Часть 1. Белогорцы

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
БЕЛОГОРЦЫ.
Вышивальщица.
- Закрой ставни, Сашиа!
- Еще светло, мкэн Флай. Я хочу поработать без лучины.
- Своевольная девчонка! Как тебя распустили в твоем  Ли-Тиоэй!
Флай с треском закрыла тяжелые некрашеные ставни.
      Заходящее солнце метнуло последний алый блик на лицо отпрянувшей девушки. Синее покрывало слетело с ее головы от резкого движения, открыв пряди темных, слегка вьющихся волос, собранных в две толстые косы. Она молча отложила свое вышивание, встала, накрыла голову и взяла лучину.
      Флай, грузная пожилая жрица Уурта, из-за своего возраста уже не могла служить при храме темноогненного божества, и была отправлена в дальнее имение, принадлежащее храму Уурта, присматривать за вышивальщицами. Она скучала по веселым и буйным праздникам, и была недовольна, что ей приходилось готовить девиц для посвящения Уурту, а самой оставаться в стороне. Теперь же, когда здесь оказалась эта упрямая Сашиа, привезенная из разоренной общины дев Шу-эна Всесветлого, хлопот заметно прибавилось. Хоть она и называет Флай почтительно "мкэн", но по всему видно, что она себе на уме. Если бы не ее мастерство, с ней бы так не церемонились...      
- Когда будет готов этот пояс?
- Не раньше, чем через два дня, мкэн Флай.
- Лентяйка!
- Обычно такую работу делают за месяц, а вы хотите, чтобы я ее выполнила меньше, чем за две недели. Я и так работаю ночами.
      Вышивальщица Сашиа была еще совсем юной девушкой, но мягкие черты ее лица удивляли всякого, кто внимательно заглядывал в ее большие глаза, с затаившимся в них усталым негодованием.
- Тебя здесь кормят за то, что ты работаешь,- заметила Флай, тяжело опускаясь на стул, обтянутый черной тканью, и обмахиваясь деревянным веером. От ее лоснящегося шерстяного платья пахло потом.
- А ты все пытаешься писать письма в Белые горы, своему брату, неблагодарная.
Сашиа вздрогнула. Ее щеки вспыхнули, потом побледнели. Она несколько раз ударила кресалом - но ни одна искра не вылетела, и лучина не зажглась.
- Все эти письма - у меня, - продолжила Флай.- Их отправил назад старший жрец белогорцев. Твой брат не желает думать о чем-либо ином, кроме темного огня Уурта. У него нет ни сестер, ни братьев, ни родителей.
- Родителей у нас и правда нет... Но Аирэи не мог...
Сашиа не закончила – Флай ее перебила:
- В наше время все больше и больше людей соглашаются, что следует почитать лишь Уурта. Вот и великий служитель Темноогненного, Нилшоцэа, воспитывался в Белых горах, а потом уяснил для себя, что Уурт - силен, и сейчас вернулся из столицы, Миаро, от самого правителя страны Фроуэро и Аэолы, главным жрецом. Он теперь - ли-шо-Нилшоцэа,- довольно рассказывала Флай.
      Сашиа, наконец, удалось зажечь лучину. Огонек колыхался и тускло освещал ее рукоделие. Она склонилась над вышиванием. За ее короткую жизнь ей пришлось вынести много ударов судьбы, но этот был самым сильным. Аирэи стал жрецом Уурта?! Аирэи, который говорил ей при их кратких встречах, что ничего нет хуже темного огня? Он, который всегда старался жить так, чтобы это не было противно благости Шу-эна Всесветлого?
Все это казалось невероятным, но вполне возможным. Брат возмужал и мог выбрать иной путь, чем думал дедушка Иэ. Сейчас смутные времена...
Игла дрожала в ее пальцах. Несколько капель крови упали на узор пояса.
- Думаю, что теперь ты должна перестать пытаться нас обхитрить и решить как можно скорее свою судьбу. Служители-тиики храма Уурта в столичном славном городе Тэ-ане - там, где служит и великий ли-шо-Нилшоцэа - настаивают, чтобы ты, для твоего же блага, приняла как можно скорее пожизненное посвящение Уурту. Я тоже думаю - для тебя это самое разумное. Ты - одинокая сирота.
Веер в руках Флай сломался, и она швырнула хрупкие дощечки на пол.
- Ты должна понимать простые вещи! После того, как Аэола подчинилась царству Фроуэро, мудрые правители и почитатели Уурта Темноогненого восстановили древние алтари и забытые обряды!
- Да уж - кто этого не знает, - проронила Сашиа. – Древнюю веру темного народа болот и суеверие о сынах Запада – а не древние алтари Сокола Оживителя возродили фроуэрцы! Земля пропитана на локоть кровью несогласных...
- Не перебивай, дева Шу-эна! Твое счастье, что ты еще ею остаешься! Иначе выпороли бы тебя, как батрачку!
- Не сомневаюсь, - сказала Сашиа. - Поэтому я и не хочу становиться батрачкой Уурта. А слово девы Всесветлого – сильнее хоровода Уурта. И обет Башни девы Всесветлого – сильнее темного огня.
- Дура! Ты примешь посвящение всесильного Уурта, и у тебя будет гораздо больше прав, чем сейчас! - взвизгнула Флай.- И жить будешь в веселье и роскоши!
- Да уж, меньше прав у меня и быть не может - меня продали сюда, как рабыню, заперли и заставили вышивать день и ночь. А храмовое веселье - не для меня. Веселитесь вы так, если хотите. По мне, это гнусно.
- Гнусно? Вот отдадим тебя в жены рабу, тогда ты узнаешь, что гнусно.
- Я посвящена Всесветлому. Вы не можете этого сделать.
- Шу-эн Всесветлый, бог аэольцев, не помог им… нам...- быстро поправила оговорку Флай - в битве с фроуэрцами при Ли-Тиоэй. Силен Уурт Темноогненный!- с жаром воскликнула она, хлопнув ладонями – как при молитве Уурту, и продолжила: - Шу-эн годиться только для того, чтобы отвозить души умерших на своей ладье за горизонт. Даже его полуденное сияние - лишь отражение силы темного огня Уурта. По всей Аэоле, кроме столицы, Тэ-ана,  алтари Шу-эна уже обращены в алтари Уурта. Он - выше солнца, он - сильнее солнца и всего, что сияет. Все сияющее берет начало из тьмы!
- Не сияние ли прогоняет тьму?
 Сашиа выпрямилась, держа в руках пояс, на котором, раскинув крылья, кричал петух, приветствуя восход. В его оперении сплетались красная и золотая нити.

+++
Вода, темная вода покрывала его с головой – откуда взялась она, вода, в которую никогда не проникало солнце? Она сдавливала грудь – тяжелая, как земля, в которой погребают мертвых.
Он вырывался из ее объятий, задыхаясь и боясь сделать смертельный вдох мертвого, плотного и соленого, вещества, проникающего в ноздри, уши, глаза.
Он понял, что это и зовется «смерть». Ужас, холодный и темный, как океан, охватил его сердце.
Оно стучало – и угасающее сознание его еще слышало этот стук…
Вдруг откуда-то извне в его грудь что-то ударило – сильно, но не больно – словно кто-то стучался в дверь. Один раз, потом – еще и еще.
Мокрая спина оказалась под его грудью, и его неудержимо повлекло на поверхность. Он открыл глаза и увидел звезды, соединенные в странные очертания непривычных созвездий. Не было больше ни цветущих берегов весенней реки, ни лодки, ни веселых товарищей. Лишь океан простирался во все стороны – и вглубь.
Но от смертоносной глубины океана его теперь отделяло сильное тело дельфина.
- Хороший мой, родной, - проговорил человек. – Пришел и спас! Как ты узнал?
Он закашлялся, выплевывая мертвую соленую воду.
Дельфин слегка повернул голову и посмотрел на человека умными лучистыми глазами. Потом он снова упрямо поплыл на восток, неся человека на своей спине к маяку среди скал.
Смотрящий со скалы.
Утро еще не наступило. В долинах, словно нерастаявший снег, лежала рыхлая дымка тумана. Человек, стоявший на широком выступе серой скалы, простирал к востоку руки. Он ждал рассвета. Его длинная белая рубаха, схваченная по бедрам поясом с искусной вышивкой, головная повязка и свободно падающие из-под нее на плечи светлые, словно седые, волосы были мокрыми от уходящего в долины предрассветного тумана.
Воздух был прозрачен и недвижим. Пахло влажной глиной и каменной пылью. Фигура с простертыми руками, обращенными к востоку, застыла, слившись со скалой в полумраке последних мгновений ночи.
Наконец, первый солнечный луч прочертил тонкую зеленоватую линию над туманом в долине, а следующий за ним уже золотом вспыхнул на скале и вышивках рубахи и пояса молящегося. Снизу, из долины, повеяло ароматом трав и цветов. Человек смотрел на солнечный диск, поднимающийся над горизонтом. На его молодом, благородном лице с широко расставленными, чуть раскосыми глазами, была печать глубокой сосредоточенности, что делало его старше своих лет. Он не разжимал губ, не произносил слов, но в глазах его был отсвет тревожной мольбы, совершавшейся в глубинах сердца.
Солнце вставало все выше, и, наконец, поднялось так высоко, что смотреть на него стало невозможным. Он поклонился, упав ниц, потом встал, подняв свой белый шерстяной плащ, оставленный поодаль на камнях, стряхнул с него оставшиеся капли предрассветной влаги, и, перебросив плащ через плечо, еще раз устремил взор на горы, врезавшиеся в небо везде, насколько хватало глаз.
Темная точка, приближаясь, пересекала светлеющую с каждым мгновением бездну небес.
«Орел», - подумал молившийся.- «Птица Великого Уснувшего».
Его лицо осветилось улыбкой – увидеть после молитвы Великому Уснувшему его птицу – добрый знак для любого белогорца.
Орел уже пересек солнечный диск и, кружась, опускался в долину. Человек, подойдя к краю скалы, провожал его взором.
Туман растаял. Внизу, меж скал, вилась тропка. По ней шел немолодой путник с непокрытой головой, в поношенном плаще. Орел издал торжествующий клекот, путник поднял голову к небу, и, обернув руку плащом, протянул ее в сторону орла и солнца, что-то весело прокричав. Птица, отвечая путнику на своем гортанном языке, устремилась к нему.
Мгновением позже, чем орел, рядом с путником оказался человек со скалы.
- Привет тебе, странник Шу-эна Всесветлого! - поклонился он гладящему перья орла незнакомцу. Тот обернулся и радостно воскликнул:
- Аирэи!
- Учитель Иэ!
Человек, названный Аирэи, заключил странника в свои крепкие объятия.
- Ты еще мальчишкой был рослым, а теперь запросто осилишь двоих белогорцев! – сказал Иэ, хлопая его по спине. – Как я рад тебя видеть!
Орел издал довольный звук, отдаленно похожий на квохтанье.
- Видишь, и он тебе рад.
- Откуда у тебя священный орел, ло-Иэ? – Аирэи прибавил к его имени  почтительное «ло». - Ты стал жрецом Шу-эна Всесветлого?
- Нет, Аирэи – я никогда им не стану… Я – просто странник, который не задерживается ни под одним кровом более трех дней. А это не орел, это еще только орленок. Я нашел его в горах около года назад – наверное, попробовал летать, а еще не оперился как следует…- Иэ погладил блестящую бело-черную спину птицы. – Вырастил вот его. Он совсем ручной, даже ест хлеб – смотри! Его зовут Оалэ-оргэай.
- Милость Всесветлого? – переспросил Миоци. – Хорошее, достойное имя.
Иэ отломил кусок дорожной лепешки из грубой муки, какие пекут в Белых горах, и орел жадно склевал его.
- Ну, лети же! Тебе пора… Тебе жить – в горах, а не в долинах!
Он взмахнул рукой, орел задел крыльями Аирэи по лицу, и скоро над ними раздался победный клекот. Орел покружил над учителем и учеником, поднялся ввысь и исчез из глаз Иэ и Аирэи.
- Ло-Иэ, ты знаешь – я принял высшее посвящение Шу-эну Всесветлому, - заметно волнуясь, сказал Аирэи. - Я стал ли-шо-шутииком.
- Это было твоя заветная мечта еще с отроческих лет, - кивнул Иэ, кладя свою руку ему на плечо. Как твое новое имя?
- Миоци. Ли-шо-Миоци.
- «Смотрящий со скалы»? Тебя ведь назвали родители «Аирэи» в память о великом водопаде, над которым стоит радуга?
- Да – я сменил воду на камень. А теперь я иду в Тэ-ан. Меня пригласил сам ли-шо-Оэо. Там один из последних храмов Шу-эна Всесветлого, где пока держатся раздельного поклонения. Во всей Аэоле Шу-эну теперь ставят уже алтари рядом с главным алтарем Уурта… если ставят. Фроуэрцы хотят, чтобы народ Аэолы забыл своих богов и свое славное прошлое… А куда держишь путь ты, ло-Иэ? – спросил Аирэи, и тень неясной надежды появилась в его зеленых глазах.
- Ты хочешь, чтобы я пошел с тобой? – помолчав, спросил его Иэ.
- Я не смею на это надеяться.
- Я иду с тобой, - ответил Иэ, и в ответе его была радость, смешанная с печалью.
- Спасибо, учитель Иэ!
Миоци поцеловал его руку. Иэ коснулся его головы, благословляя.
-Теперь ты – ли-шо-шутиик, и полностью свободен. Ты заберешь Ийу к себе?
-Ийу? Так ты не знаешь?
-Не знаю чего?
- Община дев Шу-эна близ Ли-Тиоэй разорена.
- А Ийа-малышка? – в волнении воскликнул старик.
-О ней мне ничего не известно. Но я найду ее, во что бы то ни стало.
- Сколько ей лет? – вдруг спросил старик встревожено.
- Семнадцатый.
- Тебе будет очень сложно ее найти, - покачал головой Иэ. – Когда девушкам в этих общинах исполняется шестнадцать лет, им меняют имя.
- Я знаю про это, - кивнул Аирэи Миоци.
- Ты знаешь ее новое имя? – просиял старик.
- Нет, увы, учитель Иэ. Но у нее есть серьги нашего рода. По ним я всегда смогу узнать ее, даже если она не узнает меня.
- Да… Серебрянные серьги… Они ведь от матери ей достались, от Ийи-старшей? – спросил Иэ.
- Да, от нашей матери, Ийи Ллоиэ.
Старик кивнул, и они молча пошли вниз по склону горы.
Над кромкой гор сияло утреннее солнце.

