Хлестаков xxi века

 
XIX век. В одном из особняков местного предводителя дворянства случайно встретились Пушкин и Гоголь. Они сидят в отдельной комнате: в отличном расположении духа и разговаривают.
Пушкин: «Николай Васильевич, со мной произошел пренеприятнейший случай. В одном из уездов меня приняли за ревизора. Вы знаете, я сначала не догадывался, но такой фурор произвел на власть города, что никак не вязалось с моей персоной поэта. Но потом догадался: я собирал материал для повести, ездил по городам, поселкам области. Вот слух и пошел: Пушкин по высочайшему повелению инспектирует населенные пункты страны. Может быть даже как ревизор.»
Николай Васильевич улыбнулся ему, сказал: «Да. Случай интересный. И наводит на интересные размышления».
Пушкин: «Вот-вот! И я об этом вам хотел сказать. Это же сюжет для вашей повести. Ведь как-то можно в произведении повернуть события так, чтобы на основе этакого сюжета вывернуть нашу жизнь так, чтобы показать ее изнутри на чем она зиждется, эту систему взяток и чинопочитания, чтобы обличить ее подлую суть и содержание.»
Гоголь: «Да, очень бы хотелось. Одного сюжета мало. Надо разработать так, чтобы начальство города вместе с городничим оказались в полных дураках. В смешном положении. Это для таких граждан убийственнее всего. Не для обычных объяснений, чтобы были соблюдены правила приличия и факт остался наедине, а так, чтоб он стал независимо от их воли сценой для публичного обозрения. Во всех перипетиях событий».
Пушкин: «Да. Очень бы хотелось обозреть такую сцену на всю Россию. Вы представьте такую провинцию, что свинья лежит в луже, девка идет с ведром, а над ними он, местный повелитель-дурак или не дурак, но во всех регалиях, блеске орденов, что холоп, кланяясь такому хозяину, ослепленный этим блеском, кланяется в ноги так, что видит только ноги. И вдруг такой пассаж.
А знаете, Николай Васильевич, такой подставной ревизор может ведь остановиться в гостинице и не сам считать себя ревизором, а местные сплетники, мелкие помещики разнести о нем слух, как о ревизоре, что вот те живет в гостинице, денег за проживание не платит, а сам ходит по городу вынюхивает, разумствует над всякими событиями. А кто может такими делами заниматься? Если не ревизор».
Гоголь: «А какая причина такого обывателя в пути?»
Пушкин: «Какая? Ну, проигрался в карты».
Гоголь подхватывает его мысль: «Гениально. И знаете, еще что хочу добавить, что такой постоялец должен быть не тертый калач, а субъект поверхностного содержания, что порхает по жизни, как бабочка, срывает цветы удовольствия так, что не сразу поймет, за какую фигуру его приняли. А уже потом, когда поймет, уже поздно будет что-то объяснять, а надо будет спасаться бегством. Но вот как этот случай станет во всех ситуациях известен широкой общественности? И то, что как кто что говорил этому мнимому ревизору и сколько дал взаймы в виде взятки?»
Пушкин воскликнул Гоголю: «Письмо. Самое обычное письмо. Этот мнимый ревизор напишет письмо приятелю в Петербург, высмеивая ситуацию, в какую попал. Во всех подробностях. Не взирая на личности. Не утаивая малейших подробностей из такого общения. А почтмейстер не утерпит, вскроет, прочитает».
Гоголь с живостью в голосе и движениях восклицает: «Ну а потом-то его довести в содержании до сведения всех обывателей такой невиданный водевиль, произошедший с местной властью, не то чтоб не утерпеть, но сам Бог послал.»
Пушкин: «А у меня как перед глазами как уже разнесся слух о том, что ревизор едет, а городничий уже советует попечителю богоугодных заведений сменить черные, как у кузнецов, одежды у больных в больнице на чистые, а смотрителю учебных заведений Ляпкину-Тяпкину смотреть за учителями, чтоб спокойней себя вели, стулья не ломали при объяснении материала о Наполеоне.»
Гоголь: «А когда уже разнесся слух о том, что ревизор приехал. Ну как же в гостинице живет и денег не платит. Так уже в гостинице как в приемной распределяют как должности случай кому первому входить и взять огонь на себя.»
