Часть 4. Нагорье цветов

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ.
НАГОРЬЕ ЦВЕТОВ.
- Останови, - приказал Миоци вознице у дома воеводы Зарэо, утопающем в буйной зелени. Пегие кони пряли ушами и фыркали, жадно вбирая в широкие ноздри вечернюю свежесть. Миоци спрыгнул на землю и стоял, ждал, пока из повозки выберется притихшая Раогай.
- А ты останься, Сашиа, - негромко сказал он сестре. – Ты едешь со мной в Тэ-ан.
- Я могу забрать свои вещи, брат? – спросила Сашиа – глухо, из-под плотного покрывала.
- Нет, - коротко ответил старший Ллоутиэ.
Он отвел Раогай к Зарэо, который читал только что полученное письмо от Оэлай, своей племянницы из Энни-оиэ.
- Вот, стал я дедом, ли-шо! – закричал он, выбежав навстречу гостю и обнимая его. – Эх, Миоци! Приходи на пир! Когда твои посты заканчиваются? И Игэа пригласим! Баранов зажарим, курятины твоему другу натушим! Фроуэрцу нашему!
Он несколько раз хлопнул ли-шо-шутиика по спине.
- Поздравляю тебя, Зарэо, - ответил Миоци, отступая на шаг. – Это хорошая весть.
- Что натворила Раогай? – сдвинул брови суровый отец и расхохотался. – Дочушечка! Надо и тебя замуж выдать! Миоци, рассказывай, неужто она в Белые горы сбежать решила? Ну и девчонка у меня, то ли дело твоя Сашиа… А они подружились, подружились, я так рад…
- Расскажи, Раогай, что произошло, - сухо сказал жрец.
- Мы… мы…я…это я виновата, отец! – выдавила из себя Раогай.
- Что случилось, дочка? – добродушно нахмурился Зарэо. - Эй, а где Сашиа? – спохватился воевода.
- Она в повозке. Я запретил ей выходить. Мы едем в Тэ-ан.
- Как… в повозке? Она же  с утра дома была… Ну и девки! – захохотал воевода. – Нет, ты посмотри, ли-шо, а я-то думал, что она мою рыжую вышивать научит! Хо-хо! Научила! Кровь Ллоутиэ свое берет! – он с размаху хлопнул Миоци по плечу.
- Подожди, - поморщился Миоци, - подожди, Зарэо.
- Папа, я сейчас все объясню! – Раогай подошла к отцу и нежно прижалась к его расшитой золотом праздничной рубахе.
- Давай, дочка, - тщетно стараясь казаться строгим, велел он, взъерошивая ее рыжие волосы.
- Я учила Сашиа ездить верхом, - заявила Раогай. – Не думаю, что даже великий жрец Всесветлого найдет это предосудительным.
- Да ну, Миоци, право же! Девчонки всего-то на коняшках покатались! – развел руками воевода.
- Но, папа, ты знаешь, мы заблудились, и добрались с трудом до дома Игэа. Там мы и встретились с ли-шо-Миоци.
- Ну, хорошо, что все обошлось! – сказал Зарэо. – Прошу к столу, Миоци! Заночуйте у нас.
- Нет, - кратко ответил жрец. – Мне надо спешить.
- Постой, а вещи Сашиа? – закричал воевода вслед странному гостю, но фигура Миоци уже слилась с вечерней мглой.
… Они ехали домой молча. Сашиа сидела, закутавшись в покрывало так, что не было видно ни глаз, ни алеющего следа от пощечины брата. Миоци сидел напротив сестры, смотря прямо перед собой – мимо нее, сжавшейся в углу повозки на тяжелом ковре с темно-бордовым узором. Миоци снова первым вышел из повозки и долго стоял, отвернувшись, пока Сашиа выбиралась наружу.
Он взял ее за локоть – Сашиа через покрывало и платье ощутила силу его стальных пальцев – и повел по ступеням особняка.
Миоци привел ее в убранную для гостей комнату – она показалась девушке нежилой и холодной, несмотря на богатые ковры, покрывала и утварь, кивнул на поданный рабом поднос с едой.
- Поешь. Потом придешь.
Он даже не назвал ее по имени. Голос ли-шо-шутиика был ровен, спокоен и бесстрастен.
- Брат! – протянула она к нему руки, словно не желала поверить во что-то, открывающееся ей.
- Потом придешь. Я должен побыть один.
Она села, вернее, упала, на ковер. Миоци не повернул головы и медленно вышел. Его шаги быстро затихли на коврах.
Сашиа не притронулась к еде, и пролежала на ковре до тех пор, пока раб не пришел позвать ее – «к мкэ ли-шо-Миоци».
Была уже глубокая ночь. Светильники покачивались от холодного ветра из щелей. Сашиа шла по коридору мимо золотых и серебряных статуй, словно слепая, натыкаясь на стены и дверные проемы. Когда она вошла в комнату, где на простой циновке у огромного очага сидел великий жрец Шу-эна, ей достало сил только на то, чтобы произнести:
- Приветствую служителя Всесветлого…
Он кивнул и молча встал, подошел к ней.
Сашиа закрыла глаза.
Миоци подвел ее к очагу и заставил сесть рядом с собой.
- Рассказывай все, - сказал он и отвернулся.
- Все? – переспросила сестра.
- Здесь не детская игра в глупое эхо, - заметил Миоци, не поворачивая головы.
- Я не буду тебе ничего рассказывать, - ответила громко Сашиа.
- Отчего?
Он повернулся к ней – блики огня отсвечивали на его осунувшемся, исхудалом лице.
- Когда…  когда ты стала карисутэ? – спросил он обреченно.
- Очень давно, - ответила Сашиа, и покрывало упало с ее плеч на землю.
Миоци сжал голову в ладонях и пригнулся, застонав от боли.
- Где это случилось? Это он… он тебя научил?
- Каэрэ? Нет, он не карисутэ, о ли-шо-Миоци, - ответила спокойно она.
- Ты научилась их хитростям… - медленно, со страданием в голосе, проговорил Миоци. – Он говорит, что ты – не карисутэ, ты говоришь – что это не он…тайком ты прибегаешь к нему, а Игэа вас покрывает… он – тоже карисутэ… о Всесветлый!
- Каэрэ только сегодня узнал, что я карисутэ. В тот самый миг, что и ты, брат…
- Не называй меня больше так, - ответил ли-шо-шутиик, прижав руку к горлу.
- Ты можешь запретить мне тебя так называть, но ты навсегда останешься моим братом, сыном моей матери, Ийи Ллоиэ, и моего отца, Раиэ Ллоутиэ - неожиданно звонко прозвучал голос Сашиа.
- Не смей называть их имен, - обреченно произнес Миоци. – Ты ушла к карисутэ, я ушел к белогорцам. Мы – врозь, и у нас нет родни.
- Наши с тобой мать и отец были карисутэ, брат, - ответила Сашиа.
Северный ветер громко хлопал занавесью, задувая пламя в светильнике. Миоци молча встал и ушел. Огонь в очаге погас, и Сашиа осталась одна в наступившей темноте.
…Великий ли-шо-шутиик велел позвать к себе Тэлиай. Она пришла и стала на пороге его простой кельи в домике в саду.
- Дитя мое, Аирэи, - вырвалось у нее, - на кого ты похож…
-  Тэлиай, - он поднял голову, и, встретившись с ним взглядом, кормилица испуганно умолкла, - Тэлиай, ты – карисутэ?
Она растерялась и, пошатнувшись, прижалась к дверному косяку, чтобы не упасть.
- Итак, - продолжал Миоци, - ты – карисутэ. Отец Огаэ был карисутэ. Игэа – карисутэ… и Аэй, надо полагать, тоже…
Лицо Тэлиай стало землисто-бледным.
- Сашиа и Каэрэ – еще одна пара карисутэ, - с нехорошим смешком добавил великий жрец. – Ты видишь, я много знаю. Тебе лучше признаться во всем.
- Мне… признаться? – прошептала Тэлиай. – В чем… признаться?
- В тех гнусностях, в которые… в которые… - у него перехватило горло, - в которых вы втянули Сашиа!
Он прыжком вскочил на ноги и схватил за плечи Тэлиай. Та смотрела ему в лицо широко раскрытыми от ужаса глазами и ничего не говорила.
- Отвечай! Не бойся меня удивить! – крикнул он.
- Удивить? – ответила кормилица, мягко отводя его руки. – Что же, слушай… Сын мой, Аэрэи, был карисутэ. Его приемные родители – Ийя Ллоиэ и Раиэ Ллоутиэ – были…
- Тэлиай! – взревел Миоци. – Не лги!
- Твой дядя…
- Не лги!
На лице великого жреца появились пунцовые пятна – такие же, как пятно на лице Сашиа.
- Ты ударил свою сестру, сынок… - горько сказала Тэлиай. – Хороший же путь прошел белогорец…Твой дядя неспроста не хотел видеть тебя в Тэ-ане.
- Мой дядя? – зло засмеялся Миоци. – Откуда ты знаешь про Аирэи Ллоиэ? Или ты подавала ему лук при Ли-Тиоэй? Как вы лживы, карисутэ… О, Всесветлый…
- Я не подавала ему лук при Ли-Тиоэй. Но дева Шу-эна перевязала его раны и вернула к жизни, - сурово ответила Тэлиай. – Что ж, прикажи казнить и ло-Иэ, странника-белогорца, странника-карисутэ – того, кто занял место своего старшего брата, растерзанного псами Нэшиа!
Миоци отпрянул от нее, отступил назад, на циновки, споткнулся о корзину со свитками и, потеряв равновесие, упал на пол, опрокидывая на себя светильник.
- О, дитя мое! – испуганно закричала Тэлиай, и они вместе начали тушить жадное пламя, охватившее старую циновку.

