03. Караван

    
    
     В бараках колоний, в СИЗО, в камерах предварительного заключения при милиции арестованные или осуждённые внезапно уходят из жизни при загадочных обстоятельствах и, как правило, в ночное время. Обстоятельства разные, конец один. Кто-то упадёт со второго яруса кровати. Кто-то поскользнётся на мокром полу камеры и случайно упадёт на заточку, штырь, нож, причём любой из этих запрещенных предметов непременно окажется зажатым в его посиневшей руке. Бывает, арестант съест что-то неперевариваемое. Вариантов много. И вешаются, и давятся косточкой. Либо умирают от сердечной  недостаточности…
     Трагическая история с Романом не закончилась тихо и мирно, как хотелось бы чиновникам в погонах из департамента по контролю за правопорядком в местах лишения свободы.
     Арестанты были возмущены беспределом, творимым осуждёнными в камере ”шестерки”. Намеренное убийство, произошедшее ночью, было очевидным, не требующим особых доказательств. Негодование сидельцев проявлялось бурно и не всегда адекватно. Многие отказывались выходить на прогулку, стучали мисками по двери, кричали, оскорбляли представителей режимной и оперативных частей.
     Прокурора по надзору, пришедшего в СИЗО для разъяснения прав и обязанностей осужденных, оскорбили в выражениях, унижающих его достоинство, в первую очередь мужское. Более того, сиделец, осуждённый вроде за бытовое преступление – изнасилование своей тещи, выплеснул на прокурора остатки баланды, высокопарно именуемой ”ухой”. При этом заявил блюстителю законности, что если справедливость восторжествует и прокурор пересядет с кресла на шконку… вот тогда он со второго яруса, ночью, обязательно сковырнётся вниз и крепко стукнется своей прокурорской тыквой о край металлического  стола. Реакция большого начальника не заставила себя долго ждать: 10 суток карцера, за оскорбление прокурора. Когда выводили из камеры неоценённого тёщей арестанта, на весь корпус раздался его негодующий крик:
     – Когда выйду на свободу, то не тёщ буду любить, а нагну прокурора – лишу гада презумпции невиновности!..
     Его бунтарский дух встретил сочувствие по всем камерам.
     В угловой камере на первом этаже, рассчитанной на десять человек, содержалось трое осужденных. ”Чика”, Чиканов, осуждённый за организацию убийств известных предпринимателей, ранее трижды судимый за кражи в особо крупных размерах. ”Шпон”, Шпонов, авторитет в бандитских кругах, ранее трижды судимый. Оба имели вес в криминальном мире, ”воры в законе”, ”коронованные” в постсоветское время на известной воровской сходке в Массандре. С ними, как и подобает воровской элите, находился пристяжь, Матросов по кличке ”Матрос”, осуждённый по редкой статье: «попытка угона воздушного судна», за что Матросу влетело – 10 лет, с возмещением ущерба аэропорту в сумме 15 млн. гривен.
     – Что будем делать Чика? – выпивая стопку водки «Nemiroff», спросил Шпон. – От нас кича ждёт ответа, да и на волю надо сообщить, что почём. Этот долбанутый Кат не головой думает, а известно чем. Беспредел, в натуре, блин, сотворил.
     – Выпейте коньячка, Евгений Федорович, – обратился к Шпону Матрос. – И лимончиком, хорошо с лимончиком идёт сахарок, закусь отменная. Иногда я любил, помню, коньяк омарами закусывать. Помню, в Индонезии на Суматре…
     – Всё, Матрос, глохни, твою Суматру с раками ещё слушать… – пресёк его Шпон. – Мы отправили Кату ксиву, где посоветовали ”воспитать” Двойного  Сидора, но не кончать его. Кат наших советов ослушался? Да мало того, он допустил наглый беспредел. Кто на киче хозяин? Я и ты, а если кто-то пытается нас подмять, тем самым опускает себя. Я думаю, Чика, все сидельцы ждут нашего решения. Этот чёрный беспредел нам не в жилу, и должен ответить и Кат, и его отморозок-исполнитель. И мы с тобой знаем, что это Гуня из той хаты. От кумовьёв передали полный расклад. Чика, менты хотят нашими руками навести справедливость. Что касаемо меня, то я с ними согласен. А ты как?
     – А ну заправь мой любимый диск, – обратился Чиканов к Матросову.
     В камере всегда звучала музыка знаменитых американских джазовых корифеев – Луи Армстронг, Чарли Паркер, Оскар Петерсон, Каунт Бэйси, Бенни Гудман… Чика любил и понимал джаз. Когда-то на Вильнюсском фестивале джазовой музыки саксофонист Чиканов стал лауреатом Всесоюзного конкурса. Затем гастроли по стране с ансамблем «Весёлые гитары», аферы с фарцовщиками, продажа и распространение крупной партии наркотиков, организация бандитской группировки… На свободе, в угаре развала, распада и всеобщего дерибана, Чиканов держал в страхе район целой области, где непослушание и ”непонятки” влекли за собой расправу без лишних разговоров. В конце ХХ века бывший саксофонист стал ”вором в законе”. Вот такая судьба, как джазовая импровизация в стиле диксиленд.
     Матрос включил музыку, которую Чика особенно любил: «Караван» Дюка Эллингтона.
    