Лук Всесветлого.
- Твой отец будет очень сердит на тебя, дитя.
- Он не скоро узнает, матушка Лаоэй. Он в лагере со своими воинами.
Высокая девушка-подросток тряхнула рыжей копной волос и тронула тетиву старого лука, который она держала на коленях.
- Зачем тебе боевой лук, матушка Лаоэй? – спросила она. - На дев Шу-эна и так никто не осмелится напасть.
Девушка звонко засмеялась, и седовласая женщина в синем покрывале, которую та называла "матушка Лаоэй", улыбнулась ей.
- А вдруг, Раогай? Никогда нельзя быть уверенной в своей безопасности. Дай-ка мне эту опасную игрушку.
Она протянула руку - забрать лук у Раогай. Поднявшись с циновки, Лаоэй босиком прошла до дальнего угла хижины, и, привстав на цыпочки, повесила лук на стену.
- Ты что же, матушка Лаоэй, умеешь стрелять из него?
Раогай подошла к ней и встала за ее спиной, вдыхая легкий запах ее белых волос и чистой, свежей рубахи. Живя одиноко, старица - дева Шу-эна - была удивительно опрятна и свою хижину в низовьях водопада содержала в уютной чистоте.
Здесь в образцовом порядке была расставлена немудреная посуда, печь всегда сияла белизной, а сундук со старым замком был покрыт затейливо вышитыми накидками. Солнечные зайчики прыгали по прозрачной воде в  умывальнике, а в корзине для свитков лежал всего один, аккуратно застегнутый серебряной пряжкой, зачитанный свиток - самая, пожалуй, дорогая вещь в этой прибрежной хижине, если не считать лука.
- Это не боевой, а священный лук, - не сразу ответила Лаоэй и смолкла. Некоторое время было тихо.
- Так что ты сделала с конем, что пришел к тебе? - неожиданно спросила Раогай, возвращаясь к недавней истории.
Лаоэй повернулась к ней - в её веселых голубых глазах тоже плясали блики солнца.
- Отдала одному страннику. Он прятался у меня от ууртовцев - как и конь. Конь-то, я думаю, сбежал из жертвенного стада. Буланый, со звездой во лбу. Их же на солнцеворот сотнями режут при храмах Уурта… совсем ум потеряли, а народ молчит. Отродясь такого не было на этой земле. Все перенимаем из Фроуэро. Дожили.
- Красивый, наверное, конь, - мечтательно проговорила Раогай. – Буланый, со звездой во лбу… Как жаль, что я его не увидела… Я бы хотела оседлать его. И умчаться – в степь… до Нагорья Цветов.
- Да, конь дивный, благородный. Таким Жеребенка Великой Степи чеканили древние мастера, - проговорила старушка и осеклась.
Раогай, казалось, не услышала непонятных слов о Жеребенке Великой Степи. Она задумчиво накручивала на палец прядь огненных волос.
- Что это был за странник? – вновь спросила она.
- Не знаю… по-нашему едва говорил.
- Так, может, он - лазутчик? Из Фроуэро? - нахмурилась Раогай.
- Нет, дочь Зарэо, нет! - засмеялась старушка. - Я знаю фроуэрцев... и светловолосых, и темноголовых, из народа болот… И язык белогорцев знаю – но этот странник на нем ни слова не разумеет. И еще у него - знак карисутэ на груди - носит, не боясь. Я хотела ему обьяснить - спрячь, мол, не те сейчас времена, но он, верно, совсем нездешний - как вчера родился, ничего не понимает. Сам не знает, как сюда попал. Говорит - из-за моря. Чудно - оттуда никто уж сотни лет не приплывал... туман. Замечательный он всадник, должна я тебе сказать! Конь - точно по нему, и полюбил его, почувствовал. Кони, знаешь, понимают, кто их любит… да и всякое живое существо понимает. Молюсь, всегда его вспоминаю. Один он в нашем краю, да сохранит его Небо, да коснется его весна… Плохо быть одиноким... Я напекла ему лепешек в дорогу.
- Ты знаешь, Лаоэй, а ведь я пришла к тебе навсегда, - вдруг сказала девушка, словно осмелившись, наконец, произнести эти слова.
- Да что ты, дитя?
Лаоэй схватила ее за руки, усадила на хитро сплетенные циновки.
- Что стряслось с тобой? Зачем тебе понадобилось скрываться? Подожди, отец вернется - он  не даст тебя в обиду...
- Нет, нет, матушка - ты не поняла. Я хочу стать девой Шу-эна, как ты!
- Ах, слава Небу - ничего плохого с тобой не стряслось,- успокоено выдохнула старушка.-A я уж подумала... сейчас эти жрецы Уурта совсем бесстыжими стали.
- Так ты мне разрешишь жить с тобой? - упрямо повторила рыжая девушка.
- Конечно, дитя - поживи, поживи...
Лаоэй улыбалась, и на ее седых волосах, выбивающихся из-под синего покрывала, отражалось заходящее солнце.
-Я буду делать всё, что ты скажешь!- с жаром воскликнула Раогай.- Всё, что скажешь, матушка Лаоэй!
- Все? - в глазах Лаоэй заиграли искорки.
- Да - я так решила.
- Ну, раз решила… Обычай требует, чтобы ты рассказала, почему ты хочешь стать девой Шу-эна.
- Я не хочу выходить замуж и хочу провести в девстве всю жизнь, чтобы быть мудрой, как ты! - выпалила Раогай.
- Чтобы быть мудрой… Так я уже и стара, да еще не мудра. И умру одинокой. У тебя тоже так может случиться.
- Не отговаривай меня матушка! Я наперед знаю, что ты скажешь!
- Раз ты знаешь наперед, зачем пришла ко мне учиться? - неожиданно строго сказала Лаоэй. Девушка растерянно посмотрела на старицу, потом - по сторонам, потом - заплакала.
Лаоэй обняла её, прижала к груди, и, утешая, как утешают бабушки подросших внучек, говорила:
- Что же ты, дитя... что же с тобой стряслось? Зачем ты примчалась ко мне без спроса - отец будет сердит и больше не отпустит тебя ко мне.
- Он хочет, чтобы я вышла замуж! - разрыдалась Раогай.
- За кого?
- За нового жреца из Белых гор! Он приедет в столицу на днях. Я его терпеть не могу!
- Он старый?
- Не знаю. Я его не видела. И видеть не хочу.
Лаоэй рассмеялась.
- Когда же свадьба?
- Не знаю, - сквозь рыдания ответила Раогай.- Отец еще не говорил с ним.
-  Да как зовут этого нового жреца? Я о нем, может, слышала, белогорцы иной раз сюда заглядывают. Или он ууртовец?
- Нет, шу-энец... и имя у него такое странное - означает по-белогорски "Смотрящий со скалы".
- Миоци? – быстро произнесла Лаоэй.
«Бабушка Лаоэй так хорошо знает белогорский!» - подумала с завистью дочь воеводы. А она-то совсем забросила изучать даже фроуэрский. Наверное, добрый и терпеливый Игэа не обиделся на нее – надо будет снова брать у него уроки… хотя нет, не получится – она же убежала из дома!
- Белогорец, говоришь? - задумчиво проговорила Лаоэй. - Может быть, он вовсе и не собирается жениться. Так что еще рано бежать из дома. В девы Шу-эна Всесветлого по такому поводу не уходят.
- А как же? Я думала, что те, кто не хочет выходить замуж, уходит в девы Шу-эна. Или по обету родителей.
- Видишь ли, Раогай - конечно, и то, и это случается, но, как бы тебе объяснить получше - это не всё. По-разному можно надеть покрывало девы Всесветлого. И можно остаться ни с чем. Без детей и без радости. А можно - в одиночестве научиться стоять перед Богом...
- Перед Шу-эном Всесветлым?
- Кто-то пытается стать перед ним, кто-то понимает, что это невозможно, и поступает иначе. Есть и те, кто молится Сотворившему мир.
- Великому Уснувшему?!
-  Да, так называют Творца… Но  он не уснул навек... да он никогда и не засыпал, это душа людская спит, вот им и кажется, что он отступил от сотворенного им мира. Вот они и ищут, кого поближе - сияющего Шу-эна, который провожает души за горизонт в своей лодке, но никогда не выводит их оттуда, цветущего и увядающего каждый год Фериана - непостоянного, как наша весна, облакоходца Уурта, требующего, чтобы в его жилы на солнцестояние вливали  человеческую и конскую кровь... Но это все - не он, не он, в видении которого забывает себя сердце...
-Ты говоришь странно. Разве сюда идут не за мудростью?
- Мудрость, дитя - это не исписанные и зачитанные свитки, не чудеса, не жертвы. Мудрость - это то, что Сотворивший мир умалил себя.
Лаоэй смолкла. Ее взгляд упал на конскую сбрую у притолоки.
- Он, в расселины сошедший,
Жеребят своих нашел, - проговорила она.
- Матушка! Я  никогда не читала и не слышала о таких вещах! И ты мне никогда не говорила об этом так прямо!
- Ты сильная и смелая девочка. Тебе можно говорит о таких вещах. Я уже стара, учениц у меня нет. А ты, быть может, запомнишь - и потом, если Великий Табунщик даст - поймешь.
- Как может Сотворивший мир....
Раогай с ужасом вдруг поняла, что они уже  много раз упомянули почти запретное имя Великого Уснувшего, и поспешно вскинула руку ладонью к небу, но с удивлением и страхом увидела, что Лаоэй не повторила ее жест.
- Как Великий Уснувший может думать о прахе? О человеке? Семьдесят - восемьдесят лет - и человек становится ничем. Так учат все мудрецы. Да это и правда.
- Знаешь, дитя - он... Он - негордый Бог. Вот его отличие от богов Аэолы. Он может себе это позволить. Они – нет. Он делает удивительные вещи, которые не смогут сделать горделивые божки храмов. Он настолько велик, что он один и может поступать, как настоящий Бог. Ему не надо опасаться за свою честь, он не нуждается в посторонней помощи, для того, чтобы оживать после смерти в жерновах, как Фериан. Чтобы восполнить свои угасающие силы, ему не нужно пить людскую кровь, как Уурту. Он сам дает пить жаждущим ...
- А Шу-эн Всесветлый? Он ведь не требует человеческих жертв, только ладана и милости? И молитв?
-Шу-эн Всесветлый... Когда человек ищет Бога, он дает Ему имена- не зная его- чтобы назвать, когда- вдруг! - он Бога встретит... Но это все равно, что ловить  на траве свет, падающий из окна хижины. Там - тепло, а ты - снаружи. Шу-эн - это слишком по-человечески, да и белогорцы сами говорят, что его свет зажжен Уснувшим. Солнце само не засияло в небе. И еще говорят, что - это знак того, что Великий Уснувший проснется – это произойдет подобно тому, как солнечный диск встает из-за горизонта… Для кого-то – солнце - знак Уснувшего, для кого-то -  бог, который непреклонно уводит души за горизонт. Кто-то молится солнцу и огню, кто-то их Творцу.
- Все знают, что богам нет дело до людей, до тех пор, пока люди не зажгут жертвенный огонь. А какие жертвы надо приносить Уснувшему? Если он так велик, даже ежегодных… ежедневных человеческих жертв будет мало...
- Он так велик, что Ему не нужны жертвы. Его свободы боятся люди – они думают: что же Он потребует от них, если они обратятся к нему? А Он сам жертвует Собой ради сотворенных Им.
- Постой, ты сказала о Великом Табунщике.
- Сказала? Да это так… с языка слетело…
- Нет, не слетело. Ты давно хочешь поговорить со мной о нем. Ты хочешь, чтобы я сама спросила?
- И хочу, и не хочу…
- Это он – Жеребенок Великой Степи? Тот, который повернул ладью вспять? Тот, который один властен в своей весне? Кто он? Почему это учение запретно?
Лаоэй взяла девушку за руку, улыбнулась и запела:
- Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.

Раогай со страхом и неясной радостью слушала старушку, как вдруг снаружи раздалось:
-Велик Шу-эн Всесветлый!
-Небо да осенит вас!- ответила звонко Лаоэй, и прошептала: - Дитя, это какие-то гости... Знаешь, что - спрячься-ка ты в сундук!
- Всесветлый да просветит нас! - раздалось у входа.
Уже из сундучной щели Раогай увидела, как в хижину вошли трое - два путника были в простых шерстяных плащах и льняных рубахах белогорцев, а на третьем был тяжелый плащ воина. Она не могла видеть их лиц.
- Приветствую ли-Зарэо и его спутников! - раздался голос Лаоэй.
Раогай затаила дыхание. Зачем отец пришел сюда, покинув лагерь? Из его речи, заглушаемой кованой крышкой сундука, девушка поняла, что он ничего не подозревает о ее побеге - значит, он еще не успел побывать дома. Она свернулась в комочек на каких-то тканях и кожах – от них пахло конями и степью.
- Это ло-Иэ и его бывший ученик, а теперь великий жрец Шу-эна в нашем городе, белогорец ли-шо-Миоци, - донеслись до Раогай слова отца. Сердце ее забилось от смутного и необьяснимого желания посмотреть на этого Миоци. Она с трудом удержалась от того, чтобы приоткрыть крышку.
- Да, матушка Лаоэй давно знает меня, - раздался голос Иэ, которого в семье Зарэо дети называли просто "дедушка".- А вот ли-шо-Миоци мать, наверное, видит впервые...
- Всесветлый да просветит деву Шу-эна, - раздался негромкий, но звучный голос - жрец произнес обычное приветствие.
- И тебя, сынок, и тебя... Да, я впервые вижу Миоци... Миоци теперь твое имя, сынок?
Зарэо тяжело опустился на сундук и полоска света, проникавшая снаружи, исчезла. Лаоэй подавала гостям традиционный бодрящий напиток из горьких трав и терпких ягод и белые лепешки.
- Я нарочно выехал навстречу ли-шо, чтобы поговорить с ним наедине, без лишних свидетелей - до того, как он войдет в город.
"Отец точно решил выдать меня замуж за этого белогорца!"- раздраженно подумала Раогай. Но к ее удивлению, бывший верховный воевода Аэолы ни слова не сказал о браке.
- Ты еще, поди, и не родился, когда аэольцы проиграли битву при Ли-Тиоэй...Ты знаешь, ли-шо, что Аэола подчинена царю соседнего Фроуэро уже много лет?
- Да, ли-Зарэо, я это знаю, - в голосе Миоци послышалась улыбка. "Он же совсем молодой!"- неожиданно поняла Раогай.
Зарэо привстал, его кинжал зазвенел, ударившись о медный литой узор на крышке сундука.
- Да простит меня ли-Зарэо, но у меня есть особые подушки для гостей. На них вам будет удобней,- Лаоэй, воспользовавшись моментом, усадила воеводу рядом с белогорцами в почетный угол хижины, и Раогай с наслаждением втянула в ноздри свежий воздух из щели.
- Так вот, по новому закону царя Фроуэро, в каждом важном городе, а тем более в столице, как наш Тэ-ан, должен быть его представитель - жрец Уурта Темноогненного. Он не ставит нам наместника - городом и страной управляет, как прежде, совет жрецов Иокамм - ты, кстати, станешь его членом, как второй великий жрец Шу-эна Всесветлого, после ли-шо-Оэо... Но Нилшоцэа имеет власть, практически равную Иокамму.
- Нилшоцэа? Он ууртовец? Он же воспитывался в Белых горах? – удивился Иэ.
- Да, а потом перешел на службу Темноогненому и принял ему посвящения в краю Фроуэро, в самой столице, в Миаро, - вздохнул Зарэо. -  Он сам аэолец, верь или не верь мне. Вот так бывает. Из благородной семьи, несколько поколений жрецов Шу-эна. Я знавал его деда - он сражался при Ли-Тиоэй, там и погиб. Я-то был еще щенком тогда... Поговаривают, что ему являются сыны Запада, как в давние дни Нэшиа. Я-то не очень верю в эти россказни, но как-то все очень странно…
- Отчего же правитель не прислал в наместники своего сына? – спросил Миоци.
- Царевича Игъаара? Ты не первый этому удивляешься. Молодой царевич – воистину благородный юноша, хоть и отец его пришел к власти подлым путем. Может быть, поэтому правителю Фроуэро больше по сердцу аэолец Нилшоцэа, чем родной сын. Правитель – человек набожный, молится сутками в древних священных пещерах у болот, припав к земле…
- Ты опять о сынах Запада? – нахмурился Иэ. – Не говори мне, что ты веришь тому, что они являются в пещерах!
«И правда», - подумала Раогай в сундуке, - «отчего отец заговорил о сынах Запада так серьезно – он же всегда называл рассказы о них бабьими глупостями…»
- Являются – не являются, а все больше народа кричит, что «Уурт – силен!» и вера болот расползается по странам Аэолы и Фроуэро… - покусывая ус, сказал воевода. - Ну да ладно. Нилшоцэа прибыл пару недель тому назад. Помешался на выслеживании потомков карисутэ, особенно из благородных. Так что будь осторожен, - снова повернулся Зарэо к молодому белогорцу. -  Карисутэ он ненавидит, словно и впрямь сам Нэшиа в него вселился. Откуда это у него - не знаю.
- Я не карисутэ, - спокойно ответил жрец Всесветлого.
«Потомки карисутэ? Разве они еще есть?»
Тут Раогай вспомнила длинную очередь сломленных людей, приходивших отрекаться раз в год от веры своих предков в храм «Ладья» в их городе Тэ-ане. Она помнила ее с раннего детства. Очередь редела с каждым годом, и теперь потомков карисутэ - которых называли "сэсимэ" - кличкой-ругательством -  было совсем мало. Они приходили, оборванные и нищие, и зажигали огонь на алтаре Шу-эна, отрекаясь вслух от своего непонятного бога.
- Я не понимаю, ли-Зарэо, к чему вы клоните...
- К тому, чтобы ты с юношеской горячностью не начал вздорить с Нилшоцэа из-за обрядов и гимнов Уурту или Всесветлому. О твоем происхождении в Тэ-ане многие знают.
- У меня плащ белогорца - по закону я больше не принадлежу своему роду, если это хотят знать уличные и храмовые сплетники. Кроме того, я и не скрываю своего происхождения - род Ллоутиэ славен.
«Так он - аэолец из рода Ллоутиэ!»- удивилась Раогай. – «Он чуть ли не знатнее меня... А что у него за происхождение, о котором могут сплетничать? Незаконнорожденный?»
- Мне нравится твоя смелость, но, думаю, она пока ни к чему. До времени.
- До времени? - переспросил Иэ.- Ты думаешь, Зарэо, время настанет?
- Я надеюсь. Я просыпаюсь с этой надеждой, с ней я гляжу на своего Раогаэ, думая, что он натянет свой лук в новой битве при Ли-Тиоэй.
«Натянет, отец, не сомневайся, Раогаэ натянет лук! Это не в школе задачки по землемерию решать», - подумала Раогай с тем сарказмом, смешанным с любовью, который часто бывает у старших сестер. «Я бы тоже натянула там свой лук не хуже его. Вот посмотрим».
Она услышала, как Миоци встал, прошелся по хижине и снял со стены лук.
- Это твой лук, мать Лаоэй?
- Мой, сынок. Ты хочешь послать стрелу Всесветлого? Как раз время заката. Шу-эн Всесветлый уходит в ладье за горизонт и ведет с собой всех, кто покинул землю сегодня…
Она протянула ему колчан.
- Когда-нибудь и мы сядем в его ладью, - благоговейно сказал воевода.
Миоци встал на пороге хижины - его тень заслонила клонящееся к закату солнце. Солнце стояло над дальним маяком, бросая лучи на покрытое дымкой море.
- Ну-ка, ну-ка, - заинтересованно проговорил Зарэо. - Посмотрим, чему вас учат в Белых горах.
Трижды пропели и глухо ударились о шершавый ствол старого дуба стрелы.
- Да ты их одна в другую расщепил! Гляди-ка!- Зарэо восхищенно покачал головой. - Почему у нас не было белогорских лучников при Ли-Тиоэй?
Иэ негромко сказал:
- Да, их не было.
- Это не боевой лук, ли-Зарэо. Я не могу взять в руки боевой лук - это запрещено принявшему посвящение. Это священный лук, образ лука Шу-эна Всесветлого, того, что сияет в облаках после дождя и виден в водопаде Аир. Древние говорят, что лук был придуман не для убийства, а для служения Всесветлому, и стрелу из него могли выпускать лишь жрецы. А народ молился, пока стрела летела, призывая имя того, кто зажег диск Шу-эна Всесветлого, - промолвил Миоци.
- Надо же! Да, в очень древние дни  молились Уснувшему. Наши прадеды не помнят такого.
- Думаю, и их прадеды не вспомнили бы, - сказал Иэ.- Лук, огонь, колесо были священными в давние дни. Это сейчас мы ими пользуемся для наших нужд, потому что решили, что Сотворивший все уснул.
- А лодка? У фроуэрцев до сих пор хоронят в священных лодках, - сказал воевода и вздохнул, словно вспомнил что-то печальное.
-  И карисутэ молились в лодках на реках, - сказал Иэ.
– Странно, кругом - обмелевшие и высохшие реки, кроме великой фроуэрской реки Альсиач, а лодку до сих пор считают чем-то священным, - заметил воевода.
- Фроуэрцы, верящие в Сокола, хоронят своих умерших в лодках, плывущих по реке Альсиач к морю, - сказала, печально глядя на Зарэо, Лаоэй. Тот опустил голову и смолк.
- Над морем – дымка, - задумчиво сказал Миоци.
- А ладья Шу-эна? – спросил Иэ отчего-то.
- Ну, я думаю, этой лодки все бояться, - засмеялся, словно желая скрыть от сотрапезников нахлынувшую тоску, воевода.
- А Повернувший вспять Ладью? – спросил Иэ снова, стараясь посмотреть в глаза воеводе Зарэо..
- Эх, оставь степнякам их Великого Табунщика и Жеребенка Великой Степи! – сказал Зарэо с каким-то отчаянием.
- Ты ведь помнишь историю о самой первой жертве, Зарэо? – неожиданно спросила Лаоэй.
- Положим, помню… ее старики поют на новый год.
- Что ж, я немолода, так что мне ее и петь. А каждый новый день начинает какой-то новый год. Сейчас вечер, и в нем кроется будущий рассвет.
- Был верный жрец и был жрец неверный пред Всесветлым, а более не было ничего, - проговорил Иэ.
- Неверный не принес Всесветлому жертвы – так как более не было ничего, и не было жертвенных коней, - продолжила Лаоэй.
- А верный пошел странствовать – по всей земле и за море…
«Море… оно тут, недалеко, - подумала Раогай в сундуке. – Но над ним все время туман… и корабли не ходят. Только лодки у берега. И маяк. Бабушка зажигает его в на ночь и в непогоду. Хотя зачем – никто не приплывет с моря… из дымки… Отчего так случилось? Никто не знает…»
Она пропустила неинтересный кусок истории о странствиях верного жреца, который ничего не мог найти, чтобы принести в жертву – «ибо более не было ничего». Речь Лаоэй и Иэ, говоривших попеременно, была монотонна и усыпляла.
«Зачем рассказывать все эти древние непонятные вещи? – подумала девушка. – «А бабушка так и не успела рассказать мне про Великого Табунщика, бога степняков… хотя его не только степняки почитают».
Она попробовала изменить позу – ноги ее занемели от сидения в сундуке – и чуть не вскрикнула от боли. Золотая кованая брошь впилась в ее колено. Она, закусив губы, вытащила ее и стала рассматривать. На ней был конь, несущийся на полном скаку, но повернувший голову назад, словно зовущий за собой.
- Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого, - услышала Раогай последние слова древнего гимна.