…Сашиа выбралась из ледяной залы, по которой гулял ветер, неслышно прошла по коврам, потом – по дорожкам сада, потом – осторожно подошла к дверям домика в саду. Там горел свет, и пахло чем-то сладко и вместе с тем -  горько, будто в непраздничный вечер кто-то зажег горный ладан - благовоние Солнцестояния.
Миоци сидел на циновке, перед ним стоял раб.
До стоящей в темном саду и прильнувшей к дверной щели  Сашиа донеслись слова брата:
- Нээ, ты завтра пойдешь с Сашиа на рыночную площадь и сделаешь, как я тебе сказал…
Девушка толкнула дверь и бросилась к ногам Миоци:
- Брат! Аирэи! Ли-шо-Миоци! Жрец Всесветлого! Нет! Не делай этого! Пощади! Пощади! Накажи меня сам! Избей, как хочешь! Только не приказывай наказывать меня на рыночной площади!
Она рыдала, целуя его ноги и край рубахи, долго не замечая, что он сам содрогается от рыданий и целует ее.
- О, бедная, бедная сестра моя, - наконец, смог он сказать. – Неужели я был так жесток к тебе, что ты решила – я могу отдать тебя палачам на рынке, как распутную девку?
- Брат мой…- она обвила его шею руками. – Ты понял все? Ты не сердишься?
- Нет, о нет. Не сержусь. Я хотел отправить Нээ с тобой на рынок – чтобы ты купила себе всего, чего ты хочешь – тканей, украшений…ниток для вышивания – самых драгоценных…
Она разрыдалась снова, повторяя: «Аирэи! Аирэи!»
- Ты ведь помнишь матушку? - спросил он вдруг сестру.
- Да, конечно, помню – она любила тебя, и ожидала встречи.
- Как? – не понял Миоци. – Вы же считали меня умершим.
- Карисутэ верят, что Повернувший ладью вспять приведет всех живыми с собой.
Миоци покачал головой.
- Какая она была, матушка? – спросил он.
- Люди говорили, что я на нее очень похожа, - ответила Сашиа, улыбаясь сквозь слезы.
…Они долго говорили – о родителях, о их доме, о сыне Тэлиай, ставшим наследником Раиэ Ллоутиэ, о том, как жила Сашиа в общине, как она стала карисутэ…
- Ничего дурного мы не делаем, брат мой, - перебила она свой рассказ и заглянула в его усталые глаза, отливающие темно-зеленой водой лесных озер.
- Не бойся меня, - уже в который раз повторил ли-шо-Миоци. – Не бойся.  Я был суров. Я был… очень несправедлив. Теперь все будет иначе.
Он поцеловал ее в лоб и встревожено произнес:
- Ты вся горишь! У тебя лихорадка, Сашиа!
+++
Огаэ не спал. Он осторожно выбрался из спальни – так, чтобы не разбудить няньку Лэлы, мирно похрапывающую на своем ложе из цветных подушек и одеял рядом с постелью девочки.
Огаэ осторожно шел босиком по циновкам, стараясь, чтобы его шаги были неслышны. Он добрался до статую Царицы Неба – огоньки светильников мерцали у ее подножия и на выступах стен рядом, отбрасывая тревожно подрагивающие тени на фигуру юной девушки с ребенком на руках.
Он вспоминал рассказы Иэ о белогорцах. Когда в Белых горах совершался суд над каким-то человеком, белогорцем, то все его ученики приходили на судилище, связав себе руки ремнями. И потом разделяли со своим учителем его приговор, будь то оправдание, или изгнание, или смерть…
Огаэ сел на циновку у ног Царицы Неба, обхватил руками колени, уткнулся в них горячим лбом. Да – он убежит. Убежит в степь. Может быть, даже этой ночью – перед тем, как рассветет. Он убежит в степь за реку, и никто не будет знать, где он живет, а он будет скитаться по бескрайней степи, и, может быть, даже встретит Великого Табунщика.
Его мысли прервал шум во дворе.
Чья-то огромная рука сдернула занавеску, висящую над входом в дом Игэа. Пламя смолистых факелов ворвалось внутрь, заплясало зловещими отсветами на выбеленных стенах.
Люди в черных плащах с темно-красным кругом на спине затопотали по циновкам, побежали по лестницам наверх, застучали в закрытые ставни.
- Эй! Эй! Силен Уурт!
Огаэ в ужасе поспешно потянул за плетеную веревку, закрывая от взоров ночных пришельцев Царицу Неба с сыном. Он выглянул из своего открытия и обомлел.
Сокуны вели Игэа, бледного, с всклокоченными волосами, в одной рубахе. За ним молча шла Аэй, с непокрытой головой, прижимая руки к груди.
- Ты – Игэа Игэ? – спросил сокун, стоящий у входа.
Смоляные факелы в руках помощников, стоявших по обе стороны, освещали его низкий лоб и глубоко посаженные темные глаза.
- Да, я -  Игэа Игэа Игаон, - ответил врач, останавливаясь и глядя на сокуна.
Огаэ, спрятавшийся за статуей, видел из своего убежища, как крупные капли пота текли по вискам ли-Игэа, и волосы его были мокрыми, словно он попал под весенний ливень.
- Ты едешь с нами в Тэ-ан, - сказал ему сокун.
- Я вернусь? – спросил Игэа, и голос его сорвался.
- Узнаешь там. Прекрати задавать вопросы. Торопись.
Игэа и Аэй порывисто обнялись.
- Будь мужественным, Игэа Игэ Игаон, - проговорила она, касаясь ладонями его лица. –  Ты недаром назван в честь Сокола на скале. Я люблю тебя.
Он поцеловал ее.
- Я люблю тебя, Аэй.
- Торопись! – повысил голос сокун, но Игэа даже не посмотрел на него.
- Поцелуй детей за меня, - шепнул он Аэй.
- Неужели вы не позволите ему даже проститься с детьми? – воскликнула Аэй, обращаясь к сокунам.
- Шевелись! – прикрикнул сокун, отшвыривая ее. – Хватит! Не нацеловались! Тебя другие поцелуи ждут! Быстро!
- Дети испугались бы, Аэй, - успел шепнуть ей Игэа. – Я люблю тебя и их.
Он посмотрел на нее, на занавесь, закрывающую статую Царицы Неба, и глубоко, прерывисто вздохнул.
Аэй, словно вспомнив что-то, в смертельном страхе обернулась в сторону статуи, и на ее лице страх сменился неимоверным удивлением. Она замерла.
Игэа обернулся в дверном проеме и посмотрел на нее в последний раз.
Огаэ, испуганный, сжавшийся в комок, видел это из своего убежища.
Сокуны сдвинулись, скрыв Игэа от Аэй.
Она опустилась на колени, прижав руки к груди, ее волосы рассыпались по плечам, и в наступившей темноте ее неподвижная фигура казалась мальчику черной.
Огаэ выполз из своего убежища, и на четвереньках, словно боялся встать на ноги, добрался до выхода, и выглянул наружу.
В ночной темноте одинокая фигура Игэа, стоящего среди стражников с факелами, казалась силуэтом из черной бумаги, который поднесли к огненной печи.
Огаэ, сделав над собой невероятное усилие, встал на ноги. Внезапная мысль озарила его – он бросился во флигель, туда, где еще вчера ли-Игэа учил его варить бальзам из двенадцати трав. Он добежал до флигеля, в потемках, наощупь  судорожно ища короб со снадобьями. Он уже отчаялся, когда его руки ощутили жесткую крышку, оплетенную лозой.
Он схватил короб за ремни, и, задыхаясь, потащил его наружу.
… Игэа уже сидел в повозке между двумя сокунами. Еще немного – и будет поздно. Огаэ, задыхаясь от тяжести груза, подбежав к повозке, прокричал:
- Ли-Игэа! Это… ваше! Возьмите!
Короб выпал у него из рук, и один из сокунов небрежно пнул его ногой в кожаном чулке.
- Это – мои инструменты и лекарства, - сказал Игэа, подняв голову, когда старший сокун грубо сорвал с короба крышку.
- Передайте их ему, - кивнул тот, внимательно изучив содержимое короба.
Огаэ тем временем сумел прижаться к ногам Игэа.
- Я… люблю вас, ли-Игэа! – прошептал он. – Я буду присматривать за Лэлой… пока… пока… вы не вернетесь!
- Спасибо, дитя мое! Весна да коснется тебя! - успел произнести Игэа, прежде чем сокун оттолкнул его воспитанника и хлестнул коней.
… Огаэ долго стоял во дворе и смотрел вслед повозке. Тьма сгущалась. Внезапно он почувствовал усталость и сел на землю.
- Дитя, - раздался голос за его спиной, и на мгновенье ему почудилось, что это вернулся ли-Игэа, но через мгновение он понял, что это – Аэй.
Она стояла посреди опустелого двора – высокая, уже спокойная, закутавшаяся в покрывало и подпоясавшаяся широким кожаным ремнем.
- Дитя, скорее, - сказала она, протягивая к нему руки.
Он обхватил ее за шею, и она понесла его, уткнувшегося в ее волосы и всхлипывающего. Она молчала, крепко держа его, а потом опустила его на землю.
Огаэ открыл глаза и увидел двух мулов, оседланных, с мешками для поклажи.
- Я приведу Каэрэ, - сказала Аэй. – Жди нас!
Как будто он собирался уходить!
Огаэ подошел к мулу и погладил его рыжеватую морду с мерно раздувающимися ноздрями и влажными глубокими глазами. Потом он вытер слезы. «Плакать нельзя», - сказал он себе. – «Я обещал ли-Игэа присматривать за Лэлой!».
Тем временем Аэй привела Каэрэ, опирающегося на ее плечо и на уродливый костыль, который сделал ему Баэ, как велел ли-Игэа.
- Ты сядешь вот на этого мула, Каэрэ. Это седло особое, степняцкое, для перевозки раненых.
- А где ли-Игэа? – непонимающе спросил Каэрэ.
- Его арестовали. Он проговорился Миоци, что он карисутэ, и Миоци выдал его сокунам, Каэрэ, - тихо сказала Аэй, но Огаэ услышал ее слова. Его сердце словно кто-то сжал большой железной рукой, и он оцепенел.
- Садись к Каэрэ, дитя, - проговорила Аэй.
- Я сам! – вырвался он от нее и взобрался на мула.
Он убежал бы в степь, если бы не обещал ли-Игэа присмотреть за Лэлой.
- Ты тоже так думаешь, Каэрэ? – спросил он у своего соседа.
Аэй связала Каэрэ ноги под брюхом мула – чтобы больной не свалился на землю – и Каэрэ сидел в своем странном седле в неестественной, кукольной позе.
- Думаю что? – сказал Каэрэ в ответ мальчику.
- Что учитель Миоци предал своего друга ли-Игэа? – выкрикнул Огаэ задиристо и отчаянно.
Но прежде чем Каэрэ собрался что-то сказать ему в ответ, он услышал голос Лэлы:
- Мама, куда мы едем? Где папа?
- Папа уехал, - ответила Аэй. – А нам надо бежать далеко-далеко в степь.
Она села на второго мула, прижимая к себе полусонную дочку, несколько раз причудливо цокнула языком, и мулы тронулись с места, двигаясь в сторону степи из опустевшего имения Игэа Игэ.
- Холодает, - тревожно сказала Аэй.
В глубокой предутренней темноте Огаэ уже не мог различить и ее лица.
Каэрэ неподвижно сидел в своем странном седле, и то ли спал с открытыми глазами, то ли глядел в непроницаемый мрак степи.
Белые крупные хлопья снега упали на руку Огаэ и на морду мула.
- Начинается буран, - произнесла жена Игэа.
+++
     Снегопад за считанные часы покрыл всю степь бесконечным белым ковром, на котором отражались ранние звезды быстро темнеющего неба.
- Мы не сможем дальше идти, - сказала Аэй, расседлывая мулов.- Придется ночевать здесь.
Она сняла со спины мула примолкшую, уже переставшую плакать от усталости Лэлу и поставила ее рядом с  собой, на утоптанный снег. Девочка молча вцепилась в юбки матери и закрыла глаза, словно уснула стоя.
Огаэ спрыгнул сам, оказавшись в снегу по колено, и спросил:
- Мкэ Каэрэ, можно вам помочь? Я сильный, вы можете опереться на мое плечо.
- Помоги развязать веревку, Огаэ, - сказала Аэй.
     Они долго развязывали крепкие узлы на замерзшей и покрывшейся ледяной корой веревке, удерживавшей Каэрэ в седле. Наконец, Аэй разрезала ее, так и не поддавшуюся, ножом
     Каэрэ неловко перевалился с седла и упал ничком в рыхлый снег – ноги за время, проведенное верхом, совсем перестали его слушаться.
Расседланные мулы спокойно стояли, снежинки облепили их большие унылые морды, превратив животных в белые изваяния с живыми вздрагивающими глазами.
     Усиливающийся снегопад застилал звезды.
     Аэй быстро разгребала снег снятым с одного из мула седлом, выкапывая подобие пещеры. Огаэ, похожий на маленького снеговика, тоже изо всех сил раскапывал снег.
    Снег валил огромными хлопьями, ветер все усиливался, по небосклону, над беснующимися в белой пустыни вихрями медленно шли низкие темные облака.
     Каэрэ, встав на колени, попытался помочь Аэй, но выдохся после первых же двух-трех движений и снова упал, выплевывая острую ледяную крупу. Во рту появился солоноватый вкус крови.
     Аэй махнула рукой, что-то прокричала ему, но усиливающийся ветер отнес ее слова в степь. Тогда она схватила в охапку детей, устраивая их  в вырытой в снегу пещере, потом подтащила Каэрэ, укрыла всех четверых вместе с собой огромным куском полотна, и снегопад через несколько минут нанес над ними сугроб – один из тех, каких много в буран в степи.
     Было темно и тихо. Вдалеке выл обезумевший в эту ночь ветер. Аэй укутала детей и Каэрэ своими платками, обняла дочь и Огаэ, уже дремавших от усталости и страха, и стала растирать руки Каэрэ, пытаясь согреть их. Но все было тщетно – холод уже глубоко в него вонзил множество своих смертоносных ледяных  игл. Она уложила Каэрэ к себе на колени, велела детям сесть ближе к нему, чтобы втроем согреть его теплом своих тел. Она пожалела, что не взяла в пещеру мулов – подумала, что если их найдет стая волков, то они бросятся сначала на животных, а они смогут уцелеть.
Каэрэ сначала смутно, словно издали,  чувствовал прикосновение ее рук и запах ее одежды, потом и эти ощущения отдалились, уходя в снежную мглу.
     Словно прорывая пелену, раздался голос Лэлы:
- Мама, он уснул. Папа сказал, что Каэрэ поправиться, когда уснет. Он теперь поправится?
     После этого стало тихо, и так было долго-долго. Потом ему стало легко, как давно уже не было, и он словно открыл глаза. Пещерка была все та же, но уже не темная, а в каком-то мертвенном снежном свете, который показался ему хуже темноты. Женщина что-то прижимала к груди – словно какой-то большой сверток, закутанный в разноцветные платки. Мальчик, сидевший рядом с ней,  плакал, слезы катились и по щекам женщины – она что-то говорила, но он не слышал ни единого звука. Он хотел спросить, что происходит и не смог – то ли снег, то ли какой-то странный плотный воздух сдавил его грудь. Они не смотрели на него, а только на странный сверток, и женщина чертила рукой на свертке две пересекающие друг друга под прямым углом линии. «Знак Великого Табунщика», - вспомнил он. Это было единственное имя, которое он вспомнил – он даже забыл имя девочки с огромными синими глазами, которая удивленно посмотрела в его сторону. Он помахал ей рукой, но она больше не смотрела на него, взглянула удивленно на сверток и что-то спросила.
     Каэрэ коснулся рукой плеча женщины – та не обратила на это никакого внимания. «Что случилось?»- спросил он удивленно и с досадой, но не услышал своего голоса, словно говорил в пустоту. Рядом с ним уже никого не было. Он увидел бесконечную белую, словно погребальное полотно, степь. Буран стих. Звезды остро и безжалостно смотрели вниз на мертвую равнину, на которой едва виднелись два холмика – один на месте их пещеры, другой – там, где они оставили мулов.
Он стоял на снегу, и снег не таял вокруг его босых ступней. Ему было не холодно, но пусто и одиноко.
И тогда он понял все.
Но, прежде чем отчаяние успело сомкнуть над ним свои вечные, непроходимые двери, он увидел где-то внизу, в белой, мертвой, смертельной для всего живого степи далекого всадника. Буран застиг и его – снег покрывал всадника с ног до головы, от огромной меховой шапки до стремян, и конь его тоже был в снегу, сильный, но уставший. Но всадник вырвался из бурана и теперь искал – Каэрэ понял это - искал его.
- Великий Табунщик? – то ли спросил, то ли позвал он и вдруг услышал и свой слабый человеческий голос, и далекий шум, словно двери упали с петель.
+++
- Великий Табунщик?
Кто-то дышал ему в лицо, согревая.
Каэрэ открыл глаза и увидел светлые глаза другого человека, который, распростершись над ним, согревал его своим телом и дыханием.
- Ты и есть – Великий Табунщик? – спросил он снова.
- Я – Эна, - засмеялся человек.
- Он живой, мама, он живой! – закричала Лэла, прыгая у костра, пылающего у входа в юрту.
- Рано еще твоя Табунщика идти видеть делай хотела! – раздался рядом другой,  такой знакомый голос.
+++
Сашиа не помнила, как брат отнес ее, лихорадящую,  с пылающими пунцовыми щеками, в постель. Ей грезилось – то она в общине дев Шу-эна разговаривает с мкэн Паой, которая передает ей письма от Аирэи, то Флай и Уэлэ запирают ее в подвале с крысами… Порой ей казалось, что где-то здесь Каэрэ, что ему грозит опасность, и она плакала и просила: «Аирэи! Помоги ему, помоги!» - а порой ей грезилось, что в опасности Аирэи, и она умоляла Каэрэ спасти его.
Когда она открывала глаза, то видела чье-то усталое лицо, склоненное над ее изголовьем. «Кто ты?» - спрашивала она и, протягивая руку, наматывала жесткие светлые пряди на свои тонкие пальцы. Ответа она отчего-то не могла расслышать – словно в ушах у нее стоял непрерывный шум моря. «А над морем туман, так уже много сотен лет», - говорила она с печалью, словно объясняя кому-то что-то. «Как же он говорит, что он добрался сюда из-за моря?»
Другое лицо склонилось над ней, и прохладные сильные пальцы взяли ее за запястье. Она улыбнулась и, вдохнув аромат, в котором мешались горечь и сладость, уснула.
… Игэа Игэ стоял перед покрытым тяжелой парчой ложем,  с которого доносились громкие прерывистые стоны и хрипы.
- Его отравили, - говорил он. – Это яд Уурта.
- О, Игэа, - простонал ли-шо-Оэо. – Спаси сына правителя Миаро и Фроуэро!
«Он спасет», - подумала Сашиа. – «Он же спас Каэрэ».
- Что с моей сестрой, Игэа? – донеслось до нее.
- Слишком много страданий выпало на ее долю, Аирэи. У нее лихорадка от тревоги и страха. Ты был несправедлив к ней…
- Молчи, молчи, Игэа – не трави мне душу. Да, был… был жесток… отчего я ударил ее? Сашиа! Сестра моя!
Кто-то порывисто целует ее руки – от запястий до локтя. Она что-то хочет сказать – но звуки не слагаются в речь, и получается только стон.
На лбу ее оказывается влажная ароматная повязка – от нее исходит приятная прохлада и запах мяты. Сашиа вдыхает его и погружается в глубокий сон без сновидений.
Она просыпается – среди ночи, в полной темноте. Рядом с ней никого нет. Светильники не горят. В закрытые ставни бьется полуночный ветер. Снаружи – шум ветра и вой ветра, словно плач… нет, плач идет откуда-то снизу… рыдания, которые разрывают грудь какому-то несчастному человеку…Плач и вой ветра сливаются, Сашиа тревожно приподнимается на локте – высохшая повязка слетает с ее лба. Рыдания продолжаются, и голос кажется ей знакомым – только она не помнит, когда она слышала его. Может быть, это плачет Тэлиай по своему Аэрэи? Она, наверняка, плачет по нему по ночам…
Сашиа в изнеможении падает на подушку и снова засыпает, не видя, как ночь за закрытыми ставнями сменяется утром, и солнце освещает белый, ослепительный до рези в глазах снег.
Она спит и видит, как Игэа все еще стоит перед покрытым парчой ложем. В той комнате темно, но ветер веет через раздвинутые шторы – ветер с моря. Игэа недвижим, его просторная рубаха колышится от ветра.
- Я не увидел черного солнца, - звучит слабый голос. Но лица не видно. Голос молодой, юношеский.
- Это хорошо, что ты не увидел его – значит, ты будешь жить, - говорит Игэа, улыбаясь.
- Он повернул ладью вспять…
Юноша приподнимается на постели и смотрит вперед – на золотую ладью Шу-эна, изображение которой принесено из главного храма в его опочивальню.
Игэа поддерживает его за плечи и только поэтому юноша не падает на парчовые подушки.
- Ты будешь жить, - говорит Игэа. – Ты будешь жить, Игъаар, сын Игъяаара.
- Ты говоришь на чистом фроуэрском, аэольский врач, - удивленно говорит юноша, поворачивая к Игэа лицо. У него светлые волосы и голубые глаза, как и у Игэа.
- Я фроуэрец, сын реки Альсиач, - грустно говорит ему Игэа.
- Велик Фар-ианн и милостива Анай! – вскрикивает юноша и хватает Игэа за руки. – Ты не Игэа Игэ?
- Да, я – Игэа Игэ Игэан.
Юноша теряет сознание и падает на постель. Игэа ласково гладит его по волосам и подносит к его лицу ароматную курильницу.
- Не бойся, сын Игъяаара. Не бойся меня. Я с Гаррэон-ну, не с Нипээром. И ты будешь жить.
- Мой отец отравил твоего отца тем же ядом, о Игэа… Я был младенцем, а ты отроком… Потом я вырос и узнал об этом… Почему дети реки Альсиач сделали это? Я хотел уйти в Белые горы, возжигать ладан Великому Уснувшему, и  забыть о страшных делах, которые творятся на земле, но отец не позволил мне.
- Ты – его единственный наследник. Наследник великого правителя Фроуэро и Миаро. Царевич-наследник, сын реки Альсиач, образ Гаррион-ну Оживителя.
- Он убил твоего отца, о Игэа. О Игэа! – юноша рыдает. – И ты даровал мне жизнь, Игэа. Ты недаром назван в честь Сокола на Скале, Оживителя. У тебя одного есть противоядие от яда Уурта. Больше никто не в силах был бы спасти меня.
…Сашиа засыпает и уже не слышит их разговора. Когда она снова просыпается, на подоконнике сидит Раогай – в братниной одежде, скрывающая за улыбкой тревогу. Свет от выпавшего снега проникает сквозь ее огненные волосы.
- Как ты чувствуешь себя, Сашиа? – спрашивает она. Сашиа видит, что она чего-то боится.
- Хорошо… - говорит тихо Сашиа – и Раогай склоняется к ней, чтобы расслышать ее слабый голос. – Только я все время сплю и вижу сны… Странные сны… Про Игэа. Я потом тебе расскажу.
И она закрывает глаза. Сквозь сон она чувствует, как Тэлиай поит ее горячим бульоном, и она глотает ароматное питье. Кто-то заходит в комнату – Раогай прыгает в сад. «Мкэ! – говорит Тэлиай. «Сестричка ваша слаба очень, не будите ее!»
«Нет, я не сплю, Аирэи!» - хочет сказать она, но  с ее губ срывается лишь тихий стон. Миоци целует ее и пропадает среди белого снега…
И снова в темной комнате, сквозь которую дует ветер с моря,  стоит Игэа, склоненный над ложем юноши Игъаара.
- Я теперь знаю, что он есть на самом деле -  Он, Тот Самый, Повернувший ладью вспять, - говорит Игъаар. – Я уйду в Белые горы. Но прежде тебя отблагодарят…
- Мне не нужно благодарностей. Я хочу поскорее вернуться к моей жене и детям.
- Ты станешь знаменитым вельможей, главным придворным лекарем, о Игэа.
- Я не хочу на шею золотую цепь, - улыбается Игэа. – Я ушел бы с тобой в Белые горы, будь мы ровесники. Но ты юн, а моя юность миновала. И я люблю свою жену и детей.
- Как ты нашел это противоядие?
- О Игъаар, я долго искал его… Я не спал ночами, я думал днем… я не ел и не пил… я желал, чтобы Великий Та… Уснувший открыл мне, как победить смерть, что вложили в этот яд его создатели… и когда от измождения и голода я уснул, на рассвете я увидел сон…
- Ты молился самому Великому Уснувшему?! – воскликнул юноша. – Научи меня! Возьми меня в свои ученики, умоляю тебя, Игэа! Я отдам тебе все…
- О милый Игъаар, я не могу тебя научить – только Уснувший властен в своей весне… ты можешь молиться ему, но ты должен сам идти этой дорогой.
- Так что же это за противоядие? Из каких оно деревьев? Из каких трав?
- О милый мой Игъаар, оно – из яда Уурта.
В комнате – тишина, только дует ветер.
- Оно – из яда Уурта, только тысячекратно разведенного водой из водопада Аир. Когда я спал, некий голос сказал мне – «вспомни степняков!» - и моя жена рассказала мне, что степняки лечат болезни коней, разводя гной их ран тысячекратно, и давая им его выпить…
- Ты сам разводил яд Уурта, Игэа? – с нечеловеческим ужасом спросил Игъаар, отшатываясь от него.
- Да. У меня родился тогда сын… мы так надеялись, что он выживет, потому что он был крепенький, не такой, как те, что умерли до него…  я забыл, не сменил рубаху, которая была надета на мне, когда я разводил яд и подошел к моему маленькому сыну…
Игэа устало сел на постель рядом с Игъааром и продолжал, словно говоря сам с собой:
- Он умер, мой маленький Игэа. А моя Аэй тяжело заболела и больше не зачинала во чреве. Яд Уурта силен.
- Какая страшная плата за мою жизнь… - проговорил Игъаар.
- Я рад, что ты жив, - просто ответил Игэа. – Я рад, что ты не умер. Живи, о Игъаар.
+++
…Миоци подошел к лежащему на земле ничком Игэа.
- Встань, друг мой, - тихо сказал он, склоняясь над ним. – Встань, обопрись на мое плечо и вставай…
- Буран… Они попали в буран… - бессвязно шептал Игэа, вцепившись пальцами в волосы и медленно качая головой. – Нет следов… Никто не может найти… пять дней… не стоит искать… скажи своим людям… хватит… пусть больше никто не погибнет… там, в степи…
Он упал на колени, уронил лицо в свои худые ладони и затрясся от рыданий.
- Ты пьян, Игэа, - снова сказал Миоци. – Идем со мной… Тебе надо уйти отсюда…
- Да, я пьян! И я останусь здесь! – закричал он, захлебываясь слезами. - Ты не заберешь меня силой! Или ты думаешь, что мне нужна золотая фроуэрская цепь на шею? Мне? Нужна эта цепь? Когда я потерял Аэй и своих детей… о, Миоци! – Игэа оттолкнул пустые кувшины, в которых когда-то была настойка луниэ, и они  с грохотом покатились вниз по голым каменным ступеням, падая на ужа, свернувшегося в клубок в опустелом доме.
- Нет, Игэа, ты пойдешь со мной, - решительно сказал Миоци, запихивая Патпата в корзину. -  Ты будешь жить со мной и Сашиа. Пойдем.
Он снова помог Игэа подняться и тот, не отпуская ладоней от лица, покорно пошел за своим другом, качаясь и путаясь в длинном теплом белом плаще к повозке среди сияющего белизной снега…
+++
У входа в юрту горел костер. Ночное небо было высоким и чистым, и в нем, как отсветы дальних гигантских костров, полыхали звезды.
Аэй и Эна о чем-то тихо переговаривались. Каэрэ отвернулся к стене юрты, уткнув лицо в шкуру дикого быка, висевшую на шестах. Он очень устал.
- Каэрэ, Эна хочет тебя осмотреть. Он, может быть, поможет тебе, - Аэй, склоняясь над ним, осторожно тронула его за плечо. – Раньше у нас для этого не было времени, мы торопились, а теперь мы в безопасности.
Каэрэ ничего не ответил. Он был готов умолять лишь об одном – чтобы его оставили в покое. Он хотел молча лежать рядом с мертвой шкурой быка и ничего больше не ждать.
- Каэрэ! – снова обратилась к нему Аэй.
- Я устал, - проговорил он сквозь зубы.
- Не упрямься. Тебе ведь ничего не нужно делать.
Она стала помогать ему снять рубаху – словно он был ребенком, как Лэла или Огаэ. Даже Огаэ уже не настолько послушен! Но за все то долгое время, что Каэрэ пробыл в семье Игэа, он привык, что она обращается с ним, как с ребенком. Спорить не было сил. Он даже перестал чувствовать стыд за свою наготу перед Аэй.
Внезапно появился Циэ, и, весело сказав что-то про женские уговоры, без особых церемоний вытряхнул Каэрэ из его рубахи и, легко подняв на руки, перенес к костру и уложил на расстеленную медвежью шкуру.
- Что такое – хоти - не хоти разговариваешь тут! – строго заметил он. – Эна тебя лечи делай будет. Я гляди, ты больной-больной стал.
Каэрэ сглотнул, чтобы подавить раздражение, закипевшее в нем  от слов старого товарища. Ему вдруг вспомнилось – ярко до боли в глазах – то далекое время, когда он мог сам ходить, бегать, ездить верхом. Он ведь когда-то мог сам распоряжаться своим, теперь таким беспомощным телом… а теперь он распростерт на медвежьей шкуре – совсем нагой, против своей воли. Для чего? Чтобы этот Эна попытался что-нибудь сделать – а это несомненно будет больно, о, как же он устал от боли! – или чтобы он глубокомысленно заявил, что сделать уже ничего нельзя. Как будто это не видно и так. Даже Игэа не смог поставить его на ноги, хотя благодаря его бальзамам и заботе Аэй раны Каэрэ зажили.
Каэрэ посмотрел на лица друзей, сидевших вокруг него – они отчего-то затуманились. Он стиснул зубы и простонал с бессильной злобой:
- Что вы все на меня уставились?!
- Ты что, а? – удивился Циэ.
Он услышал, как Огаэ говорит Лэле: «Идем, тебе незачем здесь быть!» Даже интонация у него такая же, как и у его учителя, когда он обращался к Сашиа! Аэй сорвала с головы пестрый платок и набросила его на Каэрэ.
Каэрэ почувствовал, как по его щеке ползет предательская слеза. О, только не при Циэ и Эне! Аэй он не боялся. Она давно знала, что он может подолгу плакать, уткнувшись в подушку или простынь – она не утешала его, просто оставляла одного, а потом приносила ему холодной воды для умывания. Как он был благодарен ей за это молчаливое участие!
Но при Циэ, огромном, как степной валун, сильном, пышущем здоровьем Циэ его, Каэрэ, слезы были бы еще более постыдны, чем его жалкое состояние.
- Совсем худой, совсем больной-больной, - донеслись до него сокрушенные восклицания степняка.
Циэ зашевелился - словно огромный камень ожил -  встал и отошел, чтобы уступить место вошедшему в юрту Эне.
Эна опустился на колени рядом с Каэрэ. От его одежды пахло конями и отчего-то – свежеиспеченным хлебом. «Откуда в степи хлеб?» - подумал вдруг Каэрэ.
Эна приложил ухо к его груди и долго слушал, как бьется сердце Каэрэ. Потом, встряхнув копной своих золотистых волос, он положил свои ладони на его ключицы, потом – на скулы, незаметно отерев влажный след на щеке Каэрэ. Потом он положил правую ладонь на его лоб, а после этого ощупал все тело Каэрэ, словно прислушиваясь при этом к чему-то – словно он мог слышать руками. Каэрэ отчего-то вспомнил Иэ. В прикосновении немного шершавых ладоней Эны чувствовалась сила, подобная силе тепла солнечного луча.
- Ты болен давно, - сказал Эна просто и глубоко. – Но кто тебя ударил совсем недавно?
Он снова положил руки на его скулы, обхватив череп с двух сторон. Руки его коснулись переносицы Каэрэ, а затем вернулись к затылочным и височным костям.
Аэй, с надеждой следя за Эной, начала:
- Его…
Но звонкий взволнованный голос Огаэ опередил ее:
- Ли-шо-Миоци не бил его!
Мальчик, захлебываясь словами, начал говорит, обращаясь к Эне:
- Учитель Миоци просто очень рассердился, что Каэрэ разговаривает с его сестрой.
- Старших не надо перебивай делать! – рявкнул Циэ. – Сиди молча делай!
- Учитель Миоци не бил его! – кричал возбужденно Огаэ, не обращая внимания на Циэ. – Он ударил Сашиа, а Каэрэ ударил его, а он оттолкнул его, и тот упал, но он его не бил!
- Огаэ, родной, - растерянно проговорила Аэй, пытаясь обнять мальчика. – Мы же не спорим с тобой! Да, Эна – так это и было.
Огаэ высвободился из ее объятий и забился в угол юрты.
- Сашиа? Та самая вышивальщица? – удивленно загудел Циэ. – Миоци, великий жрец, ее брат бывай?
Эна на мгновение убрал руки с головы Каэрэ. Тот попытался приподняться на локте и сдавленно спросил – в его голосе было возмущение и ненависть:
- Так Миоци женат на родной сестре?
Вдалеке заржали кони. Повисла тишина.
- Что спросил? Глупость спросил сделал! – первым нарушил ее, зарокотав, как далекий гром, Циэ.
- Каэрэ, - медленно и осторожно выговаривая слова произнесла Аэй. – Ли-шо-Миоци не женат. Сашиа -  п р о с т о  его сестра.
И она вдруг расплакалась и выбежала из юрты.
- Куда ушла мама? – раздался голосок Лэлы.
- Сейчас вернется, - ответил ей ласково Эна. – Ты не убегай за ней.
Она, в самом деле, очень быстро вернулась. Эна обратился к ней, как к старшей:
- Сядь рядом со мной, сестрица. Это ведь ты ухаживала за этим всадником все это время?
Она кивнула.
- Ты был сильный человек, теперь ты – как тень того человека, - сказал тихо Эна с невыразимым состраданием в голосе.
Каэрэ, казалось, не слышал его.
- Твои кости все еще помнят твои давние страдания, - проговорил Эна. – Эта твоя старая, старая боль… ты сможешь победить ее, только если захочешь жить.
- Ты хочешь жить, Каэрэ? – умоляюще спросила Аэй, едва не заплакав снова. – Ты ведь хочешь жить, правда?
- Женщина, ты глупости говорить делай… - начал Эна, но осекся под взглядом Эны.
- Скажи, что ты хочешь жить, Каэрэ, - просунула свою белокурую головку между матерью и Эной Лэла.
Он глубоко вздохнул – словно с его груди убрали тяжкий, неподъемный груз – и посмотрел на лица Аэй и Эны. В их глазах была мольба, тревога и надежда. Они ждали его слова. Тишина повисла над лугом и озером – словно струна, натянутая, готовая зазвенеть.
- Да, хочу! - сказал Каэрэ и неожиданно для себя улыбнулся.
… Эна долго возился с ним – сжимал и слегка поворачивал его кости в суставах, сминал и расправлял его ссохшиеся мышцы и сухожилия, растирал кожу. Это было больно, и Каэрэ часто вскрикивал, но это была совсем иная боль, чем та, которая жила в его теле с того времени, как он увидел «черное солнце». Тупая головная боль – спутница его неотлучной бессонницы – сменившись острой и пронизывающей, исчезла. Ему стало тепло. Усталость сменилась сном. Кровь словно согрелась и ожила в нем и начала струиться по всем жилам и жилкам его исстрадавшегося тела.
«Она – его с е с т р а» - подумал Каэрэ в который раз и, снова ощутив мир вокруг него – иной, изменившийся, полный звуков и дальних звонов, - провалился в забытье сна.
+++
Сашиа проснулась и увидела, что рассветает. Сны ее покинули, разум ее был удивительно чист и свеж.
Она села на постели, свесила ноги. «Что это?» - почти вслух спросила она с удивлением.
У ее изголовья лежал большой тугой сверток, к которому была прикреплена записка. Почерк Аирэи! Такой же, как в тех давних письмах, что передавала ей мкэн Паой!
«Милая сестра моя!» - писал великий жрец, «когда Всесветлый даст тебе сил встать с ложа твоего недуга, ты обрадовала бы меня, если бы надела это новое платье. Благословение от светлого огня Шу-эна да пребудет с тобой вовек».
Сашиа радостно вздохнула, и вдруг слезы полились из ее глаз. Она не сдерживала их – просто сидела и плакала.
Потом она встала, пошатываясь, умылась, с трудом наклонив медный кувшин, и подошла к окну, не вытирая лица. Пусть ветер высушит его.
Но ветер был холоден, и из окна были видны островки нерастаявшего снега.
«Что это?» - подумала девушка, задрожав от холода и поспешно вытираясь полотенцем. –«Я была так долго больна? Не может быть – ведь еще есть листья на деревьях … отчего же пришла зима?»
Она надела темно-синее платье из тяжелой,  парчовой ткани. Только Великий Табунщик знает, сколько оно стоит… К чему такие траты – о, Аирэи!
Она накинула покрывало – тяжесть на ее плечах удвоилась. Она сделала несколько шагов, привыкая к ней, а потом остановилась, прислушиваясь к неясным звукам внизу.
Крепко держась за перила деревянной лестницы, она спустилась вниз. Там, спиной к лестнице, сидела поникшая Тэлиай, перед которой стоял взлохмаченный, бледный Баэ со сбившейся грязной повязкой на голове.
Увидев Сашиа, Баэ суетливо кинулся к ней, хватая ее за парчовый рукав.
- Госпожа, госпожа!
Тэлиай обернулась, не вытирая слез, и молча протянула руки к Сашиа. Та опустилась на колени и без слов уткнулась лицом в ее грудь. Баэ, хныкая и всхлипывая, стоял рядом.
- Где брат? – вдруг спросила Сашиа, поднимая глаза и встречаясь взглядом с потухшими, запавшими глазами Тэлиай.
«Это она, несомненно, она, мамушка Тэла, так рыдала ночью», - промчалось в голове у девушки.
- О, Сашиа! – проговорила Тэлиай, касаясь ладонями ее лица, - Сашиа! Брат твой – в Иокамме!
- В Иокамме? – недоуменно спросила Сашиа. – Он там каждый день бывает, разве нет? Что с тобой, мамушка? Ты нездорова?
- В Иокамме решили соединить алтари Уурта и Шу-эна, -  тихо сказала Тэлиай.
- Но кто может их соединить в нашем городе? Только…
- Только Аирэи, дитя… - Тэлиай прижала ее головку к пропахшему свежеиспеченным хлебом покрывалу, упавшему с ее седых волос на грудь.
- Он никогда не сделает этого, - медленно сказала Сашиа.
- Нет, не сделает… Тогда для него остается лишь дорога…
- В Белые горы? – перебила Сашиа. – Он с радостью оставит Тэ-ан!
- Нет, не в Горы… - начала Тэлиай, но, обхватив голову, зарыдала.
Баэ деловито снова потянул Сашиа за рукав.
- Госпожа, хорошенькая, миленькая, госпожа, вы знаете, ли-Игэа, ну ваш-то дружок, врач-фроуэрец, у которого семья в буране погибла, он-то на башню ушел, вот сейчас мимо меня пробежал… Вы уж, госпожа, бегите за ним, вас пропустят на Шу-этел, даром, что вы покамест дева Шу-эна, а то он руки на себя наложить готов, как Аэй с детьми в поле пропали…
- Молчи, молчи, Баэ! – закричала Тэлиай, словно очнувшись. – Молчи!
Сашиа неуклюже рванулась из объятий рабыни, выскочила в двери, ведущие в сторону дороги на Шуэтэл, и не услышала последних слов подростка-конюха:
- А у ли-Игэа сейчас детей нет, он меня может заместо Огаэ усыновить. Тогда пускай и Сашиа в жены берет. Он теперь великий советник и придворный врач, ему цепь золотую дали. Вот свезло-то, вот свезло! Велик Всесветлый!
Он едва увернулся от затрещины, которую хотела дать ему старая ключница.
+++
Сашиа, не помня себя, неслась по узким улочкам Тэ-ана. На башню есть короткий и длинный пути. Тогда, в грозу, Аирэи ушел путем длинным – через площадь храма Шу-эна Всесветлого, но был еще и короткий путь – через сады, мимо храма Ладья.
То и дело наступая в растаявшие лужи и поднимая брызги холодной воды, девушка бежала тропами садов по влажной черной земле. Через стволы вдалеке уже белелись стены Ладьи.
- О, Тису, - прошептала, едва шевельнув губами, Сашиа, задыхаясь от бега и чертя две линии – на груди слева, под покрывалом. – О, задержи его!
Башня Шу-этэл возвышалась над городом, стройная и светящаяся в лучах взошедшего солнца. Кирпичи ее стен были красно-коричневые, словно запекшаяся кровь.
- Я – дева Шу-эна, - сказала Сашиа, и стражники отступили.
Только девы Шу-эна из всех женщин могут всходить на эту башню для молитвы. Только они. Но если какая-то из них дает обет башни, то к ней, на самую верхнюю площадку, граничащую с небом, выложенную мрамором с золотыми прожилками, могут подниматься все. Три дня. Земля оттуда кажется далекой, а небо близким. «Площадка Дев Шу-эна» - так она называется.
Лестница идет, круто поворачивая и поворачивая – вверх, вверх… Сашиа хватается за перила, в глазах у нее темнеет – она ничего не видит перед собой. В отчаянии она скидывает тяжелое покрывало, и оно падает на истертые гранитные ступени. Сашиа, ощутив нежданную легкость, перепрыгивает пролеты и вдруг оказывается на самой верхней площадке башни. По ногами ее – светлый мрамор с золотыми прожилками, вверху – синее небо, а впереди…
Впереди – черный силуэт, закрывающий собой диск солнца. Кто-то, высокий, в длинном плаще, стоит у самого края площадки Дев Шу-эна.
Что-то подсказывает задыхающейся, едва не лишающейся чувств Сашиа, что надо сделать – и она не кричит: «Игэа!». Она кидается к краю над пропастью между голубым небом и дальней землей, и хватает человека на краю ее сзади за ноги. За колени. И они вместе скатываются по гладкому мрамору к гранитным ступеням.
- Не умирай, Игэа, - выдыхает Сашиа и теряет сознание.
Она не видит, как Игэа встает, скидывает тяжелый и неудобный плащ, как спускается по боковой маленькой лесенке в каморку под мраморным полом площадки Дев Шу-эна и приносит оттуда корзину, полную жертвенной еды и кувшины с водой и новым вином. Он отрывает зубами правый рукав своей рубахи – ткань льняная, как та, из которой шьют нижние ризы жрецов Всесветлого – и смачивает белое полотно водой, вином и ароматным маслом.
- Дитя мое, Сашиа, - слышит она и чувствует прохладную влагу на своем лбу. – Как ты пришла сюда? Как ты узнала? Тебе плохо, Сашиа…
- Нет, - ответила она – неожиданно для себя ясно и звонко. – Я уже не больна. Я выздоровела.
Игэа поднял ее – словно ребенка. «Какой он сильный, Игэа!» - удивилась Сашиа. – «Как Аирэи!»
- Уйдем отсюда, здесь – ветер, холодный ветер… - говорил Игэа. – И давай пообедаем. Видишь, жертвенная корзина полна всякой всячины. Бери-ка лепешку, нет, не эту – вот эту, медовую, с тмином… Вот так...
Его правая рука обнажена по плечо – она кажется такой же живой, как и левая, только неестественно лежит на складках шерстяного плаща.
- Я обо всем знаю, Игэа, - сказала Сашиа. – Аэй…
- Да… - ответил Игэа, склоняя голову, и тяжелая золотая цепь на его груди блеснула в лучах солнца. – Мы давно решили – если меня арестовывают, она хватает Лэлу и бежит к степнякам. Она – наполовину соэтамо, наполовину степнячка, ее приняли бы там, и они были бы спасены.
Он говорит теперь сбивчиво, коверкая аэольские слова, иногда переходя на фроуэрский.
- Но ты ведь всё знаешь? В с ё? – внимательно вглядывается вдруг он в ее лицо.- Тэлиай рассказала тебе? Все-таки не сдержалась?
Он обнимает Сашиа левой рукой, а она гладит и целует его безжизненную правую.
- Бедный, бедный Игэа… - она хочет сказать, чтобы он не умирал, чтобы не подходил к краю башни – где небо обрывается вниз, и – не может. Слезы подступают к горлу и начинают душить ее.
- Так, плачь, плачь – о, Сашиа! – горе должно выходить слезами…
Игэа молчит, кажется, он плачет сам.
- Их нашли в степи мертвыми? – спрашивает, наконец, Сашиа.
- Их не нашли, - отвечает он. – Снег замел все дороги. Они наверняка замерзли в снегу…  дети, Аэй, Каэрэ…
Сашиа вздрогнула так, что корзина с жертвенными дарами перевернулась, а кувшин с вином разлился. Темнокрасные струйки побежали по мрамору с золотыми прожилками, срываясь вниз, у тонкого, как лезвие бритвы, края  между мрамором и синим небом.
- Ты н е  з н а л а?! – сказал убито Игэа. – Тэлиай сдержала слово. Это я – не сдержал.
Сашиа молчала. Слезы высохли на ее глазах. Она смотрела, как ручеек молодого вина бежит к небу, чтобы сорваться вниз.
- Но нам надо жить, Игэа, - вдруг сказала Сашиа. – Тису желает, чтобы мы еще жили. Когда придет срок, он позовет…
Она встала на ноги, и Игэа тоже поднялся.
Она подала ему белый шерстяной плащ, с пятнами вина – словно пролитой крови – и сделала шаг к краю. Он тревожно шагнул следом, но она сказала просто:
- Не бойся за меня. Лучше дай мне флейту – она там, в нише.
- Ты не можешь играть на ней – она только для давших обет Башни, - в священном страхе проговорил Игэа.
- Могу. Я – дева Шу-эна. Обет Башни – вся моя жизнь.
Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.