     – Вот что надо проиграть, – начал Чика, – кича и все сидельцы должны твёрдо понимать, что творить чёрный беспредел никому не позволено, а кто не понимает, тем более… солировать жмура[1] с отмороженным ударником – никому не позволительно…
     – Ты можешь ясно говорить? – оборвал его на полуслове Шпон, открывая бутылку пива. – Я вообще не въехал, о чём ты?
     – Слушай, Шпон, ты знаешь, джаз уже давно переживает тяжёлые времена. В ушах отмороженных меломанов торчит отстойная попса, даже Декстера Гордона никто не знает, а он был блестящий саксофонист. Какие музыканты ушли в неизвестность: Чарльз Мингус, Арчи Шепп... А ты спрашиваешь, о чём это я. Вернёмся к теме. Надо переслать ксиву всем смотрящим, с информацией, что Кат и Гуня крысятничают и творят беспредел, и место им… только в хате с обиженными, где Гуня в первую ночь станет Гуняшей, а Кат, естественно, Катей. На зоне их ждёт место главных говнодавов и уборщиков помоек. Ну?  Согласен, Шпон, со справедливым нашим решением? Если мы сделаем эту объяву, а с кумовьями мы перетрём эту тему, то беспредельщиков опустят в хату обиженки. Тссс! Вот, послушай это место – это жажда, Шпон, это адская жажда, когда там – оазис и ты гребёшь к нему изо всех сил, на коде, а оно – мираж… лажа… Но не важно – главное, когда ты чувствуешь эту жажду, ты – живёшь… Эта музыка – вечная. Изначально джаз – музыка сопротивления, поэтому она будет звучать вечно. А мы будем её слушать вечно. Ну так как, Шпон, ты подписываешься?
     Шпонов подошёл к умывальнику. Старательно побрился, смягчив лицо увлажняющим кремом, затем, ополоснувшись до пояса, стал растирать торс большим китайским полотенцем – и только раскурив сигарету, тихо ответил:
     – Я с тобой согласен. За этот беспредел Кату и Гунне придётся ответить. Им место в петушиной камере. Гони бумагу, Матрос! Будем подписывать объяву.
     Сообщение под диктовку писал Матрос. Закончив послание, авторитеты, испытав важность момента, поставили свои подписи, число, место, название и номер СИЗО.
     Текст послания был лаконичен и доступен каждому.
    
     «ВСЕМ! ВСЕМ!
     Смотрящим и для информации по всем хатам, где находятся уважающие себя АРЕСТАНТЫ!
     Мы ВОРЫ в ЗАКОНЕ Чика и Шпон сообщаем:
     1. В камере, где находятся Кат и Гуня, совершался чёрный беспредел. Дерибанили сидора, отнимали у мужиков шмотьё, продукты, не спросив на то разрешение. Вы знаете, в хате это происходит добровольно, без насилия и без принуждения. Правильный сиделец сам поделится лишним. Двойной Сидор не знал, ему никто не объяснил, что почём, потому он сорвал ромашку, а Кат обязан ему всё объяснить по понятиям, но он только был занят своей кишкой и беспределом, а потом сказал своему отморозку Гуне кончить Двойного Сидора, что тот и исполнил. В ХАТЕ СОВЕРШАЛСЯ ЧЁРНЫЙ БЕСПРЕДЕЛ. Наше решение:
     Голимые Кат и Гуня – крысы и беспредельщики, не могут находиться вместе с правильными арестантами. ИМ место в ПЕТУШАТНИКЕ, в хате обиженки.
     2. Остальных сидельцев с этой хаты, которых наверно переведут по другим хатам, встретить должным образом и повоспитывать, так как они этого заслужили.
     3. В киче должен быть порядок. Беспредела мы не допустим. Если будут серьёзные вопросы, мы найдем правильный консенсус.
     Воры в законе: Чика, Шпон».
    
