А это мой Пушкин! Глава XXX1. Ах, в России тесно!

Братья Тургеневы, ожидая к себе членов тайного общества, негромко беседовали. Их давно беспокоило поведение  молодого друга.
Николай Тургенев выразил недовольство:
- Если бы не эта бешеная популярность Пушкина! Все из-за того, что он сразу попал в положение избранного, и начал, слегка приплясывая, жить на виду у всех…Теперь сведения о каждом его шаге сообщается во все концы России. Очень плохо то, что Пушкин так умеет обставлять свои выходки, что на первых порах самые лучшие его друзья приходят в ужас и распускают вести под этим первым впечатлением.
 -Да, я не сомневаюсь, что наш маленький друг производит впечатление на всю Россию не одним только своим поэтическим талантом… Сразу и не поймешь, что больше содействует его популярности - его выходки, или его стихи!
- А загадочность его характера? Она обращает внимание на него, как на человека, от которого всегда можно ожидать неожиданное. Он усвоил, что от него всегда ждут чего-то необычного и ведет себя соответственно.
- А в итоге, такая, немного сомнительная известность не может не отразиться на его личности. Он испортился совсем! -
Александр Тургенев, который придерживался традиционных форм одежды, был раздражен еще и видом молодого поэта:
   - Знаешь, что меня больше всего убивает в нем? Его экстравагантность: сама его наружность кричит о том, что он - особенный. Что за манера у него бесконечно менять прическу, скажи мне? Он то отпускает кудри до плеч, то держит в таком беспорядке свою курчавую голову, что выглядит как черт. А бакенбарды? Большие и всклокоченные? На кого он похож?
Николай тоже не любил такой вид Пушкина, и он не раз ему пенял:
    -  Прекрати ходить, как черт! Научись ходить степенно, а не прыгать, как кузнечик. Не можешь из рук выпустить свою палку? И что за широченный плащ ты на себя нацепил?

   - Нет, не могу! – отвечал  Саша  ему, сверкая красивыми чистыми глазами, и белоснежными зубами, вертя в руках пресловутую палку.- А плащ у меня самый модный, американский. Такого ни у кого нет!
Николаю Тургеневу, который сам был хром, и ему  больше подошла бы любая палка, не нравилось ее носить никогда. Но он сейчас был обезоружен видом юного поэта. Он невольно залюбовался им – сейчас он был красив, как черт. « Тьфу!И прицепилось же это сравнение!».
   - Но тогда не крути и не подбрасывай ее беспрерывно! И что за манера насвистывать или бормотать вечно что-то себе под нос? Веди себя, в конце концов, серьезно! Ты же известный человек.
Но тот только еще больше развеселился :
   -А вы, Николай Иванович, не заметили одного – то, что мне уже очень многие подражают! - И захохотал, довольный.

Он убежал от него, чтобы направиться к Павлу Катенину. Румяный критик выглядел как херувим.Но это была обманчивая внешность. Павел Катенин постоянно был с кем-то в ссоре, так как он был большим спорщиком и не давал пощады никому - «ни русским, ни иностранным, ни древним, ни новым» писателям.
 Его одни подозревали в том, что ему, может быть, не хочется быть наряду с обыкновенными людьми. И он смелостью суждений стремится стать выше их. Другие утверждали, что он просто страстно любит спорить.

Вигель, арзамасец, считал, что в спорах ему всегда помогает твердая память и сильная грудь: «С их помощью он всякого перекрикивает и долго продолжает еще спорить, когда утомленный противник давно уже отвечает ему молчанием...» .
Однажды он, хмыкнув, упрекнул Сашу:
   - Вот ты, Сверчок, все время пропадаешь с Катениным… Видал я людей самолюбивых до безумия, но подобного ему еще не встречал! И что ты находишь в нем?!
   - Ничего…Ты не поймешь!

А Саша был просто благодарен Катенину за то, что он, сам страстный театрал, ввел его в дом князя Шаховского. Сашка сам попросил его об этом. Но и Шаховской, настороженно относившийся к лицеисту Пушкину после его эпиграмм, услышав несколько отрывков из «Руслана», пришел в восторг, и  просил Павла Катенина привезти к нему молодого поэта….