Она закончила и стояла, рядом с ручьем из вина, с распущенными волосами, спиной к синему небу, на белом мраморе с золотистыми прожилками. Игэа стоял рядом.
- Мы должны идти к Иокамму и ждать, что случится с Аирэи, - твердо, почти повелевающе, сказала она.
И только теперь они заметили, что служка Башни смотрит на них с испугом и злобой – снизу, с лестницы. В руках у него было синее покрывало, брошенное Сашиа.
- Вам нельзя здесь находиться – сказал он. – Вы… вы задержаны! Стража!
- Помолчи, - ответил Игэа, величественно накидывая белый плащ и беря Сашиа за руку… – На колени, когда говоришь с советником правителя Миаро и Фроуэро!
- Простите, простите, - залепетал тот, падая на мраморные плиты. – Не распознал, ваше сиятельство! Не заметил! Чего изволите?
- Крытые носилки, - приказал Игэа. – И шестерых рабов к ним.
+++
Носилки, в которых Игэа и Сашиа рабы принесли к зданию Иокамма – рядом с храмом Шу-эна Всесветлого – едва смогли поставить на землю. Сотни людей, знатных и простых, собрались к зданию совета города.
- Уже сказали, он согласился или нет?
- Говорят, согласился!
- Он не мог согласиться!
- А я говорю вам – согласился!
- Бросит черный ладан на алтарь?
- Ты что! Разве алтари так соединяют?
Разговор переходил в перебранку.
- Надо уйти к великому водопаду Аир, и там заколоть пятерых коней и жеребенка, отнятого от вымени матери, полить их кровью алтарь Всесветлого, посвятить его Темноогненному, и возжечь священный темный огонь.
- Так Аир в неделе пути!
- А что ты думал? Великое священнодействие! И великий жрец должен надеть золотую кольчугу. Она под алтарем хранится в храме  Шу-эна. Ее редко надевают. Не каждый даже год.
- Да не согласится ли-шо-Миоци на такое безбожие!
- Не он, так другой кто-то согласится… Вон, его дружок, Игэа, мигом к своим переметнулся… Вон, вон, видите – из носилок своих бархатных выскочил, бежит, едва не падает… опоздать боится…