     Десятки лет осуждённые общаются между собой при помощи ”маляв”, записок, используя разные способы их передачи. Ни одной режимной администрации ещё не удалось побороть ухищрения, на которые идут люди в камерах, чтобы не терять связь между собой.
     На следующий день все арестанты СИЗО знали текст послания воров в законе.
     Поздно вечером дверь камеры открылась. В коридоре стоял усиленный наряд дежурных режимного отдела. Старшина корпуса по кличке Дуб, а по жизни Дубасов, держа в руке большую связку ключей, негромко скомандовал:
     – Катков и Гуньков, с вещами на выход! Быстро, лишних вопросов не задавать!
     – Я не ломанусь с хаты, – тихо сказал побледневший Кат. – И Гуня также. Мы не поняли, мы вскроемся!
     – Это не к нам. Вопросы будете завтра задавать начальству. Мы – исполнители. Быстро на выход! Даём минуту на сборы. Время пошло...
     Через пять минут сержанты ворвались в камеру, и хотя никто им не оказывал сопротивления, но дубинки замелькали над спинами осуждённых, а через минуту в коридоре с баулами в руках уже стояли Кат и Гуня.
     – Иван Фёдорович, дорогой, куда вы нас? – прошептал Кат. – Будь человеком, скажи, куда… в карцер?
     – Я тебе не человек, а старшина корпуса. И с каких пор ты меня называешь Иваном Фёдоровичем? Давай шевели булками, вперёд, вас ждет весёлая жизнь.
     Подгоняемые пинками сержантов, Кат и Гуня, прижимая сумки, спустились по ступенькам в цокольное помещение, где находились карцера и камеры для особо опасных рецидивистов. В открытую дверь одной из них сержанты бесцеремонно втолкнули Ката и Гуню. Молодой осуждённый не понял, куда и к кому их определили, но бывалый арестант Кат понял всё. Это была прес-хата, где содержались осуждённые, по негласной просьбе оперативников  ”воспитывающие” и  ломающие тех арестантов, поступки которых противоречили правилам тюремной жизни.
     Гуня уже хотел поздороваться с сидельцами камеры, как того требовал тюремный этикет, но удар тяжелой скамьи об его голову положил конец соблюдению этикета. Второй удар пришелся по голове Ката – и бывший ”смотрящий” как-то нехотя упал в проходе между кроватями…
     Через короткое время, придя в себя, Кат услышал какой-то шум, крики, вопли, а когда открыл глаза, то, приподнявшись на локтях, увидел, как Гуню насилует бритоголовый амбал, а после него другой верзила двухметрового роста. Кто-то фотографировал эти сцены звериной похоти, а из магнитофона громко звучала мелодия: «Зачем вы, девушки, красивых любите, непостоянная у них любовь…».
     Затем рыдающего Гуню облили водой, а амбал, спрятав фотоаппарат, сказал:
     – Теперь ты – Гуняша, это твое настоящее погоняло. Понял? Ты будешь всегда узнаваемый, с твоим похотливым задом, в хате, где тебя ожидают подобные тебе мрази.
     – Ну, что, Кат, оклемался? – повернулся к Каткову верзила. – Ползи сюда. Поймал сеанс? Ну, у тебя, старый хрен, есть выбор: или в пасть возьмешь… или парашу поцелуешь, а мы всласть помочимся на твою поганую башку. Даю минуту на размышление. А может, ты добровольно повесишься? Так у нас и шнурки найдутся. Ну, а пока ползи сюда.
     Кат оглянулся: в углу, свернувшись калачиком, лежал стонущий Гуня.
     – Я не согласен, – тихо сказал Кат. – Я требую…
     – Кого ты требуешь? Прокурора? – осадил его бритоголовый. – Сейчас будет тебе прокурор, который наречёт тебя Катей.
     Каткова схватили за шиворот и подтащили к туалету, а через мгновение его губы сплющились о грязные и мокрые кирпичи. Кто-то поднял его голову, и вновь его губы коснулись чего-то смрадного и скользкого. Потом защипало в глазах. По голове, вперемежку с его слезами, стекала моча.
     «Всё, – подумал Кат, – конец… Сегодня меня и повесят».
     Сломленных, униженных арестантов утром перевели в камеру ”обиженных” на третий этаж, где их уже ждали. Об участи Ката и Гуни знало уже всё СИЗО. И когда в угловую джаз-камеру спустили ксиву с фразой «Кат опущен и смирился», вор в законе Чика философски изрёк:
     – Да… не тявкай, собака – не проиграешь караван[2].
    
    
    
    
      [1] Жмур – покойник.
      [2] «Караван» на жаргоне – групповое изнасилование.