Так что их желания познакомиться поближе совпали.
Первый радушный прием князя воодушевил Сашу на следующие его посещения. Совесть не позволила ему молчать, и по секрету, когда они с хозяином простились, и и тот  довозил его, как обычно, до известного угла неподалеку от
 квартиры родителей, он ему признался, что писал эпиграммы на Шаховского, о чем сейчас жалеет. «Все было под влиянием арзамасцев…». Катенин промолчал…

После знакомства с Шаховским Саша увидел, что это очень серьезный человек. Он, например, считает, что комедия должна быть злой, злободневной, выводящей на сцене карикатурные образы современников. Саша с ним в этом полностью согласен . Друг  Шаховского, Катенин, сам активно  руководя Военным обществом, тем не менее, поддерживает его в этом. И Шаховской и Катенин Сашу  привлекают  передовыми и объективными взглядами.
Саша никому не мог признаться, что в Катенине его также влечет  критический дар, способность избегать «всех пристрастных и односторонних суждений», широта мысли.
Не раз он советовал ему:
  - Голос истинной критики необходим у нас; кому же, как не тебе, забрать в руки общее мнение и дать нашей словесности новое, истинное направление? Покамест, кроме тебя, нет у нас критика. Многие (в том числе и я) тебе обязаны; ты отучил меня от односторонности в литературных мнениях. Теперь и я знаю, что  односторонность есть пагуба мысли.

Катенин молчал – его сильно занимал театр и вольнолюбивое движение, и у него не было времени ни на что другое.
А Сашка, продолжал работу над поэмой «Руслан и Людмила», уже чувствуя, что она ему надоела.Он жаждал  быстрее закончить ее...
Постоянно соприкасаясь с участниками тайного общества,он стремился войти в его круг. Но  не получал приглашения и даже наталкивался на вежливый, но твердый отпор со стороны столь близких ему людей, даже таких, как Жанно. Это его безмерно уязвляло.

Жанно, еще с лицея являясь членом тайного кружка, так и не смог открыться Сашке, боясь его неосторожных выходок. Правда, Саша сразу заметил, что от него что-то скрывают, и засыпал тогда друга вопросами и расспросами. Но Жанно так и не рассказал ему ни о чем.
Сейчас маневры и другие служебные занятия заставляли Пущина уезжать из Петербурга, но при всякой возможности он старался встречаться с друзьями. Они все приходили к Дельвигу, где предавались бесконечным спорам о жизнеустройстве государства.
Сейчас Саша, бегая взад-вперед по небольшому пространству, без всякой боязни, высказывался:

 - Хотите знать, что изменилось на Руси? А вот слушайте! Раньше поездки за границу были привилегией сравнительно узкого круга лиц. Теперь сотни тысяч русских были в Европе, в таком же мире, но и отличном от России: с иными традициями, другой культурой. Знаете, сколько офицеры привезли домой библиотеки? Я думаю, что эти западные духовные ценности помогают перерождению души от сопоставления того, что они узнали и с чем столкнулись, вернувшись назад... Вот почему возникла оппозиция.То есть, я так думаю.
При этом он промолчал о том, что выяснил: французский язык лицеиста Пушкина звучал лучше, чем тогда у его сверстников. Но теперь, при общении с офицерами, вернувшимися из Франции, он понял, что выученный им по книгам с помощью не очень образованных гувернеров, язык оказался тяжеловатым, несколько старомодным. А реальный французский был живым, игривым. Язык, на котором общались такие светские щеголи, как Орлов, Киселев, Раевские, завораживал.

 Саша еще подметил то, на что его лицейские друзья совсем не обратили внимания - французское воспитание и реальная русская жизнь увязывались между собой еще меньше. Все это сильно его задело. Но кому об этом скажешь?..

