но промолчала, так как многого не понимала после Баку. Мир для неё, вернее, жизнь разделилась на две неровные половинки, жизнь в Баку и после. И в «жизни после» всё было новым и непонятным.
Она почистила картошку, быстро нарезала сыр, бастурму и не веря своему счастью, поняла, что сейчас будет пить чай с братом, как всю жизнь, с карамельками, а на столе будет расти гора фантиков. Мама вечно укоряла их за эти долгие чаепития, невестка ревновала, а они всё наливали себе чашку за чашкой и в ус не дули.
—Русские изменились, совсем не такие были, —задумчиво рассуждал Аркаша.
—Может, с нашими русскими сравниваешь? —засмеялась сестра.
—Не, ну наши почти кавказцами стали. Эти, что в Москве, совсем другие люди.
—А что?
—Кидают друг друга, и понизив голос, добавил, —убивают, даже не не размышляя. Мешаешь—тут же стреляют. Сматывать надо, нас совсем за людей не держат.
—А говоришь, хорошо устроился!
—Так я временно! Мазманов тоже по сторонам смотрит. Денег надо накопить, всё равно отберут, уедем, эх, Джанна, была Москва своим городом, теперь все чужие, говорили—Ереван, Ереван, а тут ещё хуже на нас смотрят. Шуртвацы мы, какие мы армяне—то ли шутливо, то ли горько закончил Аркаша и нешумно втянул почти холодный чай.
Жанна молча разворачивала невкусные и жесткие местные конфеты, откладывая фантики. Здесь плохо, очень плохо, но здесь можно хоть не бояться, что ты армянин. А что делать, если ты армянином родился? Раньше же везде можно было и жить, и рождаться...
—У тебя газет нет с собой?
—Целый чемодан! Я же знаю твою одну, но пламенную страсть!
—Нет, Аркаша, я только афиши посмотрю!
Но дальше одной-двух Жанне смотреть не захотелось. Жизнь там её совершенно не интересовала. Всё было недоступно. И концерты, и концертирование. Где будут жить?
—Съём вокруг, одни объявления! Сдам, сниму... А помнишь, 10 лет назад как боялись сдавать?
—Да, а за сколько? Надо еще на работу устроиться. Без прописки, без денег...
—А здесь? Ты всю жизнь думаешь в общежитии провести, да?
—Почему всю? Замуж выйду! —сама не веря своим словам, улыбнулась Жанна. Этот Моко, кажется, влюбился. Телефон просит. Хороший парень, но молчаливый. О чём с ним говорить? Вот Сержик...
У Жанны свело где-то внутри.
—Ты ничего не слышал, о Сергее что-нибудь есть?
—Сержик... разве ты не знаешь? —брат, моргая,  уставился на сестру.
—Боже мой, чтоо?
—Успокойся, он жив. Мало того, головокружительно женился, девушка даже не из Еревана, из района, Абовян какой-то, они тут с братьями запчасти держат. Дочь только увидел, втрескался, за неделю свадьбу сыграли.
—Он... в Москве?
—Да ты что! В Европе! Тесть устроил. Не помню где, запчасти собирает, фурой-сюда, то есть, туда, в Москву. А дальше тесть играет, 3-4 магазина, братья по городам даже развозят.
—Ты... его видел?
—Нужен он мне! На свадьбу мог бы запросто пойти, дядя невесты с Мазмановым друзья, Жора клиентов подбрасывает, звал очень, представляю, как глаза бы вытаращил! —захохотал Аркаша.
Жанна подкладывала бастурму, Аркаша любил острое.
—Ну, решай, я на 3 дня, мне заказы надо отвезти. Поедешь со мной?
—А в Европу нельзя? Ты говорил, у Базика сын ищет девушку, —натужно улыбнулась Жанна..
—Нашёл уже, —не моргнув соврал Аркаша. Базикиного сына он терпеть не мог, тоже бегал за Джанной. А кировабадского Игоря, того вообще не выносил, деревенщину. Подумаешь, к партийным затесался. Помогло?

Аркаша обвёл глазами Джанночкину комнату. Разве в такой они жили? Богатство и роскошь их бакинской квартиры были известны всем богачам в городе, и армянам, и азербайджанцам, и евреям. Завидовали, конечно, но кому не завидуют, если две квартиры на этаже набиты антиквариатом? Должность, почёт, уважение... что ещё надо для зависти?
А сейчас в Москве он снимал приличную однушку с наборной мебелью и просторной кухней, прикидывал, что пока жена с детьми у тестя отлёживаются, с сестрой будут работать в разное время, чтоб её пиликанье не мешало, у Аркаши абсолютно отсутствовал музыкальный слух. А там подберут что-нибудь.
—Ну, Джанна, хватит тянуть! Давай, собирайся!
