Пробуждение

1.
-- Проснись!
   Комната залита солнечным светом, золотая пыль лениво, сонно плывёт над постелью. Занавешенное тюлем окно, пронизанное лучами, светится так ярко, что я невольно прикрываю глаза рукой. Дышится легко, спокойно, как всегда после пробуждения, как всегда дышится с утра.
-- Проснулся...
   Рядом. Ты тихо рассмеялась, радуясь моей ещё сонной улыбке, едва коснулась губами плеча. Прижалась щекой.
-- Я тебя бужу уже час. А ты всё спишь, спишь, спишь...
-- Зато выспался, теперь до ночи буду с тобой.
   Чувствую улыбку - щека вжалась крепче. Вздохнула, еле слышно произнесла:
-- Сколько ещё так будет? Так хорошо?..

-- Проснись!
   Матовый блеск металлического потолка, сглаженным углом переходящего в стену с широким иллюминатором. Снаружи уже рассвело.
   Я оторвал голову от промятой подушки, сел на кровати. В белом, словно искусственном свете, плоской картиной усеяли горизонт обрубки гор. Под ними томно, капризно, уползая от солнечных лучей, перекатывались свинцовые волны метанового моря. Небо ещё белое, пока испарения не заволокли его.
   День за днём. В иллюминаторе - голопроекция, обманка, издёвка... Столько раз этот вид сопровождал мои пробуждения, что уже не верю в его реальность. Как дома - картина над креслом.
   Дома... не было у меня никогда ни кресла, ни картины над ним. Родился на орбитальной станции, жил в тесной каюте вместе с матерью, ходил на занятия по гулким тусклым коридорам, не замечая других картин - звёзд в узких смотровых щелях. Откуда же такое сравнение? Сон...
-- Проснулся?
Нея загремела кружками на подносе, усаживаясь рядом на кровати; чуть не расплескала.
-- Неуклюжая, - буркнула сама на себя и тоже посмотрела в окно. - Уже второй месяц этого моря метана. И гор. Если верить радарам, то осталось где-то неделю их созерцать, если не сбавлять темп.
   Не сбавлять темп. Движемся уже пол года по прямой на слабый сигнал маяка, неизвестно кем оставленный на этой затерянной в глубине космоса планете. Горы, море, ледяные пустыни. Бесконечность пустоты...
-- Уже поздно поворачивать обратно, всё равно топлива не хватит.
   Она давно научилась читать мои мысли. Ещё на корабле, ещё до аварии, из-за которой мы и оказались здесь, на безымянной планете.Сначала это раздражало, а теперь - безразлично. Даже удобнее - можно меньше говорить.
-- Пей, - Нея протянула пластиковую кружку с чаем, успевшим остыть, вторую обхватила пальцами, замерла, поднеся к губам. Задумалась.
   Мы часто сидели вот так: я ещё под одеялом, она - забравшись с ногами на кровать, в плотном нижнем белье. И молчали, всматриваясь в очертания гор и постепенно начинавший испаряться метан.
   После аварийной посадки долго пытались связаться хоть с каким-нибудь судёнышком. Безуспешно, слишком далеко нас закинуло. В медленно затухавшей надежде проходили дни, недели. Подбиралось безразличие. Толчком, выведшим нас из безысходности послужил случайно обнаруженный странный сигнал. Расшифровке не поддавался, но он явно был искусственного происхождения - улавливался ритм. Меняли частоты, пускали универсальные ответы, чертыхались и чесали затылки. Зуд нетерпения и злости - кто нас мучает, зачем вновь дарит надежду? И на седьмой день решились. Подготовили планетарный поезд к выгрузке, заполнили баки - основные и запасные - топливом, перетащили все вещи и всю провизию, воду, синхронизировали с бортовым компьютером - скачали все данные по полёту, записи дежурств, данные сенсоров. И двинулись в путь на слабое мерцание маячка...
   С недавних пор мне каждую ночь снится один и тот же сон. Я сплю долго - почти двенадцать часов, а сон - на одну минуту. Во сне я просыпаюсь и вижу комнату. Просторную, свежею, заполненную настоящим солнечным светом, живым... Наверное, живым. Такой свет я видел лишь на голопроекциях, на картинах, которые показывали древние времена. И этот свет искрится, режет глаза, я закрываюсь от него. Но это приятно... Он осязаем, он плотный, дарящий ласковое тепло.
