Отношения офицеров и солдат в Добровольческой арми

2. Отношения офицеров и солдат в Добровольческой армии.

«27 марта 1919 г.

Сидим в ресторане и болтаем с Лухавой, его братом и Голицыным...
Вспоминаем прошлое и незаметно забываем, что недалеко гремят пушки, что нам предстоит завоевать всю Россию с горсточкой полуголодных и не совсем надёжных солдат.
....
г. Керчь
3 апреля 1919 г.

Каменоломни вокруг города заняты бандитами; наш полк уже имел с ними столкновение в первые же дни после прибытия из Новороссийска. У нас были потери. Самое печальное – это настроение солдат. Молодёжь составляет лучший элемент, но, с другой стороны, она одинаково легко поддаётся обработке как со стороны офицеров, так и со стороны большевицких агитаторов. А таковые, несомненно, имеются.

Что касается до старых солдат, то среди них большинство смотрит исподлобья на офицеров и, конечно, при первой же возможности перебегут к большевикам. Их держит только страх. Всё это немного напоминает укротителей в клетке с дикими зверями. Стоит укротитель, в одной руке револьвер держит и смотрит в глаза зверю, а сам боится повернуться к нему спиной. Неудачное движение, маленькая рассеянность – и укротитель погиб. Так и здесь. Спят офицеры с винтовкой у изголовья, с револьвером под подушкой и чуть ли не с ручной гранатой на ночном столике. Вечером ставни тщательно запираются и замки у дверей осматриваются. Приятная жизнь, что и говорить.

В эскадроне имеются, конечно, и надёжные люди, но их мало и это, по большей части, или богатые крестьяне Ставропольской губернии или же юнцы-вольноопределяющиеся. Иногда от них узнаешь про подозрительные разговоры в эскадроне, и от этого становится ещё тяжелее на душе».

- тут настолько КРАСНОРЕЧИВО описано реальные настроения г.г. офицеров и солдат Добровольческой армии, что особого комментария и не требуется.
Одни чувствуют себя «укротителями в клетке с дикими зверями» и спят с револьвером под подушкой, боясь своих же солдат, другие – готовятся при первой же возможности (!!!) перебежать к красным.
А нам сегодня рассказывают, что весь народ был за белых, а за красных солдатики тогда воевали только боясь расправы со стороны «зверской ЧК и злодеев-комиссаров». Как видим, г.г. офицерам в апреле 1919 года все виделось СОВСЕМ по-другому.

Не добавляли авторитета и уважения к г.г. офицерам со стороны солдат и такие сценки:

«ст. Багерово
7 апреля 1919 г.
...
Красные, предвидя неминуемую гибель, делают вылазку. Одного убивают люди 3-го эскадрона, другой ранен. 15 человек конных, выскочивших из-под самого носа вздремнувшего наблюдателя, благополучно скрываются. Досадно. Наблюдателя-казака тут же порют шомполами, чтобы другой раз не зевал».

- как известно, телесные наказания были ОФИЦИАЛЬНО разрешены в русской армии в годы Первой мировой войны. Однако одно дело пороть солдата шомполами в 1916 году, когда ещё сохранялся дух и остатки дисциплины царской армии, и совсем другое – весной 1919 года. По-разному воспринимали это люди и по-разному реагировали на эти порки.
Поэтому были неизбежными следующие события, о которых с ужасом и отчаянием пишет А.А. Столыпин:

«...люди сомневаются в нашей победе – это я знал; что они из трусости не выдадут изменников – это я тоже знал. Но что Янченко, краса и гордость эскадрона, любимец Б. Абашидзе, строгий взводный, лихой солдат типа нижегородцев старого полка, запевала, балагур, ничего общего с типом «товарища» не имеющий, чтобы, повторяю, Янченко изменил – этого ни я, ни кто-либо из офицеров не мог предположить. А он не только изменил, собираясь бежать, но даже был главным оратором, организатором переговоров и главарём предполагаемого восстания!!!

Когда мы узнали, что Янченко, пронюхав о двойной игре Воронкова и его бегстве, перебежал в Карантин, - мы только молча посмотрели друг на друга и беспомощно развели руками. Уж ежели он выкинул такой номер, то на кого же надеяться? Ведь так и друг другу в будущем доверять нельзя! Возьмёт Львов да и передастся «товарищам»; или Маклаков окажется отъявленным коммунистом и организатором подпольной борьбы! Всё теперь возможно, и нет таких невероятных и нелепых предположений, которые не имели бы шансов осуществиться.