Дельвиг молча смотрел на своих друзей.набившихся в его маленькой комнатке: « О мой Бог, какие они все разные! Жанно, такой спокойный, рассудительный и с золотой душой; взрывной Пушкин со своими вечными метаниями;  и меланхоличный, трудолюбивый Кюхля! Но, кроме лицея, нас ведь еще что-то притягивает друг к другу?».
Он прислушался: «Пушкин раньше называл Александра I якобинцем, а сейчас кричит, что он самодержец, не умеющий уважать человечество… Да, Пушкин ведет слишком бурную жизнь. Он, как и я,- усмехнулся, - формально числясь в Коллегии иностранных дел, не обремененный службой, предпочитает одно только веселье, светскую жизнь, романы. И еще, о - ужас! частые дуэли! А его резкие стихи, остроты и эпиграммы, которыми он наводнил весь Петербург? Из-за всего этого все убеждены, даже Вяземский, Карамзин, да, и самый близкий его друг - Жуковский, что Пушкин  ветрен, легкомыслен и едва ли достоин своего дарования»...

Сашка не знал, что не только Дельвиг, его Тося Дельвиг! но многие не понимают и считают его «незрелым» и не заслуживающим доверия.

Он не раздумывая, сразу вызвал бы на дуэль Ивана Горбачевского, человека очень стойкого, честного и мужественного, узнай, как однажды тот произнес такие слова в его адрес:
  - Он по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни сделает донос тотчас правительству о существовании тайного общества. - И сослался на мнения авторитетных декабристов: Муравьева-Апостола и Бестужева-Рюмина.
Жанно оскорбился за друга и бросился защищать его:
  - Пушкин, будучи вне тайного общества, способствует своими стихами делу свободы еще больше, чем мы!
Его поддержал и Николай Тургенев :
  - Я согласен с Иваном и считаю, что нам необходимо оберегать его талант от опасностей, связанных с непосредственной революционной борьбой.

Горбачевский проворчал:
 - Оберегайте, но лучше ему не доверять.
Друзья Сашу  оберегали, а он сам себя подвергал постоянно опасностям – в дуэлях. Хоть он и не показывал, как его травмируют и задевают бесконечные поучения Жуковского, Вяземского, Батюшкова и Тургеневых, он не мог скрыть обиду на недоверие друзей и не мог постоянно не думать об этом. Стал нервозным, напряженным, жил в ожидании,  в любую минуту, обид и был постоянно готов ответить на них вызовом на дуэль - любого человека и по самому ничтожному поводу.

Потом, думая о происшедшем, он каялся: «Почему я, не злой по натуре человек, вдруг, без видимых причин, начинаю проявлять нелепую назойливую задиристость? Почему веду себя вызывающе? Удосужился - попал в списки тайной канцелярии - как карточный понтер и дуэлянт!».

Ему об этом рассказал все тот же Александр Тургенев, под неусыпным вниманием которого находился постоянно, и который в очередной раз решил прочитать ему нотацию. Слушая его вполуха, Саша размышлял:
« Все началось с дяди Ганнибала, а теперь катится вал… Вот и с Петром Кавериным чуть не подрался И все из-за  такой мелочи, как шуточные стихи «Молитвы лейб-гусарских офицеров»… Спасибо командиру гвардейского корпуса Васильчикову ( это «Чедаев» помог мне!), что принял меры к нашему примирению!.. Но с Рылеевым я так и не захотел мириться! И правильно сделал! Нечего было ему распускать слухи, что меня высекли в тайной канцелярии. Мог я такой пасквиль вынести?! Нет, я совсем не жалею, что с Рылеевым пришлось драться… Конечно, теперь я опасаюсь его не на шутку… Жаль, что не застрелил его, когда имел к тому случай, — да чёрт его знал?..".

Тургенев, видя его рассеянность и молчаливое сопротивление, не стал дальше говорить - попрощался и вышел вон.