Миоци входит в храм.
Город Всесветлого гудел – все собрались к главной дороге, Храмовому Пути, по которому должен был проехать в украшенной колеснице новый жрец Шу-эна Всесветлого – молодой белогорец, ли-шо-Миоци.
Люди толпились на улицах, выглядывали из окон домов и чердаков, стояли на крышах.
Младшие жрецы – тиики несли благовонные кадильницы со светлым ладаном, другие устилали дорогу цветами и ветвями священного и целительного дерева луниэ.
Два рыжих мальчишки о чем-то спорили на плоской крыше дома горшечника.
- Там будет два белых коня! – доказывал один.
- Ничего подобного, Раогаэ, там будет черный и белый! – снисходительно говорил другой с видом старшего брата.
- Ты-то откуда знаешь? Тебе же нельзя ходить на занятия в храмовой школе!
- Ты зато туда ходишь, а меня задачки просишь решать! Мои домашние учителя гораздо лучше вашего лысого Зэ!
- Тебе просто завидно, что эта школа – для мальчиков! – ответил второй рыжий мальчишка.
- Та-ак, Раогаэ, - с угрозой начал мнимый старший брат, - та-ак…
- Хорошо, хорошо… Раогай…или как там тебя… ха-ха – Раогаэ!
Рыжая девушка, переодетая в одежду юноши, покраснела от злости.
- Огаэ! Огаэ! Что ты там сидишь, тебе не видно ничего! – закричал куда-то вниз настоящий Раогаэ.– Иди к нам! У нас все видно!
Маленький русоволосый мальчик с серьезным лицом вскарабкался к ним.
- Вот скажи, Огаэ, какие кони будут в колеснице великого жреца Всесветлого? – спросила Раогай.
- Белый и черный, - уверенно, словно отвечал урок, сказал мальчик. - Это напоминает великому жрецу, о том, что он – человек. А в колеснице Шу-эна – два белых коня.
- Видишь?! – торжествующе воскликнула Раогай. – Что толку, что ты ходишь в свою школу для мальчиков? Ты все равно ничего не помнишь, не то, что умница Огаэ!
- Да ты просто… ты влюбилась в этого жреца! – прошептал коварно Раогаэ.
Раогай сжала кулаки, но потом отвернулась и нарочито безразличной походкой перебралась на противоположный край крыши.
А Огаэ смотрел на приближающуюся колесницу с белым и черным конями. Высокий человек в простом белогорском плаще стоял на ней, не шевелясь, держа в сильных руках поводья. Толпа смолкла. Кони подошли к воротам храма. Тогда Миоци сошел с колесницы и два старейших жреца накинули вышитый золотом плащ поверх его простого. Это были ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этэл, второго священного места в городе после храма Шу-эна Всесветлого, человек с глубоко посаженными, точно выгоревшими от долгих лет глазами, и первый жрец Шу-эна, ли-шо-Оэо, белый как лунь, едва стоящий на ногах от ветхости. Рабы все время были наготове, чтобы поддержать его – но он то и дело властным жестом отстранял их.
Накинув плащ на молодого жреца, они ввели его в сияющий белизной мрамора и жаром медных зеркал – в три человеческих роста! – храм Шу-эна Всесветлого.
- Давно, давно не приходили к нам молодые великие жрецы Всесветлого! – говорил дряхлый первый жрец, ли-шо Оэо.– Теперь Уурт переманивает всех. Вот и Нилшоцэа… аэолец, из знатной благородной семьи, в белых Горах воспитывался, а ушел к Темноогненному. И по-фроуэрски научился так, что от природных детей реки Альсиач не отличишь… А ты, молодой белогорец, из какого рода?
- У белогорцев нет рода, - перебил его не менее престарелый ли-шо-Лиэо, хранитель Башни Шу-этел. – Их жизнь посвящена Всесветлому.
- Я происхожу из рода Ллоутиэ, - ответил Миоци, вскинув голову, и его густые светлые волосы рассыпались по плечам, как конская грива.
Старцы многозначительно переглянулись.
- Тогда еще более удивительно, что ты избрал Всесветлого, а не Темноогненного, - заметил ли-шо-Оэо. -  Ты не боишься, что твои родители – в списках Нэшиа?
- Нет. Я не боюсь, - ответил Миоци, чеканя каждое слово. – Я прошел два посвящения – и на моем теле остались навсегда следы от них. Я целиком принадлежу Всесветлому и более никому.
С этими словами он откинул свои одежды, и старцы увидели еще свежие следы от страшных ран после жестокого обряда.
- Подумать только! – покачал головой ли-шо-Оэо после минутного молчания. – Согласился на этот обряд… да ты, наверное, и постился три луны до этого?
- Да, - отвечал Миоци немного удивленно. – Как того требует обычай.
- Ты запахнись, запахнись-то, - заторопил его хранитель Башни. – Нечего перед нами, стариками, хвастать. Вот твой ладан.
Он сделал знак, и раб подал белогорцу корзину со светлым, прозрачным ладаном. Этот ладан стоил больше, чем золото – чтобы сварить его, требовались месяцы.
 Миоци склонил колени перед жертвенником Всесветлому. Свет полуденного солнца отражался в огромных медных зеркалах, и гигантские солнечные блики слепили всех троих, вошедших в алтарь. Закрыв глаза – он не хотел щуриться – молодой белогорец опустил руки по локоть в драгоценную корзину и зачерпнул ладан – благоухание распространилось в воздухе, и раб Нээ прошептал что-то, а по его одухотворенному лицу потекли слезы.
Миоци медленно и торжественно высыпал горсти ладан на раскаленный камень алтаря – сначала из левой руки, потом из правой.
- Ничего он не нашел по всей земле, и за морем не нашел ничего – ибо не было более ничего пред очами Всесветлого. И стал он тогда конем, жеребенком стал он – и излил свою кровь ради живущих, чтобы наполнились небо и земля, пред очами Всесветлого…
- А он, смотри-ка, и вправду набожный мальчик, - негромко сказал хранитель Башни Шу-этел.
- Пришел с посохом в одной рубахе и плаще, - согласился ли-шо-Оэо. – С ножом и флагой на поясе-веревке…
- Посмотрим, ли-шо-Лиэо, что на нем будет надето, когда он пробудет год великим жрецом, - пожевал губами ли-шо-Оэо. – В его руках – богатства храма и большая власть. Он завтра войдет в совет Иокамм и займет место впереди. И спорить с ним будет сложно.
- Спорить сложно с Нилшоцэа, этим новым наместником правителя Фроуэро, - ответил хранитель Башни. – Неспроста народ судачит о том, что его наставники – сыны Запада! Он ведет себя так, как будто это он, а не юный царевич Игъаар - наследник. Как будто Нилшоцэа – хозяин в нашем городе и во всей Аэоле и Фроуэро!
- Так оно и есть.
- Нет, старина Оэо! – затряс головой хранитель. – Слово Иокамма пока еще сильно против слова Нилшоцэа. И пусть даст Всесветлый этому мальчику сил не уступать до конца!
- Уступит, куда денется. Соединит алтари.
- Очень сомневаюсь. Шрамы на его теле – уж больно настоящие, чтобы он мог их променять на деньги, - заметил хранитель.
- Да, шрамы истинные… Не думал я, что еще чему-то на этом свете удивлюсь – а вот поди же… Не думал я, ли-шо-Лиэо, что есть еще такие белогорцы, которые принимают настоящее посвящение, а не просто красной охрой намазываются.
- Я думаю, он искренен в почитании Всесветлого. Посмотри, как он молится. Его сердце воистину забывает себя в видении славы Всесветлого, как и произносят его уста…- вздохнул ли-шо-Лиэо.
- Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы победили при Ли-Тиоэй.
- Была бы таких белогорцев хотя бы дюжина, мы бы разбудили Уснувшего, - ответил хранитель Башни.
- Не разбудить его. Восстал бы уже давно, чтобы Уурта посрамить.
- Ты говоришь, как деревенщина, - ли-шо-Лиэо по-стариковски затряс головой.
- Что ж, я деревенщина и есть, - спокойно ответил ли-шо-Оэо. – Вырос в селе, подальше от алтарей ууртовских.
- Так что, по-твоему, Уснувший – один из богов, вроде Уурта и его свиты, не будь она помянута в этом священном месте? – затрясся от негодования хранитель Башни.
- Ты, кажется, начитался свитков народа грез… - махнул невесело рукой ли-шо-Оэо. – Спит он. А отчего, почему – не знаем мы. Вот моя мудрость, вот то, с чем я войду в Ладью Шу-эна, чтобы все забыть. Этот мальчик тоже это поймет – позже или раньше.
Хранитель башни насупился.
- Да, я храню старую лодку, доставшуюся мне по наследству, на чердаке! – заявил он неожиданно. – И ты это знаешь. И знаешь то, что Великий Уснувший не спит на самом деле, но, как сказал мудрец: "Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не есть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."
- Вот уж не время для того, чтобы вспоминать речения Эннаэ Гаэ.
- Мы давно знаем друг друга, ли-шо-Оэо, чтобы быть искренними.
- Ты хочешь сказать, что ты считаешь – Ладья …
- Да! Ладья повернута вспять. Это было открыто моему сердцу после великой печали и горести.  Кто повернул ее, и отчего – я не знаю. Я надеюсь, что узнаю больше, когда перешагну порог солнечного света.
- Итак, Ладья повернута вспять… - проговорил ли-шо-Оэо. – То, что Всесветлый говорил твоему сердцу, ли-шо-Лиэо, всегда было правдой, я слишком хорошо знаю это. Ответь же, – его голос стал возвышенным, словно он говорил не с дряхлым старцем, а с сильным воином, видящим видение: - Ответь же, когда она повернута вспять?
И хранитель Башни поник, и ответил ему тихо:
- Не знаю более ничего… Я не властен знать иное, кроме того, что открывает Всесветлый мне… но знаю – Ладья повернута вспять, и нет ничего истиннее этого.
Они помолчали, потом ли-шо-Оэо сказал:
- Он – сын Раалиэ Ллоутиэ, ты догадался?
- Раалиэ… какого Раалиэ? – пробурчал хранитель, а потом в страхе прижал ладонь к запавшему старческому рту.
- Вот то-то и оно… Эх, пророк Всесветлого не видит, что у него под носом творится, - по-дружески подтрунил ли-шо-Оэо над хранителем.
- Это тот Раалиэ, приемного сына которого ослепили за веру карисутэ и убили?
- Он…
- А он, - кивнул хранитель в сторону молодого белогорца, - он – знает?
-Думаю, что он не знает. Его отдали в горы совсем младенцем, насколько я выяснил. О своей семье у него нет никаких воспоминаний. А что это за странник-эзэт, у которого он брал благословение, прежде чем взойти на колесницу? Он белогорец, несомненно, и из настоящих.
- Это ло-Иэ, его наставник, - ответил ли-шо-Оэо.
- Тогда я спокоен за юношу. Его воспитал человек с чистым взором…
- Ло-Иэ принимают в знатных домах. Доме Зарэо-воеводы, например, - продолжал Оэо.
- Зарэо смел, он открыто дружит с Игэа Игэ.
- Зарэо – потомок царей Аэолы, в его жилах благородная кровь.
- Громко ты раскричался, дед, - заметил хранитель. – Услышит он тебя.
Но он напрасно опасался – Миоци возносил и возносил свою благоуханную жертву на раскаленные докрасна камни алтаря. Светлый ладан превращался в светлый дым, восходящий вверх, в полуденное небо. Его видели люди, стоящие вокруг храма. Миоци знал, какой гимн они поют…
-О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
- О, восстань!

Сын воеводы и его друг.
Раогаэ и Огаэ возвращались в храмовую школу. Собственно, занятия сегодня отменили, но Огаэ жил при школе, а Раогаэ не хотел возвращаться домой, предчувствуя месть сестры.
- Интересно, во что верят карисутэ? – спросил сам себя Раогаэ. – Вот мы молимся Шу-эну Всесветлому, а они кому?
- Великому Табунщику? – предположил Огаэ.
- Нет, в него степняки верят… - замотал головой Раогаэ, и вдруг радостно спохватился:
- Слушай, а ведь ты из рода карисутэ?
- Почему ты так решил? – быстро спросил мальчик.
- Учитель Зэ сказал вчера, когда тебя отправили дрова в поленницу укладывать… Он сказал, что твой отец – сэсимэ, то есть, в твоем роду были карисутэ… и твой отец приходил в прошлом году отрекаться от этого учения в храм «Ладья Шу-эна». Поэтому я и спрашиваю. Мне интересно про карисутэ узнать, понимаешь?
- Отец запрещает мне расспрашивать его об этом, так что я ничего рассказать тебе не могу, извини, - отрезал маленький Огаэ.
Долговязый Раогаэ растерянно почесал затылок.
- Ладно, не сердись, - примиряющее сказал он. – Я просто думал, что ты знаешь хоть что-нибудь про карисутэ. Хоть чуть-чуть.
Он с надеждой заглянул в глаза младшего друга, но тот отвел взор.
- Ничего я не знаю. Это же запрещенное учение.
- Тебе что, отец, правда, ничего не рассказал?
- Конечно, нет! Это же запрещено! – отвернулся Огаэ от однокашника.
- Ты со мной разговариваешь так, словно я из сыска Нилшоцэа! – обиделся Раогаэ. – А в роде Зарэо, к твоему сведению, соглядатаев и доносчиков никогда не было.
- Я знаю это, - ответил серьезный маленький мальчик. – Понимаешь, - продолжил он, - те, у кого в роду были карисутэ… тех карисутэ, конечно, казнили… но оставались дальние родственники… нельзя же весь народ казнить… кто-то, наверное, откупался… не знаю… ну, вот, эти родственники и называются сэсимэ. По законам Нэшиа они лишены всех прав почти и своих имений, и должны приходить отрекаться раз в год… Мой отец – последний сэсимэ в нашем роду, я третий потомок карисутэ, и уже не сэсимэ… поэтому меня приняли в школу… да у нас и имение было небольшое даже, отобрали в прошлом году…
Огаэ отвернулся, пытаясь размазать по лицу крупную слезу.
- Но я смогу выучится, стать младшим писцом-тиииком, и тогда мы выкупим наше имение, - наконец, выговорил он и зашагал, оставив Раогаэ стоять у глиняного забора.
Тот не пошел за ним, а, достав ножик, срезал ветку и начал яростно строгать ее – так, что куски молодой древесины падали в пыль.
Брат и сестра.
- Что ты так поздно, сынок? – спросил воевода.
- Долго занятия шли, - шмыгнул носом Раогаэ. – Учитель Зэ задачи заставил решать… по землемерию. Знаешь, какие сложные?
- Ты уж, Раогаэ, пройди испытания, не опозорь меня! – заметил Зарэо.
- Конечно, папа, - кивнул Раогаэ. – А как сестрица? Лучше?
- Вспомнил о сестрице! – покачал отец укоризненно головой. – Ли-Игэа говорит, что дело пошло на поправку.
- Угораздило же ее проторчать всю ночь под дождем, - по-взрослому, рассудительно проговорил Раогаэ, но в глазах его прыгали озорные искорки.
- Умник! – загремел воевода. – А ты куда смотрел? Почему ее одну оставил? Надо было заставить сестру домой идти!
- Заставишь ее, как же! – язвительно заметил младший брат рыжеволосой девицы. – Стояла, ждала, когда же ли-шо-Миоци перед рассветом отправится на башню Шу-этел встречать первый луч Шу-эна Всесветлого! Вот и мокла всю ночь под дождем, как ду… как глупенькая!
- Ты мог бы сказать об этом мне, раз знал, где она! – загремел еще пуще Зарэо, и в его голосе послышалась угроза. – А ты пришел, поел и завалился спать, сын мой! Тебе безразлично, что происходит с твоей родной сестрой!
- Отец, так откуда же я знал, где Раогай! – отпрыгивая на безопасное расстояние, воскликнул сын воеводы, и воздел руки к небу, словно призывал в свидетели самого Всесветлого. - Шу-эн свидетель – она не говорит мне, куда ходит! Да она просто влюбилась в этого Миоци, а еще из дому убегала, когда ты ее ему сосватать решил!
- Замолчи! – раздался крик Раогай – она выскочила из своей спальни в пестром шерстяном платке с островов Соэтамо, накинутом поверх ночной рубашки. – Замолчи! – снова завопила она, еще более яростно, но закашлялась.
- Доченька, куда ты? – взволнованно вскричал Зарэо. – Зачем ты вылезла из кровати? Погубить мои седины хочешь?
Отец схватил непослушную дочь в охапку и водворил в постель, в уютную спальню, где жарко топилась печь, а на толстых циновках стояли курильницы с ароматами.
- Не хочу я лежать! – заявила Раогай. – Я хочу на улицу – верхом поездить! Это ведь лучшее лекарство, отец, ты сам говорил!
- Поездишь, поездишь, - отвечал Зарэо, укутывая дочь двумя одеялами и не видя, как за его спиной сын корчит ей рожи, приоткрыв дверь. Раогай ничего не сказала, только надулась и отвернулась к стене.
 - Вот придет ли-Игэа, он и скажет тебе, когда ты сможешь гулять и на коняшках ездить, - словно извиняясь, заговорил Зарэо.
Словно в ответ на его слова дверь уже не приоткрылась, а распахнулась, и в полумрак спальни шагнул высокий светловолосый человек в длинном, искусно сотканном шерстяном плаще.
- Как здесь темно! – воскликнул он. – Здравствуй, Зарэо! Здравствуй, Раогай, дитя мое! Надо отодвинуть штору.
И, не дожидаясь, пока Зарэо позовет рабов, странный гость левой рукой резко отодвинул тяжелую занавесь, почти сорвав ее с крюков.
- Вот так-то получше, - рассмеялся он.
В дневном свете, льющемся в комнату, теперь было хорошо видно, что у человека открытое благородное лицо с выступающими скулами и крупным острым носом. Когда луч света упал на него, то синие глаза гостя вспыхнули удивительным пламенем, словно бьющим изнутри.
- Зэнсти Игэа, гоэрто! – засмеялся Зарэо, произнося приветствие по-фроуэрски, с необычным для аэольского уха ударением в имени гостя на первый слог. – Друг, Игэа, здравствуй! – продолжил он уже на родном аэольском.- Проходи и садись!
- Зэнсти Игэа! – произнесла и девушка, старательно выговаривая гортанные фроуэрские звуки. – Ли-Игэа, отец не разрешает мне выходить на улицу!
- Отец прав, милое дитя, - ответил Игэа по-аэольски, но в речи его был слышен акцент. – Тем более, на улице сегодня сыро и холодно… Дай мне твою руку, я посмотрю, что за пульс у тебя сегодня.
- Пульс у меня превосходный! – заявила Раогай, с готовностью протягивая врачу свою тонкую, но сильную руку. – И я почти уже не кашляю.
Раогаэ последний раз показал сестре язык через полуприкрытую дверь и удалился в свою комнату.
Игэа присел на маленький табурет рядом с постелью занемогшей дочери Зарэо, и, взяв ее за руку, некоторое время молчал.
- Дитя мое, ты еще слаба, - твердо сказал он.
- Нет! – возмущенно заявила Раогай и заливисто закашлялась.
- Вот-вот, - покачал головой Игэа. – Много влаги скопилось в груди – это опасно.
И он, приложив ухо к спине Раогай, тщательно и долго слушал ее дыхание. Потом покачал головой и натер Раогай ароматным бальзамом, а потом стал заворачивать ее, как маленькую, в теплое шерстяное покрывало.
- Так, так! – заметил Зарэо, помогая врачу, потому что Игэа действовал только левой рукой. Правая рука его была пристегнута ремнем – бессильная, словно неживая. – Связать ее по рукам и ногам, чтобы не бегала ночью по Тэ-ану!
- Сегодня тебе надо остаться дома, Раогай, - повторил Игэа.
- Но мне так скучно дома, милый ли-Игэа, - проговорила рыжая девушка.
- Возьми вышивание, - предложил примирительно ее отец, но Раогай состроила такую гримасу, что воевода махнул рукой и спросил, вернее, утвердительно сказал:
- Ты ведь на несколько дней у нас останешься, Игэа?
Зарэо дружески положил руку на плечо своего гостя.
- Да, буду рад, - ответил тот, улыбаясь – и глаза его снова стали удивительно лучистыми и глубокими.
- Ура! – закричала Раогай.
- Ура! – завопил из-за двери ее брат, так и не дошедший до своей комнаты.
- Отец, Раогаэ все время подслушивает! – воскликнула Раогай. – Я так никогда и не поправлюсь от переживаний! А переживаю я оттого, что он меня все время дразнит!
- Она влюбилась, ли-Игэа! – сообщил из-за двери Раогаэ. – Не скажу, в кого!
Ни воевода, ни врач не успели помешать девушке запустить в брата подсвечником, который, впрочем, врезался в закрывшуюся дверь.
- Да, Игэа, - потер лоб Зарэо. – Ты не хотел бы повидать нового великого жреца, ли-шо-Миоци?
Лицо Игэа словно окаменело, сияние его глаз потухло. Тихим, невыразительным голосом он проговорил, поправляя плащ, укутывающий его правое плечо:
- Нет, Зарэо, нет. Спасибо.
Зарэо тяжело вздохнул.
- Ли-Игэа, - нарушила неловкую тишину Раогай, - а можно, вы снова начнете учить меня фроуэрскому языку?
- Что ж, - улыбнулся светловолосый фроуэрец, - я не против. Давай начнем заниматься снова.
- А ваша жена, Аэй, знает фроуэрский? – полюбопытствовала дочь воеводы.
- Да, Аэй знает много языков. Фроуэрский,  и свой язык, соэтамо, и ваш, аэольский, и язык степняков – ее отец ведь был степняком, одним из спутников великого Цангэ.
- Цангэ? – удивился Зарэо. – Это же тот самый великий вождь степняков, который был убит своими же, стрелой в спину, когда вел подмогу к битве при Ли-Тиоэй?
- Да. Это тот самый Цангэ. А отец Аэй после гибели Цангэ все-таки пришел к Ли-Тиоэй, сражался там… а потом много странствовал и взял жену с островов Соиэнау, где живет народ соэтамо.
- Они чтут Царицу Неба?
- Да, да, - ответил Игэа – задумчиво, словно рассеянно. – Царицу Неба.
Зарэо кивнул головой – печально и понимающе.
- А наша мама ведь тоже знала фроуэрский? – спросила вдруг дочь воеводы.
- О да, - проговорил Зарэо. – о да, дитя мое, - повторил он. И, чтобы сменить тему, добавил:
- А ли-Игэа знает даже белогорский язык. Как сам ли-шо-Миоци.
Раогай пожалела, что отец сказал это – Игэа нахмурился, словно от сильной боли, но через несколько мгновений лицо его снова просветлело.
- Хорошо, дитя мое, - сказал он. – Мы продолжим занятия фроуэрским языком. Я уверен, что скоро ты будешь говорить на нем, как твоя мать… - тут он осекся и словно извиняясь, посмотрел на Зарэо, - … как природная дочь реки Альсиач.
- Как кто? – переспросила Раогай.
- Фроуэрцы называют себя «дети реки Альсиач», - ответил Зарэо.
- Я из всех фроуэрцев люблю только вас, ли-Игэа, - заявила Раогай. – Как это будет по-фроуэрски: «я вас люблю»?
Игэа засмеялся:
- Эзграй эгуэз.
Зарэо вздрогнул и отвернулся, глядя в окно.
- Да, это будет именно так, «эзграй эгуэз», - проговорил он и быстро вышел.
- У отца есть какая-то тайна, вы не думаете, ли-Игэа? – прошептала Раогай, беря врача за руку.
- Наверное. Но свои тайны человек должен рассказывать, только когда сам того захочет.
- Да, - кивнула Раогай. – У вас ведь тоже есть тайна. Правая рука. Я вас не спрашиваю, потому что я знаю – это очень нерадостная тайна. Правда, ли-Игэа?
- Да, дитя мое, - отозвался он, - спасибо тебе… А теперь займемся, наконец, фроуэрским, раз у тебя есть такое желание.
И он улыбнулся, а глаза его снова просияли синевой.
Огаэ
- Привет, Огаэ!
Высокий рыжеволосый мальчик заглянул через забор.
- Чистишь горшки для учителя Зэ?
- Смешно? – худенький большеголовый ученик храмовой школы, не поднимая головы, стал ожесточенно тереть большой глиняный горшок для углей.
- Нет, нисколько, - серьезно ответил рыжеволосый и добавил: - Опять ревел?
- Уйди, - буркнул Огаэ. На его щеках чернели разводы от угольной пыли, смешанной со слезами.
-Чего злишься-то? - примиряющее спросил его собеседник, окончательно перелезая через забор.
- Будто сам не знаешь! - Огаэ, чтобы не расплакаться, еще усерднее принялся драить горшок пучком травы.
- Оттого, что меня взяли на испытания, а тебя Зэ не пустил?
- Не это, - засопел Огаэ. – Чего это ты сам вызвался меня держать, когда меня Зэ порол? Друг, называется!
- А! Дурачок ты! – засмеялся рыжий. – Я же нарочно. Вот, смотри, - он поднял рукав до локтя. Рука его была испещрена багровыми следами от розги. – Чтобы тебе меньше попало, - добавил он покровительственно, опуская рукав.
- Раогаэ! – воскликнул его младший друг. – Тебе же больно!
- Не больнее, чем тебе, - усмехнулся тот с видом бывалого воина. – Хуже будет сегодня вечером, когда отец узнает, что я провалил испытания.
- Провалил? – ахнул Огаэ.
- Ну да.
- А что спрашивал ли-шо-Миоци?
- Спросил, как рассчитать высоту солнца по тени…
- И ты не смог ответить?!
- Я запутался… Бег я сдал хорошо, - мрачно добавил Раогаэ. – Ли-шо даже похвалил меня. Эори провалил все – и бег, и чтение, но он, как демон Уурта, силен в этих дурацких задачах по землемерию. Его папаша тут же околачивался – что-то говорил ли-шо-Миоци о торговле с Фроуэро. Думаю, уговорит его взять сынка.
Огаэ вздохнул. Ему нравился новый великий жрец Шу-эна Всесветлого – высокий, сильный, в простой белой льняной рубахе, всегда погруженный в свои мысли.
«Он всегда молится?» - спросил как-то он у Раогаэ, который чаще видел жреца, чем батрачивший целыми днями на учителя Огаэ.
«Не знаю… Он молится Всесветлому до восхода солнца и вечером на крыше храма, а когда гроза, он идет молиться Великому Уснувшему на башне Шу-этэл. Это за городом».
«Мне кажется, он молится всегда», - уверенно ответил тогда Огаэ.
«Ты что, тоже влюбился в ли-шо-Миоци, как моя сестрица?» - высмеял его старший товарищ.
Раогаэ было уже почти тринадцать, и он считал своим долгом высмеивать всякие «девчоночьи глупости». Конечно, Раогай стреляет из лука не хуже его, и с землемерием  у нее никогда не было сложностей, хоть она и не ходит в храмовую школу, а занимается с домашним учителем. Но, как только она увидала этого нового жреца на церемонии входа в храм, она и думать забыла, что собиралась уходить в девы Шу-эна, когда отец случайно обмолвился, что не дурно бы выдать ее замуж за белогорца.
«А он никогда не женится, ха-ха!» - дразнил сестру бессердечный Раогаэ. – Он посвятил свою жизнь поиску Великого Уснувшего!» «Дурак!» - кричала сестра в ответ, и было непонятно, кого она имеет в виду – своего рыжего, как и она брата, или  зеленоглазого и светловолосого великана-жреца.
- Ты что это? Опять ревешь? – Раогаэ похлопал Огаэ по плечу и протянул ему несколько сладких плодов гоагоа. Добрый, нетерпимый к любой несправедливости, он с самого начала взял юного ученика под свое покровительство, и судьба щедро отплатила ему за это великодушие. Огаэ прекрасно решал задачи по землемерию, сложению и дробям, кроме того, он с легкостью читал самые сложные свитки «с листа», не мыча и не запинаясь, как многие мальчики, уже давно учившиеся в школе Зэ.
- Отец все не приходит, - всхлипнул Огаэ. – А учитель Зэ не пускает меня на уроки, пока отец не заплатит.
- Он же забрал у тебя свиток в уплату! – возмутился Раогаэ.
- Он сказал – это за прошлый год.
- Но твой отец платил за прошлый год!
- Учитель Зэ сказал, что этого мало…
Раогаэ нахмурил брови. Конечно, быть учеником-переростком, который учится в храмовой школе дольше всех и ежегодно с завидным постоянством проваливает испытания для перехода на следующую ступень – незавидная доля, но прийти в школу учеником, а стать кухонным рабом по прихоти учителя Зэ – несравненно хуже. Отец Раогаэ, воевода Зарэо, хоть и строг по отношению к сыну (это дочери, Раогай, все позволено), но никогда не допустит, чтобы из его сына сделали раба. В их жилах течет царская кровь древнего рода Аэолы, который отстранил от власти Нэшиа. С тех пор царская власть заменена советом жрецов – Иокаммом, в котором решающий голос – у жрецов Шу-эна Всесветлого. «Пока еще», - сумрачно говорит воевода Зарэо. «Нилшоцэа – ууртовец, хоть и не из Фроуэро, а из Аэолы, и он рвется к власти».
- А ты ходишь утром смотреть, как молится Миоци? – спросил Раогаэ.
- Да, - кивнул Огаэ, и улыбнулся сквозь слезы.
- Зэ не заметил?
- Нет пока. Он долго спит.
-А ли-шо-Миоци?
- Тоже не заметил. Ты знаешь, когда он возжигает ладан Всесветлому, он не замечает ничего, - благоговейно произнес Огаэ.