Ужас, сплошной ужас! Но бороться надо. Без борьбы мы не сдадимся, и как беспомощных детей нас не перевяжут…»

И вот КАК г.г. офицеры провели следствие и допрос среди своих подчинённых. (Предупреждаю сразу, что слабонервным лучше не читать эту запись):


«Керчь. Крепость
Апрель 1919 г.

У дверей и окон пустой и пыльной комнаты стоят на часах гимназисты местной команды с винтовками в руках. Кроме стола и стула, на котором сидит князь Львов, нет никакой другой мебели. В комнате напряжённое молчание. Львов мрачно попыхивает своей неразлучной трубкой, и в его глазах порой такое выражение непреклонной решимости и жестокости, что делается жутко. Рядом с ним стоят штабс-ротмистр Лухава, Фиркс, Люфт и корнет Попов. В руках у них арапники и нагайки, толстые, узловатые и крепкие.

Я стою у окна с винтовкой и с некоторым замиранием сердца жду, что будет дальше. Перед Львовым стоит бледный, как полотно, человек с взъерошенными волосами. Это Несенов – драгун 3-го эскадрона. По глазам его можно понять, что он догадывается, что пощады не будет, что будет страшная пытка, что впереди, вероятно, смерть, но он ничего не скажет, не выдаст себя ни единым словом, будет отнекиваться от всего. Потому что сознайся он в соучастии к заговору Янченко, тогда смерть очевидна, а так… Кто знает? По лбу его струится пот, и руки дрожат.

Я пристально смотрю ему в глаза и стараюсь прочесть в них что-либо, но ничего прочесть не могу, кроме страха. Львов ещё раз затягивается крепким едким табаком и спрашивает тихо, но с таким выражением, что у всех холодок проходит по спине: не может ли Несенов ещё что-либо рассказать интересного… Тот только отрицательно качает головой.

- Тогда ложитесь.

Несенов ещё больше бледнеет, но не ложится. Лухава внезапно багровеет, так что его вообще тёмное лицо делается почти чёрным, и с размаха ударяет его по лицу. Тот падает на землю. Из рассечённой губы струится кровь. На него как-то по-звериному набрасываются все сразу. Со страшной силой сыплются удары, оставляя на белом нежном теле тёмно-фиолетовые широкие полосы. Всё чаще сыплются удары, всё больше кровавых полос. Они то ложатся рядом, словно образуя какой-то рисунок, то перекрещиваются. Промежутков между ними всё меньше – вся спина делается какой-то отвратительной вздрагивающей массой лилового цвета. Громкий крик, вырвавшийся, несмотря на стиснутые зубы, переходит в стоны.

- Встать!

Жалкая человеческая масса продолжает беспомощно лежать на полу… Зверский удар сапогом заставляет её приподняться, и удар хлыстом по лицу окончательно приводит её в чувство.

- Может быть, теперь что-нибудь вспомнили?

Попыхивает трубка, и бесстрастные, холодные, как сталь, глаза впиваются в другие глаза, полные страха и слёз.

- Никак нет…

- Ложись, собака.

Опять сыплются удары, глухо и тупо, словно с каким-то чмоканьем. Вот лопнула кожа, и брызги крови разлетелись по полу. Теперь жертва мечется, как раненый зверь; каждый удар рвёт кожу и врезается в живое кровавое мясо. От страшной боли появляется нечеловеческая сила. Все наваливаются на руки и на ноги. Кто-то садится на голову. Потом он слабеет и почти умолкает, только вздрагивающие непроизвольно мускулы показывают, что жизнь ещё не покинула истерзанное тело.

- Встать!!

Грозный окрик на этот раз не действует – жертва как-то слепо и криво ползает, оставляя следы пота и крови на полу, наконец встаёт, но долго не может сказать ни одного слова. Какое-то икание и бульканье вырывается из запёкшихся губ.

Вид у Несенова страшный: смоченные потом, спутанные волосы закрывают глаза; всё лицо, опухшее как маска, покрыто ссадинами и кровоподтёками.

- Может быть, теперь что-нибудь расскажете?