   И ещё там есть девушка. Я не вижу её лица. Только чувствую прикосновение губ, её кожи - она прижимается щекой к моему плечу. Слышу её голос и смех. И свой голос, что-то произносящий в ответ. И я всё лежу, словно не могу подняться, сил не хватает. И голову не могу повернуть, посмотреть, рассмотреть лицо девушки. Просыпаюсь... Потолок, иллюминатор, свет... Чужой, больной, белый.
Нея осторожно трогает руку.
-- Будем снимать показания датчиков? Всё же метановое море при таких атмосферных условиях...
   Нужно себя заставить. Нужно заняться и сегодня каким-нибудь бесполезным делом, утопить своё безразличие. Даже тревоги уже не осталось, ни зла, ни страха. И умиротворения нет. Какое-то промежуточное состояние. До атрофии всего...
-- Будем.
2.
-- Интересная планета...
   Когда вошли в рубку управления, прозванную Неей рабочим кабинетом, дремавший тусклый дежурный свет уступил место свечению световых панелей, достаточных для создания спокойной рабочей обстановки.
   Нея заняла “командирское” кресло - высокое, со встроенными сенсорами для управления различными устройствами. Я же опустился в кресло пилота, совершенно сейчас бесполезное - поезд ведёт автоматика.
-- Здесь когда-то могла быть жизнь, - тихо протянула Нея, порхая пальцами над светящейся панелью управления. Сейчас уйдёт в спасительные размышления об интересном космическом объекте. - Или она может зародиться. Или она уже существует... Где-то там, за горами. - усмехнулась; наверное, сама фраза - “там, за горами” - навеяла что-то не совсем подходящее обстановке, но знакомое, родное. Нея родилась на Земле, одна из немногих людей, которые мне встретились за годы полётов, и знала, что значит “там, за горами” - Эта планета напоминает Титан. Метановые озёра, водород, углерод, тяжёлые металлы, наверное, какие-нибудь невообразимые соединения. Даже температура здесь почти такая же, чуть выше. Только небо прозрачно иногда. Утром. Правда, на Титане мы жизнь так и не обнаружили... Человечество всегда либо опаздывает, либо приходит слишком рано.
   Подобные монологи случаются регулярно. Нея забывает, что мы уже буквально похоронены, что шансов на спасение у нас нет. Тонет в уютном привычном мире размышлений о возможном, о прошлом, о структуре, об удивительных сочетаниях газов и жидкостей. Несколько лет назад, когда мы с ней познакомились, она уже была такой. Могла ночами, до изнеможения, сидеть над снимками поверхности, данными разведывательных зондов. Она охотно спорила с коллегами, громко, азартно. А уж когда предоставлялся шанс спуститься на планету, даже уже изученную вдоль и поперёк, она терпела с невыносимым усердием малыша, считающего дни до своего дня рождения, чтобы потом выплеснуть все эмоции разом, в одно мгновение...
На этой почве она разругалась с мужем и сыном-подростком, однако, это почти не изменило Нею, разве что стала она немного тише в своих размышлениях, и не каждый спор вызывал наслаждение. “В уголках глаз поселилась тяжёлая задумчивость” Так какой-то писатель в какой-то книжке писал... Очень похоже.
   Я пялился на широкий вогнутый обзорный монитор, на котором навстречу неслась береговая линия, укрытая гладкими голышами ледяных камней. Плоские, круглые, большие и маленькие, они приближались и тут же исчезали, оставались позади, сменялись новыми, похожими. Лезвие сизо-свинцового бездвижного моря катилось с краю картинки. Ощущение бесконечности вновь наваливалось...
-- Уже затягивает, - произнесла Нея, имея ввиду поднявшийся туман испарения.
Скоро оптическая видимость упадёт почти до нуля, скроет скучный однообразный ландшафт. Не жалуюсь.
   Нея углубилась в показатели датчиков, нахмурилась, закусала ноготь на большом пальце; ушла от меня. Тоже - не жалуюсь.
   После того, как она рассталась с мужем, я подумывал о том, что не плохо бы... Мы ладили, очень даже ладили, часто проводили время вдвоём, но как-то не сложилось. То ли я не был смел, то ли она, чувствуя моё робкое желание, сознательно не сближалась... В общем, уже лет пять или шесть мы просто напарники, коллеги, братья по космосу, друзья. И даже здесь, в абсолютном одиночестве, в бесконечном наедине, я так и не решился. Нет, не так. У меня и мысли не было.