Сашиа задернула занавески носилок и заплакала. Никто не видел ее, никто не мог слышать ее плача. Было шумно, толпа гудела и тяжела ткань полога носилок колыхалась от движения людей.
Игэа ушел в Иокамм и не возвращается. Никаких вестей. Сашиа плеснула на ладони воды из кувшина и умыла лицо.
Вдруг стало тихо. В толпе произошло колыхание, и она замерла, словно каждый человек перестал на мгновение дышать.
Все смотрели на лестницу Иокамма. Там, на ее вершине, стоял кто-то в простой одежде белогорца – без плаща, в одной длинной рубахе, через распах которой были видны страшные шрамы от посвящения. Он был подпоясан простой грубой веревкой, а  на ней висели фляга из коры дерева луниэ и нож из стали с островов Соиэнау.
- Миоци… Миоци… - зашептались в толпе.
Миоци молча стоял на лестнице и смотрел на толпу. Потом он снял с головы жреческую повязку, и она упала на ступени. Его светлые волосы разлетелись от порыва ветра, на мгновенье закрывая взор великого жреца. Он отвел пряди пальцами и сделал шаг по лестнице вниз.
Сзади него в темноте сводов дворца Иокамма виднелись фигуры – лиц не было видно – фроуэрцев.
Миоци спустился, медленно ступая на покрытый коркой льда камень лестницы. В полной тишине прошел он среди толпы, в благоговейном ужасе не сводящей с него глаз. Это последний жрец Всесветлого, пришедший не более двух весен назад, уходит к реке, чтобы там в посте и молитве ждать дня соединения алтарей. Какой же дал он ответ Иокамму? Будь этот ответ угоден фроуэрцам, не так бы он выходил, но с почетом и песнями сопровождающих его жрецов… Но он выходит один.
Толпа расступалась, давая ему дорогу. Миоци смотрел куда-то далеко вперед – перед собой, в сторону водопада Аир, куда ему надлежало идти в новую луну. Заколет он там коней или же…
Фроуэрцы смотрели ему вслед. Внизу, в толпе никто не слышал, как юный Игъаар, которого еще придерживали слуги, слабым, но твердым голосом приказал:
- Воля правителя Фроуэро в том, чтобы исполнить просьбу Игэа Игэ.
Но в толпе увидели, как из носилок, покрытых светлой парчой, выпрыгнула девушка и подбежала к великому жрецу. Он взял ее за руку, и они вместе пошли в сторону рощи у храма Ладья.
+++
- За нами никто не идет, - то ли утвердительно сказал, то ли спросил Миоци.
- Никто, брат.
- Нам придется жить здесь, Сашиа. На берегу ручья. До тех пор, пока я не уйду на Аир.
- Я уйду туда с тобой, Аирэи.
- Нет.
- Не говори мне – «нет».
- Великий жрец уходит на Аир один.
- Тогда… я дам обет башни.
Миоци промолчал, снимая с пояса нож и смачивая волосы водой из ручья. Темная вода бежала под темными деревьями, он склонился над ней, опускаясь на колени на ворох листьев, присыпанных снегом.
Сашиа стала на колени рядом с ним, в тревоге касаясь его запястья:
- Что ты хочешь делать, брат?
Он не ответил, но слегка улыбнулся ей – так, что она успокоилась.
Через мгновенье его белые пряди упали в воду ручья. Вода приняла их и унесла. Некоторые были окрашены  кровью – и вода смыла кровь.
Миоци повернулся к Сашиа – наголо обритый, в простой белогорской рубахе.
- Я не хочу, чтобы ты давала обет башни, сестра, - сказал он, и его глаза потемнели, и стали как вода в ручье – темными. – Я сейчас разведу костер и сложу шалаш. Почему ты не спрашиваешь, отчего я не отсылаю тебя домой?
- Я не уйду домой, - тряхнула головой Сашиа. – Я останусь с тобой.
- У нас больше нет дома, сестра, - грустно улыбнулся ей Миоци. – Все имение храма Всесветлого, предназначенное для великого жреца, отдано в казну Фроуэро. И рабы – тоже.
- Бедная Тэлиай! – воскликнула Сашиа.
- Я дал ей вольную уже давно. Ей и Нээ.  Когда узнал, что Огаэ … погиб в буране.
Миоци умолк.
- Всесветлый молчит, Великий Уснувший не отвечает, - заговорил Миоци распевно, словно читал гимн. – Это не имеет значения для того, кто посвятил себя служению Небу. Если Уснувший молчит и не действует, то посвященный должен совершать свое дело, это никто не отменял и его обеты он не возвращает назад. Да примут воды Аир служителя Всесветлого – если один неверен, то другой из них верен.
- Что это значит? – спросила Сашиа, перебивая брата. – Великий Уснувший – неверен? Так говорится в гимне? Человек становится на его место?
- Это таинственный гимн, - отвечал Миоци. – Нельзя сказать, кто первый, а кто второй, кто верен, а кто нет. В одном из толкований намекается, что речь о самом первом жреце и его выборе против Уснувшего и про то, что из-за этого жертвы не отменены, и Уснувший верен. Но есть и другие толкования, и их большинство. Они говорят, что это – о верности белогорским обетам, и здесь просто показываются два пути людей, верного и неверного, а об Уснувшем и речи нет.
- Мы проведем эти дни в беседах, брат, - улыбнулась Сашиа. – Мне их так не хватало! Но скажи, как ты думаешь сам?
- Я думаю, - ответил Миоци, - что Великий Уснувший велик в сне своем. Он не слышит и не знает ничего. Я даже не поднимаю руку, произнося его имя, ибо это бессмысленно. Он вне всего. Он велик и в силу своего величия не может явиться и сказаться.
- Тогда он слаб, - возразила Сашиа. – Если его величие не дает ему явить себя.
- Я забыл, что ты – карисутэ, сестренка, - покачал головой Миоци. – Вы – народ грез.
- Почему? – удивилась Сашиа.
- Так вас называют со времен мудреца Эннаэ Гаэ. Это только во сне может пригрезится, что Великий Уснувший стал так близок людям. О, не спорь, не спорь – я знаю ваши споры, я читал ваши книги… даже свиток, который оставил моему бедному Огаэ его отец…- Миоци захлебнулся словами и смолк на мгновение. Потом он тихо добавил – уже другим, глухим голосом: - Я все читал. Никуда это не годится. Все не так. Все просто и страшно. Уснувший не откроется.
- Эалиэ! – раздался крик позади них. Миоци вздрогнул, но усилием воли заставил себя не обернуться.
- Посмотри, посмотри, брат, - заговорила Сашиа, смеясь. – Это Игэа!
Игэа подъехал к ним верхом, держа здоровой рукой в поводу вороного коня Миоци.
- Садись в седло – и поедем домой. Тэлиай накрыла нам скромный белогорский ужин.
- Ужин? Куда мы поедем? – растерянно спросил Миоци.
Игэа печально смотрел то на друга, то на пряди его волос, еще лежащих на земле и не унесенных потоком.
- Мне отдали имение великих жрецов храма Шу-эна, Аирэи, - просто сказал Игэа. – И я хочу, чтобы ты и Сашиа жили у меня. Тем более что Сашиа теперь – под моей опекой.
Миоци непонимающе смотрел на него.
- Игэа! Как… да когда ты все успел?
- Да уж постарался! – засмеялся фроуэрец. – Мы поедем верхом, а Сашиа отнесут на закрытых носилках. Я – ее опекун и обязан о ней заботиться, ты же не против?
+++
-  Я ненавижу этих фроуэрцев , отец! - Сестра толкнула Раогаэ в бок несколько раз, но он не обратил на нее внимания.- Если бы ты позволил мне, я бы взял себе отряд и нападал бы на их караваны, и не щадил бы никого! Они – гнусные твари, недостойные и имени людей! Их надлежит истреблять, как диких животных, без пощады, ибо это приятно богам! – Раогаэ перевел дух, выпалив эту фразу, прочитанную им недавно в свитке – так сказал какой-то из древних воевод, воодушевляя своих людей.
Но Зарэо совсем не воодушевился речью сына. Он сумрачно сдвинул свои густые брови и, кликнув раба, веско сказал:
- Всыпь юному хозяину двадцать хороших розог. Боги, уверен, будут довольны.
- За что?! – задохнулся сын воеводы от возмущения такой несправедливостью.
- Подумаешь немного – и поймешь! Ли-Игэа, прости эти слова моему дурачку, который имел наглость оскорбить тебя в моем доме.
Игэа поднял голову – он сидел, задумавшись, но было видно, что он  слышал весь разговор.
- Простить? – переспросил он тихо.
- Тридцать розог! И я проверю, как тщательно исполнен мой приказ!
Раогаэ побледнел и уставился на Игэа, все еще ничего не понимая. Его сестра робко начала:
- Отец…
- Молчи! – рявкнул Зарэо.- Я не потерплю, чтобы в моем роду были такие неблагодарные существа, недостойные и имени людей! Тридцать, я сказал! Как ты смел! Как у тебя язык повернулся! Пошел вон отсюда!
Раогаэ озирался по сторонам, смотря то на испуганную неожиданным  гневом отца сестру, то на притихшую Сашиа, то на Игэа, который, казалось, был растерян не менее чем незадачливый борец с фроуэрцами.
- Я могу простить твоего сына только при одном условии, Зарэо, - сказал вдруг Игэа и голос его прозвучал неожиданно жестко, а его акцент стал невыносимым для аэольского слуха.
- Ой, - проговорил Раогаэ и мгновенно покрылся пятнами.- Простите меня, мкэ Игэа! Я не подумал, что вы…
- Поздно! Ты оскорбил гостя своего отца! Клянусь, я сделаю все, что ни попросит ли-Игэа, чтобы смыть этот позор! Пусть лучше у меня не будет сына, чем будет такой глупец, который распускает свой язык!
- Итак, ты дал клятву, Зарэо? – негромко спросил Игэа.- Я могу просить того, что хочу?
Зависла тишина.
- Его жизнь – в твоих руках, - тяжело вымолвил Зарэо.
Раогай не думала, что Игэа прибегнет к древнему праву гостя и будет требовать этой клятвы – юноше и так грозило суровое наказание.
«Правду говорят о фроуэоцах, - со злостью подумала она, - они кровожадны и злопамятны. Даже в Игэа это таилось. Его семья погибла, и он озлобился. Так бывает, говорят. Люди меняются после потрясений. А ведь как он возился с Раогаэ, когда тот свинкой болел! Кто бы мог подумать, что он потребует его казни!»
- Вот мое слово, - Игэа вдруг улыбнулся той светлой улыбкой, какую на его лице не видели со дня, когда поднялся тот давний буран.- Ты обещал с клятвой сделать то, что я попрошу - не наказывай мальчика.
Зарэо отер со лба крупные капли пота.
- Ты поклялся, - напомнил Игэа снова.
- Знаешь что, - проговорил Зарэо, наконец, – стар я становлюсь для таких твоих шуточек, - и вдруг зычно захохотал. Засмеялся и Раогаэ, и рабы, и девушки – словно какое-то тяжелое бремя упало у всех с плеч.
- Простите меня, ли-Игэа, - смущенно проговорил Раогаэ, целуя Игэа руку. Игэа не дал ему этого сделать, поднялся с места и сам поцеловал его по древнему обычаю, в плечо, как равного. Раогаэ смущенно сделал то же самое – его еще никто так не приветствовал ни разу.
- Мне не за что тебя прощать, мой мальчик – я обрадовался, когда услышал, что ты бранишь чужеземцев в моем присутствии. Это значит, что для тебя я – не чужеземец.
+++
Каэрэ проспал, как показалось ему, до позднего утра, крепким освежающим сном без сновидений. Проснулся он словно от толчка. Он посмотрел по сторонам – в юрте никого не было. Он сел на медвежьей шкуре и с наслаждением потянулся. Рядом лежала его рубаха, выстиранная и аккуратно сложенная, и стоял кувшин для умывания. Он не спеша умылся, оделся, с удивлением прислушиваясь к странному чувству легкости во всем теле. Наконец, осторожно придерживаясь за один из шестов юрты, он поднялся на ноги. В них не было предательской дрожи и слабости, и он шагнул – один раз, другой, третий… Ему захотелось смеяться. Он схватил широкий кожаный пояс, опоясался им, обул сандалии – Аэй предусмотрительно приготовила для него всю необходимую одежду – и вышел наружу.
Перед ним простиралась степь, над которой сияло бескрайнее небо. Он застыл у выхода из юрты, уронив тяжелый полог, висевший над входом, и смотрел, смотрел в его синеву. Облака были прозрачны и высоки, они шли со стороны озера, над которым поднимался пар. «Должно быть, мы ушли вверх – от моря», - подумал Каэрэ, жадно вдыхая воздух, напоенный ароматами высокогорной степи.
Кто-то положил ему руку на плечо. Каэрэ обернулся и встретился взглядом с рыжеволосым и светлоглазым степняком.
- Здравствуй, Каэрэ! – сказал тот просто.
- Эна! – воскликнул он.
Эна обменялся с ним крепким рукопожатием и кивнул на кипящий на костре котелок с ухой:
- Рыбы в озере много.
К ним уже бежала Аэй. Она расцеловала Каэрэ и, когда они с Эной уселись у огня, подала им миски с ухой. Каэрэ колебался, не начиная есть. Наконец, он сказал:
- Спасибо тебе, Эна, - ему стало неловко за скудость и сухость этих слов, и он поспешно добавил: - Я ожил, Эна! Я могу ходить сам! Я могу спать…
- Ну, это-то мы поняли, - засмеялся Эна. – Правда, сестрица?
Аэй кивнула, сама не своя от радости. Каэрэ взял ложку и стал хлебать уху, в которой плавали прозрачные жиринки. Она была невыразимо вкусной и ароматной.
- Как тебе спалось, Каэрэ? – с материнской нежностью спросила Аэй.
- Хорошо, - ответил он, проглатывая очередную ложку и неосознанно проводя ладонью по заросшей щетиной щеке. «Наверняка уже не скоро придется побриться!» - мелькнула у него неожиданная мысль.
- Уже почти полдень? Долго же я спал…
- Двое суток с лишком, - засмеялась Аэй.
- Двое суток?! – воскликнул он, роняя опустошенную миску.
-  Да мы поднялись высоко в горы, ушли с прошлой стоянки. Ты спал, как убитый, не проснулся даже, когда Циэ переносил твой гамак.
- Надо же, - только и произнес Каэрэ.
- Ешь, - кивнул Эна. – Вот еще сыр.
Он положил перед ним большой, похожий на луну в полнолуние, свежеотжатый кусок козьего сыра. Справившись с ухой, Каэрэ принялся за сыр, но успел одолеть не более трети, как Эна мягко отстранил его руку.
- Так много сразу нельзя, - ласково сказал он. – Тебе станет плохо.
Каэрэ обескуражено посмотрел на Аэй. На его лице были досада и обида, как у ребенка, которого несправедливо лишили лакомства.
- Каэрэ, родной мой – позже. Я оставлю тебе, обещаю.
Она потрепала его за волосы, смеясь, но в глазах ее была грусть.
- Потом поешь, хорошо? – повторила она.
Каэрэ вдруг стало стыдно за свою слабость. Он сконфуженно отвел взгляд от сыра и сделал вид, что смотрит вдаль, в стороны озера.
- Мы поднялись в Белые горы? – спросил он.
- Нет, это не Белые горы. Это Нагорье Цветов.
Он говорил почти без акцента, на красивом и правильном аэольском языке.
- Я хотел бы помогать вам, - вдруг сбивчиво начал Каэрэ. – Я хотел бы быть вам полезным.
- Не волнуйся, друг, - сказал Эна. – Поможешь. Тебе надо восстановить силы. Яд Уурта  надорвал их.
Каэрэ бросил вопросительный взгляд на Аэй. Та утвердительно кивнула:
- Эна знает твою историю, Каэрэ. Нашу историю, - добавила она.
…Вдалеке, там, где паслись кони, виднелась маленькая фигурка напряженно всматривающегося в даль Огаэ.
+++
Был вечер. В юрте пахло свежей ухой. Лэла сидела у входа рядом с матерью и перебирала разноцветные нитки. Аэй чинила рубахи Эны и Циэ.
Каэрэ вошел в юрту, отодвинув полог. Аэй улыбнулась ему, и он ответил ей улыбкой.
- И тогда я им говори делай, - раздался голос Циэ, продолжающего начатый разговор. – Вот, говорю – я приходи, из рабов убегай. А Рноа говори – ничего моя не знает, твои жены – мои жены, твои кони – мои кони, слишком долго ты далеко был, я теперь вожак, я теперь главный, иди-иди делай из стойбища. Тогда я к Эне и ушел, нашел его – или он меня находи-делай. Эна свободный, он сам кочует, ему никто не указ. Они думают – он шаманит мало-мало. Глупые, они как овцы думают. Я смотри-понимай, он совсем не шаман.
- Что ты теперь будешь делать, Циэ? – спросила Аэй, поднимая голову от шитья.
- Ай, женщина! Что я делать буду? – замахал руками огромный степной валун-Циэ. – Степняков собирать буду против Рноа! Он – что сделал? Табуны забрал? Жен забрал? Пастбища забрал? Плохо, плохо сделал! Степняки такого нового вожака не хоти делай!
В возбуждении Циэ махал руками так, что сорвал со стены большой медный таз. Лэла расхохоталась и захлопала в ладоши. Мать строго оборвала ее – «перестань!»
- С Ууртом связался! – продолжал Циэ. – Храм Уурта в Энниоиэ ему деньги давать делает! Степняки для Уурта коней седлай! Вот как выходит! Мы к Уурту не пойдем, мы, степняки – Великого Табунщика жеребята!
- Сядь, Циэ, и поешь ухи, - сказала Аэй. – А ты, Каэрэ, хочешь ухи?
- Поешь, поешь, - похлопал его Циэ по спине. – Совсем больной был, а теперь живи-живи делай!
Каэрэ ел уху и думал, думал… На днях они уйдут от теплого озера, с Нагорья Цветов. Эна кочует, долго не остается на одном месте – но здесь он остался долго. Воды целебного озера с Нагорья Цветов и подняли Каэрэ на ноги. Эна неспроста заставлял его лежать в береговой грязи – пока кожу не начинало пощипывать, словно от ожога крапивой. Потом они вместе плыли – сначала до камышей, потом – до ближнего камня, потом – до дальних камней… «Молодец!» - кричал гортанно Эна и смеялся. Каэрэ тоже смеялся, не зная, отчего – просто он чувствовал дыхание жизни внутри себя…
… Наконец, пришел и Эна с вечерним уловом, а над входом в юрту опустили тяжелый теплый ночной полог.
- Огаэ! – позвала Аэй. – Хватит спать, соня моя! Иди ужинать! Ты, верно, перекупался!
В ответ была тишина.
- Перекупался, сорванец мой! Да у тебя нет ли жара? – она подошла к свернувшемуся на циновке клубочку и склонилась над ним.
- Огаэ! Мальчик мой! – позвала она и, догадавшись, стала бессмысленно и яростно, в какой-то последней надежде, разбрасывать одеяла. – Его здесь нет! Огаэ! Огаэ, сынок!..
Она метнулась к выходу из юрты, но Эна удержал ее:
- Сестрица, не тревожься так раньше времени. Оставайся здесь, а мы с Циэ отыщем Огаэ.
- Я с вами, - быстро сказал Каэрэ.
- Нет, - твердо ответил Эна. – Женщин нельзя оставлять одних.
+++
Огаэ медленно шел по берегу лицом к воде. Ноги его погружались по щиколотку в  мягкий песок. Над черной поверхностью воды  словно дым, опускался туман. Этот дым-туман окутал озеро, и оно исчезло из глаз. Огаэ чувствовал, как теплая вода подземных ключей щекочет ему лодыжки, а те воды, которые касаются его спины и живота – уже холодны, и коснулся туман. Он зажмурился и сделал еще один шаг вперед – вода дошла до шеи, сжав ее холодным обручем. Он постоял немного, ощущая, что ремни на его локтях затянуты им достаточно плотно и не упадут.
«Пусть я буду жертвой за ли-шо-Миоци, Великий Табунщик!»  - подумал он и сделал последний шаг.
… Теплые глубинные ключи обдали его тело, но не смогли вытолкнуть на поверхность. Напрасно они подталкивали вверх маленькое худенькое тело, погружающееся ко дну. У них не было на это сил.
И тогда снаружи, где небо граничило с покрытым туманом озером, кто-то протянул к находящемуся в глубине вод Огаэ руку – вернее, две сильные руки. Струи обрадовано и весело подтолкнули Огаэ вверх, и через мгновенье он глубоко вдохнул воздух Нагорья Цветов.
Эна смотрел на него и молчал, потом разрезал нелепые путы из кожаных ремней, которые Огаэ сам наложил на себя – чтобы не выплыть наверняка. Потом он снял с себя рубашку и завернул в нее Огаэ, снова не проронив ни слова.
Шлепая по грязи и освещая трескучим факелом себе дорогу, к ним бежал спешившийся Циэ.
- Выдрать тебя надо делай! – закричал он, яростно размахивая плеткой, но Эна поднял руку, и удар пришелся на его предплечье, а не на спину мальчика. Огаэ вскрикнул, как будто это он ощутил боль от плетки.
- Спокойно, Циэ, - ответил Эна не ему, а смутившемуся товарищу-степняку. – Лучше иди назад в юрту, успокой Аэй. А мы с Огаэ будем сторожить костер всю ночь.
И он, прижимая к себе мальчика, пошел к костру, полыхавшему у входа в соседнюю сторожевую юрту, ведя в поводу гнедого коня со звездой во лбу. На его рыжей шкуре и мокрой обнаженной спине Эны сияли отблески костра.
Циэ долго смотрел ему вслед, потом сунул плеть за пояс и заковылял ко второй юрте.
+++
- Уху ешь, - были первые слова, которые Огаэ услышал в этот вечер от Эны – слова, обращенные к нему. Он молча кивнул, и, путаясь в рукавах длинной рубахи Эны, надетой на него, начал жадно хлебать уху из деревянной миски.
- Я не верю, что Аирэи Ллоутиэ предал своего друга, - сказал вдруг Эна.
Наступила тишина, прежде чем Огаэ смог выдохнуть:
- Эна! Ты все знаешь.
- Нет, не все. Но это я знаю.
- Да! Он не предавал ли-Игэа! Это все сокуны… и фроуэрцы!
Огаэ заплакал навзрыд, уронив миску с остатками еды.
Эна посадил его к себе на колени, поближе к огню, и спросил ласково:
- Ты ведь молишься Великому Табунщику?
- Да!  Это правда, что его можно встретить в степи? – с замиранием сердца спросил Огаэ.
- Да, - просто ответил Эна.
- И ты видел его, Эна? – едва шевеля губами от благоговейного страха, спросил ученик жреца Всесветлого.
- Да, - еще проще ответил молодой степняк.
Эна словно не заметил, что Каэрэ пришел к костру и сел молча за спиной у степняка. Он рассказывал Огаэ:
- Я маленьким мальчиков рос вместе с твоим будущим учителем, Аирэи Ллоутиэ. Мать его звали Ийа Ллоиэ – вы дальние братья с ним, в шестом… нет, седьмом колене…
- Братья? – растерянно-восторженно проговорил Огаэ.
- Да, братья – он не сказал тебе? Забыл… - Эна улыбнулся и потрепал Огаэ по волосам. – А мы с ним играли в старинную игру – белые камешки. И в «глупое эхо». Весело было… Я помню его – как живой стоит передо мною. Нас матушка Лаоэй воспитывала. Она была девой Шу-эна… жива еще, я к ней заглядываю иногда… путь к водопаду не близок… Потом учитель Иэ Аирэи забрал в Белые горы, а я еще жил с матушкой… Но потом ушел в степь – матушка нашла одного благородного вожака степняков саэкэ, который меня долго учил, как в степи жить, как все уметь, что надо… Научился. Затосковал, и ушел от него – хоть он добрый человек был и смелый, и дочь свою за меня давал – чтобы я стал после него вожаком саэкэ… ушел от него… Один в степи был… пришел на землю степняков маатэ – чуть не убили меня там, Буланый вынес, - он погладил гриву коня. Думал – от смерти спасся, радоваться жизни буду – нет, все равно, грустно мне… Тоскую. К матушке пришел. Она говорит – Табунщика ищи, твоя душа по нему томится. А я говорю ей – плачу – я ведь не знаю его. То, что ты рассказывала про него нам с Аирэи – помню, знаю. Помню, как маленькие мы ему молились. Вырос – забыл. Его теперь – не знаю. Матушка Лаоэй говорит – ты на правильную дорогу встал теперь. А я – так что мне делать?
- Так брат мой… то есть учитель Миоци… запинаясь, заговорил Огаэ, перебивая Эну, - знал с детства о Табунщике? Он молился Табунщику?
- Да, - отвечал Эна.
- Он тоже забыл, как ты, Эна, - вздохнул горько Огаэ.
- Такое всегда случается, - заметил Эна.
- А ты как вспомнил?
- Матушка говорит – ищи! И я ушел в степь снова. С Буланым. А была весна. Степь цветет – маки, маки… алые. День, два, много дней шел… спешился, коня отпустил – пусть себе воду ищет, мне все равно умирать, не нахожу Табунщика. Нет воды, только роса с неба. Где – говорю – Ты, Великий Табунщик, Хозяин своей весны? Плохо мне – умираю без тебя. И не отвечал он. И плохо мне стало так, что я на землю, на маки упал – умирать совсем. И тут Он говорит мне – «Не умирай, Эна. Я Живой». И дает мне руку – вставай. И коня подводит – конь на зов его прибежал, узнал его. Вот этот конь, Буланый мой, со звездой во лбу.
Эна нежно погладил коня по теплой шее, по густой гриве.
- Это – теперь твой конь, Каэрэ. Матушка тебе его отдала, - сказал он вдруг, как будто все это время говорил и с Каэрэ.
- Его Великий Табунщик по гриве трепал, - тихо, с улыбкой проговорил Эна, отводя со лба рыжие волосы.
- Какой Он? – хором вскрикнули-спросили Огаэ и Каэрэ.
- Живой! Живой! – громко воскликнул Эна и рассмеялся, а потом запел:
Только Табунщик властен в своей весне.
Он собирает в стаи звезды и птиц.
Он в свой табун собирает своих коней,
Он жеребят своих через степь ведет.
Гривы их – словно радуга над землей,
Ноги их быстры, копыта их без подков,
Нет на них седел, нет ни шор, ни узды,
На водопой к водопадам он их ведет,
Мчится весенней степью его табун,
Мчится, неукротимый, среди цветов,
Мчится средь маков, степь одевших ковром.
Только Табунщик властен в своей весне.
+++
 Сашиа сидела в темноте. Светильник погас, и она уже долго сидела без света, окруженная темнотой со всех сторон. Скоро они поедут на пир в Иокамм – о, как она хотела бы этого избежать. Нет сомнений, что Игэа тоже хотел бы не появляться на этом пиру – но теперь он советник правителя Фроуэро и Миаро, а по сути – старший друг и наставник светловолосого и стройного Игъаара, единственного наследника. Игъаар отдал имение ее брата в распоряжение Игэа, и в их жизни почти ничего не изменилось – лишь Аирэи обрил голову и перестал читать свитки, только смотрел на солнечный диск целыми днями.
«Ты потеряешь зрение!» - тревожились Сашиа и Игэа. Но Миоци молчал. Хотел ли он повторить подвиг некоторых белогорцев, годами ослеплявших себя созерцанием диска Шу-эна? «Не беспокойся так, Сашиа», - утешал ее Игэа. – «Сейчас осень, и диск Шу-эна не так вредоносен для глаз».
Аирэи не поедет на пир. Они будут там вдвоем с Игэа, ее опекуном. Он сказал, что там будет и Зарэо, а значит, и Раогай – все-таки не так тяжело будет проводить время среди чванных фроуэрок, высмеивающих тех, кто не понимает их язык, и презрительно кривящих черные брови. Да и аэолки пытаются говорить только по-фроуэрски, коверкая слова, так, что их невозможно понять, а при этом высокомерно глядят на Сашиа и Раогай из-за своих вееров. «Я умею говорить по-фроуэрски», - сказала Раогай. – «Но с ними не буду ни за что. И вообще. Нечего им знать, что я их понимаю».
Сашиа вздрогнула – в темноте она услышала приближающиеся шаги двух собеседников. Она не сразу поняла, что это – ее брат и Игэа, а, догадавшись, обрадовалась – скоро Игэа  поедет с ней на этот нежеланный пир, а чем скорее они поедут, тем скорее вернутся…
Но они не вошли в ее комнату. Раздался треск кресала, далекий отсвет пламени. Миоци зажег светильники, не произнося, как это он обычно делал, молитвы. Друзья сели для разговора в соседней комнате – Сашиа приникла к ковру.
- Игэа, я хотел бы тебя попросить, как своего старого друга – возьми мою сестру в жены, - раздался голос Миоци. Сашиа напряглась.
Очевидно, на лице врача выразилось такое изумление, что белогорец быстро добавил:
- Я понимаю, что сейчас не время об этом говорить, но это – не причуда и не прихоть, а необходимость.
Игэа сделал глубокий глоток из своего кубка и откинулся на расшитую бисером подушку.
- Да, ты здорово тогда ушибся, когда в грозу с лестницы упал,- наконец, вымолвил он.
Миоци вскочил с ковра.
- Так ты отказываешься спасти Сашиа?
- От чего?
- От Нилшоцэа!
- А ее спасет то, что она станет женой человека из рода, в котором были карисутэ? Ей это не навредит еще больше?
- Пойми, у тебя сейчас высокое положение…
-…которое может измениться в любой момент…
- Почему ты перебиваешь!
- Слушаю тебя, мой мудрый друг.
- Нилшоцэа не позволяет ей остаться девой Шу-эна.
- Ты позволь. Ты же – жрец Шу-эна Всесветлого. Тебе решать.
- Шу-эн Всесветлый уже ничего не решает в Аэоле.
- А Аирэи Ллоутиэ тоже уже ничего не решает? Ты не можешь защитить ее?
- А я уже не могу остаться жрецом Всесветлого.- Я не хочу, чтобы Сашиа осталась одна.
Игэа внимательно посмотрел на него.
- Ты хочешь сказать, ты не вернешься от водопада Аир?
Миоци промолчал.
- Я не спрашиваю тебя, что ты хочешь сделать. Я знаю. О, сколько еще предстоит мне этой боли! - почти вскрикнул он. Миоци вздрогнул от этого неожиданного возгласа.
- Игэа…- начал он.
- Не надо. Ничего не говори. Сашиа тоже не знает, что ты задумал?
- Она догадывается.
- Она согласна выйти за меня замуж?
Миоци промолчал.
- Ты спрашивал ее?
- Да.
- Что она говорит?
- Я – ее старший брат, она сделает так, как я ей велю.
- Да, полагаю, что так, но… Я могу быть ее опекуном, а не мужем. Ты подумал об этом?
- Я удивлен твоими словами, Игэа.
- Если она не хочет выходить замуж, зачем ты ее принуждаешь?
- Она не понимает, что для нее полезно, а что – нет.
- Она очень хорошо все понимает… Да, что это будет за свадьба, когда у нас траур?
– Это будет очень скромная свадьба.
– Так ты собираешься еще лишить ее свадьбы, которая есть у всех невест?
- Ты не берешь мою сестру в жены? – холодно и жестко проговорил Миоци
- Я поклялся не жениться с тех пор, как Аэй…- на мгновенье у Игэа пропал голос, но он справился с собой и продолжал:- …с тех пор, как Аэй пропала в степи в буран.
Они молчали несколько долгих минут.
- Прости, - наконец сказал Миоци.
Игэа не ответил, но Сашиа показалось, что он кивнул в темноте.
- Нам пора, - сказал Игэа, словно извиняясь. – Нам надо присутствовать на этом пиру, Аирэи.
- Я понимаю, - ответил Миоци.
Они поднялись на ноги. Сашиа отдвинула завесу и вошла.
- Ты слышала наш разговор? – устало спросил Миоци.
Не дав ей ответить, Игэа взял ее за руку – как дочку.
- Мы пойдем, Аирэи, - снова сказал он, уже твердо.
Они вышли в сумеречный сад и сели в уже готовые роскошные носилки, похожие на маленький шатер. Шестеро рабов подняли шесты на плечи. Игэа обнял Сашиа левой рукой, она уткнулась в его плечо.
- Плачь, дитя мое, плачь, - говорил Игэа. – От этого порой становится легче…
+++
Раогай снилось, что она продирается сквозь чащу. Цепкие кустарники рвали ее одежду, царапали до крови лицо. Она хотела проснуться и не могла – сон был тяжелый и липкий, как пот.
- Раогай, дочка! – раздался на ней голос Зарэо. – Раогай!
- Я не поеду на этот дурацкий пир, отец, - ответила она, натягивая на голову одеяло.
- Нет, не поедешь, - согласился Зарэо, и она, вдруг окончательно проснувшись, уловила странные нотки в его голосе.
- Что с тобой, отец? – закричала она, выскакивая из-под одеяла и повисая у него на шее.
- Ничего. Ничего, родная, - ответил Зарэо.
Он стоял посреди ее комнаты, одетый в воинскую рубаху и кольчугу. На крепком кожаном поясе воеводы был тяжелый меч одного из самых древних родов Аэолы. Рядом с отцом стоял молчаливый и повзрослевший Раогаэ, впервые – в полном одеянии воина.
- Мы не едем на пир, - сказал Зарэо. – Мы уходим сегодня ночью собирать ополчение. У меня уже есть две сотни верных людей.
- Дай мне меч, отец! – вскрикнула Раогай.
- Нет, - Зарэо покачал головой – ему нелегко дался этот ответ. – Тебе придется жить у матушки Лаоэй.
Раогай открыла рот для спора, но, вглядевшись в лицо отца, она вдруг увидела, что это другой человек, чем тот, который вчера поехал повидаться с племянницей из Энниоиэ. Это был ли-Зарэо, воевода Аэолы, в чьих жилах текла царская кровь древних родов – воин, постаревший за вчерашний вечер на десять лет.
Раогай ничего не сказала, только прижалась к русой бороде отца и заплакала.
+++
Сашиа озиралась по сторонам среди пестрой и громкой толпы фроуэрок, лакомящихся фруктами и сластями. Напрасно рабы с поклоном подносили ей блюда с засахаренными ягодами и маленькими серебряными вазочками, в которых было варенье из лепестков роз (аромат от него распространялся на несколько шагов вокруг) – она не смотрела ни на кушанья, ни на рабов.
Их с Игэа на пиру разлучили – мужчины сидели в главном, Бирюзовом, зале дворца Йокамма. Двери в Бирюзовый зал были распахнуты, но тончайшие занавеси из почти невесомых стеблей нежной и прочной травы огриэ не позволяли видеть происходящее в нем.
У входа стояли двое оруженосцев-сокунов в полном обмундировании. Их черные, как крыло ночной птицы, плащи, с алым кругом на спине, опадали тяжелыми складками на зеркальный пол.
Сашиа стояла рядом с сокунами. Они не говорили ей не слова, их бритые головы были высоко подняты, а глаза – полузакрыты.
Внезапно какой-то маленький человечек дотронулся до края покрывала Сашиа.
- Мкэн желает пройти в тот зал? – шепеляво спросил он. – К кому?
- К кому? - переспросила растерявшаяся девушка. – Мне нужен Игэа Игэ.
- Игэа Игэ? – удивленно поднял брови человечек. – Он не находит радости в таких удовольствиях.
Сашиа вспыхнула, наконец, поняв, что он имел в виду.
- Я – под его опекой! – вскричала она.
- А-ах, - отступил человечек на шаг назад. – А-ах, - он сложил руки перед грудью и несколько раз мелко поклонился. – Да простит меня мкэн! Я не узнал ее. А-ах!
- Я могу пройти к Игэа Игэ? – спросила Сашиа.
- Нет, нет, милая мкэн, - затараторил человечек. – Благородные девы и жены не входят в Бирюзовый зал. Туда входят только…
Он не успел закончить. Высокая девушка с огромными глазами на осунувшемся лице, без покрывала поверх распущенных волос, метнулась мимо сокунов, желая попасть в тот же Бирюзовый зал, куда и Сашиа несколько минут назад. Стражи схватили ее, но она, разрывая свое верхнее платье, высвободилась из их рук и в одной белой нижней рубахе вбежала в Бирюзовый зал.
- А-ах! – протянул человечек, не двигаясь с места.
Сокуны вернулись на свои места, их лица приняли прежнее холодное выражение.
Но до этого Сашиа уже успела юркнуть в шелестящую дверь…
Ее никто не заметил. В зале было шумно от гортанной речи фроуэрцев и душно от дыма курильниц, источающих сладко-терпкие ароматы. Члены Йокамма и прибывшие из Миаро фроуэрцы расположились на подушках вокруг накрытых столов, невысоких, уставленных яствами. Они пили вино из золотых и серебряных кубков ели жирное свиное и пропитанное острыми приправами куриное мясо, а между столов изящные девицы в прозрачной одежде двигались в  медленном танце. Кое-кто уже обнимал полуобнаженную танцовщицу.
Вдруг среди столов и пьянящего дыма курильниц появилась та безумная худая девушка, которую не смогли удержать стражи. Она бросилась к смуглому обритому наголо аэольцу, возлежавшему на багряно-красных подушках рядом с Нилшоцэа, крича пронзительно и отчаянно:
- Отдай! Отдай! Отдай мне его! Отдай Ноиэ!
Аэолец, не говоря ни слова, несколько раз ударил ее по лицу. Темная струя крови полилась из ноздрей девушки. Она упала на колени, но продолжала кричать, воздев тонкие худые руки:
- Отдай! Отдай мне его! Отдай моего сына! Отдай Ноиэ!
Тогда он схватил ее за волосы и швырнул на ковер. Она приподнялась, издав стон, в котором можно было различить «Ноиэ» - тогда бритый аэолец несколько раз ударил ее ногой в тяжелой сандалии.
Игэа вскочил со своего места – он возлежал далеко от аэольца, за отдельным столом, рядом с молодым Игъааром – и что-то крикнул стражникам.
Но одновременно с его возгласом Сашиа, подбежав к девушке, загородила ее от аэольца, раскинув свое синее покрывало.
- Остановитесь! – услышали все голос Игэа. – Здесь дева Шу-эна.
Все обернулись на голос и увидели, как бледный, словно молитвенное полотно белогорцев, Игъаар, поднимается со своего места. В Бирюзовом зале воцарилась тишина.
Сашиа взяла за руку девушку в нижней рубахе и помогла ей подняться, накидывая свое покрывало, как крыло птицы, на ее обнаженные плечи.
- Что происходит, Мриоэ? – спросил наследник правителя Миаро и Фроуэро.
Быстрыми шагами он пересек зал – Игэа следовал за ним – и подошел вплотную к бритому аэольцу.
- Да простит меня мкэ, - начал Мриоэ по-фроуэрски с сильным акцентом человека, недавно начавшего осваивать чужой язык. – Да прости меня мкэ…
- Кто эта женщина, Мриоэ?
В юношеском голосе Игъаара неожиданно зазвучал тот звон ледяной стали, от которого бежали мурашки по спинам у подданных его отца.
- О венценосная отрасль древа Фроуэро! – улыбаясь и кланяясь, заговорил Нилшоэа. – Эта безумная женщина – бывшая жена этого несчастного.
- Когда он развелся с ней? – перебил его Игъаар, на белом лице которого уже загорелись багряные пятна.
- Недавно, о благороднейший, - немного запинаясь, проговорил Нилшоцэа. – Недавно. Она лишилась рассудка, как вы все только что имели возможность убедиться. Мриоэ милостиво отправил ее назад к дяде, а не посадил на цепь.
- По закону и следует, Нилшоцэа, чтобы он отправил ее назад к дяде, - заметил Игэа и поймал злобный взгяд аэольца-ууртовуца.
- Где же ли-Зарэо? – словно проснувшись, спросил Мриоэ. – Отчего он не присматривает за своей племянницей?
- Отчего ты не отвечаешь мне, а задаешь вопросы? – ответил Игъаар, поворачивая темным камнем вниз перстень на своем среднем пальце.
При этом жесте наследника лицо Нилшоцэа на мгновенье перекосилось, как от судороги, а Мриоэ затрясся. Стражники подхватили его обмякшее враз тело под локти.
- Будь мужчиной, - сказал Игъаар, держа на виду левую руку с повернутым перстнем. – Будь мужчиной и отвечай мне.
- Да… о…. о… о великий… великий нас… наследник… венценосная отрасль… древа Фро…, - залепетал изменившийся в лице Мриоэ.
Сашиа и ее спутница неподвижно стояли посреди зала. Синее покрывало теперь скрывало обоих.
- Я не виновен, мкэ! – хрипло застонал Мриоэ, приковав безумный взгляд к повернутому кольцу. – Я – чтитель Уурта! Я принес в жертву освящения соединения алтарей Уурта и Шу-эна  в Энниоиэ своего первенца!
- Ноиэ! – пронзительно закричала жена аэольца. – Ты скормил Ноиэ огню! Отдай, отдай, отдай, верни мне его целым!
Игъаар на мгновение закрыл глаза. Потом, словно преодолевая боль, повернул кольцо на пальце – дальше, чтобы темный камень совершил полный оборот.
Стражники подхватили Мриоэ и поволокли прочь – как мешок с костями.
Игэа подозвал трясущихся от страха рабов.
- Проводите деву Шу-эна вместе с этой несчастной в мои комнаты, - сказал он и добавил шепотом, слегка сжимая ладонь Сашиа в своей: - Я скоро приду.
+++
Когда Игэа вошел в комнату, Сашиа вскочила и кинулась к нему, пряча свое заплаканное лицо на его груди.
- Она убежала, Игэа, убежала, - повторяла девушка. – Эта несчастная убежала… и я не знаю, куда… Она такая сильная, Игэа – она вырвалась, мне ее было не удержать… Она убежала прочь, на улицу, а сейчас ночь… Надо найти ее, она погибнет, Игэа!
- Я отправлю людей на поиски, - ответил Игэа. – Бедная моя Сашиа… Зачем ты пришла? Зачем ты напомнила Нилшоцэа о себе?
- Что-то страшное происходит, Игэа… что-то случилось в городе… почему ты молчишь, ты не говоришь ничего? Раогай нет, никого из семьи Зарэо и его самого – нет… везде сокуны, везде – фроуэрская речь… Что случилось, Игэа? – говорила Сашиа, взволнованная, со слезами на глазах.
Игэа молчал, нежно прижимая ее к себе. Он словно собирался с силами, чтобы сказать что-то – и не находил их.
- Скажи мне правду, Игэа, - потребовала дева Шу-эна. – Оттого, что ты будешь скрывать ее от меня, он не станет иной.
- Ты права, сестра Аирэи Миоци, - тяжело вздохнул Игэа. – Ли-Зарэо… Зарэо… собрал своих людей. Они ушли в сторону лесов Фроуэро. За ними посланы сокуны, но в лесах Фроуэро нельзя найти никого.
- Когда он сделал это, Игэа?
- Вчера. После того, как увидел безумную Оэлай.
- Это была… плямянница Зарэо?! Эта безумная девушка?
- Да. Ее муж принес ее первенца в жертву Уурта. После этого она лишилась разума.
Они сели на ковер – будто не в силах более были стоять.
- Поедем домой, Игэа, - вдруг умоляюще попросила Сашиа.
- Нельзя, дитя мое, - покачал головой фроуэрец. – Это не положено. Веселье, - он передернул плечами, - должно продолжаться до утра.
Они снова помолчали, потом Сашиа снова спросила:
- Почему Игъаар повернул кольцо?
- Это кольцо власти, - не сразу ответил Игэа. – Он – сын и наследник правителя Фроуэро. Юноша был глубоко потрясен, увидев Оэлай и узнав причину ее безумия.
- Что теперь будет с Мриаэ? – спросила Сашиа.
- Если кольцо власти повернуто вокруг пальца хозяина, то вызвавший его гнев должен быть казнен до утра, - ответил Игэа. Потом он добавил: - Это первый смертный приговор, который произнес Игъаар в своей жизни.
+++
Аирэи Миоци стоял в ночной тьме перед пламенем священного светильника с воздетыми руками. Он молчал, и молчание ночи было ему ответом. Пламя едва колыхалось от слабого ночного ветра, светильник, подвешенный к шесту шалаша, мерно раскачивался и прозрачное масло, как вода, выплескивалось на деревянный пол.
Тебе не восстать,
Не утешить ожидающих Тебя,
Не обрадовать устремляющих к Тебе взор.
Спишь Ты – и сон твой бесстрастен,
Забыты мы Тобою,
Подобно мертвым.
Ничего не видишь Ты на земле,
Нет для Тебя жертвы.
Не разбудить Тебя, не вызволить, не поднять.
Как мертвый, Ты спишь,
Сильный, чьи дела так были прекрасны.
Верный жрец найдется ли,
Станет ли он Твоим жеребенком,
Жертвенным конем Твоим,
Белогривым, буланым,
Со звездою во лбу,
Чадом степи,
Чтобы наполнить небо и землю,
Пред Твоими очами…