Голос всё тот же, спокойный, даже мягкий, но в глубине которого звучат какие-то недобрые нотки. Словно игра кошки и мышки. Я весь похолодел. Это первый раз, что я вижу порку.

Несколько хрипов; наконец словно чужой голос слабо звучит в комнате:

- Никак нет…

Львов только слабо махнул рукой в сторону выхода. Ещё одной человеческой жизнью будет меньше. Несенов слишком много видел… да и причастность его к делу несомненна.

Очередь за другими. И входят один за другим бледные, как полотно, люди, и однообразно, с тупым звуком сыплются удары. Руки устают, махрятся нагайки и плети, а работа всё идёт и идёт.

Вечером из нашего дома вышло трое. Двое с карабинами, один - шатающейся походкой без оружия. Где-то раздался выстрел, и вернулось уже двое офицеров. Мало ли бывает случайных выстрелов в крепости, и кому придёт в голову предположить, что в глубине помойной ямы может лежать труп?

Репрессии после Янченковского заговора продолжались неделю, но оставили на всех тяжёлое впечатление. Вспомнились средние века, и картины порки с офицерами-палачами и окровавленными жертвами ещё долго носились у меня в глазах.

В эскадроне всё притаилось. Окончательное ли это умиротворение или только затишье перед бурей? Трудно сказать…»

Это происходило не в подвалах контрразведки и не в «застенках ЧК»!!! Обычные офицеры в обычном полку таким зверским образом производили допросы среди СВОИХ же солдат, лишь ПОДОЗРЕВАЕМЫХ в заговоре! И описал это не коммунистический агитатор, а ОЧЕВИДЕЦ этого многочасового зверского допроса и бессудных расстрелов…

ВСПОМНИМ Знаменитые строки В.В. Маяковского :

«Плюнем в лицо
той белой слякоти,
сюсюкающей
о зверствах Чека!

Смотрите,
         как здесь,
                связавши за локти,
рабочих насмерть
                секли по щекам»…

Они многим читателям казались агитаторским перехлёстом, поэтическим  преувеличением…
А здесь – страшная реальность эпохи. И насмерть тут секли не жандармы неизвестных им рабочих, а офицеры своих же подчинённых солдат. Да так, что нагайки и плети «махрились», не выдерживая порки…

Другой популярной байкой ныне стали рассказы о том, что население в годы Гражданской в массе своей ненавидело красных и с нетерпением ждало избавления от «большевистского ига».
Совсем как в известной сцене из «Неуловимых», где Данька под диктовку Е. Копеляна  печатает приказ:
«Народ с превеликой любовью, и радостью встречает освободительное войско батьки Бурнаша!  В бессильной злобе красные комиссары…»

А вот КАК оценивал настроение в Керчи (долгое время бывшей под властью белой армии А.А. Столыпин:

«Керчь
Апрель 1919 г.
…
Меня послали сюда с взводом и с двумя максимами. Мой взвод носит пышное название «дежурной части». Хороша дежурная часть в составе 8-рядного взвода, долженствующая принести такому большевицкому городу как Керчь мир и благоденствие! Но как бы то ни было я являюсь важным лицом в славном городе Керчи.

Теперь офицер и вообще, кто бы то ни был, оценивается уже не по богатству, как раньше, не по происхождению, не по занимаемой должности, а по количеству людей и пулемётов, которые он может в данный момент выставить. Это очень характерно. Я, например, олицетворяю собой два максима и 15 архаровцев-драгун. Наумов, начальник партизанского отряда гр. Татищева, оценивается как имеющий человек 40 кавалеристов. Сотник Таманского казачьего полка оценивается ещё выше: к нему уже даже «сам» начальник гарнизона относится с уважением – у него человек 80 казаков».

- Керчь был, для управлявших ей добровольцев  «большевистским городом»!
И это – отнюдь не преувеличение. Вот какие события произошли спустя несколько дней:

«Уже часов 5 утра. Мы несёмся полным ходом по пыльному и сонному предместью. Вот места, где только что был бой. Около тюрьмы мы слезаем и цепью проходим по садам. Нет никого. В Заводе всё кончено, и мы опять опоздали.