   Смешно. Особенно, если вспомнить, как мы с ребятами из экипажа частенько бездумно шутили: “Если суждено найти свою смерть на какой-нибудь далёкой дикой планете, то лучше в компании с очаровательной практиканточкой, или на худой конец кандидаткой в планетологи. Тогда и чужие звёзды покажутся родными”
-- Тебе ни капли не интересно?
   Я вывалился обратно из воспоминаний в уютный мягкий свет рабочего кабинета. Нея смотрела на меня с едва заметной улыбкой и казалась отстранённой. Словно вопрос был задан не мне, а самой себе, или как будто я - автомат, записывающий её размышления в дневник.
-- Лёд и серость, - отозвался я.
   Нея грустно усмехнулась, закрыла глаза, откинулась на спинку кресла.
-- Как ты думаешь, что мы там найдём? Или кого?
   “Если там вообще что-нибудь есть” - пронеслось в голове, а вслух, тоже мрачно хмыкнув, сказал:
-- Маленьких зелёных человечков...
-- Или высоких статных человечищ.
-- Муравейник с гигантскими муравьями.
-- Которые питаются азотом, купаются в метане и бьют в ледяные барабаны.
-- И которые воюют с другими муравьями, которые питаются метаном, принимают азотные ванны и не любят музыку.
-- Одни верят в Бога-Муравья, а другие пытаются создать науку.
-- И одни устраивают религиозные сожжения иноверцев, а другие - с пеной на жвалах доказывают, что никакого Бога-Муравья не существует...
   Тихий мерный писк аппаратуры, мерцание индикаторов, сенсоров, статистических экранчиков, сонное свечение световых панелей, расслабленная Нея в высоком кресле и я, до смерти уставший от металлической коробки и долгого метанового сна...

-- Проснись!
   И я открываю глаза. Тёплый свет, тихая золотая радость утра. Тюль словно дышит, переливается, приоткрывая залитое солнцем небо.
-- Проснулся...
   Нежное прикосновение. Ты рядом. Скользнула губами по плечу, добавила радости пробуждению.
-- Я тебя бужу уже час. А ты всё спишь, спишь, спишь...
-- Зато выспался и теперь до ночи буду с тобой.
   И крепче жмёшься, и в тишине - только шорохи одеяла и простыни...
-- Сколько так ещё будет? Так хорошо?..

   Сутки на этой планете почти вдвое дольше стандартных, земных. Приходится затемнять иллюминаторы, чтобы заснуть. Пусть по ту сторону обшивки толком ничего и не разглядеть в вязких испарениях, тусклый унылый свет не подпускает сон. Хотя, скоро я совсем перестану спать. Трудно видеть, закрывая глаза, одну и ту же странную, незнакомую картину. Невозможную.
   Интересно, а что видит во сне Нея? За всё время пути я ни разу не спросил её об этом, и не поведал своё видение. Может, тоже что-то странное, тоскливое, щемящее?
Я мотнул головой - к чёрту.
   Поезд катил вперёд, а метановое море постепенно клонилось к краю обзорного монитора. Скоро совсем скроется из виду, унесёт вместе с собой и цепочку гор, оставив лишь промёрзшую равнину да гладкие льдинки.
-- Прогресс, - с нарочитой важностью протянула Нея, сморщив презрительно нос. - Д-материя, расщепители, самое надёжное топливо. А вот стоял бы на нашей малютке допотопный метано-кислородный двигатель, мы бы всю планету обнюхали.
   Плохое настроение. Ворчит с утра, строит гримасы своим мыслям. Как будто что-то чувствует, ждёт плохих новостей. И новости последовали.
   Когда мы обедали - или ужинали, не важно, - из рабочего кабинета поступил короткий резкий сигнал, сопроводивший сообщение пелинговой системы: “Сигнал маяка потерян”
Ложки не выпали из наших рук, мы не бросились сломя головы в кабинет. Мы молча доели, кинули пластиковые тарелки в утробу переработчика и побрели к рубке.
   Сигнал маяка потерян. Слабая ниточка, ведшая нас через безжизненное пространство, оборвалась.
   О, жестокий мир, что ты с нами делаешь?! О, Судьба, зачем ты нас так мучаешь?! Это крики тех, кто ещё не потерял надежду и веру, пусть даже эти надежда и вера ничем не подкреплены. Сознание слепо, сознание хочет жить вечно, и оно будет биться и метаться до последнего... До последнего чего? Пока есть силы. Но эти силы нужно подпитывать, нужен объективный, реальный “маяк”, без него силы медленно иссякают. Или быстро. Я оказался удивительно слаб - мой маяк потух задолго до потери сигнала... Месяцы, проведённые в тесной скорлупке поезда, сдавили, сжали, перемололи, распылили... Я уже почти мёртв, так зачем мне кричать и биться головой в истерике?