Ученик жреца Всесветлого.
На верхней площадке храма Шу-эна, среди колонн, соединяющихся своими вершинами в полукруг под сводом, горел священный огонь. Солнечный диск уже полностью поднялся над городом, изливая свет на улицы и покрытые весенней зеленью внутренние дворики и палисадники, на белокаменный храм Шу-эна, на башню, на темно-красные камни храма Уурта, на рощу Фериана. Было время утренней молитвы. Ли-шо-Миоци нараспев повторял слова белогорского гимна.
- В видении твоем забывает себя сердце...
Он бросил на угли жертвенника пригоршню ладана, и невзрачные крупинки, расплавляясь, вознеслись клубами легкого ароматного дыма. Солнечный луч пронизал их.
Он склонился, простираясь перед жертвенником. Благовонные ветви дерева луниэ потрескивали в огне, их горький запах смешивался с запахом горного ладана.
Он долго лежал ниц, простирая руки вперед, и молился. Когда он встал, угли уже покраснели, ладан расплавился, а солнечные лучи раскалили медное изображение Шу-эна, проходящего через царство мертвых, лежащее за горизонтом вод. В ярком предполуденном свете Миоци заметил краем глаза какую-то тень.
- Подойди ко мне, - приказал он мальчику, спрятавшемуся у основания молочно-белой колонны. Тот, широко раскрыв глаза, в которых мешались страх и восторг, подошел к жрецу.
- Велик Шу-эн Всесветлый, - раздался тонкий голосок. Миоци чуть было не рассмеялся - так неподходяще зазвучал он рядом с  высящимися мраморными ступенями жертвенника.
- Велик Шу-эн Всесветлый,- ответил жрец мальчику. Внезапно Миоци узнал в нем того самого ученика, которому он дал когда-то горсть орехов из храмовой корзины за лучшее чтение. Миоци еще тогда бросилась в глаза его неестественная бледность, но теперь мальчик казался еще более заморенным.
- Что ты здесь делаешь?
- Я учился молиться, - серьезно сказал тот, глядя в глаза Миоци.
- Как тебя зовут?
- Огаэ. Огаэ Ллоиэ.
- Вот как... А почему тебя тогда не было среди учеников, когда я проводил испытание для тех, кто хочет стать писцом? Ты не хочешь учиться ничему, кроме молитвы?
- Нет, мкэ - я очень хочу учиться всему... очень! Я очень хочу стать писцом,- юный собеседник белогорца еще больше побледнел от волнения.- Учитель Зэ не разрешил мне прийти.
- Почему? - удивился Миоци, пожалев, что не уделял  достаточного внимания храмовой школе для младших мальчиков.
-Я не знаю, мкэ ли-шо-Миоци. Наверное, потому, что отец давно не платил за учебу.
- Тогда тебе придется пройти испытание сейчас. Ты готов?
Миоци взял с низкого резного столика один из богато украшенных свитков, развернул его на середине и велел мальчику читать. Тот без запинки начал читать, а Миоци одобрительно качал головой.
- О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
- О, восстань!

- Хорошо... а сколько утренних гимнов ты знаешь наизусть?
- Все, мкэ ли-шо-Миоци.
- Все?!
Огаэ испуганно кивнул.
- Тебя часто наказывают?
- Да, мкэ ли-шо-Миоци...- еще более испуганно проговорил мальчик.
- За ложь, надо полагать?
- Н-нет...
- Замечательно. Читай наизусть девятнадцатый гимн.
Mаленький аэолец закрыл глаза и срывающимся от волнения голосом начал:
"Тебя ищет странник,
бездомный в ночной дороге,
 к тебе взывает
 блуждающий в буран в степи…"
Он не видел, как Миоци улыбается, слушая его.
- Достаточно. Как ты их выучил?
- Я хожу сюда и слушаю, как их читаете вы, мкэ ли-шо. Я хочу научиться молиться,- повторил мальчик, глядя на жреца широко распахнутыми серыми глазами.
- Ты хотел бы служить Шу-эну Всесветлому?
- Конечно! Он благ, как поется в гимнах… Но в его служители берут только тех, у кого светлые волосы. Так сказал учитель Зэ.
Миоци взьерошил его жесткие темно-русые вихры.
- Бог не смотрит на твои волосы, а только на желание твоего сердца...Запомни это. Что же - собери угли с жертвенника в корзину. Это будет знаком того, что Огаэ Ллоиэ стал служителем Шу-эна Всесветлого.
Мальчик, затаив дыхание, подошел к мраморной лестнице и благоговейно поднялся по истертым многими поколениями жрецов ступеням. Он тщательно собрал все угли в вызолоченный сосуд и, поклонившись, подал его Миоци.
- Ты даже и это успел запомнить! - засмеялся Миоци, принимая из его рук сосуд и ставя его назад на жертвенник.
- Скажи своему отцу, что ты будешь прислуживать у алтаря Всесветлого, и что ли-шо-Миоци берет тебя в ученики.
- Правда? - воскликнул Огаэ и осекся - так вести себя не дозволялось.
- Правда, - кивнул Миоци, словно не заметив этой невольной дерзости.- Слово белогорца. Беги, обрадуй своего отца!
- Он... он далеко, мкэ. Я живу при школе учителя Зэ.
- Вот как, значит...- Миоци снова погладил его по голове, задумался на мгновенье и сказал весело:- Тогда скажи учителю Зэ, что тебя берет в свой дом ли-шо-Миоци. Я подойду и поговорю с ним, а ты собирай свои вещи. А это тебе, - белогорец высыпал ему за пазуху горсть орехов из жертвенной корзины. - Беги! -  и он слегка подтолкнул мальчика, замершего в растерянной радости.
Домой, к Миоци!
На школьном дворе, грязном и пыльном, Огаэ щедро делился орехами с товарищами.
- Себе-то оставь, - сказал ему Раогаэ, отстраняя краснощекого мальчика, в очередной раз протягивавшего пятерню за орехами. - Хватит, Эори - тебе отец этих орехов каждую неделю привозит, ты их ночью под подушкой ешь!
Но за пазухой у Огаэ все равно было уже пусто. Он держал в руке последний маленький орешек, укутанный нежными листочками, как малыш - пеленками, и медлил разбивать его булыжником. Он подумал:- а что, если попросить ли-шо Миоци написать отцу письмо? Вот он обрадуется, ведь он так хотел, чтобы его сын сдал экзамен на писца... А теперь Огаэ обязательно его сдаст, и отцу не придется батрачить на поле у жрецов Уурта. Можно будет ему отдохнуть, а, может быть, со временем, они выкупят их старый дом и сад, откуда их выгнали несколько лет тому назад...Там остались старые деревья, с огромными ласковыми ветвями и теплыми от солнца стволами - они помнят Огаэ, когда тот был еще совсем маленьким и качался на веревочных качелях, а отец кричал ему- «не бойся, сынок!». Солнечные зайчики играют в листве орешника, ветка ломается, и Огаэ падает на руки отца...
- Где ты взял эти орехи?- раздался над  ухом Огаэ пронзительный голос учителя Зэ, схватившего его за руку цепкими, словно когти хищной птицы, пальцами. От неожиданности Огаэ потерял дар речи. Обреченно шелестя кронами, ореховые деревья упали под топором...
-Я...мне...
- Он принес их из храма, учитель Зэ!
Эори, сын купца, выступил вперед из стайки притихших школьников, кланяясь учителю, но громко ойкнул - Раогаэ больно ущипнул его.
- Ты брал священные орехи? Ну-ка, Эори, принеси мне крепкую розгу!
Тот опрометью бросился выполнять поручение, но отчего-то растянулся на ровном месте.
- Эх, какой ты неуклюжий! А может, сын Запада тебе подножку подставил? - сочувственно сказал сын воеводы.- Я мигом сбегаю, учитель Зэ!
С этими словами он исчез в дверях школы и долго не появлялся.