…Он не сразу понял, что в его шалаш-молельню вошли, и резко обернулся, внезапно услышав за спиной дыхание людей.
- Не гневайтесь, ли-шо-Миоци! – раздалось из темноты, и белогорец опустил руки, устыдившись принятой им боевой позы.
- Мы к вам, мкэ, - проговорил второй голос, более низкий и размеренный. – Батюшка наш, Гриаэ-кузнец, желает вам кое-что поведать.
Старик в светлой одежде выступил из-за спин своих могучих сыновей. Он открыл рот, и, покачав головой, пальцем показал на обрубок между оставшихся зубов.
- Да вот беда – немой он. Язык отрезали. Он кольчугу золотую починял в храме Шу-эна, а после этого, чтоб секретов не разболтал, смертью пригрозили, да, чтоб вернее было, язык и отрезали, - разъяснил тот же спокойный голос старшего сына кузнеца. – Матушка наша больше про то знала, да умерла недавно.
Дед закивал головою и издал нечленораздельный звук.
- Батюшка хочет вам что-то сказать.
Кузнец подошел к Миоци и взял его за кисть правой руки. Миоци не шелохнулся, только напрягся. Кузнец, что-то мыча, и непрестанно кивая головой, положил правую ладонь Миоци на его левое плечо. Потом он согнул пальцы белогорца несколько раз – словно стараясь, чтобы тот запомнил их странное сложение. Потом, вопросительно замычав, он пристально посмотрел молодому человеку в глаза – точно проверяя, все ли он понял.
- Не беспокойся, добрый человек. Если Всесветлому угодно, он откроет мне то, что ты хотел мне сказать, - ответил учтиво белогорец и позвал: - Тэлиай!
- Вас и ваших сыновей сейчас накормят ужином, добрый человек - пояснил он, обратившись к кузнецу. Но тот не слушал его. Имя рабыни, произнесенное белогорцем, заставило его так вздрогнуть, будто у ног его ударила молния.
Тэлиай поспешно вошла в шалаш на зов хозяина – и остановилась, и заплакала.
Гриаэ подошел к ней и протянул ей руки – не мыча, а молча улыбаясь.
- Родной мой! – воскликнула она. – Милый мой! Кто бы чаял, кто бы знал, что вновь тебя увижу?
Миоци в недоумении смотрел на них. Пока Тэлиай то плакала, то причитала, младшие рабыни принесли угощение. Миоци пригласил всех сесть, и сам сел с ними, взяв чашу родниковой воды.
И сыновья Гриаэ, и Миоци в молчании ожидали, когда Тэлиай заговорит. Наконец, вытерев слезы цветастым платком, она вымолвила:
- Это Гриаэ, что кузнецом был в соседнем имении с имением твоих родителей, Аирэи. Меня твоим родителям беременной продали… Сын у нас родился…Аэрэи мой… а потом Гриаэ продали в Тэ-ан…
- Батюшка выкупился из рабства, - с почтением проговорил старший сын.
Гриаэ обернулся к сыновьям и властно сделал несколько знаков.
- Мкэн Тэлиай, - сказал старший. – Мы всегда уважали мать Аэрэи. Мы будем рады, если вы своей рукой возожжете свечи на его погребальном камне. Наш старший брат, совершивший великий подвиг, похоронен в нашем саду.
+++
Уже много дней прошло с тех пор, как Эна и его спутники покинули берега теплого озера, принесшего Каэрэ почти полное выздоровление…
Они перешли Нагорье Цветов и с каждым днем уходили вниз, в долину, направляясь в верховья реки.
Циэ, сидя на вороном коне, весело пел:
Чтоб длинный путь пройти,
Давай вперед
Шагай – и только так.