А Саша со злостью стал  думать:  как же ему вырваться из этого заколдованного круга?
Вспоминал, как они, лицеисты, а потом и арзамасцы, мечтали уехать заграницу. Служить в русских посольствах и миссиях, путешествовать, отдыхать, просто посмотреть других и показать себя.- Только об этом они  и говорили, собираясь раньше вместе…

Даже Карамзин и тот хочет в «чужие краи».
Саша  вспомнил одну встречу в Петергофе, когда, несмотря на ветер, довольно сильный, Николай Михайлович с женой, с детьми, Александром Тургеневым, Василием Жуковским и с ним, сидели на катере и носились по волнам Финского залива часа два, а может, больше; одна волна  облила Карамзина с головы до ног - но тот весело произнес: «Съездить бы морем подалее - за рубеж!»…

Вспомнил и день проводов  Батюшкова, когда они с Муравьевой и с ее сыном и племянницей, Жуковским, Гнедичем, Луниным, бароном Шиллингом и Вяземским отправились в Царское Село.Там  их ожидал хороший обед и целая батарея шампанского. Они горевали, пили, смеялись, спорили, горячились, готовы были плакать и опять пили. А в девять часов вечера они, обняв напоследок Батюшкова, простились с ним надолго…

С какой грустью он тогда провожал Константина Батюшкова, которому удалось осуществить мечту всей своей жизни - попасть в Италию! «Ему протекцию составил Александр Иванович. Почему бы Тургеневу и мне не помочь?», – скрипел Саша зубами...
 
А ведь, действительно, многие уезжали, он их провожал, а сам – оставался. Они уезжали - а он оставался… «Ну, куда же мне себя девать? «Жизнь, облагороженная высокою целью», «цель великодушная» - за этими словами стоит мечта о великом предназначении. Даже гибель - предмет зависти, если она связана с поприщем, на котором человек застолблён. А какое у меня теперь поприще?».  - Саша совсем загрустил.

Он не знал, что Александр Тургенев, видя его состояние, предпринимал усилия, чтобы его тоже отправили служить по дипломатической части. Но, хоть и государь был сильно расположен к нему, даже подарил ему перстень с шифром, а министр Каподистрия ни в чем ему не отказывал, Сашу Пушкина  ему  так и не удалось пристроить…

Конечно, он сожалел о том, что не смог помочь юному другу: «Вот же беда: умнейшему и талантливейшему молодому творцу тесно в пределах литературного круга, в котором он находится. Ему тесно в России вообще! И он проводит время в загулах… Беззаботная растрата ума, времени на знакомства, похождения и связи всех родов не прошли даром. Пушкин, в который раз! наказан за беспутный образ жизни»...
 
Да, Саша заболел опять и тяжко и долго болеет. «Из длинной вереницы минутных подруг - ветреных Лаис, которых я люблю за «открытые желания», младых монашек Цитеры - кто опять меня заразил?».- Он не знает: известная ли это парижская проститутка Оля Массон - Дорида, в чьих объятьях он «негу пил душой»; Фанни ли, чьи ласки он обещает вспомнить «у двери гроба»; Наташа ли, с которой он проводил время на травке; проститутка ли Наденька... полька ли Анжелика - продавщица билетов в бродячем зоосаду…  Кто?!

Лежа в постели, после ужасающих процедур, он размышлял: «Время мое в чем-то счастливое, но и несчастное: ежедневные новые знакомства, но и ссоры, отчего ценность подлинной дружбы смазывается. Но в суете ведь я этого не замечал! Теперь, когда развалилась моя мечта уехать, забыть, погибнуть от пули, стать героем, мне надо продолжить «Руслана и Людмилу». То, как работа над ней идет - ни шатко, ни валко – не пойдет. Поэму ждут…».

…В середине июня девятнадцатого года, по выздоровлении, уехал к родителям в деревню. Но перед отъездом написал стихотворение «Дорида»:

«В Дориде нравятся и локоны златые,
И бледное лицо, и очи голубые.
Вчера, друзей моих оставя пир ночной...
... но среди неверной темноты
Другие милые мне виделись черты,
И весь я полон был таинственной печали,
И имя чуждое уста мои шептали.

Под Доридой он имел ввиду легкомысленную петербургскую даму полусвета Ольгу Массон:
«... B ее объятиях забылся я душой...
Темноволосую я видел красоту...
И кудри черные и черные ресницы...
Другой мне чудились знакомые черты...».

Черты эти были – Катюши. Екатерины Стройновской. Она была темноволосой, с синими глазами. Это была она, которую он ни в чьих объятиях не забывал…
Зря он думал, что сельская тишина будет способствовать работе над поэмой. И здесь лира его что-то молчала.