- Наконец-то! - Зэ схватил длинный прут и хлестнул им бедного Огаэ, но сухая ветка сломалась от первого же удара.
- Раогаэ! Я расскажу мкэ Зарэо о твоих выходках! - встряхивая Огаэ за воротник рубахи, прошипел Зэ.
Сын купца услужливо подал Зэ другой прут и с опаской оглянулся, но Раогаэ куда-то подевался.
- Мкэ Зэ! Я не крал эти орехи! Мне их дал ли-шо-Миоци!
Зэ гадко захохотал, пригибая его голову. Огаэ заплакал - от боли и от обиды. Мальчишки захихикали. Кто-то бросил на землю скорлупу от съеденных орехов...
Вдруг во дворе наступила тишина. Розга выпала из карающей руки наставника.
Огаэ краем глаза выглянул из-под колен Зэ.
- Приветствую ли-шо-шутиика! - задребезжал голос Зэ - совсем другой, чем раньше.
- Всесветлый да просветит тебя и твоих учеников!
Из-за спины Миоци выглядывал довольный Раогаэ.
- Я хотел бы поговорить с мкэ Зэ, - сказал Миоци.
Учитель выпустил Огаэ.
- Мкэ ли-шо-Миоци желает пройти в покои?
- Нет, - да простит меня мкэ Зэ, у меня мало времени. Я хотел напомнить, что те мальчики, которые успешно прошли испытание, должны прийти ко мне на первое занятие после новолуния.
Зэ поклонился.
- А Огаэ пойдет со мной, если мкэ Зэ не против. Он будет мне прислуживать при молитве Всесветлому с завтрашнего дня. Впрочем, он помогал мне уже сегодня.
- Он?! Огаэ Ллоиэ?.. Э-э... да... он разумный мальчишка... э-э...
- Мне очень жаль, что мкэ Зэ не сказал мне о нем раньше и не привел его на испытания. Он - лучший ученик школы храма Шу-эна, - в упор глядя на Зэ, сказал Миоци.
За спиной Миоци отчаянно жестикулировал, изображая восторг, Раогаэ.
Зэ промолчал.
- Что ты стоишь, Огаэ - собирай свой вещи, - обратился к нему ли-шо-шутиик.
- Простите меня, учитель Миоци - у меня нет вещей...- запинаясь и вытирая слезы, ответил Огаэ,
 - Это так. Он живет здесь милостью Всесветлого Шу-эна. Даже его одежда - от храма, - быстро сказал Зэ.
- Не может быть, чтобы милости Всесветлого хватило только на одну поношенную и заплатанную рубаху, - заметил Миоци, испытующе глядя на Зэ.
- Да знает мкэ ли-шо, что отец этого мальчика должен уже восемь золотых монет за обучение, а я все не гоню его сына! Он здесь учится всему.
- В том числе топить очаг и мести двор... Привозил ли отец какие-то свитки, когда отдавал тебя учиться?
Зэ метнул на Огаэ острый взгляд, но тот уже настолько осмелился, что начал взахлеб говорить:
- Свиток, один большой свиток, там гимны, и землемерие, и звездное небо...
- Ты что-то путаешь, сынок, - ласково сказал Зэ.
- Я отдам восемь монет долга и столько же - за свиток, - промолвил Миоци.
- О, что Вы, мкэ ли-шо! Это такой старый свиток... он стоит не менее десяти монет.
Миоци молча отсчитал деньги и отдал их Зэ. Школьники изумленно и восторженно глядели на происходящее.
Зэ, переваливаясь на ходу, поспешил в здание школы.
Миоци подозвал к себе Огаэ.
- Не бойся и не плачь. Ученики белогорцев не должны знать, что такое слезы. Попрощайся со своими друзьями.
Пока Миоци и Зэ заканчивали разговор, обмениваясь формальными любезностями о благости Шу-эна и о мудрости его служителей, Огаэ и Раогаэ пожимали друг другу руки.
- Ну, знаешь, я рад за тебя. У ли-шо тебе будет получше, чем в рабах у Зэ.
- Я буду скучать по тебе, - сказал Огаэ – слезы его уже высохли.
- Скоро увидимся! - засмеялся Раогаэ.- Я  буду ходить на занятия к ли-шо.
- Да? - обрадовался Огаэ.- Постой - ты же провалил испытание!
- Отец попросил ли-шо взять меня... Ты же будешь мне помогать с задачками по землемерию, правда?
- Конечно!
Раогаэ дружески хлопнул его по плечу.
Белогорец подозвал своего нового ученика.
- Этот? - спросил Миоци, держа в руках тот самый драгоценный свиток, подаренный Огаэ отцом.
Огаэ энергично кивнул, и, смутившись, ответил, как положено:
- Да, мкэ ли-шо-Миоци.
Жрец Шу-эна взял его за руку, и они вместе ушли со школьного двора. За калиткой их ждал оседланный вороной конь.
- Забирайся!- сказал Миоци, уже сидя в седле.- Сумеешь?
Огаэ едва доставал головой до стремени, но, ухватившись за луку седла, попытался забраться на вороного. Миоци подхватил его подмышки и усадил перед собой.
- Держи поводья, - сказал он. Конь слегка повел ушами. Белогорец взял руки мальчика, уже сжимавшие кожаные ремни, в свои, и пустил коня шагом, потом - рысью. Навстречу им летел ветер, вслед -  бежали деревья священной рощи.
Миновав рощу и выехав на городскую окраину, где стояли особняки знати, белогорец стремительно проскакал через распахнутые ворота в сад, за которым возвышалось роскошное белое здание.
Но они пошли не в особняк с цветами,  галереями и колоннами у входа, а в небольшой, но изящный деревянный домик в глубине сада.
В домике никого не было - не слышались шаги и разговоры рабов, никто не вышел встречать ли-шо шутиика. Все это показалось Огаэ одновременно странным и замечательным. От деревянного пола босым ногам мальчика было тепло. Солнечные зайчики играли в листве старых, могучих деревьев за окном. Белогорец снял свой плащ, оставшись в простой белой рубахе.
- Ты ведь голоден? Раздал орехи ребятам? Возьми вон тот кувшин с молоком и лепешки, сядь здесь и поешь, - Миоци указал ему на циновку у окна и вышел.
Огаэ принялся за еду, с любопытством оглядываясь по сторонам. Большая чистая комната, куда привел его ли-шо-шутиик, была, по-видимому, кухней - здесь стояла огромная плита, на которой громоздились горшки всех размеров и цветов, на полках стояла расписная глиняная посуда. Под потолком висели пучки трав и мешочки с пряностями. Потрескавшиеся ступени вели в подвал.
Выпив все молоко и съев половину гигантской лепешки, Огаэ осторожно выглянул в окно и увидел, что Миоци сам расседлывает коня. Он очень удивился - не только учитель Зэ, но даже самые младшие тиики поручали это рабам. Здесь же не было видно ни одного раба. Никто не встречал господина...
Вошедший вновь белогорец спросил его весело:
- Ты умеешь колоть дрова? Пойдем, поможешь мне.
Великий жрец Иокамма с легкостью справился с дюжиной чурбаков, а Огаэ аккуратно сложил дрова в поленницу.
- Молодец, - похвалил его Миоци. - Теперь покажи мне, как ты умеешь растапливать печь.
Хотя Огаэ много раз делал это в доме и школе Зэ, сегодня от волнения ему никак не удавалось высечь огонь кресалом. Миоци помог ему - пламя быстро заиграло среди сухих веток.
- Запомни, Огаэ - прежде чем возжигать огонь Всесветлого, надо научиться зажигать обычный огонь в очаге. Налей масло в светильник - он должен гореть постоянно, и спрячь кресало в ящичек Шу-эна - рядом с очагом... А теперь пойдем и принесем воды. После дневной молитвы надо омыться... а тебе - так и просто необходимо, - он потер чумазые щеки Огаэ, на которых еще оставались разводы от слез.
...Вода быстро нагрелась на раскаленной плите, и Миоци, выливая чан в деревянную кадушку, приказал:
- Снимай свою рубаху и брось ее сразу в печь - там ей самое место. А  теперь полезай сюда. Не бойся, - засмеялся он,- не ошпаришься. Это тебе зола и губка - отмывайся, как следует.
- Мкэ ли-шо-Миоци!- раздался женский голос.
Пожилая женщина в пестром покрывале вошла на кухню. За ней следовали четверо рабов, нагруженных корзинами с едой.
- О, Небо! Что мкэ ли-шо здесь делает! О горе! Как будто нет рабов - дрова колоть и печь топить…и воду таскать! О горе, горе! Хозяин все время приезжает через задние ворота... О горе мне!
- Не горюй так, Тэлиай - мне это в радость, я привык так жить в Белых горах, - улыбнулся в ответ на причитания пожилой рабыни-ключницы Миоци. - А работы в доме много, хватит и для рабов…
Огаэ робко выглянул из-за кадушки - он так и не успел залезть в воду.
- Позаботься, пожалуйста, об этом мальчике - он будет жить у меня с сегодняшнего дня.
- Хорошо, мкэ! А что изволите приготовить вам на обед?
 - Я сегодня ничего не вкушаю до захода солнца, а вечером придет ло-Иэ - приготовь то, что он любит.
Тэлиай горько покачала головой, но ничего не сказала.
Миоци погладил Огаэ по волосам, и ушел в сад, в сторону пруда, блестевшего под солнцем среди густой зелени.
Тэлиай, раздав поручения по хозяйству каждому из рабов, распустила их, сняла верхнее пестрое покрывало, повязала белый передник, и, засучив рукава, сурово спросила Огаэ:
- Ты поел хоть что-нибудь? Наверняка учитель Миоци тебя теперь по-белогорски воспитывать будет... они там себя голодом морят.
Не дожидаясь ответа, она сунула ему целый пирог с ягодами, и так, вместе с пирогом, посадила его в кадушку.
- Значит, ты из школы Зэ? - спросила она, нещадно намыливая юного белогорца.- Из той, что при храме Шу-эна?
Огаэ не мог отвечать - рот был занят - и только кивал.
- Что же вас не кормят в этой школе?.. Тощий ты какой! А за что тебя так наказывали? Ты, может, большой проказник? Смотри у меня! - сурово сказала ключница, увидев многочисленные следы от розог Зэ.
Испуганный Огаэ отрицательно замотал головой.
- Да уж, знаю - бедный, потому всегда и виноват, - уже более мягко добавила рабыня, заворачивая вымытого до скрипа ученика Миоци в большое полотенце с вышивкой по краю.
- Вот, попей молочка, - сказала она, усаживая его на ту же циновку у окна.
Огаэ сначала подумал, что лопнет, но нет, место еще оставалось...
- Тебе сколько лет?
- Десять.
- Небо! Совсем тебя в этой школе заморили! Ну, ничего, я тебя откормлю. А рубашек я тебе сегодня нашью, пока в полотенце посиди...
И она неожиданно поцеловала его в обе щеки.
+++
- Ну, что же, ли-шо-Миоци - покажи мне этого своего способного ученика.
- Он в горнице спит, - шепотом вмешалась в разговор Тэлиай.
- Вели ему прийти наверх, - кивнул Миоци.
- Не надо, - сказал Иэ, поднимаясь с циновки. - Пусть спит.
Он и его бывший воспитанник спустились по крутой лестнице.
- Вот ты какой, младший Ллоиэ, - тихонько проговорил эзэт, вглядываясь в лицо спящего ребенка.- Славный род!.. Где-то твой отец?
Он благословил Огаэ, не касаясь, чтобы не разбудить ненароком, и набросил на него свой шерстяной плащ.
- Ты должен быть ему и за отца, и за мать... сумеешь ли?
- У меня есть твой пример, учитель Иэ.
- Э-э, - погрозил ему пальцем Иэ, - ты еще молод брать учеников.
- Не оставлять же его у Зэ! - возмутился Миоци.
- Я не об этом, Аирэи... Конечно, ты правильно сделал, что взял его к себе.
Занятия в школе для мальчиков.
Погожим весенним утром, после новолуния, ли-шо-Миоци с учениками расположился в саду у своего дома - вдали от городской пыли и дыма жертвенников Уурта. Мальчики сидели на траве, скрестив ноги и держа вощеные дощечки с грифелями. Миоци невольно задержал свой взгляд на Огаэ - тот уже выглядел более живым, чем при их первой встрече, и на щеках мальчика не было той болезненной бледности, что так поразила белогорца при их встрече у алтаря Шу-эна. Худоба Огаэ так, впрочем, при нем и осталась.
"Через год-два он выровняется с сыном Зарэо", - подумал Миоци.
Среди его учеников, с гордостью восседал Раогаэ – единственный сын славного аэольского воеводы в отставке, благоговевшего перед ученостью. Рубаха мальчика отличалась особой вышивкой – это был узор царского род древней Аэолы. Раогаэ начал читать наизусть длинный вечерний гимн. Миоци, сидевший на поваленном недавней грозой дереве, задумчиво следил за линиями сложного узора на его рубахе - он вспоминал свою сестру Ийю, ее тонкие пальцы с иглой, ныряющей в полотне…
- “Ночь сменяет день, не делая ему в действительности никакой обиды. В этой смене вполне сохраняется правда. Когда умаляется одна сторона - другой не теряет из виду униженного, и сообщает ему богатства свои; что имеет у себя, тем и обогащает. Справедлив обогащаемый - в заем получает малое, а воздает многим. В светилах нам показан пример благости; на них напечатлена справедливость. Как добры они, когда терпят ущерб, и как правдивы, когда вознаграждаются! Когда одно умаляется, - другое восполняет его; возвысившееся на самой высоте своего величия не забывает умалившегося! Не притесняют они, подобно нам, не поступают хищнически, не делают неправду, не нарушают порядок, как мы. У нас, кто возвысился, тот забывает бедного собрата своего…”
Раогаэ замолк. Миоци немного рассеянно кивнул головой.
- Хорошо... Ты стал заниматься значительно лучше. Видимо, провал на испытаниях пошел тебе на пользу.
Раогаэ неожиданно покраснел и, дождавшись разрешения учителя, сел на свое место.
- Эори, читай речения мудрецов.
Сын купца был силен в арифметике, но грамота давалась ему с трудом. С поклоном взяв свиток из рук белогорца, он начал тягостно читать, водя пальцем по строчкам:
- До-сто-ин... пре...презре...презрения бо-бо-бо-гач...
Миоци на мгновение пожалел, что уступил просьбам его отца – тот был аэолец, и, помниться, долго объяснял жрецу, что надо выдержать конкуренцию с фроуэрцами во что бы то ни стало. Фроуэрцев Миоци не любил.
- Жалующийся на бедность, - прошелестел спасительный голос сзади.
- Жалующийся на бедность! - победно закончил Эори, и выпустил воздух из щек.
- За то время, что ты обучаешься, ты мог бы выучить свиток наизусть! Раогаэ, ты, оказывается, настолько грамотен, что отвечаешь, даже когда тебя не спрашивают?
Ученики притихли. Даже пунцовые щеки Эори побледнели.
Гнев учителя не предвещал ничего хорошего.
- Возьми тогда вот этот свиток и читай! Ты же грамотен, как писец из Иокамма!
Незадачливый подсказчик начал читать - дрожащим голосом, но, к удивлению Миоци, верно. Учитель строго посмотрел на него, но кивком головы разрешил ему сесть на место.
- После праздников вы распустились... Если вы действительно хотите стать образованными людьми, или хотя бы получить звание младшего писца... когда-нибудь... то каждый из вас должен читать без запинки все свитки, с легкостью записывать диктовки, решать задачи по землемерию, уметь найти тридцать два целебных растения и уметь готовит пятнадцать лекарств из них, а, кроме того, играть на флейте ... и еще - я не допущу к испытанию тех, кто не умеет ездить верхом, кто плохо бегает, прыгает...
 Здесь Эори загрустил.
-... недалеко метает диск, не знает основных приемов борьбы и не умеет плавать.
-  Плавать?! - ахнули мальчики.
-  А что вас смущает?
- Мкэ ли-шо Миоци, - поспешно поднялся Эори,- ли-шо Нилшоцэа говорил нам, чтобы мы не приближались в эту пору к водоемам, так как они священны.
-  Мы найдем несвященный... в моем саду, например... Но это не означает, что вы проведете все лето около него, - сдерживая улыбку, добавил Миоци.
Когда ребята успокоились, он продолжил:
-  Если кому-то больше нравиться резать кур, чтобы гадать по их внутренностям или жечь с утра до вечера темный огонь - пожалуйста. Это гораздо проще, чем заниматься здесь. А ваши внуки будут стричь хвосты у коней фроуэрцев...
Его слова неожиданно были прерваны приветствием воеводы Зарэо, чья крупная фигура замаячила в глубине сада.
Он оставил учеников с задачами и свитками наедине, и поспешил на встречу земляку.
- Миоци, да хранит тебя Всесветлый, тебе надо срочно ехать в Иокамм! Пока не поздно.
-Нилшоцэа требует? - нахмурился Миоци. - Я сказал ему, что не хочу слушать его расследования о потомках карисутэ. Он не ждет меня.
- Он-то не ждет. Ждут другие. Едем! Сегодня - суд над Игэа в Иокамме, и никто даже не знает об этом, Нилшоцэа все держит в секрете. Он твердо решил его уничтожить... Я прошу тебя. Нельзя терять ни минуты.
- Игэа? Врач-фроуэрец? Он здесь?
Миоци подумал, что ослышался.
- Да, - выдохнул Зарэо.- Он спас от смерти многих... это удивительный человек, несмотря на то, что он не аэолец, а фроуэрец... Он говорит, что ты должен его помнить - он якобы учился с тобой...но если даже это и не так, не отказывайся! Я не нашел Иэ - уверен, что он его знает... Поверь хотя бы мне.
- Конечно - я помню его... Идем, - кивнул Миоци. - Занятие окончено! - крикнул он ученикам.
- Твой сын прекрасно отвечал всю неделю. Он, действительно, исправился. Признаюсь, я не верил тебе, когда ты говорил, что после хорошей порки он начнет учиться лучше...
Зарэо как-то странно смотрел на Раогаэ. Тот по-девичьи потупил глаза.
- Твой сын очень старательный, - продолжал Миоци. - Я даже не ожидал...
- Я тоже не ожидал, - свирепо сказал Зарэо. - Я не ожидал, что ты, негодница, будешь ходить сюда вместо брата! A он, небось, убежал из лука стрелять? Я ему сегодня постреляю!
Миоци ничего не понял.
- Позор! Позор!- Зарэо схватил ученика белогорца за руку.- И остригла волосы! Мои глаза лишены утешения видеть тебя за рукоделием. Я запру тебя на женской половине дома! Я тебя выдеру, наконец, как давно уже обещал!
- Так это - Раогай? - засмеялся Миоци.
Они сели в повозку. Зарэо то продолжал ругать дочь, то извинялся перед Миоци.