Коль песни встретятся
В пути – их в лад
Слагай – и только так.

Восторг души сумей
Растить, храня
Внутри, – и только так.

Минуешь горя дни,
Слезу, крепясь,
Утри – и только так.

Что сердцем просится –
Найдешь, стремясь
Искать, – и только так.

Узнать, что мир красив, –
Открой свои
Глаза – и только так!

- Это река Альсиач, что течет в страну Фроуэро, - сказала Аэй, сидевшая верхом на игреневой лошади, и отвернулась, чтобы ветер высушил ее слезы.
- Зачем мы идем сюда, Эна? – спрашивала Лэла, сидящая впереди него на спине буланого коня со звездой во лбу.
Каэрэ тоже был бы в седле – Циэ с радостью уступил бы ему белого коня.– но Эна сказал: «ты еще слаб для переходов верхом, береги силы», и к своему гневу и стыду Каэрэ был принужден ехать на особо устроенных носилках, прикрепленных к спинам двух мулов. Рядом с ним сидели обычно дети – только сейчас Эна забрал к себе болтушку Лэлу, в носилках остался только Огаэ, тоже расстроенный, как и Каэрэ, от невозможности ехать верхом.
 - Зачем мы идем к реке, Эна? – повторила Лэла, теребя его за кожаный рукав рубахи.
- Это – земля вождя Рноа. Нам нельзя ночевать здесь – могут придти его люди и убить нас.
- Это – земля великого Цангэ! – вдруг, словно захлебнувшись гневом, выкрикнул Циэ. - Великого Цангэ земля и его народа! Если бы мы не предали своего вождя Цангэ, то никакие Рноа не смогли бы придти и хозяйничать на Нагорье Цветов.
Циэ, уходивший в свое кочевье прошлой луной, вчера только нагнал Эну с его спутниками у порожистой речки, вверх по которой они и шли теперь. Он пришел с невеселыми новостями.
- Плохо дело, Эна, - говорил он. – Мало воинов, мало лучников, мало всадников! Рноа сказал – подать платить делать для него. Подать платили делали – коней отдать, девушек красивых ему отдать, он их ууртовцам продай-продай делать, никогда больше степь не увидят! Рноа себя великим вождем называй – кто не хочет так говори делать, того птицам на съедение в степь отдает.
- И что же вы решили? – спросил Эна, думая о чем-то своем.
- Что решать? Что решать, эх? Что ты спросил – глупость спросил! – закипятился огромный степняк, приподнимаясь в седле. – Будем биться, сражаться делай! Смелых много в моем роду пока! Эх, эх – жаль, что нет больше Цангэ и никого из рода его… Предали Цангэ, убили. В спину стреляли – свой, не чужой стреляй делал! С тех пор нас больше Великий Табунщик по степи и не водит.
- Кто это – Цангэ? – спросил Огаэ.
- Великий вождь племен маэтэ и саэкэ, - отвечала вдруг ему Аэй. Циэ и Каэрэ удивленно посмотрели на нее.
- Он вел степняков на подмогу к сражению при Ли-Тиоэй, - продолжала Аэй, глядя вдаль, где степь соединялась с небом, но попал со своими людьми в засаду сокунов. Они бы прорвались, но Цангэ был убит – убит выстрелом в спину. Стрелял не сокун – стрелял кто-то из степняков.
- Это сам Рноа и был, думаю, - сумрачно сказал Циэ.
- Среди степняков началось смятение. Из-за этого они и не пришли вовремя к месту битвы при Ли-Тиоэй, - продолжала Аэй.
- Ты много знаешь, женщина, - сказал Циэ задумчиво. – Может быть, ты знаешь, остался ли кто-то из рода Цангэ?
- Его старшие сыновья привели к Ли-Тиоэй маленький отряд и все погибли в битве, - сказала Аэй. – А младшие дети были убиты Рноа вместе со всеми родственниками Цангэ.
- Род Цангэ больше не бывай-делай! – воскликнул горестно Циэ, словно у него во время рассказа теплилась еще какая-то надежда.
- Рноа особенно искал самого младшего сына Цангэ, почти младенца, который только пошел, - продолжала Аэй.
- Самый младший в степи отцу наследует, не самый старший, да, - угрюмо сказал Циэ.
- А я бы спрятала этого маленького мальчика и спасла его, - заявила Лэла.
- Спасибо, дитя мое, за то, что так придумала, - ответил Эна. Она спросила, обернувшись к Эне: - А ты?
- И я бы тоже так поступил, - ответил молодой степняк. – Как тебе нравится это место на излучине реки, дитя мое? Я думаю, что мы раскинем наше новое маленькое стойбище здесь. Что вы думаете, сестра моя Аэй, Циэ и Каэрэ?
Каэрэ смотрел на скалы, возвышающиеся над рекой и не слушал слов Эны. В свете вечерней зари скалы были не белыми, а багряными.
- Да, пожалуй, - ответил Циэ за всех. – Эй, что на скалы смотри делай? – крикнул он, хлопая в шутку по плечу Каэрэ, который не мог отрвать взгляда от алеющих вершин. -  Это священные горы – знаешь, да? Священный картина на них – захочешь, пойдем смотри делай. Спой же нам теперь твою песню, Эна! Хороша она!
И Эна не отказал ему –  и запел на звучном языке степи:

Наша земля, как известно,- одна на всех.
Горы и зной ее, травы - одни на всех.
Зимы, пустыни, просторы - одни на всех.
Воды, туманы и ветры - одни на всех.

Все, что ты мог бы своим назвать,- только прах.
Все, что ты мог бы своим назвать,- только дым.
Нет твоего ничего ни в пустых садах.
Нет твоего ничего ни в снегах седых.

Ты, приходивший на свет, что ты нес с собой?
Одежды расшитые, звезды над головой?
Нет? Может, тогда птичье пенье, рассвет живой?
И этого не было? Что же ты нес с собой?

И что заработаешь - золото, шелк, вино?
Но с ними тяжел, словно камень, обратный путь.
Как не принес с собою ты ничего,
Так и иди назад. И свободен будь.

Все, что дано тебе было, что брал,- верни.
Каждое слово, что помнил навек,-  верни.
Каждый талант, что подарен тебе,- верни.
Даже дыхание самое, даже себя!  - верни.

И в отворенную дверь заходи - живым.
И без конца, и без края, без мер - живи.
Ты - ничего не имеющий, но - любим.
Ты - раствори неименье свое - в любви.


+++
Около полуночи, когда все смолкло, Эна и Аэй сидели у костра.
- После битвы при Ли-Тиоэй один степняк скакал и скакал на своем буланом коне к водопаду Аир, на восток, исполнить свой долг перед Цангэ, исполнить волю Великого Табунщика. У водопада Аир он нашел деву Шу-эна Всесветлого и раненого аэольца, которого она выхаживала. И она приняла к себе маленького мальчика, едва научившегося ходить, которого привез степняк, верный Цангэ. И она приютила степняка из рода маэтэ, но он ушел оттуда через несколько дней – далеко-далеко, к островам Соиэнау, чтобы забыть о позоре своего рода, и о стреле, пущенной в спину Цангэ степняком Рноа. Он оставил деве Всесветлого весь свой запас целебных трав с Нагорья Цветов – чтобы он выходила аэольца, и одежды Цангэ – чтобы дева Всесветлого хранила их до той поры, пока самый младший сын Цангэ не станет всадником и воином.
- Мальчик вырос и отказался от одежды вождя, - негромко ответил Эна.
- Значит, в ту пору еще не пришло ему время стать вождем. Настоящий вождь – и есть то, кто приходит, словно простой степняк.
Аэй посмотрела на Эну, поворошила длинной палкой костер.
- Что же стало с тем верным Цангэ степняком из рода маэтэ? – спросил Эна, помедлив.
- Аг Цго  было его имя… Он взял в жены самую красивую девушку-соэтамо с островов Соиэнау – Аг Цго  выиграл конские состязания, чтобы добиться ее руки. Но он не смог оставаться жить на одном месте – в его степняцком сердце была неутолимая жажда странствий. И он со своей молодой женой и маленькой дочерью покинули Соиэнау, и жили по всей Аэоле, и у них родилось трое сыновей. Но когда он состарился, то они поселились в Белых горах, там, где великие водопады. И там прошла моя юность. И там я встретила Игэа Игэ. О, знала ли я, что переживу его…
Аэй обхватила голову и качнулась несколько раз из стороны в сторону, как человек, испытывающий нестерпимую боль.
- Сестричка моя, сестра моя, дочь степи, дочь верного Цангэ степняка Аг Цго! – воскликнул Эна, нежно беря ее за руку. – Велико твое горе… Но ради того дитя, что под сердцем твоим, ради сына Игэа Игэ – будь сильна и мужественна!
- О, Эна, - ответила она. – Ты угадал про дитя… Сын мой никогда не увидит уже своего отца – сокуны давно убили Игэа…
- О, Аэй, - и он обнял ее, повторяя: – Велико твое горе…
- В горе моем я слышу поступь Великого Табунщика, - отвечала Аэй. – Спасибо тебе, Эна, брат мой, сын степи…
И она запела песню островов Соиэнау:
Вздохи ветров сменит ночной покой,
Светлые росы травы посеребрят,
Дым над рекой - спит степь за рекой,
А за степью гасит звезды заря.