Пушкин: «И женщины в провинции. Ох, эти женщины с наивностью и  безапелляционностью провинциалок: Марья Андреевна жена, Марья Антоновна дочь. Матушка уж готова тут же во всем уступить, и во всем с ним согласна.
А Марья Антоновна через каждое слово: «Я случайно сюда зашла. Ах, а почему случайно? Потому что захотелось пойти сюда. Ах, вы насмешничаете надо мной, что я самая красивая. Это просто принято так у вас говорить».
Гоголь: «А прием этим Хлестаковым чиновников каждого по отдельности? Городничий трясется от страха так, что деньги в руках, а предложить Хлестакову не может, пока тот сам не замечает деньги и не предлагает: «Одолжите!» - а другим уже сам предлагает дать ему взаймы.»
Пушкин: «А присутственный обед? Вот простор для мыслей, как описать. Как Хлестаков описывает, как суп в Петербурге в кастрюле прямо из Франции. Откроешь крышку – и пар, какому нет равного в мире. На миг может вспомнить, какой шаромыжник, но в подпитии как ничтожное существо воображает себя исключительной личностью, что с Пушкиным на одной ноге.
Заходит к нему, спрашивает: «Что пишешь?»
Тот отвечает: «Да, брат, пишу».
А уж когда его слушает подведомственная ему аудитория и не может перебить, так как может разойтись ничтожество, чтобы представить пределы своего влияния. Как это он бы сказал: «Дело мудреное и кто не подступится, тот говорит: «Нет, не могу».
И все ко мне. Курьеры. Курьеры. Одних курьеров сколько-то тысяч».
Или у меня: «Ни-ни».
И ведь чем ничтожней такая личность, тем более может вообразить себя гением, могущим решать судьбы человечества. А ведь такой может добраться до власти и тогда ужас для государства, что может натворить такой человек на посту высшей власти. Упаси Бог от такой трагедии для человечества такой страны».
Гоголь: «И финал данного произведения. Как прозревает городничий оттого, что произошло и его такие рыночные определяющие слова на все века: «На кем смеетесь? Над собой смеетесь!»
Или: «Вижу свиные рыла».
Господи, какие разночтения мы встречаем в истории государства российского от ваших «Мой друг, Отчизне посвятим души прекрасные порывы» до того, что общество – свиные рыла.

XXI век. 20-30-е годы. Кафе потустороннего мира для гениев, признанных при жизни и не признанных.
Гоголь Пушкину: «Александр Сергеевич. Пренеприятнейшее известие. К нам едет ревизор. Это слова из девятнадцатого века, чтобы придумать героя в виде Хлестакова, который бы выворотил то общество так, чтобы обнаружить все его недостатки. Как мы изощрялись для сюжета комедии, чтобы герой казался действительным. Прямо таки на грани фантазии, и, и… вроде бы здорово вышло. Похож. Даже до того, что его использовали уже и в другом веке как самый настоящий персонаж».
Пушкин: «Ох, уж этот Хлестаков! А получился как самый настоящий персонаж. Такой, как бы это помягче сказать, вернее про кого вы сказали, что из-за них плохие дороги. Потому что особенно в XXI веке смысл этого слова утрируется и так просто «дурак» не скажут, а скажут, что закон не действует, что в стране поставить менеджмент на высоту, что надо строить дороги и дать дорогу проявить себя частной собственности, либерализовать экономику, что, что… и крах Отечества.»
Гоголь восклицает: «Александр Сергеевич, а хотите посмотреть Хлестакова вживую? Ведь он сейчас живой и точь-в-точь действует как у нас в комедии. Одни и те же слова, жесты, мимика, смысл фраз, но произносимых с самой высокой трибуны в размере государственной политики».
Пушкин: «Не может быть. Чтобы государством управлял такой человек. Да он вмиг государство по миру пустит.»
Гоголь: «Да, есть такое. Но ведь наше государство великое. Америка как и Германия какая затрещали по швам, посыпались как карточные домики, а мы ничего. Только кашляем и произносим: «Нужна модернизация».
Пушкин: «Эх, нам бы царя такого, как Иван Грозный, Петр Первый, Сталин. Ни рубля себе не взял из общественной казны, а Отечество перед глазами. И нет жалобливых, стонущих. Все сыты, здоровы, трудятся с кровью, потом, песней.»