Друзья-белогорцы.
...Когда Миоци вошел в зал, где собирался совет жрецов - Иокамм, двое палачей уже вывели связанного Игэа, а Нилшоцэа уже воссел на судейское седалище рядом с каменными изображениями свиты Уурта, состоящей из скалящихся на черепа врагов темного огня крылатых существ. Уурт-облакоходец был изображен над судейским троном как молодой и сильный победитель врагов. Он был огромен, его мускулы были словно жилы бычачьих ног. Нилшоцэа не очень был похож на своего бога – он был чуть выше среднего роста, тонкокостный, но со статной осанкой молодого воина или бывшего белогорца. Аэолец на службе у правителя Фроуэро провел ладонями по своему лицу и откинулся в судейском кресле, победно глядя вниз, на приведенного узника-фроуэрца. Нилшоцэа слегка улыбался – и эта улыбка на молодом лице, обрамленным седыми прилизанными прядями, была страшнее улыбки идола.
 Собрание жрецов было малочисленное, всем было скучно и хотелось домой в прохладу. Старший жрец Шу-эна - ли-шо-Оэо - не пришел - он был болен. Остальные завидовали такой удачной отговорке. В самом деле, деловитость молодого ууртовца Нилшоцэа была для них непонятной и даже раздражающей - карисутэ были давно истреблены, их потомки – сэсимэ - жили в постоянном страхе и регулярно приходили отрекаться от этого дикого и противного здравому смыслу учения раз в год, по закону Нэшиа. Почему правитель Фроуэро так озабочен, что послал своего любимца-жреца в покоренную Аэолу - искоренять зло? Зачем этот суд над безобидным врачом, который лечил даже самого ли-шо-Кээо, а теперь изобретает всякие лекарства у себя в имении и бесплатно лечит рабов? Жаль, если его осудят…  Многие так думали про себя, но не решались вслух высказывать свои мысли. Не слишком ли опасно спорить с Нилшоцэа ради него?
- Я рад, что служители Шу-эна проявляют интерес к нуждам Царства Фроуэро и Аэолы, - сказал Нилшоцэа, увидев входящего Миоци. - Искоренение врагов Уурта и темноогненой веры - насущная необходимость, как сказал великий Нэшиа, слышавший сынов Запада и верный темному огню.
      Писцы заскрипели грифелями.
- Итак, Игэа Игэ, ты сказал, что не привык праздновать дни Уурта. Об этом нам донесли тиики рощи Фериана, где растут священные деревья луниэ. Все жители Царства давно и радостью празднуют дни Уурта. Означает ли это, что все эти годы ты, Игэа Игэ, не праздновал их?
      Он сделал паузу, дожидаясь ответа. Высокий  светловолосый заключенный сделал какое-то движение головой и снова бессильно повис на руках палачей. Он был крайне изнурен, и, как показалось Миоци, сломлен.
"Он может сейчас признаться даже в том, чего не совершал!"- тревожно подумал ли-шо-шутиик.
     Игэа, или ли-Игэа, как уважительно называли врача, он знал с отроческих лет, когда они вместе жили в Белых горах в хижине Иэ, обучаясь у жрецов Всесветлого. Oн запомнился ему, как тихий, но упрямый мальчик, проводивший почти все время за книгами или за собранием трав. У него не было друзей, кроме Миоци - над ним смеялись из-за его странного фроуэрского акцента и увечья...
- Те, кто не празднует дни Уурта, должны быть казнены с их семьями - это закон Нэшиа. Он не был отменен. Ты не почитаешь Уурта, Игэа Игэ?
- Я учился у жрецов Шу-эна и Фериана, - едва различил Миоци голос Игэа.
- Так ты не почитаешь Уурта?
- Ли-шо-Нилшоцэа! Он не обязан произносить слова почитания. Он - белогорец, и посвящен Всесветлому и Фериану.
Нилшоцэа медленно окинул Миоци взглядом. Он не ожидал, что кто-то будет заинтересован в судьбе фроуэрца. Будучи сам аэольцем на службе у правителя Фроуэро, он знал, как народ Аэолы не любил фроуэрцев. Но Миоци был прав –  жрец Уурта знал и это.
- Игэа Игэ, ты давно не празднуешь дни Уурта, раз ты не привык их праздновать?
- Мы... мы празднуем…дни Уурта, - еще тише прозвучало в ответ.
- Кто еще не празднует их? - перекрыл его шепот зычный голос Нилшоцэа.
- Мы празднуем дни Уурта, - повторил Игэа из последних сил.
- Твои предки сочувствовали карисутэ. Ты должен доказать верность Уурту.
Нилшоцэа развернул свой свиток - многие в Иокамме поежились. Новый ууртовец был скрупулезен,  и все свободное время проводил в архивах храмов, ища потомков карисутэ или сочувствовавших. "Так и всех казнить можно", - поговаривали шепотом у него за спиной.
- Расскажи Иокамму, что у тебя с правой рукой?
      Иокамм изнемогал от жары, и мечтал, чтобы все это поскорее закончилось. Только жрец Фериана сидел в созерцании.
       Игэа обвел присутствующих безнадежным взглядом огромных голубых глаз. "Он, бедняга, уже почти не понимает, что происходит", - подумал Миоци.
- Я напомню, - сказал Нилшоцэа. - Среди ваших дальних родственников были те, кто хранил рукописи карисутэ, поэтому всем мальчикам вашего рода было приказано отрубить правую руку. Но твой отец - знатный фроуэрец, придворный вельможа и советник - добился смягчения приговора единственному сыну. Тебе оставили руку, лишь обездвижив ее особым ядом. Так?
      По лицу Игэа пробежала тень. Неожиданно он кивнул.
- Так ты почитаешь Уурта, или нет?
      Снова кивок.
- Так ты признаешь, что не чтишь его?
Прежде чем Миоци успел что-то сказать, Игэа то ли кивнул, то ли уронил голову.
- Придется вздернуть тебя на дыбу, чтобы развязать тебе язык, - Нилшоцэа облизнул губы. - И пошлите за его домашними - к вечеру они должны быть здесь. Я ими займусь.
- Нет! - вдруг вскрикнул Игэа, будто очнувшись.- Не тронь Аэй и малышку! Зачем тебе все это, Нилшоцэа? Довольно меня одного...
- Ты смеялся над Ууртом в Белых горах, когда был еще сопливым мальчишкой и думал, что он забудет? - негромко ответил ему Нишоцэа, так, что никто больше не мог их слышать.- Теперь Уурт посмеется над тобой.
- Эалиэ! - раздалось вдруг. Игэа вздрогнул, блуждая взглядом по залу. Нилшоцэа резко обернулся, его движение повторили почти все собравшиеся. Это был непонятный белогорский возглас, который как глоток свежего воздуха ворвался в духоту.
      Задремавший хранитель башни, ли-шо-Лиэо, дряхлый белогорец, проснулся, услышав знакомое слово, и с удивлением обнаружил, что заседание все еще идет. Его сосед, жрец Фериана, отложил четки, и решил посозерцать действительность. Ууртовцы, жадно глядевшие на то, как палачи срывают одежду с заключенного, недовольно зашумели.
- Кто в здравом уме не поклонится Темноогненному? - громко провозгласил, почти пропел, Миоци. Шум сменился на одобрительный - это был любимый гимн жрецов Уурта.
- Как представляется нам, служителям Всесветлого, ли-Игэа, искусный врач и воспитанник Белых гор, а также верный служитель богов Аэолы, которые и даровали ему его искусство, сейчас просто находиться в помрачении ума, - сказал Миоци.
- От жары еще и не то случиться, - пробормотал хранитель башни.
- Противно благости Шу-эна его за это преследовать.
      Нилшицэа сглотнул слюну и уставился на Миоци.
- Противно благости Шу-эна! Отпустим его! Довольно, нечего судить белогорца!- раздались выкрики с мест.- Белые горы - оплот Аэолы! Отпустим! Противно благости! Пусть лечится!
      Хранитель башни сделал согласный жест. Он был старейшим членом Иокамма, и судьба Игэа Игэ была решена.
      Зал быстро опустел. Рабы уносили на роскошных носилках старейших и знатнейших, более простые уходили своими ногами, мечтая скрыться в водах несвященных водоемов в своих садах...
      Миоци подошел к Игэа, сидевшему на полу и обнимавшему колонну.
- Пойдем, Игэа! Ты свободен! Эалиэ!
Он протянул ему руку, чтобы помочь подняться. Вместо этого бывший узник встал на колени и поклонился ему. Миоци возмущенно поднял его:
- Перестань! Ты белогорец, откуда у тебя эти привычки ууртовцев!
- Аирэи, я думал, что это - бред... когда я тебя увидал...Ты спас моих Аэй и малышку! Эалиэ! Друг мой!
Он с трудом говорил.
- Идем, дружище - тебя заждались дома.
Миоци набросил на его обнаженные плечи свой плащ.
- Зачем? - запротестовал Игэа.- Я весь пропах тюремной вонью. Четверо суток в их подвалах...
Он покачнулся и, потеряв сознание, осел на землю,
…Когда рабы вынесли его на воздух, Игэа открыл глаза:
- Куда мы едем? - спросил он, слыша стук копыт лошадей и чувствуя покачивание повозки.
- Ко мне, - сказал Миоци, склоняясь над ним.- Выпей вина.
Ветер нес запахи полей, вдалеке в полуденной голубой дымке виднелись, Белые горы. Игэа, сделав несколько глотков, забылся сном. Миоци негромко читал полуденные молитвы…
Фроуэрцы и ли-Игэа
- Раогай, значит, попалась? – сумрачно говорил Раогаэ, крутя в пальцах травинку.
- Ну да… - печально ответил Огаэ. – Ли-Зарэо пришел к учителю Миоци, и ее сразу узнал.
- Как некстати… А не знаешь, почему это отец вдруг решил придти? Кто-то наябедничал? Этот Эори может за спиной наговорить, мерзкий он тип.
- Нет, никто не ябедничал. Твой отец пришел, потому что с кем-то произошла беда, и он просил ли-шо о помощи. Кажется, имя этого человека – ли-Игэа. Он должен предстать перед судом Иокамма.
- Ли-Игэа?! – подскочил Раогаэ на месте.
- Ты его знаешь? – удивился ученик жреца Всесветлого.
- Это – друг отца. Он врач, фроуэрец, но не почитает Уурта. У него смешной выговор… но ли-Игэа – замечательный! Для нас с сестрой он – как родной дядя, - горячо заговорил Раогаэ.
- Разве есть фроуэрцы, которые не почитают Уурта? – удивился Огаэ, вовсе не разделяя восторг друга.
- Да, они разные. Говорят, что веру в Уурта – это вера людей болот, ее принял Нэшиа по велению сынов Запада… а настоящие фроуэрцы верят в Пробужденного и Оживителя.
- Никогда не слышал о таких богах, - буркнул Огаэ. – Фроуэрцы забрали у нас все, и мой отец теперь батрак.
- Пробужденный – это Фериан, а Оживитель… Оживитель… - забыл, - потер лоб Раогаэ. – Нет, ты зря плохо думаешь про Игэа. Он – достойный и благородный человек. И несчастный. У него случилось что-то с рукой, с правой, поэтому он не смог стать жрецом Ферианна и не смог остаться в Белых горах.
- Он учился в Белых горах? – с непонятной ему самому ревностью переспросил Огаэ.
- Да. Вместе с учителем Миоци.
- Фериан – это тот, чей храм за рощей? Со священными ужами? Куда больных исцеляться носят? И хороводы весной водят? – с презрением проговорил Огаэ.
- Да перестань ты, - разозлился Раогаэ. – Игэа там не любят. Уж не они ли его и в Иокамм сдали? Он не такой как они, хоть и должен туда несколько раз в год на праздники приезжать. Он не в городе живет, а в своем имении. У него жена и дочка маленькая… Он всех в округе лечит бесплатно, а для того, чтобы налог выплачивать, гимны переписывает и бальзамы для храма Фериана готовит. Их очень дорого продают, а ему жрецы гроши платят. Отец хотел ему денег предложить, якобы в долг, чтобы Игэа налог смог заплатить в этом году. Но он гордый очень – не взял. И просил не говорить ли-шо-Миоци, что он бывает в городе. Не хотел с ним видеться.
- Не верю я, что фроуэрец зарабатывает себе на жизнь приготовлением бальзамов и переписыванием гимнов, - фыркнул Огаэ. – У него же имение с рабами. Наверняка отнял у кого-то.
- Он купил его! – закричал рассерженно Раогаэ. – Как ты можешь порочить имя человека, которого ты даже не знаешь и не видел никогда!
- Купил? У кого? У храма Уурта? – распаляясь, закричал Огаэ. – А ууртовцы его отобрали у кого-то вроде моего отца – потому что налог все рос и рос, и мы не могли его заплатить! Вот он и купил его за бесценок, ваш Игэа!
И он быстро повернулся и зашагал прочь, чтобы Раогаэ не видел его слез.
- Дурак! – закричал ему вслед Раогаэ, сжимая от обиды и злости кулаки.