Джанна медленно встала и начала перекладывать скудные свои вещи, понимая, что назад, в общежитие, больше не вернётся. Не возьмут, мысленно усмехнулась она.
—Мне надо учеников предупредить, ты что! Я к ним привязалась...
Почему-то ей казалось, что они не очень обрадуются. Особенно дядя Кариночки. Но это не ученик, обреченно вздохнула Жанна. И потом, он молчит, значит, ничего нет на уме. А больше ничего её не держит, ни друзей, ни нормальной работы, ни своего угла. Надо уезжать. Здесь у неё никого нет. Тётя Нэля!
—Аркаш, а я тётю Нэлю видела, надо к ней зайти, кажется, это недалеко.
—Тёть Нэля? Пошли, чай у неё будем допивать!.. Помнишь нэлины кябабки?
Кто ж их не помнил! До сих пор Джанна, учуяв запахи на улице, морщилась. От тётьнэлиных кябабок исходил божественный запах праздника души и желудка, пира всех рецепторов! А нежность и мягкость! А сочность!
—Аркаша, давай завтра я кябабок наделаю, к ней пойдём, у неё сейчас не очень хорошо с этим.
Но Жанна не представляла всю нищету тёти Нэли. Каморка, где она приютилась в ожидании выезда к сестре, была обита тряпками, чтобы скрыть трещины. И чтоб было теплее. На лежанке примостилась Нэля и читала книжку, что-то отмечая. Увидев Аркашу, она только застонала. Столом в комнатке служила большая тумбочка с доской. Через несколько минут на столе не было места от непонятно где хранимых конфет, печений, сушеных абрикосов, каких-то цукатов...
—Сама делала, здесь научилась.
Цукаты были не только вкусны. Даже под тусклым светом нежный абрикосовый цвет возбуждал и  звал в начало лета. Грушевые, яблочные...
—Мы поедем туда вместе, тёть Нэль. Вы запишите мой московский телефон.
Нэля растерянно моргала, боясь расплакаться. После любимой подруги, унесшей с собой всё хорошее, что было их жизнью, счастливой жизнью последние десятилетия, отъезд детей добивал её полностью.
—А ты предупредила своих учеников? — повернулась она к немножко растерянной Жанне.
—Завтра с утра начну. И деньги тоже мне надо взять, так что телефоном не обойдусь.
Аркаша кашлянул, в руках мял конверт.
—Тёть Нэль, вы пока это возьмите, я потом пришлю ещё.
—Мне сестра уже высылать начнёт, звонила родственнице мужа. Лучше я к ней прибьюсь, да и Америка это тебе не Россия...
—Тёть Нэль, а там скрипачам есть работа?
—Откуда я знаю? Конечно есть! Там для всех способных людей работа есть, только неспособные становятся безработными—убежденно выдохнула Нэля и засуетилась:
—Эти цукаты я из сушеных абрикосов сделала, много, сейчас заверну!
Аркаша устроился жить в Норке, у старого друга по работе, тот раньше уехал. Но Жанна уговорила его подождать еще несколько дней, пока обойдёт своих учеников и попрощается с ними. Скрипку отдаст Мелкону, надо еще немного денег ему отдать, уста Мелкон тоже бедствует, люди перестали музыкой заниматься.

Но следующий день перевернул все планы девушки. Как только она вошла к Кариночке в дом, навстречу встал Карен и взяв её за руку, увлёк на балкон.
—Я сейчас всё скажу. Ты молчи. Короче, или да или нет!
Жанна сначала испугалась, потом расхохоталась. Как странно делают в Ереване предложения! Или да или нет!
—И да и нет! Я в Москву с братом поеду. Какое да?
—Значит нет?
—Вообще-то... ну, я не знаю, надо подумать... так сразу... мы даже не погуляли ни разу! —нашлась Жанна.
—Кто сейчас гуляет, в такой холод? Мы не гулящие. Я хочу на тебе жениться. И решил сразу, как увидел. А ты? —наконец спросил Карен.
—Ты мне нравишься, но мы ведь совсем не знаем друг друга—пыталась вспомнить Жанна чьи-то чужие слова, но раз уж на то пошло, ей вовсе не хотелось ни раздумывать, ни водить за нос.
—А ваши как на это смотрят? Так быстро всё...
—Наши—за. Карина, сестра, мама приедет на днях из Кировакана. Отца у нас нет.
Жанна внимательно посмотрела на парня. Тот заметно волновался, но какое-то тепло исходило от него, пахло сигаретным дымом и чем-то вкусным, такой хороший мужской запах... Она неожиданно обняла его за шею и тут же чуть не пожалела. Парень с такой неистовой силой прижал её к себе и стал целовать, что Жанна испугалась, что они сейчас точно женятся, прямо тут, на диване.
Наконец, она нехотя оторвалась от него и поправляя волосы прошептала:
—Да, конечно да. Только что я скажу брату? Вчера ему тоже сказала «да»...