Гоголь улыбнулся, вспомнил: «Александр Сергеевич, а помните как в комедии «Ревизор» жалобщики как только Хлестаков появился в кабинете одолели его. Ну купцы еще ничего: дали триста рублей, а потом еще триста, сахара головки с просьбой только б избавить от такого взяточника. Но потом-то вдова поручика появилась, которую высекли, а потом другой с флюсом, с повязкой во всю щеку. Как в России при демократии.
Возьми фильм при советской власти «Кубанские казаки», так все трудятся, все радостные, поют. А возьми фильмы двух тысячных годов двадцать первого века. Хорошо, если труп. Следователи с веселыми возгласами догадок, не теряя пищеварения, начинают следствие.
А то ведь, если маята быта, то он говорит ей: «Жить без тебя не могу, поселяет на квартире, е говорит, что уходит в плавание, а тут вдруг она хочет по какой-то мелочи что-то узнать, звонит ему на работу, а он не уходил в плавание, а значит – где-то с бабой.
И лучше бы, как часто бывает, она бы его отравила и следствие вели знатоки. А то начинаются эти вечные разборки: как а ты, а ты, а вот ты. Противно смотреть. И знаете, почему, Александр Сергеевич, потому что все герои доверчивы друг к другу как при советской власти. А советская власть была как допотопное, доброе животное.  Верило в идеалы.
Квартиры всем давала бесплатно. Ведь как начались эти рыночные отношения кто кого, только в Москве образовалось четырнадцать с чем-то процентов бомжей. Это те, кому квартира особенно не была нужна. Подмахнул кому-то бумагу, а тут его самого по голове и в колодец. Академику подсунут по рассеянности документ, подпишет и туда же. Ведь мафия в Москве по такому распределению криминалом квартир в Москве самая прибыльная.
Ведь пора менять Конституцию. Это раньше создавали образ советского человека, что от премии отказывался, только работы давай. По трое суток от станка не отходили не за зарплату, а свобода была такая в мыслях – Родине служить.
Страна мечтателей, ученых. А теперь наоборот. Надо не верить никому. Это Ельцин улыбается как родной, а когда стали перечислять сколько составил детишкам на молочишко, то ясно – порадел о семейке. Таня его воскликнула: «Пусть если обвиняют в чем-то, то, что найдут – будет их».
Я сначала облизнулся, что только слова, но когда газета «Ведомости» стала перечислять сколько каких богатств по миру распихано, то мир показался в клеточку цифр, как, что, кого и чего. Запомнил только что на Кипре башней напополам с Дерипаской владеют. Я от таких сведений, что настоящая демократия начинается, оторопел и пропустил мимо ушей.»
Пушкин: «Вы, Николай Васильевич, в точку смотрите в отношении жилья. А в отношении труда? Особенно в девяностые годы только и слышались голоса о правах. А как платить зарплату по два года не давали. Академики бежали за границу. А Чикатило? Трупы жертв следователи переворачивали, как отработанный материал.
И никто не восклицал про Чикатило: «Какое он имеет право, что девочка могла бы стать музыкантом, ученым, человеком, а лежит трупом».
Потому что в этом случае появились мысли защитить девочку любой ценой, а если так, то самой носить шило, а как полез – шило в бок. Но в этом случае и граждане, которым не дают право на труд, могли самоорганизоваться, пойти и скинуть эту власть.
Такой решительности власть в народе боится и внушает мысль о том, что такие, как Чикатило, противоестественны нашему обществу и от них должна защитить милиция. А когда милиция сама преступна, то стараются запугать народ безнаказанностью власти. Повергнуть народ в рабское состояние страха, что моя хата с краю.
Я знаете, Николай Васильевич, причитываю ваш роман «Мертвые души» про Собакевича, как он при встрече с Чичиковым рассуждал об отцах города: городничий фармазон, судья – выпустить на большую дорогу с ножом, так за копейку зарежет, кто-то там еще хлеще. Сошлись на том, что прокурор пренеприятнейший человек.
Собакевич подумал и молвил: «Если сказать правду, то и он свинья».
Гоголь: «Да, Александр Сергеевич. Если бы дать Собакевичу о реформах девяностых, то думаю демократии бы этих лет поубавилось, если б она не исчезла совсем. А я хочу вам представить видеоматериал тех лет в государственном масштабе, не придуманный нами в девятнадцатом веке, а настоящий, получившийся с ходом естественных событий семнадцатого года и всех последующих иже с ними».