Встреча двух белогорцев.
В прохладной комнате особняка, принадлежащего жрецу Шу-эна, ли-шо-Миоци, за мраморным столом на обитом бархатом стуле восседал заметно оживший Игэа Игэ. На нем была длинная льняная рубаха с разноцветной вышивкой на вороте и рукавах - ключница Тэлиай не пожалела для гостя лучшую одежду. Плащ, отданный ему ли-шо-шутииком, выстиранный и отглаженный, был небрежно брошен на роскошное ложе, покрытое дорогим покрывалом из синей шерсти.
     Игэа расправил лист бумаги, прижав его края особыми камушками, какие используют только завзятые писцы или люди, очень любящие искусство письма, окинул взглядом  разложенные в безупречном порядке тростниковые палочки, выбрал среднюю, окунул ее в серебряный сосуд для туши.
Огаэ с замиранием сердца следил, как на лист ложатся ровные ряды букв. Такого красивого почерка он никогда не видел - ни у ли-шо, ни, тем более, у учителя Зэ. Да, Игэа был странным фроуэрцем – волосы его были белыми,как у служителей Всесветлого, как у самого ли-шо-Миоци.
- Ты что-то хотел спросить, малыш? - Игэа ласково посмотрел на него. - Спрашивай, не бойся.
- Мкэ, это, наверное, очень трудно - писать левой рукой?
Игэа грустно улыбнулся и ответил:
- Нет, не очень.
Огаэ стало жаль его, и жаль, что он плохо думал об этом человеке. И еще ему показалось, что он уже видел ли-Игэа – видел среди друзей своего отца, давным-давно. С ним была женщина-степнячка, в цветном покрывале и шароварах, она ласкала маленького Огаэ и кормила его лакомствами, говоря: «весна да коснется тебя, жеребеночек мой!». Да, Раогаэ был прав, Игэа –  особенный фроуэрец.
- Мкэ - левша? – осторожно спросил Огаэ, не желая, чтобы тишина, зависшая в богатой комнате после краткого ответа Игэа, продолжалась.
- Ты задаешь слишком много вопросов, Огаэ, - вдруг раздался строгий голос его наставника. – Игэа, ты хорошо отдохнул?
- О, да! Спасибо тебе за гостеприимство, Аирэи. Отдохнул, и, самое главное, хорошо отмылся после тюрьмы. Думаю, что после моего визита тебе придется обновить твой запас благовоний - я израсходовал добрую их половину.
Игэа отвел со лба прямые светлые волосы, еще не успевшие просохнуть.
- Я не пользуюсь благовонными маслами... Что ты пишешь? – спросил неторопливо Миоци.
- Письмо к Аэй.
- Я же сказал тебе, что отправил к ней гонца. Он уже успел вернуться, пока ты отдыхал.
-Спасибо, Аирэи. А нельзя ли послать и это? Я хочу успокоить Аэй после всего, что случилось - а письмо от меня было бы как раз таким средством.
- Если так, то я пошлю гонца опять, - сказал Миоци.
- Замечательно!- просиял Игэа и, быстро написав еще несколько  безупречных строчек, свернул свое послание и запечатал его восковой печатью.
- Огаэ, убери поднос, - произнес Миоци.
Огаэ благоговейно унес письменные принадлежности.
- Не тяжело ему?- спросил Игэа.
- Ты слишком долго оставался в детстве на женской половине дома, - ответил Миоци.
- Что же - там было не так уж плохо, - рассмеялся Игэа.- Ты уже стал брать учеников и воспитывать их в славных белогорских традициях? Сон без одежды на голых досках, подъем до рассвета для пения гимнов, вареные зерна раз в день, порка за любую провинность и тому подобное?
-Не совсем так, - сказал Миоци.- У тебя, однако, остались замечательные воспоминания об обучении в Белых горах!
- Если бы ты знал, с какой радостью я каждый раз ложусь на перину, после того, как покинул Белые горы! Правда, выспаться, как следует, так и не удается... У тебя тоже, как я вижу, изменились привычки, - голубые глаза Игэа задиристо блеснули - в них не осталось и тени того страха и нечеловеческой усталости, которые так поразили его друга в Иокамме.
-Эта комната, что ты мне отвел, просто поражает своей роскошью, а ложе - мягчайшее, да еще и позолоченное! Старшего наставника бы просто удар хватил от такого невоздержания... Думаю, что у тебя во дворце таких комнат - пятьдесят, не меньше. Видел бы ло-Иэ, как живет его ученик, всегда стремившийся ограничивать себя во всем, чтобы познать Великого Уснувшего!
Игэа расхохотался. Рассмеялся и Миоци.
- Ты только не обижайся, пожалуйста, на меня, - спохватился Игэа.- Я это так просто сказал. Я понимаю, у тебя такое общественное положение. Если бы ты не был ли-шо-шутииком, никто бы не смог меня вытащить из этой проклятой тюрьмы.
Он смущенно затеребил вышитый ворот рубахи.
Миоци подозвал раба-гонца и отдал ему послание Игэа.
-Ты можешь остаться на ночь в моем имении, - вставил Игэа.- Тебя будут рады увидеть снова. Ведь это ты, Нээ, ездил с первой вестью?
- Да, мкэ. Я передал на словах все, как мне велел господин ли-шо, - ответил Нээ
- Как себя чувствует мкэн Аэй?
- Она очень обрадовалась, мкэ ли-Игэа.
- Тяжело тебе было, наверное, скакать верхом по такой жаре?
- Я привычный, мкэ ли-Игэа. Для такого доброго человека, как вы, можно три дня скакать по полуденному зною.
- Откуда ты знаешь мое имя?- улыбнулся Игэа.
- Как же не знать вас? Вас все в Тэ-ане знают.
- Поспеши, Нээ - пока не закрыли на ночь городские ворота, - сказал Миоци. - Надеюсь, ты помнишь дорогу?
- Да, мкэ ли-шо-Миоци.
Раб Нээ поклонился и вышел.
- Хочешь, я покажу тебе, как я теперь живу?- неожиданно спросил Миоци.
- С удовольствием посмотрю, - кивнул Игэа.
Они прошли через безупречно убранные залы и комнаты, сияющие зеркалами, с изысканными коврами на полу и шкурами редких зверей на стенах, с инкрустированной золотом и серебром мебелью из дорогих пород деревьев, мимо десятков светильников, каждый из которых был бы гордостью любого богатого дома Аэолы, и вышли в тенистую свежесть сада.
- Говорят, многим деревьям здесь более столетия, - заметил Миоци.
- Как старому храму карисутэ.
- Какому... храму карисутэ?!- изумился Миоци.
- Ну, теперь это храм Шу-эна, маленький такой, недалеко от рынка. Тот, в который все бояться заходить.
- А, "Ладья Всесветлого"? Я не знал, что это - бывший храм карисутэ.
- Там раньше даже были их священные изображения, потом их наглухо замазали штукатуркой... Все сэсимэ - потомки карисутэ до третьего колена - должны приходить туда ежегодно - возжигать огонь и произносить отречение.
- Ты тоже ходишь?
- Слава Небу, нет. Белогорцы не обязаны это делать, ты сам знаешь. Это единственное доброе из того, что принесло мне пребывание в Белых горах.
- Ты так их не любишь. Ты же получил там образование! – воскликнул Миоци то ли в шутку, то ли всерьез.
- Образование можно было получить и менее... болезненным путем, - заметил Игэа, но Миоци стало ясно, что его товарищ просто шутит.
- Послушай, - родители этого мальчика, Огаэ, сами отдали тебе его на закла... обучение?
- У него нет родных в Тэ-ане. Его отец - из рода Ллоиэ, но где он, и что с ним - неизвестно. Это семейство сэсимэ, и по указу Нэшиа, возобновленному Нилшоцэа, их имение отобрали.
- Этот мальчик - Ллоиэ? - переспросил Игэа. - Моя жена принимала роды у его матери... Я хорошо знал Огаэ-старшего - его отца. А потом мы переехали, и перестали видеться. В их семье сильна память карисутэ. Нилшоцэа неспроста лишил имени и земли эту семью.
- Имени он лишить не в силах, а имения - да... – отозвался Миоци. - Огаэ очень способный ученик, я забрал его из школы Зэ, той, что при храме. Зэ хватило совести сделать из него раба-поденщика, он даже не позволял ему толком учиться. Но Огаэ вставал до рассвета и приходил к главному алтарю Шу-эна Всесветлого, слушая, как я читаю гимны. Ты не поверишь - он выучил их все. Со слуха. Не знаю, как он научился, но он и читает, и решает задачи, опережая своих сверстников года на два. Удивительно.
- Похож на тебя в его годы, - заметил Игэа и отчего-то вздохнул. -  Да, ты его вытащил из бездны Уурта, как и меня... Слушай, - помедлив, спросил фроуэрец, и в голосе его мешались тревога и нежность, - неужели у тебя поднимается рука наказывать этого ребенка... в наших славных  традициях? Ты его и не кормишь, наверное, вдобавок. Это не мое дело, конечно, но он такой заморенный!
- Он сейчас отъелся немного после школы Зэ. Тэлиай откормила. Я не держу его на одних вареных зернах и зелени, поверь! И, кстати, еще ни разу ни ударил.
- Шутишь!- недоверчиво, но немного успокоенно сказал Игэа.- Какое же белогорское обучение без розги? А если он гимны перепутает, как ты когда-то? Помнишь, что с тобой сделал старший наставник? – тут фроуэрец рассмеялся.
- А когда ты дал слабительного его ослу - и признался потом, со страху? Что было, помнишь? – ответил Миоци, улыбаясь.
- Я, между прочим, мстил за тебя...  – хлопнул Игэа по плечу товарища и весело добавил: - Эх, ладно, отрочество белогорское наше… есть что вспомнить! А ты и в самом деле добрый человек.
- В городе под этим титулом больше известен ты, - отозвался Миоци.
- Давай подеремся? Как раньше, - расхохотался Игэа. - Только, чур, ты опять привязываешь правую руку - чтобы все было по-честному... А что это за маленький домик?
- Я здесь живу.
- Живешь? Тут? А тот дворец?
- Тот - для гостей. Которые выливают в ванну половину благовонных масел.
Игэа осторожно перешагнул деревянный порог и ступил на простые травяные циновки.
Навстречу им выбежал Огаэ, держа в руке зажженный светильник, и склонил голову под благословение жреца.
- Всесветлый да просветит тебя. Ступай читать вечерние гимны.
Ли-шо-шутиик взял из рук мальчика светильник и повел гостя в главную комнату, предназначенную для молитвы, чтения и бесед.
- Да, - только и сказал Игэа. - У меня дома побогаче будет.
На полу лежали все те же циновки из травы, в искусно плетеной корзине стояли свитки - на них поблескивали золотые застежки,- единственное золото, если не считать светильника  на алтаре перед очагом.
Миоци отодвинул висящие шторы из тонких пластинок дерева священного дерева луниэ - еще один предмет роскоши - запах луниэ отпугивал мошек и прочих тварей - и сказал:
- А здесь живет Огаэ. Видишь, у него есть и матрас с сеном, и простыня, и шерстяное одеяло.
- Ты меня очень удивляешь, нечего сказать, -покачал головой Игэа.
- Хочешь, оставайся на ночь здесь - наверху есть комната с неплохой периной.
- Твоя?
- Нет, для гостей...
- Погоди, а кого ты держишь здесь? Рабов? – спросил Игэа, заглядывя в соседнюю дверь - на полу пустой комнаты лежали доски, едва прикрытые грубым полотном.
- Нет, не рабов, - ответил Миоци, с трудом сдерживая смех. - Это моя спальня.
В гостях у Игэа
Отправившись на следующий день в путь, когда уже опустилась вечерняя прохлада, Миоци и Игэа к полуночи достигли излучины реки. Повозка катилась через низины, уже начинавшие затягиваться мглистым туманом, через который то и дело просвечивали огни костров, казавшиеся размытыми - будто на них смотрели сквозь слезы.
Наконец, они выехали на холм.
- Вон в ту сторону, - Игэа указал вознице на большой двухэтажный каменный дом, с многочисленными флигелями, пристройками и огромным садом, тянувшимся вдоль темных вод реки.
Кони заржали, и повозка весело подкатилась к воротам. Навстречу им выбежала высокая женщина, закутанная в покрывало. Игэа бросился к ней навстречу и заключил ее в объятия.
- Аэй, - промолвил он, - родная.
- Игэа! Ты жив!
- Да - благодаря ли-шо-Миоци.
Игэа подвел жену к Миоци.
- Всесветлый да просветит вас, - произнес жрец обычное благословение.
Аэй упала на колени и хотела поцеловать руку Миоци, но тот не позволил ей.
- Я - только служитель Всесветлого, - сказал он, поднимая ее.
- Вы спасли Игэа и всех нас, мкэ ли-шо-Миоци! - со слезами на глазах воскликнула женщина.
- Пройдемте в дом, - пригласил хозяин.
...Пока Аэй показывала Миоци отведенные ему покои - с коврами и подушками - на улице слышался нестройный шум голосов, радостные восклицания и причитания.
- О, Небо, - вздохнула Аэй, ставя зажженный светильник на плоский камень у очага, и улыбнулась.- Не дадут хозяину даже войти в дом!
Игэа, оставив окружавших его рабов, поспешил к гостю.
- Ну, как тебе твой новый скромный ночлег? Я предлагаю поужинать, а потом посидеть у костра, поговорить… как раньше.
- Очень хорошо, - согласился Миоци.
- У нас уже есть один почетный гость, - сказала конопатая рабыня, в просторных сенях подавая им воду для омовения и полотенце.
- Вот как? Еще почетнее, чем тот, которого я привез? - засмеялся Игэа.
- Уж и не знаю. Это - сам ло-Иэ.
- Иэ?!- воскликнул Миоци. - Я никак не ожидал его у тебя встретить.
- Отчего же? - хитро заулыбался Игэа.- Ты опять начинаешь наш старый спор о том, кто его любимец?
- Он... то есть, ло-Иэ, часто у тебя бывает?
- С тех пор, как он пришел с тобой в Тэ-ан - часто.
- И я никогда не слышал от него о тебе!
- Знаешь, я сам просил не говорить... пока ты не спросишь. Не знал, нужны ли тебе в твоей новой жизни старые сомнительные друзья.
- А Зарэо - он тоже хорошо тебя знает?
- Видишь ли - врач всем нужен. Меня часто приглашают и в дом Зарэо. Это ведь он позвал тебя ко мне на помощь?
- Да, он... Как странно - ты, оказывается, часто бывал в Тэ-ане, но ни разу не давал о себе знать.
- Я не знал, скажу правду, будешь ли ты доволен моим новым появлением в твоей жизни.
- Почему же нет?! - возмутился Миоци.
- Извини, теперь я вижу, что ошибся. Извини. Ты ведь слышал на суде обо всех моих заслугах - я почти что из сэсимэ, да и к тому же не привык праздновать дни Уурта, а ты - член Иокамма, второй великий жрец Шу-эна Всесветлого после престарелого ли-шо-Оэо... Я не хотел ставить тебя перед тяжелым выбором - вспомнить старую дружбу или повредить своей карьере.
- О чем ты, Игэа? - возмутился Миоци.- Разве мы не были лучшими друзьями в отрочестве и юности? Разве не клялись друг другу в дружбе навек?
- О да! - кивнул Игэа.- Я думал, что эти детские клятвы остались в Белых Горах. Люди меняются после посвящений. Ты сам знаешь. Превращаются иной раз в недосягаемых полубогов. A разве полубоги дружат со смертными? - он коротко рассмеялся.
- Ты в обиде на меня за что-то, Игэа?
- Какая может быть обида после твоего "Эалиэ!" в Иокамме...
- Значит, обида была? - продолжал допытываться Миоци.
- Глупость, ребячество... Ты не отвечал на мои письма. Был занят подготовкой к посвящениям. Я писал тебе в каждую новую луну - писал год, два... а потом перестал.
- Письма... - пробормотал Миоци, припоминая.- Точно, ты же писал мне, и звал на свадьбу с Аэй.
- Да. А ты не приехал. И не ответил. Я решил, что ты презираешь мой не-белогорский образ жизни, и перестал тебе докучать... Да ладно!- горько усмехнулся Игэа.
- Пойдемте, пойдемте же в гостиную, - подбежала Аэй к ним.
Они вошли в горницу, устланную коврами, алыми, какие ткут только на островах Соиэнау.
- А вот и второй почетный гость! - весело поприветствовал ученика Иэ, сидевший на самых лучших подушках во главе накрытого стола.
- Приветствую тебя, учитель Иэ, - произнесли хором Миоци и Игэа и вместе поклонились - как будто это было много лет назад, когда они прибегали в его хижину в Белых Горах.
- Дети, дети!- Иэ встал и обнял их.- Один по-прежнему упрям, другой - по-прежнему горд. Если бы ты согласился, Игэа, на то, чтобы я сказал Аирэи о том, что ты неподалеку, ты мог бы избежать и тюрьмы, и суда.
- Все закончилось хорошо, ло-Иэ. Если бы не Аирэи, на месте моего имения уже полыхал бы темных огонь. Прости мои злые слова, ли-шо-Миоци!
Он протянул ему руку – левую, живую. Миоци ее пожал.
- Благослови нас, служитель Всесветлого, - сказал Игэа.
- В присутствии старшего младший не должен благословлять, - Миоци поклонился Иэ.
- Благослови домочадцев Игэа, ли-шо-шутиик, - произнес Иэ.
- Велик Всесветлый и свет его да преумножится под кровом твоего дома, Игэа Игэ, - сказал Миоци, и они облобызались, как того требовал обычай.
Аэй снова низко поклонилась Миоци и все-таки успела поцеловать его руку.
Вслед за ней стали подходить многочисленные домашние Игэа - тоже целовать ему руку. Миоци не знал, куда деваться, но выхода не было. Рабы и рабыни с горячей благодарностью припадали к руке человека, спасшего их господина от Уурта Темноогненного. Закончив, они затянули какую-то протяжную песню.
- Я не могу есть мясо в эти дни, - начал Миоци, глядя на огромное поднесенное ему блюдо, от которого исходил аромат баранины.
Иэ тронул его за локоть:
- Не обижай их.
- Ты тоже вкусишь, ло-Иэ?-  растерянно спросил Миоци.
- Да, непременно. Они так рады нам. Ты сможешь ничего не есть завтра.
- Не получится - завтра ты тоже остаешься у меня. Ничего не будешь есть только начиная с послезавтра, - сказал Игэа.
Аэй села рядом с мужем - это было вопреки фроуэрской традиции.
- А у вас в доме - аэольские порядки, - заметил Миоци.
- Я - фроуэрец, Аэй - соэтамо, так что мы оба - чужие здесь и поневоле должны следовать вашим обычаям, - улыбнулся Игэа.
Неожиданно взгляд Миоци остановился на украшенной цветами статуе у восточной стены.
- Это - ваш семейный алтарь?
- Да, - с поклоном ответила Аэй, опередив мужа, и ее лицо скрыли складки покрывала.
- Это - Царица Неба, которой поклоняются на островах Соиэнау, где живет народ соэтамо?
- Да, мкэ ли-шо-Миоци, - снова склонила Аэй голову.
- Странно, - сказал Миоци, всматриваясь в контуры статуи. - Я никогда не видел изображения Царицы Неба с ребенком на руках.
Если бы он смотрел не на статую, а на Аэй, от него не укрылось бы, что в глазах жены Игэа отразилась сильная тревога.
- Мкэ ли-шо-Миоци, - начала она, подливая вино в его чашу, - я ведь наполовину соэтамо, и у нашего народа островов чтят Царицу Неба особенно. На островах Соиэнау раньше было много таких древних изображений. А эта статуя - наша семейная реликвия.
- Очень красивая статуя, - сказал Миоци, пригубляя вино.- Я никогда таких не видел. А почему Царица Неба стоит в лодке Шу-эна?
- Это не лодка Шу-эна, - решил блеснуть знанием обычаев соэтамо Игэа. - Это лодка Сына Царицы Неба.
После этих слов он опрокинул на себя чашу с вином - Иэ и Аэй одновременно толкнули его в бок, каждый со своей стороны.
- Довольно уже, Игэа, ты пьян, - строго сказал Иэ.
- Сын Царицы Неба? - продолжал расспрашивать искренне заинтересовавшийся жрец Шу-эна.- Я тоже, наверное, слишком много выпил. Как это - "Сын Царицы Неба"? У нее же одни дочери. Во всяком случае, в гимнах поется только о дочерях. Луна и звезды.
Игэа, возможно, и сообщил бы другу несколько интересных историй о Сыне Царицы Неба, но рот его уже был до отказа заполнен закусками, которые любезно подвинул к нему Иэ.
Аэй, взяв себя в руки, продолжала:
- Это такой древний обычай - молиться перед такой статуей, если супруги хотят младенца мужского пола...
- Папа, папа!
За девочкой лет пяти, вбежавшей в горницу в одной ночной рубашке, по которой рассыпались золотистые волосы, едва поспевала грузная няня в пуховом платке и теплом покрывале.
- Лэла, доченька! - засиявший от счастья Игэа прижал девочку к себе.
- Где ты был, папа? - Лэла расположилась у него на коленях.
- Я гостил у своего друга.
- Ты - папин друг? - в упор посмотрела на Миоци Лэла.
- Да, дитя, - улыбнулся Миоци.
- Лэла, это - великий жрец Шу-эна, ли-шо-Миоци.
- Дедушка Иэ, он тоже - папин друг?
- Да, Лэла, да, - засмеялся старик, гладя ее кудряшки.
- Мой папа - самый лучший на свете, поэтому все с ним дружат, - удовлетворенно произнесла девочка.
Игэа вспоминает.
- Нэшиа своим дурацким указом отнял у меня половину моего замечательного детства,- сказал Игэа, делая очередной глоток домашнего вина.- Это из-за этого указа о сэсимэ и их детях меня отправили в ваши Белые горы и начали... воспитывать.
- Они такие мои, как и твои, Белые горы, - заметил Миоци.- А рука?- вдруг спросил он, сам не зная зачем.- Ты смирился с этим?
Игэа вздрогнул, словно его ударили. На его щеках выступили алые пятна. Не сказав ни слова в ответ, он залпом осушил свой кубок.
Вино было крепкое и опьяняло быстро.
Он покачал головой, то ли успокаиваясь, то ли отвечая своим мыслям, и поднял лицо к звездам.
- Я привык, но не смирился, Аирэи. Ты помнишь, что в Белых горах я всегда был изгоем, увечным учеником, который самое большое, что может - читать и писать, но никогда не сможет натянуть священный лук и не будет допущен возжигать ладан на великом алтаре, как ли-шо-шутиик. Шу-эн Всесветлый не принимает служение тех, у кого есть какой-нибудь телесный недуг!
Миоци кивнул, подбросил сучья в костер. Вино не оказало на него никакого действия - его зеленоватые глаза были ясны и трезвы, как никогда.
- Я выучил все травы, я мог узнавать их по запаху, я мог, закрыв глаза, собирать их на ощупь. Но я не мог вправлять вывихи и делать перевязки - для этого надо владеть двумя руками.
Он посмотрел на бессильно свисающие пальцы своей правой руки. Миоци заметил, что его друг был пьян, пьян больше, чем можно было ожидать - усталость, а может быть, и природная склонность фроуэрцев быстро пьянеть брали свое. Эта склонность и стала для Игэа роковой: угостившись на празднике Фериана в священной роще, он обронил неосторожные слова о своих привычках в веселом - как казалось тогда – разговоре со жрецами-врачами, которые завидовали ему и давно искали повода избавиться от однорукого конкурента, стяжавшего столь удивительную славу во врачевании травами.
- Когда я понял, что на всю жизнь останусь младшим писцом или помощником лекаря, я решил, что больше не хочу жить такой жизнью, - продолжал Игэа, по-фроуэрски  чеканя слова. Его жесткий гортанный фроуэрский акцент, разрубавший певучее кружево аэольской речи, звучал теперь совсем невыносимо для ушей Миоци.
- Давай поговорим по-белогорски, - предложил ли-шо-шутиик.
Игэа не услышал его.
- Ты как раз готовился тогда уже к своему первому посвящению, когда я пошел к водопаду. К тому самому, над которым вечно стоит радуга. Вечно натянутый лук Всесветлого. Пошел, зная, что не вернусь больше.
- Ты не рассказывал мне об этом.
- Пытался - но ты не слушал. Ты был так увлечен своим первым посвящением! А я никогда не был так одинок, как в то время. Я пытался говорить с тобой - но весь мир для тебя затянулся дымкой ладана Шу-эна.
- Это не так, - начал Миоци, но Игэа взмахнул рукой, заставив его замолчать.
- Ты уже все забыл. Ну да ладно! Я ушел к водопаду. Каждая ветка и каждый цветок на моем пути - я знал это - были моими последними веткой и цветком. Брызги воды покрывали, словно седина, камни и траву. Я помню каждый миг этого утра. Солнце уже взошло, но было еще холодно. На мне был дорогой плащ - подарок моей матери на день моего совершеннолетия. Я подошел к пропасти - мне не было страшно. Странно, я часто испытывал страх с тех пор,- гадкий, леденящий - но тогда это была ...не свобода от него, а какая-то пустота, куда даже он не проникал. Я не знаю, что лучше - скользкий страх, или эта пустота, бессильная, как выжженная земля. Воды  рушились вниз с высот, разбиваясь в мелкие капли, а в каплях сияла радуга.
"Сынок!"- позвал меня кто-то, прежде чем я сделал шаг в эту радугу над воющей пропастью.
"Эалиэ! Нас двое!"- почему-то ответил я, и страх снова вернулся ко мне. Я сделал шаг от пропасти - передо мной стоял наш учитель и воспитатель Иэ.
- Иэ никогда не рассказывал мне об этом! – воскликнул Миоци.
- Я думаю, он многое тебе не рассказывает, - тут Игэа запнулся, словно испугавшись, что сболтнул что-то лишнее - как тогда, в роще Фериана, но продолжал:
"Не отговаривайте меня, ло-Иэ!"- закричал я, борясь со страхом бездны, свежим, как ветер с моря.
"И не собираюсь", - странно ответил он. - «У тебя есть с собой деньги?"
"Да - сорок лэ".
"И твой плащ, несомненно, стоит столько же".
"К чему вы это, ло-Иэ?"
"К тому, что после смерти тебе не понадобятся ни деньги, ни плащ. Так отдай их бедным людям, что живут в хижине внизу, у водопада - там осталась больная женщина и девять ее детей, их отец погиб на охоте. Они умирают с голода, им не на что купить даже плохой муки. Отдай - а потом совершай, что задумал".
- И что?- спросил Миоци.
- Когда я помог этим людям - я испытал ни с чем несравнимую радость, Аирэи. А еще я встретил там Аэй - она была старшей дочерью больной повитухи… Я не вылечил ее мать, не смог…
- И Аэй заменяет тебе правую руку? Я знаю, что она очень искусна в перевязках и вправлении вывихов, в лечении переломов... – как-то невпопад заговорил Миоци.
- Да, именно поэтому я на ней и женился, - Игэа почти рассердился, но потом засмеялся. - Ты ничего не понимаешь, Аирэи.
- Как ты можешь пить вино из луниэ, Игэа?- спросил незаметно подошедший к ним Иэ. - Оно такое горькое. По одному этому всякий скажет, что ты - настоящий фроуэрец!
- Откуда ты знаешь, ло-Иэ, что оно горькое? - спросил Игэа. - Ты же – эзэт-странник! Тебе его и в рот брать нельзя.
- Приходилось пробовать, - усмехнулся Иэ.
- Ты хочешь сказать, ты пил его до того, как стал эзэтом? - уточнил Миоци.
- До того, как я стал эзэтом, мне такую дрянь пить и в голову бы не пришло,- загадочно ответил Иэ и неожиданно рассмеялся.
О, восстань!
Миоци проснулся, как обычно, до рассвета, и встретил первые лучи солнца, нараспев читая белогорский гимн Великому Уснувшему:
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.