Кратко время покоя, ночь коротка,
Тихо зайдет месяца узкий серп,
Угли станут золой - у пастуха
Гаснет костер... cкоро, скоро рассвет! 
+++
Следующим утром они пошли к священным скалам.
- На них – древние письмена, они остались еще с тех пор, как здесь жил Эннаэ Гаэ.
- Кто это? – спросил Каэрэ. - Я много раз слышал это имя.
- Это мудрец, научивший аэольцев почитать Великого Табунщика. Его диспуты с белогорцами и жрецами Всесветлого записаны здесь, на скалах.
- А разве не только степняки почитают Великого Табунщика?
- О нет, - отвечал Эна. Степняки многое забыли, а многое, наоборот, придумали, добавив к тому, что рассказывал Эннаэ Гаэ. Говорят, что он перевел на аэольский язык рассказ о Великом Табунщике, а его ученики перевели этот рассказ на язык Фроуэро. Давно все это было, Каэрэ, очень давно. Степняки, как рассказывают, гораздо позже пришли на Нагорье Цветов – а до этого здесь были города…- рассказывал Эна, покачивая головой в такт своим словам. – Там, где ты видишь сейчас эти священные скалы, был город и в нем были храмы. Думаю, что эти скалы, на самом деле – остатки зданий.
Эна остановился и добавил:
- Если ты не хочешь, то мы не пойдем туда, Каэрэ.
- Отчего же я должен не хотеть? – слегка обиделся Каэрэ. – Я не из числа трусов.
Эна промолчал в ответ и пошел вверх по склону. Каэрэ последовал за ним.
- Я не говорил тебе, Эна, - вдруг, задыхаясь от быстрого подъема, начал он, - я не говорил тебе этого, но теперь скажу. Я сменил веру. Я предал моего Бога, в которого я верил, потому что Он никак не явил себя.
- Великий Уснувший? – без тени удивления спросил Эна. – Ты ведь ему посвящен?
- Нет, не ему… и не важно как его звали… Он не отвечал мне, как бы я его ни звал. И я отдал его символ, который раньше носил на шее, Сашиа, сестре Миоци – для нее он был отчего-то дорог, это знак ее богов…
- Сашиа верит в одного Великого Табунщика, в Повернувшего вспять Ладью, - перебил его Эна.
- Да? – удивился Каэрэ и остановился.
Эна тоже остановился и, обернувшись, внимательно глядел на него. Его дыхание было по-прежнему глубоким и ровным, словно подъем не стоил ему никаких сил.
-  И было время, когда ты не молился никаким богам? – спросил, наконец, Эна.
«Как ему удалось угадать…»
- Да, ты прав, Эна! – ответил через силу Каэрэ – и его самого передернуло.
- А кому же ты молишься теперь? – продолжал Эна.
- Великому Табунщику, - твердо сказал Каэрэ.
- Я не знаю, кому ты был посвящен, Каэрэ, - промолвил Эна, - но если бог твой не был из свиты Уурта, то он открылся тебе в Великом Табунщике. Великий Табунщик открывает истинного Бога собою.
- Нет, он был не из свиты, - с печалью сказал Каэрэ. – Это тоже был один Бог, и рядом с ним не было иного. У него был Сын, говорят, что он умер и воскрес. Но все это – неправда. Он не живой. А Великий Табунщик – живой.
Эна все внимательнее и внимательнее смотрел на Каэрэ.
- Бывает так, - неожиданно начал он, словно говоря сам с собой, - бывает так, что степняк зовет Великого Табунщика, а Великий Табунщик не приходит, и степняк, глупый степняк, говорит: «Великий Табунщик спать делай! Что сделает, не знаю, может быть, совсем умер делай! Не встанет, наверное, больше он. Пока он спит, пойду-ка я, выливать делать буду кобылье молоко смуглому демону степи. Пусть смотри-смотри делай за скотом моим». Так глупый степняк говорит… Он хочет, чтобы Великий Табунщик делал, как степняк скажет, а ведь степняк сам должен идти, куда Великий Табунщик поведет. Великий Табунщик свободен, свободнее ветра, и весна его приходит, когда он захочет. А степняку надо, чтобы все было надежно и крепко, чтобы правила были. Но по правилам степняцким Великий Табунщик не живет, только смуглые и раскосые демоны степи живут по правилам. Им – молока, а они за скотом присмотрят. Если другой степняк побольше им молока наливает, они скот того, первого, бросают. Смешно это! Великий Табунщик т а к не хочет с людьми жить. Он разговаривать с ними хочет, а не кобылье молоко пить и пастухом у их стад работать. Он рукой махнет – все стада к нему сбегутся, соберутся со всей степи, сделают так, как он скажет. Он все может. Но он это – дарит. Он молоко кобылицам сам дает, вымя их наполняет, чтобы жеребята могли пить молоко, расти и бегать по степи могли. На что ему молоко в обмен на батрачью работу? Не хочет он, чтобы так с ним степняк поступал. Обидно ему, Великому Табунщику. Уходит он прочь, и молчит, и плачет, что не с кем говорить ему…
Эна замолчал.
- Я слышал, что Великий Табунщик умер и воссиял, - спросил Каэрэ. – Что это значит?
- Он – живой. Вот это и значат слова эти. «Воссиял» – значит, живой. Такой, которого Ладья смерти не унесет за горизонт. Он сам шагнул за горизонт, сам в Ладью шагнул, развернул ее вспять, натянул разноцветный лук…
- Я знаю эту песню, - встрепенулся Каэрэ.
Он явился, как Табунщик –
Жеребят своих собрать.

Эна радостно кивнул, и они запели – Каэрэ порой умолкал, так как не помнил все слова.
В день, когда о Нем забыли,
И не думали искать,
Он явился, как Табунщик –
Жеребят своих собрать.
Лук напряг Он разноцветный,
Повернул ладью Он вспять.
Кто сумел Его увидеть,
Тот не сможет потерять.
Усмирить сумеет воды
Повернувший вспять ладью -
О, светла Его дорога!
О, светла стезя Его!
О, табун неукротимый
Быстроногих жеребят!
Через море эти кони
Не промчаться – пролетят.
Он шагнул до горизонта,
Он шагнул за край небес
Натянул свои поводья
Как цветной небесный лук
Усмирить сумел он воды,
Перейдя через поток
Он, в расселины сошедший,
Жеребят Своих нашел,
Он измерил дланью небо,
Шагом землю обошел.
В день, когда решили люди –
Небеса навеки спят,
Он явился, как табунщик,
Собирая жеребят.
Перебросил лук чрез небо,
Повернул ладью назад,
Жеребят его копыта
По степной траве звенят
Усмирит морские воды
Повернувший лодку вспять.
Кто сумел Его увидеть,
Тот не сможет потерять.

- Так он – человек? – спросил снова Каэрэ, когда они закончили петь.
- И человек, и жертвенный жеребенок. Ты, конечно, знаешь историю о верном и неверном жрецах?
- «Если один неверен, то другой из них верен»? Я слышал, но не понял ее.
- Эта история толкуется так. Верный жрец – это сам Великий Уснувший. Когда никто на земле не верен, он приходит и сам становится жертвенным животным, чтобы земля была верна небу.
- Ты красиво говоришь, Эна, - сказал Каэрэ. – Где ты учился?
- Степняки учили меня ставить юрты, - задумчиво сказал Эна, - пасти коней. Учили, как не потеряться в степи в буран. Старый белогорец, ушедший в поисках Великого Уснувшего в степь, научил меня древнему искусству оживлять кости больных людей. Но о Великом Табунщике я узнал впервые от девы Всесветлого у водопада. И еще знаю то, что нельзя рассказать, но то, что сам Великий Табунщик открыл мне, - отвечал Эна.
- Посмотри! – вскричал Каэрэ в тревоге. – Это же Лэла – там, наверху! И Огаэ! Как они изловчились забраться сюда раньше нас?
- Эна, Эна! – девочка в синем платье бежала к ним навстречу. – Циэ сказал, что, когда Великий Табунщик был маленький, то он лепил из глины маленьких птичек… и лошадок… и они оживали!
- Это, быть может, и правда, - серьезно ответил Эна, протягивая к ней руки.
- Эна, а еще Циэ говорил, что Великий Табунщик, когда был маленький, убивал тех детей, с которыми он играл, когда они его обижали, - добавил стоящий позади Лэлы Огаэ.
- Это – неправда, - твердо сказал Эна. – Это выдумка степняков. Не надо верить всему, что говорят о Великом Табунщике.
- А как же узнать о нем? – продолжал спрашивать Огаэ.
- Надо сердцем знать, какой он, - ответил Эна и улыбнулся. – Ты научишься когда-нибудь… В степи много небылиц говорят о Великом Табунщике… Никогда он не убивал и не убивает, каждый, кто его встретил, это понимает.
- Но это же страшно – встретиться с ним? – упорно спрашивал и спрашивал ученик белогорца.
- Да – страшно. Жеребенок Великой Степи велик и страшен, потому что он – живой. Когда он взирает на человека своими дивными, прекрасными очами, полными любви и страдания, от его взора гибнет смерть. И если ты пропитан смертью, то встреча с Великим Жеребенком полна боли, потому что он уничтожает своим взором смерть в тебе, поворачивает Ладью вспять.
- Я бы перетерпел эту боль, - серьезно сказал Огаэ.
- Ой, чуть не забыла! – завопила Лэла. – Мы там видели Каэрэ, он нарисован на скалах!
- Он не нарисован, Лэла, - поправил Огаэ девочку с видом старшего брата. – Там, на скалах, выбиты изображения многих людей, а один, самый главный – похож на Каэрэ.
- Самый главный, говоришь? – попробовал засмеяться Каэрэ. Он посмотрел на Эну – на лице того не было и тени улыбки.
К ним тем временем взобрался запыхавшийся Циэ.
- Вниз ходи делай! Опасно здесь ходи делай!
- Зачем ты оставил Аэй одну? – строго спросил Эна.
- Город проклятый, скалы проклятые, не ходи делай туда! – не обращая внимания на слова Эны, продолжал Циэ возбужденно.
- Циэ, забери детей и иди к Аэй, а мы с Каэрэ пойдем дальше, - отвечал ему Эна. И в повороте его головы с разметавшимися огненными волосами, и в орлином профиле было что-то такое, что Циэ смолк и перестал махать руками.