На экране возникают кадры как хлестаковские приспешники выносят доллары в коробке из Белого дома, а служба охраны во главе с Коржаковым задерживает их на месте с поличным.
Потом на сцене возникает лицо Хлестакова, дающего интервью журналистам, когда те его спрашивают: «Вы признаете себя виновным?»
Хлестаков с наглой усмешкой преуспевающего хама отвечает им: «Но прокурор ничего не доказал!»
Гоголь: «Заметьте, Александр Сергеевич, какое торжество победы у Хлестакова, что прокурор ничего не доказал. Его не интересует правда это или не правда, главное, что не доказал!»
Пушкин: «Да, это хлестаковское как ничтожества, что у него ни-ни-ни. В девятнадцатом веке городничий перепугался с чиновниками этого «ни-ни» у Хлестакова до того, что молвил: «И сам не рад, что подумал».
А уже в двадцатом веке, когда этот Хлестаков руководил РАО ЕЭС и ему доложили о том, что от его реформ перемерзнет Приморье, подытожил: «Ну и что? Не вписались в рыночные отношения».
Гоголь: «Сколько же идиотизма было прикрыто этими высокими словами о создании рыночных отношений, частной собственности, когда на самом деле вверху оказался Хлестаков как клан безмозглый, но жадный до денег, чтобы срывать цветы удовольствия. Ведь РАО ЕЭС была самой показательной в Европе, которую создал народ с песней, с героическим трудом, а оказалась хлебной должностью для паразита так, что на объекте в Москве энергосистемы произошла авария, как и на Саяно-Шушенской ГЭС, что крышку сорвало с агрегата от недофинансирования, погибли люди, станция энергосистемы вышла из строя.»
Пушкин: «И заметьте, Николай Васильевич, что Хлестаков двадцатого века назвал себя Петром Первым. На абсолютном серьезе. Это страшно.»
Гоголь: «Да, это самое страшное. И заметьте, что когда проходила в России ваучеризация под набором красивых слов о рынке, о частной собственности, что она работает, а государственная нет, а по сути совершалось самое бесчестное злодеяние, что у народа под видом этих бумажек ваучеров, которые отдавали за пять рублей, отобрали то производство заводов, которое он создал. Но народ молчал.»
Пушкин: «Я бы даже сказал, что спорил друг с другом как у Некрасова по формуле, что мужик, что бык, втемяшится в башку какая блажь – колом ее не выбьешь. И никакая партия, никакая личность, за которой пошел был народ, не выступила против этой идеи ваучеризации как заговора олигархов, чтобы отобрать собственность, обобрать народ.»
Гоголь: «А как же эти, кто установил снова крепостное право на Руси, пришли к власти, чтобы поработить народ?»
Пушкин: «При помощи самого народа. Я проследил путь этого самого, самого создателя реформ. Еще на заре туманной юности написал такое прочувственное письмо в партию, что в комиссии прослезились. А уже будучи в партии поднаторел в партийной борьбе в критике чуть что тому, кто мешал: «Вы бы не так понимаете Маркса».
А сам прибьет плакат с лозунгом Маркса, того кто на пути подтолкнет так, чтоб отлетел в сторону и на его место. А уж когда наверху такое богатство в руках тащить пока власть, а там переизберут и не будет. Так пока власть в руках надо успеть сказать, что Маркс не прав, что то, что создал народ, принадлежит не народу, а разгосударствливать, а разделить как частную собственность так, что у того, кто делит виллы, счета за границей, анна Руси снова горе от ума, академики бегут за бугор, а снизу те, кто трудится – копейки считают. И кричат о коррупции, но не в лицах, а вообще.»
Гоголь: «И что же Александр Сергеевич, никто с ними не справится?»
Пушкин: «Я думаю, Бог смилостивится над Россией. Придет снова царь, в котором возобладает честь над мирскими соблазнами. Нам бы снова Ивана Грозного рубить головы боярам, чтоб не растаскивали народного добра на свои погремушки, а чтобы оставалось организовать дело предприятия, чтобы народ в труде снова осознал себя. Раздалось: «Встать, суд идет». И вора в тюрьму. Пора.»