Нападение было смелое и предательское. Один из главных разбойников, одетый в офицерскую форму, обошёл наши посты, некоторые из них снял, узнал пропуск и пароль. Затем подошли к рассвету цепи товарищей и сразу напали на дом, где жил командующий нашим полком полковник кн. Вахвахов. Забросали дом ручными гранатами, застрелили наповал князя, тяжело ранили полковников Лельевра и Бастамова. Затем почти одновременно атаковали эскадроны, дома офицеров и прочих жителей Завода. Все растерялись. Корнет Накропин был смертельно ранен в живот осколком бомбы.

После первой паники началась отчаянная защита. Конечно, эскадрон новобранцев, почти безоружных, был захвачен почти целиком. В других зданиях Карцев, Счастливцев, Врангель, Кусов, Юзвинский и другие наскоро устраивали баррикады, стреляли из окон, дверей, из-за каменных заборов и углов зданий. Артиллерия наскоро запрягла лошадей и карьером выскочила из ворот под самым носом удивлённых «товарищей», успевших только дать залп вдогонку.
...
Бастамов ранен в грудь, плечо раздроблено, и кровь идёт сильно. Лельевр ранен тяжело в ноги… Пулемётчики вместе с взводным Потаповым сами предались красным.

В общем, разгром полный, и теперь в Аджимушкае под землёй идёт ликование…

Около крайнего со стороны Аджимушкая домика находится застава. Офицеров при ней трое: Карцев, Люфт и я. Задача у нас нелёгкая: надо уследить за тем, чтобы от нас никто не перебежал к «товарищам» и чтобы нас не захватили врасплох». 

Вот такие были настроения и схватки в «освобождённой» белыми Керчи.
Чуть ли не главной задачей г.г.офицеров было: следить за тем, чтобы никто из своих солдат не перебежал к красным.
 
«А что толку в этих секретах? Ведь достаточно, чтобы оказалось двое негодяев в них, и «товарищи» свободно пройдут никем не замеченными! А такие двое уже имеются: это Башков и Журов… Про них мне всё рассказал охотник Голосовский, человек верный.

Он слышал разговор весьма характерный, в котором участвовали двое упомянутых драгун и третий – Герман. Говорилось, что в случае нападения сохрани, Боже, стрелять, а лучше прямо броситься на офицеров, обезоружить их и перейти к большевикам. Миленькие разговорчики!! Можно ли воевать после этого?
Но делать нечего. Башкова и Журова пошлю как связь к соседним частям. Если желают перейти, то пусть лучше переходят скорее; двумя мерзавцами меньше будет… А в охранение выставлю более надёжных.

А кто эти «более надёжные»? Голосовский, Диденко, пожалуй, Цибульников… А остальные? Щербина мне определённо не нравится; его брат – также; остальные не то что перебегут, но драться особенно упорно тоже не станут, просто ходу дадут. Придётся самому всю ночь обходить посты».

Эти настроения и разговоры были уже ПОСЛЕ зверских пыток, допросов и расстрелов в полку. Не слишком-то они помогли…

Это – в городе. А что творилось в деревне?!
Вот ещё одна запись в дневнике:

«г. Белая Церковь
7 декабря 1919 г.
…
Крестьяне радуются нашему отходу. Когда мы уходили к Фастову, в тылу у нас восстало 10 волостей. Кое-кого выпороли, кое-кого расстреляли, тем дело и кончилось. Чувствуется украинско-большевицкое настроение. Их озлобило, что мы уже чересчур откровенно забирали почти даром фураж и провиант. Но в большевиках они ещё скорее разочаруются, ведь теперь там много китайцев, а китайцы - это такой народ, что после него остаются только стоны, слёзы, кровь, разорение и проклятия.

Наши дела на фронте убийственны. Во всём виноват лишь тыл».

- и вот уже в польском лагере для интернированных самые стойкие и верные, казалось бы, солдаты снова открыто сожалеют о своем «белом» выборе:

«с. Ольховка
8 марта 1920 г.
…
 Поляки определённо морят нас голодом. Сегодня я ложусь спать на голодный желудок. Хлеба не выдали, мяса выдали так мало, что противно смотреть. Брать нельзя, а покупать не хватит денег. Что будет, когда у солдат кончатся деньги? А это будет скоро…Уже между ними ходят разговоры, что, мол, напрасно в своё время не перешли к большевикам и т.д. Господи, сколько ещё испытаний впереди!!»

Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/08/199