Он не пропустил ни одного утра с тех пор как, еще отроком, стал всерьез готовиться к посвящению Шу-эну Всесветлому. Принять посвящение Великому Уснувшему было невозможно - даже имя это редко произносилось, а именование всегда сопровождал благоговейный жест - правая ладонь воздевалась к небу. И Аирэи принял посвящение Всесветлому, став Искателем Уснувшего. Шу-эн, солнце, считался главным знамением Великого Уснувшего - Того, кто сотворил мир и тихо покинул его, оставив Свое творение на откуп нетворившим его богам и богиням, храмы и башни которых были рассыпаны по всей земле.
Но были в Белых Горах мудрецы, говорившие, что Великий Уснувший уснул не навеки, что не случайно Он оставил знамение в виде сияющего солнечного диска, исчезающего за горизонтом и вновь оживающего утром. "Почитая видимый диск солнца, Шу-эна Всесветлого - мы поклоняемся невидимому Творцу мира" - говорили они. Были и такие странствуюшие эзэты, которые стремились разбудить Великого Уснувшего. Они проводили всю жизнь в странствиях, голодали, спали на голой земле, нередко становились добычей диких зверей или жертвой разбойников. Распевая поочередно гимны весь день, они ватагами ходили по дорогам и их голоса и трещотки из конских черепов не умолкали никогда - они сменяли друг друга, так, чтобы их радения длились, не прекращаясь, круглые сутки, год за годом…
      Миоци подошел к статуе Царицы Неба. В чистых рассветных лучах она казалась ему еще прекраснее. Тонкие и скорбные черты лица Царицы Неба - скорее, ее следовало назвать "царевна"- напоминали девушек соэтамо, маленького народа на островах Соиэнау, с которым когда-то зверски расправился Нэшиа. Она не прижимала свое чадо к себе, но держала перед собой, - так, чтобы младенец видел всех, кто подходит к лодке. Он простирал руки в стороны, словно в благословляющем жесте. Кисть правой руки была отбита.
- Тебе, я вижу, и в самом деле понравилась их семейная реликвия? - спросил подошедший Иэ. - Видишь, в краю соэтамо даже лодки строят по другому, чем в здешних местах - корма выглядит совсем иначе. Это даже на статуе заметно.
- Она, кажется, повреждена?
- Ее прятали при Нэшиа, насколько мне известно. Тогда она и повредилась, наверное... Сейчас соэтамо осталось так мало, что никто всерьез не интересуется их священными статуями. Но я попрошу тебя - не рассказывать об этой семейной реликвии Игэа никому. Он и так в черном списке Нилшоцэа.
- Если ты того желаешь, учитель Иэ - это для меня закон.
И они сели играть в шашки, как часто делали, чтобы за игрой поговорить и помолчать рядом. Иэ играл легко, словно не задумываясь, а его ученик - медленно и сосредоточенно, точно размышляя над чем-то, не относящимся к игре.
- Вот так и боги играют с людьми, - наконец, вслух подумал Миоци
- Великий Уснувший не позволяет им этого, - произнес Иэ.
- Великий Уснувший?- Миоци вскинул ладонь к небу. - Он спит, ло-Иэ, Он не вмешивается в дела богов и людей. О, если бы Он восстал!
-"Не думай, что Великий Уснувший спит воистину, но этим показуется, что найти и ощутить Его невозможно, если он сам того не возжелает. Ибо сон Его - не ecть обычный сон смертных, а образ, используемый для выражения Его недосягаемости силами сотворенных Им."- процитировал Иэ по памяти.
- Откуда это?
- Ты не знаешь этого, о Искатель Уснувшего, белогорец ли-шо-Миоци? – печально глядя на него, спросил Иэ.
- Нет, не знаю, - отбросил резким движением светлые волосы со лба его ученик. – Ты впревые говоришь мне об этом речении. Так откуда оно?
Иэ молчал, словно собираясь с духом, но, в конце концов, вымолвил:
- Не помню... Давно читал, и позабыл, что это был за свиток. Похоже на собеседования Эннаэ Гаэ с белогорцами. Сейчас его уже не сыскать - все сожжено по приказу Нэшиа.
- Не все ли равно - спит ли Он, как смертные, или непознаваем? Это можно назвать Великим Сном, как говорят белогорские мудрецы...
- Ты не можешь узнать о Нем ничего, если Он не желает этого. Они верно это подметили - Он не подвластен насилию заклинаний.
- О, если бы Он восстал! - вздохнул Миоци. - О, если бы Он жаждал нас, как мы жаждем Его!
- А если это так и есть? – спросил Иэ.
- Ни из чего не видно, - ответил Миоци с затаенной и давней болью в голосе.
-  О, Искатель Уснувшего! Ты ведь не знаешь Великого Уснувшего, так как Он непознаваем - почему же ты так смело говоришь о Нем? Ведь, не зная, и говоря с уверенностью, ты можешь изречь о Нем ложь и, что хуже, решить, что ты изрек правду, - задумчиво произнес Иэ, переставляя шашки на доске.
Миоци промолчал в ответ.
Так они и сидели молча, и Миоци выигрывал у Иэ. Тем временем Аэй принесла им на подносе утренние напитки и жареные плоды гоэгоа.
-Ваша сестра - дева Шу-эна, мкэ ли-шо? Ваши родители, наверное, счастливы, что их дети избрали для себя служение Всесветлому?
- К сожалению, наши родители умерли, когда Ийа, моя сестра, была еще совсем маленькой, а я учился в Белых Горах, - ответил Миоци.
- Вот как - ваша сестра младше вас? Мне почему-то казалось, что это именно она вас вырастила.
- Я действительно, провел раннее детство в общине дев Шу-эна, - сказал Миоци, - но я ничего об этом не помню. Знаю об этом только по рассказам ло-Иэ.
- Да, это я тебя забрал оттуда и привез в Белые Горы, когда тебе не было и пяти лет.
- Странно, но я ничего не помню об этой поре моей жизни. Помню только, как меня в первый раз привели на молитву Всесветлому, в Белых Горах . Это мое самое раннее воспоминание.
- Тебе было тогда уже семь лет, - заметил Иэ.
- Так бывает, - сказала Аэй. - Тяжело, когда дитя вдали от родителей. Вы, наверное, ребенком много страдали, оттого и не помните.
- Да, указ Нэшиа принес много зла аэольцам.
- Нэшиа? - Аэй скорбно посмотрела на Миоци и молчащего Иэ. - Опять он... Сколько судеб разрушено им! Игэа до сих пор не смирился со своим увечьем. А сколько людей было убито и изгнано! Мкэ ли-шо давно знает Игэа?
- Мы вместе провели в Белых Горах почти пятнадцать лет. Выросли вместе.
- Так это вы - Аирэи Ллоутиэ? - порывисто воскликнула Аэй и схватила его за руки с непосредственностью, которая так характерна для соэтамо.
- О, простите, простите, - спохватилась она. - Игэа так много рассказывал о вас... И вы не побоялись выступить в Иокамме в его защиту, хотя ваш дядя со стороны матери, как говорят...- она испуганно смолкла, прижимая ладонь к губам.
- ... был жрецом карисутэ, - закончил за нее Миоци. - Я не скрываю этого и не стыжусь. Другой дядя, младший брат моей матери, был отважным воином. Говорят, что он погиб в главной битве против фроуэрцев, у Ли-Тиоэй, когда степняки отказались выступить с аэольцами против фроуэрцев-ууртовцев.
- Вы смелый и благородный человек, мкэ ли-шо-Миоци, - сказала Аэй, глядя ему в глаза. - Да благословит вас Небо. Вы - настоящий всадник, как говорят степняки. Мой отец, Аг Цго, был родом из Большой Степи и чтил Великого Табунщика.
- К сожалению, я мало знаю о древней вере степняков. Они ведь не только чтут Табунщика, но молятся небу и предкам? – спросил великий жрец Всесветлого
- Степняки имеют, помимо веры в Великого Табунщика, много старых суеверий, - с улыбкой сказала Аэй, словно желая придать всему разговору о Табунщике незначительность.
- Пожалуй, все, кто не чтит Великого Уснувшего, суеверны, если судить строго, правда, ло-Иэ?- снова спросил Миоци.
- Я не думаю, что почитание Великого Табунщика - суеверие, - подал, наконец, голос Иэ. Аэй нахмурилась и вышла.
- Ты ведь тоже участвовал в той битве про Лэ-Тиоэй, учитель Иэ?
- Да, было дело, - нехотя ответил странствующий эзэт,- я был тогда совсем молодым.
- И ты знал моего дядю?
- Знал. Очень близко. И одного, и второго. Жаль, что ты их не застал, - вздохнул Иэ.
Золотая риза
- Ну что, я же говорил тебе, что ли-Игэа – замечательный! – повторял сын воеводы. Они сидели в саду и ели орехи. Из-за поездки Миоци к Игэа занятия отменились, и Раогаэ единственный из учеников пришел в дом к жрецу – для того, чтобы повидаться со своим младшим другом.
- Да, он не такой, как все. И у него – светлые волосы, как у жрецов Шу-эна Всесветлого. Как у учителя Миоци. Они друзья с детства, как мы с тобой.
- А ты видел священную ризу жреца Всесветлого? – вдруг спросил Раогаэ у Огаэ.
- Нет. Она же хранится под главным алтарем, где медные зеркала! Великий жрец Всесветлого надевает ее только раз в год – вернее, его одевают в нее, такая она тяжелая. Чистое золото.
- Раз в год? Когда? – спросил Раогаэ.
- На новолетие. Но в это новолетие ли-шо-Оэо еще считался первым великим жрецом, и никто, кроме него, не имел права быть облаченным в эту ризу, даже учитель Миоци. А ли-шо-Оэо совсем старенький и упал бы под ней. Поэтому он шел впереди, и его поддерживали под руки – так он был слаб! - а ризу несли за ним ли-шо Миоци и двое младших жрецов.
- Ли-шо-Миоци смог бы ее надеть! – сказал Раогаэ.
- Да, - сказал Огаэ. – Он очень сильный. Может быть, он будет облачен в нее на праздник новолетия в этом году. Но снять ее самому нельзя – там двадцать четыре застежки, от ступней до яремной вырезки…
- Огаэ, - вдруг спросил Раогаэ, - а ты ведь будешь подавать ладан на новолетие ли-шо-Миоци?
- Да, - зардевшись от гордости, сказал мальчик, – я буду подавать учителю МИоци курильницу с драгоценным ладаном.
- Поможешь мне пробраться поближе, чтобы все рассмотреть? – попросил его старший товарищ.
- Ты знаешь, может быть, он и так тебя возьмет, - бесхитростно сказал Огаэ. – Там две курильницы, их положено нести двум мальчикам. Если твой отец поговорит с ли-шо, то он вполне может согласиться.
- Здорово! – воскликнул Раогаэ. – надо будет отца попросить… не сегодня, понятное дело, - добавил он, потирая места пониже спины – прошлый урок по землемерию имел на редкость неудачные последствия для него. Но Раогаэ не имел привычки грустить после того, как наказание заканчивалось. Он пятерней взъерошил свои рыжие волосы и спросил у Огаэ:
- А твой отец так и не приходил еще?
- Нет, - печально ответил мальчик.
Путь в Тэ-ан
       На обратной дороге Иэ и Миоци молчали. Когда солнце стало скрываться, и вечерняя прохлада сменила дневной зной, ли-шо-шутиик остановил лошадей.
       Расстелив белое полотно на обочине, у границы поля, Миоци начал вечернюю молитву. Иэ тоже обернулся лицом к потемневшему востоку и воздел руки.
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.

Завершив песнопения, молодой белогорец легко вспрыгнул, точно взлетел, на повозку, и резко хлестнул лошадей, – его плащ взметнулся и опал тяжелыми темными складками.
-Сейчас ты молишься только Уснувшему, так ведь? – не то спросил, не то утвердительно сказал Иэ.
-Да, это так, - не сразу ответил Миоци. Иэ тоже смолк.
Они проезжали мимо белевшего в темноте каменного поля, на котором виднелись обгоревшие пни деревьев. Небольшая речка, протекавшая через это разоренное место, то и дело поблескивала среди груд камней и мертвых деревьев. Когда ее журчание, похожее на какую-то одну, постоянно повторяющуюся фразу, стихло в отдалении, Миоци спросил у Иэ:
-Что это за разоренное селение?
-Здесь жили карисутэ. Нэшиа приказал уничтожить огнем Уурта их селение, а поле завалить камнями. Если бы солнце светило, ты бы увидел, что вода в речке красная…Она осталась такой с тех пор.
-Я слышал об этой речке, но не думал, что она так близко. Это о ней говорят, что она повторяет приветствие карисутэ?
-Да, о ней.
-Странно, она действительно произносит какое-то слово..."воссиял",кажется?
-Да, так оно и есть, - кивнул Иэ.
-Ты тоже веришь в это, Иэ?
-Верю в то, что эта речка говорит, или в то, о чем она говорит?
Миоци промолчал.
-Карисутэ знали, что их Бог может отверзать уста не только немым людям, но и камням, и рекам, - промолвил Иэ.
 -Верили, ты хочешь сказать?
-Отчего же – знали.
-Я не понимаю, - Миоци посмотрел на старого белогорца.- Белогорцы не ищут чудес. Они ищут мудрость. Чудеса творят и кудесники-фроуэрцы, дети болот и пещер. И сыны Запада, как говорят, являясь, творят чудеса, - он передернул плечами, и добавил: - Это недостойно служителей Всесветлого.
-Я не о чудесах кудесников и не о пещерах, где властителям Фроуэро являются дети Запада. Я о другом. Опыт и сопричастность важнее книжного знания.
-Ты говоришь, как жрецы Уурта, которые так же отвечают на вопросы о своих ночных празднествах непосвященным! – немного раздраженно отозвался Аирэи, но Иэ не обратил на это внимания, и продолжал:
- Ты видел когда-нибудь говорящего дрозда, Аирэи? Он тоже отличается своей речью от других дроздов, повторяет звуки, которые слышал. Один и тот же человек учит говорит дрозда и сына. Сын, возмужав, берет лук и меч, а дрозд умирает в клетке… Нэшиа думал, что если он истребит карисутэ и приведет в страх аэольцев, фроуэрцев и соэтамо, то через поколения даже имя карисутэ забудется. Да, кому-то наложила узы на язык смерть, кому-то страх…А речка все упрямо твердит о Том, кто дал ей и всякой воде исток.
-Но что же все-таки она говорит? Что значит «воссиял»?
Иэ заколебался, но промолчал.
-Иэ, как ты думаешь - все рукописи карисутэ уничтожены? – спросил вдруг Миоци  у своего спутника.
-О, их жгли повсюду при Нэшиа. Ты должен помнить, хоть и был совсем ребенком – костры горели даже в Белых горах.
-Помню, - кивнул Миоци. – Тогда же ууртовцы сожгли и ли-шо-Оэниэ. Он был карисутэ?
- Не знаю… Но у него хранились их книги. Приказ о сожжении книг карисутэ вместе с утаивавшем их до сих пор в силе.
- Может быть, что-то осталось в книгохранилище Иокамма? Там давно ничего не разбирали, насколько я знаю.
- Некоторые свитки, на белогорском языке, начинались с описания строений, каналов, землемерия или описания звездного неба. Жрецы Уурта не всегда умеют читать и обычным письмом, а белогорский язык из них мало кто разбирает…
- Нилшоцэа, кстати, знает белогорский язык! – заметил Миоци. – Он понял мое «эалиэ».
- Ты повел себя благородно, но неосмотрительно… Впрочем, я на твоем месте поступил бы также, дитя мое, - добавил Иэ, видя возмущение Аирэи. -  А Нилшоцэа ведь тоже воспитывался в Горах несколько лет, а потом отправился в главный храм Уурта Темноогненного, в Миаро. Там он и пропитался темным огнем…
-Извини, я тебя перебил – ты говорил о книгах карисутэ, - сказал Миоци.
-Ни один из ууртовцев не дочитал этих свитков до конца – или, что важнее, до нужного места. Вполне возможно, что в трактатах о ходе светил или о свойствах чисел и есть отрывки из книг карисутэ. Есть еще книги, где записывались диспуты между жрецами белогорцами и карисутэ. Раньше они были разрешены, а теперь изъяты Иокаммом… Впрочем, они не сжигались. Там описаны очень древние диспуты, когда еще у карисутэ был жрецом мудрец Эннаэ Гаэ.
-Белогорцы любят вести беседы с мудрецами и не сжигают человека с его книгами, если он другого мнения, чем они, - кивнул Миоци. – Это уурттовцы вводят новые обычаи в Горы – но изменить Горы им не удасться. Ли-шо-Йоллэ и его «орлы гор» не допустят этого. Я встречался с ним – это благородный белогорец.
- Я тоже знаю его, он – достойный Искатель Уснувшего, - ответил Иэ, - и за его учеников можно только порадоваться…
- Лучше тебя наставника в Горах не было и не будет, учитель Иэ! – с горячностью воскликнул Миоци.
- Так вот, про книги, - заговорил, перебивая его, странник-белогорец. - Нэшиа изъял их из школьных библиотек, но в Иокамме они вполне могут быть. Посмотри! Покажешь мне, если найдешь – мне было бы любопытно.
Ночная дорога внезапно огласилась шумом – приближалась какая-то шумная толпа. Иэ поспешно отобрал поводья у Миоци и свернул на обочину. Лошади испуганно захрапели.
Мимо них двигалась длинная процессия приплясывающих, крутящихся волчком, скачущих на одной ноге людей в рубищах, с трещотками в руках. Их глаза светились нездоровым огнем, спутанные волосы были выпачканы в грязи.
- О, восстань!- вопили они нестройно. - О, восстань! К Тебе подняты очи странников! В Тебе - радость одиноких!
- Это "Будящие Уснувшего",- сказал Иэ.- Они пьют особый отвар - Игэа знает, какой - чтобы целыми ночами странствовать и достучаться наконец... Бедные. Многие из них умирают в пути. Это называется – «прыгнуть в ладью»
- Что они сделали с белогорским гимном!- возмущенно прошептал Миоци.
...Уже давно стихли вдалеке трещотки, а белогорцы- старый и молодой - пели, продолжая свой путь в город.
О, восстань!
Утешь ожидающих Тебя,
обрадуй устремляющих к Тебе взор.
- О, восстань!
Тебя ждут реки и пастбища,
к Тебе взывают нивы и склоны холмов,
- О, восстань!
к Тебе подняты очи странников,
в Тебе - радость оставленных всеми,
- О, восстань!
чужеземец и сирота не забыты Тобой,
чающие утешения - не оставлены.
- О, восстань!
В видении Твоем забывает себя сердце -
- О, восстань!

Огаэ старший
       Когда они миновали ночную стражу у западных ворот Тэ-ана, Миоци предложил Иэ погостить у него. Тот неожиданно охотно согласился. Обычно странник-эзэт проводил ночи в доме какого-то гончара, или кузнеца из южных предместий города, или у каких-то других людей, а иной раз и вовсе уходил в поля за городские стены, чтобы проводить ночи в молитве,или навещать своих давних знакомых, таких, как Игэа.
       Жилистый, широкоплечий, рослый – старик был лишь не намного ниже Миоци. Только его седые, словно запорошенные золой волосы и борода напоминали о том, что между ним и его бывшим воспитанником лежит разница в четверть века. Иэ всегда был для Аиреи Ллоутиэ загадкой, таким он остался и для ли-шо-Миоци.
…У наружной стены дома ли-шо-шутиика над входными дверями горели смоляные факелы, прикрепленные к стальным кольцам. В окне мерцала свеча – Тэлиай дожидалась господина. Пожилая рабыня, услышав звук подъезжающей повозки и голоса снаружи, подбежала к дверям и поспешно загремела засовами.
- Мкэ ли-шо-Миоци! Мкэ Иэ! – воскликнула он, кланяясь им. Миоци улыбнулся старушке.
- Мкэ ли-шо-Миоци, прикажете накрывать ужин?
- Нет, Тэлиай – мы не будем ужинать.
- Мкэ Иэ, - воскликнула Тэлиай, обращаясь к эзэту.- Мкэ ли-шо-Миоци почти ничего не ест. Как так можно! Одни вареные зерна, да сырые овощи, да водой запьет! Даже ли-шо-Кээо, хоть он тоже из Белых гор, ел и мясо, и сыр, и вино пил… Зачем же я здесь живу, когда для хозяина ничего не нужно готовить из еды! Пусть мкэ продаст меня в храм Уурта – там уж что-что, а поесть умеют!
- Не горюй, Тэлиай, - неожиданно для Миоци весело сказал Иэ. – Накрой ужин для меня. Ли-шо-Миоци готовится к завтрашнему служению и не может вкушать хлеба после захода солнца.
- Зачем же хлеб! Пусть и не ест хлеб, раз мкэ не позволяют его белогорские законы. У меня столько всего наготовлено! Даже ли-шо-Оэо – а он тоже из Белых гор – не придерживается так строго правил, а уж он-то самый уважаемый ли-шо-шутиик храма Шу-эна и один из главных в Иокамме, - горестно продолжала восклицать Тэлиай, поливая им на ноги воду. – Помяните мои слова – мкэ ли-шо-шутиик уморит себя голодом.
- А где Огаэ, Тэлиай? – спросил Миоци, беря из ее рук полотенце.
- Ох, мкэ ли-шо-Миоци! Вас не было вчера весь день, а я и не знала, как мне быть! Не гневайтесь на меня. Ведь к мальчику приехал его отец! – Тэлиай поспешно зажигала светильники в гостиной. - Мне не хватило духу его выгнать. Да простит меня мкэ! Я позволила ему остаться. А уж одежда у него была такая, что страшно в руки взять! Я ее в печь, а  ему новую дала, да ему велела как следует вымыться с золой и с губкой, и оставила ночевать. Огаэ с ним все время и все про мкэ Миоци ему рассказывает.
- Отец Огаэ здесь? – воскликнул Миоци. – Позови его сюда, Тэлиай, если он еще не спит. Пусть поужинает с нами.

…Когда на пороге гостиной появился невысокий, ссутулившийся человек, с дочерна загорелым лицом и узловатыми натруженными руками, какие бывают у поденщиков и батраков, Миоци встал навстречу ему.
- Я рад видеть гостя и еще более рад видеть отца моего ученика.
- Да воссияет свет Неба в глазах ли-шо-шутиика! – произнес старик, падая на колени перед Миоци. Тот поспешно его поднял и усадил на подушки у стола.
- Как ваше имя, отче? – спросил Миоци.
- Огаэ Ллоиэ, мкэ ли-шо-шутиик, - озираясь по сторонам, неловко поклонился он.
       Тэлиай принесла блюда, от которых исходил восхитительный аромат восемнадцати трав, делающих ее баранину несравненной. Иэ наполнил чашу вином и подал ее Огаэ-старшему.      
- Не смущайтесь, добрый человек, - сказал он. – Мы – белогорцы, и уважаем и ваши седины, и ваш дальний путь.
Огаэ-старший отхлебнул вина, обмакнул лепешку в подливу у самого края блюда, и, надкусив, положил ее подле себя. Склонив голову, он некоторое время шевелил губами и морщил лоб, словно собираясь с мыслями.
- Мкэ ли-шо-Миоци, - проговорил он вдруг неожиданно твердо, почти сурово. – Я – из рода Ллоиэ, и мой единственный сын – последний Ллоиэ. Раньше это имя гремело по Аэоле, теперь мы растоптаны в прах. Но среди нашего рода никогда не было рабов! Я благодарен мкэ за его заботу о моем мальчике, за его доброту. Огаэ говорил мне, что вы его даже никогда не наказываете… Но рабство для Ллоиэ хуже самых тяжелых побоев.
- Подождите, мкэ Огаэ Ллоиэ, - хотел прервать его Миоци. – Я взял вашего сына в ученики, для того, чтобы…
- Мкэ ли-шо-Миоци! – перебил его Огаэ-старший. - Я беден, я никогда не смогу отдать вам деньги за Огаэ. Поэтому я умоляю – пусть я, а не он останется вашим рабом! Не смотрите, что я кажусь слишком старым – на самом деле я очень сноровист и вынослив. Я…
Миоци взял его за руку и слегка сжал ее.
- Добрый мкэ Огаэ, выслушайте меня. Ваш сын – вовсе не раб. Он свободный аэолец, каким и родился. Моя мать была из рода Ллоиэ, и я понимаю, как горело бы ее сердце и сердце ее отца, узнай они, что его дети станут рабами.
- Но как же… - растерянно забормотал Огаэ-старший.- Ведь вы…отдали…мкэ ли-шо-шутиик отдал долг начальнику училища – восемнадцать золотых монет! Я подумал…Огаэ говорил мне, что он – не раб, но он – еще совсем ребенок, и я подумал, что он ничего не понял… О, ли-шо-Миоци! – он хотел поцеловать его руку, но Миоци обнял его и расцеловал.
- Это я у вас в долгу за то, что у меня такой замечательный ученик.