Эна шел вперед уверенными шагами, Каэрэ следовал за ним. Черная и рыхлая земля сменилась твердым камнем. Тут и там валялись обломки глыб – многие из них были с надписями из странных букв, отдаленно напоминавшие те, которые были в свитке Огаэ. Некоторые скалы несомненно, были стенами домов – Эна и Каэрэ шли через город. Они миновали беспорядочно лежащие глыбы и оказались перед высокой стеной. Ветру не удалось до конца стереть на ней изображения тысяч людей - мужчин, женщин и даже детей – кто был на руках у матери, кто-то стоял рядом с отцом. Люди обступали место диспута. Спорили трое: один был одет, подобно Миоци, по-белогорски (с тех пор традиции Белых гор мало изменились!), другой – с вышивкой на рубахе, как у семьи Зарэо, аэолец. А третий, стоящий в центре, одетый в рубаху и плащ странника, словно Иэ, смотрел в сторону собравшихся людей, в сторону Эны и Каэрэ, делая призывающий жест.
- О-ох, - выдохнул Каэрэ и сел на землю.
Эна молчал.
Теперь, когда его подобранный в буран гость отрастил бороду за время странствий, сходство между ним и древним портретом было несомненно.
Каэрэ поднял ладони к лицу, закрывая ими глаза. Эна стоял рядом, ничего не говоря. Так прошло много времени.
Перед глазами Каэрэ появлялись и исчезали бурная горная речка, резиновая лодка с веселыми гребцами, он снова слышал удивленные и испуганные возгласы его товарищей, звавших словно издалека, через толщу воды – «Виктор! Виктор!» - но глухая, плотная стена воды накрыла собою все, и в ней не было ни опоры, ни воздуха, чтобы вздохнуть. И когда торжествующая жидкая смерть была разлита кругом, как густой, осязаемый туман, тогда в его беспомощные раскинутые в стороны ладони ткнулась чья-то сильная спина – раз, другой, третий – пока он не догадался на нее опереться. Тогда спасающее живое существо понесло его вверх из недр моря – вверх, где не было ни речки, ни скал, ни друзей, ни лодки, а лишь бескрайняя морская гладь, над которой восходили звезды незнакомых созвездий. Дельфин бесшумно нес на себе его, бессильного и обмякшего – нес на своем, гладком, сияющем, словно раскаленная медь, в лучах заходящего солнца, теле. Была тишина, но кто-то с берега, где у маяка пасся буланый конь, все кричал: «Виктор! Виктор!».
- Виктор – это твое настоящее имя? – спросил Эна.
Очевидно, Каэрэ начал грезить наяву.
- Да, - ответил он. Что ему еще оставалось?
- Ты из-за моря?
- Да… - кивнул он головой. -  Мне надо побыть одному, Эна, - вдруг решительно крикнул он, вскакивая на ноги и бросаясь куда-то за рассыпающиеся стены-скалы. Он боялся, что Эна последует за ним, и притаился, спрятавшись в глубокой расселине скалы. Но шагов странного степняка не было слышно.
Осторожно приподняв голову над пыльной поверхностью известняка, испещренного диковинными буквами и перекрестьями, Каэрэ увидел, что Эна медленно спускается в долину.
И тогда Каэрэ вошел в пещеру, куда вела расселина, и лег на покрытую пылью землю – теплую и сухую – и растянулся во весь рост. Впереди, у входа, синела полоска неба. Потом в ней вспыхнул алый луч, потом небо потемнело… Настала ночь.
Каэрэ лежал в темноте, ни о чем не думая. Может быть, он уснул – а может быть, и нет – вокруг было черным черно, и он не понимал, закрыты ли у него глаза или открыты.
- Великий Табунщик! – позвал Каэрэ – не словами, а изнутри. – Ты-то знаешь все. Что ты хочешь, чтобы я сделал? Повели!
Тьма была по-прежнему тьмой, но стала уже не плотной, а рыхлой. Каэрэ понял, что она была наполнена Тем, кто был ей неподвластен, и поэтому она так и осела, сжалась, как почерневший весенний сугроб – словно кто-то растопил ее. Он, стоящий среди тьмы, был Невидим и Неведом.
- Значит, Ты – Истинная Тьма, Великий Табунщик? – спросил Каэрэ.
Ответа не было. Великий Табунщик, невидимый и неведомый, смотрел на него из тьмы, гладя рукою гривы своих коней. Вся пещера была полна ими – они сдерживали свое дыхание и нетерпеливость ног, ластясь к Великому Табунщику в Великой Тьме.
Вдруг конская морда ткнулась в ухо Каэрэ. Среди обрывков старой, изношенной тьмы вокруг него, Каэрэ вдруг увидел и понял - Великий Табунщик уходит в глубины, в сияющее и более темное, чем любая тьма, таинственное недро – такой же неузнанный и не познанный…
- Эй! Не уходи! Говори-отвечай делай! – закричал он в отчаянии по-степняцки. – Тьма – это свет твой? Скажи!
И Великий Табунщик услышал его, и сделал к нему шаг. В слепящей тьме Каэрэ увидел прекрасный человеческий лик и гриву буланого коня, а потом упал на обломки известняка, теряя сознание от восторга и страха.
«Упадет на землю небо,
Повернет Он вспять ладью»
Он вспомнил и словно проснулся от этих слов – чтобы услышать топот сотен тысяч коней.
- Эй, не уходи! – закричал он, выбегая, и прыгая с разбега на спину буланого коня со звездой во лбу.
Сидя верхом он увидел, как Великий Табунщик уводит своих жеребят в сторону Нагорья Цветов, в сторону Тэ-ана, в сторону истоков реки Альсиач сторону водопада Аир, над которым видна всегда великая радуга…
«Разноцветный лук натянет
Повернувший вспять Ладью…»
Буланый конь – с морского берега – повернул к нему свою прекрасную голову с умными и печальными глазами.
- Он послал тебя ко мне? – тихо улыбаясь, спросил Каэрэ.
Конь склонил голову.
- Скажи, Он – это Дельфин?
Глаза коня стали на миг не печальными, а удивленными, и он нетерпеливо заржал, указывая головой в сторону дороги на Тэ-ан.
- Идем же! – крикнул Каэрэ, и они понеслись по степи.
Он шагнул до горизонта,
Он шагнул за край небес
Натянул свои поводья
Как цветной небесный лук
Усмирить сумел он воды,
Перейдя через поток
Он, в расселины сошедший,
Жеребят Своих нашел,
Он измерил дланью небо,
Шагом землю обошел.
В день, когда решили люди –
Небеса навеки спят,
Он явился, как Табунщик,
Собирая жеребят.
… Травы были полны росой, а маки – поздние осенние маки – цвели в степи.
- Как ты догнал меня, Эна? – спросил Каэрэ. – Как ты нашел меня?
- Табунщик послал меня вслед тебе, - улыбнулся тот. – Вот тебе узда для коня, вот – еда и одежда для тебя. Ты – в Тэ-ан?
- Да, - твердо ответил Каэрэ.
- Торопись! Ночью на востоке взойдет белая, как кобылье молоко, звезда – она не будет мерцать. Держись ее – и через дней семь ты будешь в Тэ-ане.
Каэрэ искренне поблагодарил его. И Эна спросил его:
- Ты любишь Сашиа?
Каэрэ вздрогнул. Эна повторил вопрос.
- Да, - сказал Каэрэ, и тут же спросил, не думая о нелепости произносимых слов – он был пронзен своей догадкой насквозь, через всю душу и сердце.
- Ты – тоже?
И  Эна посмотрел ему в глаза – печально, спокойно и светло – и ответил:
- Да.
Потом он вздохнул. Потом он улыбнулся Каэрэ – ободряюще:
- Но она ни о чем не знает. Она не видела меня никогда… разве что мельком… и забыла, что видела…
У Каэрэ перехватило дыхание. Он не мог вымолвить ни слова.
- Я вел свой табун мимо того места, где была община дев Всесветлого, близ Ли-Тиоэй. И там я видел Сашиа, ее тогда звали Ийя… Она – сестра моего брата-совоспитанника Аирэи Ллоутиэ, нас вырастила Лаоэй, дева Всесветлого… Но я не позвал Сашиа с собой – я знал тогда, что однажды я пойду на поиски Великого Табунщика, один… и брошу всех… и умру в степи… Да, я не позвал ее – но я видел ее! И когда я увидел – позже, потом, в степи, рядом со смертью – что Великий Табунщик жив, и благ, и силен, я стал просить у него – пусть так же сильно, как я, полюбит Сашиа другой человек.
Эна натянул поводья, и его конь слегка заржал.
- И он решил – что ты сможешь это сделать.
Каэрэ хотел что-то сказать в ответ, но слов не было.
Эна протянул руку к лицу Каэрэ.
- Я сниму твою эцу, - произнес он.
- За это по закону отрезают пальцы, - ответил Каэрэ.
- Не догонят! – засмеялся Эна, и золотая серьга упала на траву, в маки. – Кто одел тебе ее?
- Миоци, - ответил Каэрэ.
- Аирэи? – словно переспросил Эна. – Он сделал недоброе дело, и это нужно было исправить… Спеши же! Тебя очень ждут в Тэ-ане! – воскликнул Эна, дружески ударив Каэрэ по плечу. – Слышишь, как рокочут подземные воды? Спеши! Весна Великого Табунщика да коснется тебя!
- И тебя! – отвечал Каэрэ – единственное, что он мог сейчас сказать. Ветер трепал его темные волосы и густую гриву коня.
- А теперь – до Его весны! – крикнул Эна, и ветер разнес его голос по осенней степи, а конь его взвился, и Каэрэ не видел его больше…
+++
Раогай сидела на сундуке, а Лаоэй жарила на углях  очага рыбу. Обе молчали.
- Оэлай убежала, бабушка Лаоэй, - наконец, сказала дочь Зарэо чужим, хриплым от слез голосом. – Ее никто не может удержать. Она стала безумная, совсем безумная!
Лаоэй молчала, только изредка печально кивала головой.
- Она сейчас где-то в лесах… бродит, кричит… ты знаешь, Оэлай берет деревяшку, пеленает ее и укачивает, и поет колыбельные ей… мертвой, сухой деревяшке… Это так страшно, Лаоэй.
Старушка снова кивнула, не отворачиваясь от очага.
- Что же ты молчишь, Лаоэй! – в отчаянии воскликнула Раогай.
-  Оэлай приходила сюда – как раз перед тем, как тебя привел ко мне твой отец, - наконец, сказала тихо Лаоэй. – Мне не хватило сил ее удержать… и не хватило сил сказать об этом Зарэо.
Раогай спрыгнула с сундука, подбежала к деве Шу-эна Всесветлого, обняла ее и только тогда поняла, почему та молчала и скрывала лицо. Глаза ее были полны слез, они текли по ее морщинистым, впалым щекам. Лаоэй тоже обняла Раогай, нежно прижимая ее к себе.
- Вот и исполнилось твое желание, дитя, - прошептала она. – Вот ты и поселилась у меня!
И слезы, крупные слезы, вновь заструились по ее старческим щекам.
- Не плачь, бабушка Лаоэй! – проговорила, всхлипывая, Раогай. – Может быть, она где-то здесь, в лесу, может быть, она еще придет…
- О, нет, Раогай, - печально ответила дева Всесветлого. – Горе ее велико, и печаль гонит ее вперед, вдаль, никогда она не найдет себе покоя… Никогда она уже не вернется сюда…
+++
Было раннее утро, и солнечные лучи светили сквозь нагие ветки деревьев. Сашиа отодвинула тяжелый полог, скрывающий их с Игэа в носилках, и воскликнула:
- Посмотри, Игэа – как сияют деревья рощи!
И он тоже выглянул, и приказал рабам остановиться и опустить носилки на землю.
Они пошли пешком через рощу. Листья, желтые и багряные, лежали под их ногами – ветра не было, и они не могли улететь прочь. Только солнечные лучи, играя средь обнаженных веток старых деревьев луниэ, заставляли светиться и деревья, и облетевшие листья, касаясь их.
Они подошли к пруду. На темной, усеянной листьями воде, замерли скромные рыбачьи лодки.
- Я всегда хотел управлять лодкой, - вдруг сказал Игэа. – Ходить под парусом, на веслах. И отец подарил мне лодку – в день, когда мне исполнилось двенадцать лет.
Игэа остановился и отвел взгляд. Сашиа незаметно взяла его за теплые пальцы его левой руки.
- Это была великолепная лодка, Сашиа! – продолжал Игэа немного изменившимся голосом. – У нее был белый парус и мачта, а весла были обрамлены деревом луниэ. И я все утро, пока мы завтракали, смотрел на нее из окна, и почти ничего не ел. Отец погладил меня по голове и сказал: «Ты рад, мальчик мой? Она твоя, эта лодка! Сегодня я научу тебя ставить парус!» И мать моя улыбалась. И я выбежал из-за стола и помчался по лестнице вниз, перепрыгивая через мраморные ступени… и впрыгнул в лодку, и схватил весла в руки, и ударил ими, отталкиваясь от берега…
Игэа умолк.
- Я уже умел грести – и я доплыл до другого берега. Счастливый, с кружащейся от счастья головой, я выпрыгнул из моей лодки, ничего не видя и не замечая. Я не заметил сокунов. Я не заметил их, и моего отца, постаревшего на двадцать лет, мать,  мою гордую мать, упавшую перед ними на колени, я словно ничего не видел и не понимал… они куда-то потащили меня…помню одно – словно укус змеи… нет, сотни змей в плечо… вот сюда, справа… и я потерял сознание…
Голос Игэа становился все тише – словно ему было трудно говорить.
- А когда я очнулся, то … - тут он попытался улыбнуться, - то я стал таким, как ты меня сейчас знаешь, Сашиа. И лодка, и лук – уже не для меня.
 Он посмотрел на воду, сдвинув брови так, что над переносицей образовалась глубокая складка – от скорби и боли.
- Здесь холодно, Сашиа, - словно проснувшись, вдруг сказал он – заботливо и уверенно. – Хорошо, что мы немного погуляли – после этого треклятого пира каждый глоток свежего воздуха в радость.
- Теперь мы – домой? – спросила Сашиа, держась за его плащ.
- Да, к Аирэи.
Они оба умолкли, и в наступившей у темного осеннего пруда тишине раздались крики глашатаев с базарной площади, у храма Ладья.
- Что они кричат? – в неясной тревоге спросила Сашиа.
Игэа тоже был взволнован, но ничего не сказал. Они поспешно сели в носилки.
…Быстроногие и сильные рабы доставили их на площадь очень скоро.
- Эй, дорогу! – раздались выкрики стражников, но Игэа, слегка раздвинув шторы, дал знак рабам остановиться.
- Я думаю, Сашиа, тебе не стоит выходить наружу, - твердо, почти как Миоци, сказал он. – Здесь толпы народа.
- Что там происходит? – спросила девушка со все нарастающей тревогой. – Отчего они так кричат?
Игэа молча заворачивался в потрепанный плащ в полумраке носилок.
- Я схожу, посмотрю на все это поближе, - сказал он.
Но тут до них донесся крик глашатого:
- По древнему обычаю и закону Нэшиа Великого эти проповедники-карисутэ, странствовавшие по дорогам Аэолы и Фроуэро, и распространявшие свое гнусное учение, сейчас будут подвергнуты публичной казни.
Сашиа громко вскрикнула и хотела выпрыгнуть из носилок.
- Нет! – крепко схватил ее Игэа, удерживая. – Нет… - мягко повторил он. – Я не позволю тебе идти туда… не позволю тебе видеть эту казнь.
Он прижимал ее к себе, чувствуя, как стучит сердце сестры Аирэи Миоци.
- Обещай мне, обещай мне, клянись, что ты не выйдешь из носилок! – взволнованно говорил Игэа. Сашиа молчала, словно онемела. Наконец, она произнесла несвоим, пустым, невыразительным голосом:
- Это странники-карисутэ. Наверняка там дедушка Иэ. Они схватили его.
- Я пойду и посмотрю, - решительно и твердо произнес Игэа, - если ты обещаешь мне не показываться наружу.
- Хорошо, - сдавленно ответила Сашиа.
Он выскользнул из закрытых носилок, завернувшись с головой в серый шерстяной плащ, и начал с трудом пробираться сквозь толпу.
- Мкэн, - кто-то пошевелил штору носилок. Сашиа не шелохнулась.
- Мкэн Сашиа, - настойчивее позвал чей-то знакомый голос, и она узнала Нээ, бывшего раба Миоци.
- Я пришел сказать мкэн Сашиа, чтобы она не тревожилась о ло-Иэ – он сейчас в Белых горах. Он прислал весточку… тише, не открывайте занавесь… я ухожу, мкэн… протяните руку...вот так… это письмо для ли-Игэа.
…Игэа приближался к помосту для казни, но толпа уже была такой плотной, что нельзя было сделать ни шагу. Он уже видел трех приговоренных – их лица, открытые и полные степной красоты, как у его Аэй, теперь светились иным светом.
Братья не видели Игэа в толпе – он был слишком далеко. Но он видел их синие глаза, их взгляд, в котором мешались печаль и веселье, взгляд, полный боли разлуки и радости ожидания, он видел, как ветер трепал их светлые волосы, как гривы коней.
- Ослепить! – коротко приказал Нилшоцэа.
И в этот миг самый молодой из братьев-странников заметил Игэа в толпе и кивнул ему, и улыбнулся – он не мог сделать более ничего, связанный по рукам и ногам, привязанный к пыточному столбу. Он что-то сказал двум другим братьям – и они успели посмотреть на Игэа, прежде чем к ним приблизились палачи, несущие в уродливых щипцах куски раскаленного железа…
Толпа возбужденно гудела, пока трех странников убивали на ее глазах.
Когда их тела, наконец, были брошены на окровавленные доски, никто уже не обращал внимания на то, что странному фроуэрцу в поношенном белогорском плаще удалось пробраться к самому помосту.
Нилшоцэа, сладострастно улыбаясь, разговаривал вполголоса по-аэольски с начальником сокунов. До Игэа долетали фразы:
- Это – только начало, о ли-шо-Нилшоцэа!
- Они признались в родстве с Аэй-степнячкой, наложницей Игэа Игэ?
- Нет, о великий жрец Темноогненного.
- А это, несомненно, они… быстро вы их казнили, слишком быстро, - нахмурился Нилшоцэа. – Вы проводили очную ставку с Игэа? – неожиданно сладострастие на его лице сменилось злобой.
- Проведем, - бодро ответил сокун.
- Уже, как видишь, поздновато, болван! – ядовито заметил Нилшоцэа.- Подайте мне носилки, надо навестить бедняжку Игъаара. Ни жив, ни мертв после своего мальчишеского поступка… как там Мриоэ?
- Ничего, сидит в подвале, скучает немного.
- В баню отвести его и одежду сменить, - фыркнул Нилшоцэа. – Обмарался поди, от страха. Передай ему, что великий жрец Темноогненного помнит его и навестит, не лишив своих милостей.
…А Игэа, незамеченный никем, приложил белый лоскут ткани к изуродованной голове младшего брата Аэй. Белогорское полотно мгновенно стало багряным. Игэа убрал его глубоко - под плащ и под рубаху – и капли теплой крови коснулись его кожи, трясущейся в ознобе…
+++
Был уже вечер, и тени от уличных факелов беспомощно бились на холодном ветру, когда в дверь дома кузнеца Гриаэ постучали. Старший сын кузнеца не сразу отпер, долго рассматривая пришедших через щель между досок.
- Это друг Аирэи, - наконец, сказал он кому-то и отворил.
Игэа и Сашиа – на них были простые, бедные одежды – поспешно вошли в сени и увидели рядом с сыном кузнеца Нээ, бывшего раба Миоци.
- Фроуэрец и дева Шу-эна Всесветлого? – раздался чей-то удивленный голос из темноты.
- Помолчи, - шикнул другой голос. – Это сам ли-Игэа  и мкэн Сашиа.
- Проходите, пожалуйста, - сказал Нээ. – Мы рады вам. Пойдемте со мной.
Они прошли через нехитро украшенную горницу и вышли в маленький садик, обнесенный стеной. Нээ кивнул на лестницу, ведущую в подвал.
Игэа, а за ним и Сашиа, начали осторожно спускаться по истертым ступеням. Когда они оказались внизу, то в лицо им дохнул не запах сырости, а запах сухой и теплой земли.
Это был не подвал – вернее, не обычный подвал, где хранятся бочки и мешки с запасами на зиму и рабочие инструменты. Белый песок, принесенный сюда с берегов верховий реки Альсиач, толстым слоем устилал пол. На земляных стенах, укрепленных деревянными стволами негниющего дерева луниэ, мерцали простые светильники, полные масла.
В глубине, в темноте подвала возвышался камень – он был настолько бел, что светился во мраке. Сашиа и Игэа не сразу различили фигуру высокого человека, приникнувшего к камню-надгробию.
- Аирэи, - позвал Игэа первым.
Миоци, не удивившись, поднял над камнем свою обритую голову без жреческой повязки.
Игэа и Сашиа подошли к нему и стали на колени рядом с ним.
- Здесь, под этим камнем – Аэрэи Ллоутиэ, - сказал белогорец, касаясь белоснежного известняка.
Игэа расстелил на могильной плите «полотно молитвы» - оно уже было уже не алым, а темно-бурым, как осенние листья луниэ.
- Это кровь тех, кто разделил жертву Тису, - сказал Игэа. – Это – кровь братьев Аэй и моих.
Миоци поднял на него усталый взор.
- Я не карисутэ, Игэа. Напрасно ты думаешь, что я принадлежу к народу грез. Я здесь, потому что здесь мой Аэрэи, которого я пережил вдвое… Через семь дней я пойду к водопаду Аир. Они думают, - с его губ сорвался презрительный смех, - что я заколю там жеребенка, отнятого от вымени матери…
Он не договорил, снова коротко рассмеявшись.
- Иэ в Белых Горах. Он передает пожелания сил тебе… и мне, - сказал Игэа тихо.
- Я знаю. Нээ передал мне письмо от него.
- Мы с Сашиа думали, что это его схватили, - прерывающимся голосом сказал фроуэрец.
Миоци не отвечал, склонив голову на известняк.
- Отчего ты смочил в крови карисутэ священное полотно молитвы белогорцев? – наконец, с болью в голосе спросил он.
- Я белогорец, Аирэи. Такой же, как ты. И это – мое полотно, - ответил Игэа. – Я волен поступать с ним, как хочу.
- Это недостойно белогорца, - просто и печально ответил Миоци. – Оно должно быть белым, а на просвет… на просвет, против лучей солнца… должны проступать все плетенья нитей, как перекрестья.
-  Здесь теперь видны все кресты. И самый главный – тоже, - ответил Игэа, зажигая светильник над гробом Аэрэи, и заговорил нараспев:
Сила Его
во вселенной простерлась,
словно начертание последней буквы
древнего алфавита
Аэолы и Фроуэро.
Сила Его держит весь мир,
Сила Его не изнемогает.
О Ты, Сильный -
что взывают к Тебе: "восстань!"?
Ведь воистину восстал Ты,
повернул вспять Ладью,
натянул Лук над водопадом Аир.
Пришел и не скрылся,
и не прятался Ты от зовущих Тебя,
открылся любящим Тебя,
возвеселил ищущих Тебя.
О Ты, Сильный -
воссиял ты
воистину!
- Откуда это? – быстро спросил Миоци.
- Из свитка, который Огаэ оставил его отец, - ответила Сашиа за Игэа.
- Это – гимн карисутэ? – снова спросил Миоци.
- Да. Но это еще и переделанный древний гимн Гаррэон-ну.
- Понимаю, - с легким раздражением ответил Миоци.
Разговаривая, они не заметили, что за их спинами стоят Гриаэ, Тэлиай, Нээ, сыновья кузнеца и множество других людей.
- Ли-Игэа, - сказал Нээ, выступая вперед.- Братья Цго стали свидетелями Тису. Ло-Иэ в Белых Горах. В Тэ-ане стало некому преломить хлеб Тису и пустить по кругу его чашу. Ближайший родственник братьев Цго – ты, ли-Игэа. Мы просим тебя. Не отказывай нам.
Игэа отступил на шаг, покачнувшись и едва не упав.
- Не отказывай нам, - попросил старший сын кузнеца.
- Я – фроуэрец, - негромко сказал Игэа.
- Мы знаем это, сынок, - мягко ответила ему Тэлиай, - и это не повод для стыда, о сын реки Альсиач.
- Пусть и не повод, - отвечал Игэа, и его светлые волосы казались золотыми в отблесках пламени светильников, - но мне не разломить хлеб.
Он расстегнул плотный кожаный пояс, и правая его рука упала как плеть.
- Зачем вы отправляете Игэа на помост для казни? – вдруг глухо спросил Миоци, полнимаясь от камня надгробия и выпрямляясь во весь рост. – О, карисутэ – какие вы жестокие!
Он подошел к Игэа и стал рядом.
- Слушай, Гриаэ, - сказал Миоци, и его гигантская тень заплясала на стенах священный танец в пламени светильников, - слушайте все вы! Слушай, Тэлиай! Ты подтвердишь мои слова, если им здесь не поверят! – он глубоко вздохнул. – Мои родители были карисутэ, мой брат, покоящийся здесь – свидетель Тису, как вы говорите, мой дядя – странствующий эзэт, тайный жрец карисутэ, он преломляет хлеб и пускает по кругу чашу. Мне, а не Игэа, по праву быть вашим жрецом.
Он перевел дыхание, и обнял Игэа за плечи – бледного от волнения. Он ощутил, как все тело его друга била дрожь.
- Эалиэ, - сказал он так тихо, что слышать его могли только Игэа и Сашиа.
- О, сынок, - с безысходной тоской проговорила в тишине усыпальницы Тэлиай. – О, сынок! Твоя правда, и тебе стоять на этом месте по праву и по справедливости… но ведь ты – не карисутэ, сынок. Мы не можем принять хлеб и вино из рук того, кто не верит, что Тису повернул Ладью вспять.
И она упала на колени и протянула руки к Сашиа. Гриаэ понял ее жест и закивал головой.
- Вот сестра твоя, Сашиа, дева Всесветлого! Она поддержит руку Игэа, она поможет ему преломить хлеб и пустить чашу по кругу!
- Да, пусть мкэн Сашиа встанет рядом с ли-Игэа! – сказал старший сын кузнеца. – О Сашиа, не откажи нам!
Миоци молчал. Они втроем стояли перед этими людьми – бедными ремесленниками и бывшими рабами. Вся усыпальница была полна народа –  отблески пламени плясали в священном танце по их лицам, встревоженным и полным надежды. Все молчаливо ждали ответа.
- Да, я согласен, - сказал Игэа.
- Да, я согласна, - сказала Сашиа. – Но ты, брат, останься с нами!
- Не уходи, Аирэи, - сказал Игэа. – Не гоните его прочь! – обратился он ко всем собравшимся.
На лице немого кузнеца появилась тень колебания. Но Тэлиай и Нээ взяли его за руки – и кузнец кивнул.
- Пусть останется с нами Аирэи Ллоутиэ, племянник ло-Иэ, белогорца и странника, - сказал старший сын кузнеца.
И Миоци – остался.
Молча смотрел он, как его друг и сестра молились вместе со всеми над священным хлебом и вином, как возглашал Игэа и как отвечали ему собранные здесь, в усыпальнице, люди. Молча слушал он, как благодарили они Тису, повернувшего вспять Ладью. А потом он взял свой кувшин с ключевой водой и сделал глоток. Только когда увидел он, как рябой Баэ, подобострастно улыбаясь, схватил Игэа за руку и начал целовать, жрец Всесветлого с омерзением и тоской отвел глаза.
- Иди, иди, Баэ, довольно, - ласково, но твердо сказал Игэа.
- Я тоже пришел, ли-Игэа, я стараюсь, я с вами заодно! – лепетал Баэ.
- Да, да, умница, хороший мальчик – иди же к друзьям, порезвись, мой милый, - ответил Игэа, и Баэ, жуя кусок лепешки отошел с довольной улыбкой.
- Ты тоже думаешь про Огаэ? – вдруг спросил его Миоци.
Игэа склонил голову в знак согласия. Миоци продолжал:
- Огаэ не вернет мне даже Повернувший Ладью вспять.
И снова сделал глоток ключевой воды.