   Так думал я, о чём думала в тот момент Нея - не знаю. Она привычно опустилась в командирское кресло, пробежала пальцами по сенсорам, внимательно изучила какие-то данные. Тихо, спокойно:
-- Какая разница - есть сигнал, нет сигнала? Мы установили координаты, мы с каждым днём всё ближе к нужной точке. Так что... Так что всё как всегда.
   До сих пор жива надежда? Или что это? Нея, я тебя толком не знаю...

   Через неделю нас настиг ураган. Датчики уже давно фиксировали перепад температур, и в один день вдруг спустилась тьма. За стёклами иллюминаторов растворилась пустыня, в тёмных волнах микроскопических частиц испарения метана - панический бег, который скорее угадывался, чем виделся глазу. Ветер со скоростью в несколько сотен метров в секунду штурмовал нашу крошечную обитель, яростно ломился внутрь, скрёб невидимыми когтями по обшивке. Пришлось спрятать все антенны, опустить защитные жалюзи на иллюминаторах. И сидеть в полумраке рабочего кабинета, пустив всё энергию от переработки Д-материи на силовое поле вокруг поезда, чтоб крепче прижаться к ледяной равнине, прикинувшись камнем. Сидеть и слушать, как врезаются в это поле сорванные с поверхности голыши, как удары ветра стараются приподнять поезд и завертеть им, закружить в сумасшествии стихии. Сидеть, вжавшись в кресла, вылавливая из памяти сгустки чего-то правильного, живого, существовавшего...
-- А помнишь, ту экспедицию на Туран? - Нея с трудом выговаривала слова, её голос дрожал. - Ты тогда меня прозвал бешеной планетаркой.
-- Ты, лишь коснувшись ногами синей травы, тут же с визгом понеслась за бедным до смерти перепуганным зверьком... Как его назвали?..
-- Туранский тушканчик. Смешной такой, большеглазый. Я влюбилась в его невероятно пушистый хвост. Длинный, искрящийся, сказочный хвост.
-- А потом провалилась в какую-то яму. И мы с ребятами долго тебя оттуда вызволяли.
-- Я тогда подвернула ногу, было безумно больно и слёзы катились из глаз, а я смеялась... И вы все надо мной смеялись.
-- Потому что испугались. Ты же, теряя голову, можешь на самом деле её потерять.
-- Могла... - пауза, сдавленный смех, дрожащее дыхание, металлический скрип, жалобный писк аппаратуры. - А помнишь?..
   Помню. Всё помню. Чётко, ярко, каждое мгновение, каждый вдох. Насколько я богато, и в то же самое время бедно жил! И как же я совершал все эти ошибки? Как я умудрился тогда, ещё будучи пилотом на своей родной станции, помять, стыкуясь, бочину своего кораблика? Глупость, мелочь, ерунда, но вдруг именно эта мелочь и привела меня на эту планету? В этот металлический мир, окружённый чужим, незнакомым, страшным? Нет, нет, нет! Прочь, другое вспоминай! А помнишь, как мы подшутили над Яри, над первым помощником капитана на “Крузере”? Он любил булочки, и мы под завязку набили его шкаф этими самыми булочками, дверцу с трудом закрыли. Как он на нас обиделся! Нечеловеческая обида! И кок нам устроил взбучку, добившись выговора от капитана... А помнишь чёрное небо Альберуса? Его пустыню? Не такая, как тут. Желтоватый песок во все стороны, ни дуновения ветра. И свет посадочных прожекторов, и переговоры ребят по радио... А помнишь... Помнишь?
   И поток уносил всё глубже, всё дальше в прошлое. Рабочий кабинет превратился в водоворот красок и событий. Я вновь и вновь переживал их, вновь забывал и вспоминал что-то новое... И Неи уже рядом не было, она осталась в своих воспоминаниях, радостных, печальных, странных...
   А когда очнулся, ветер за бортом уже стих. И моя спутница привычно сидела в кресле, внимательно всматриваясь в показания приборов. Лишь пальцы чуть вздрагивали...
-- Нас отнесло всего лишь на несколько километров в сторону. Не значительно. Потери топлива тоже не велики. Хватит, чтоб два раза добраться до нашей цели.
   Она говорила уверенно. Уверенно!

   Я пребывал в странном оцепенении несколько дней. Спал, ел, снова спал. С Неей почти не разговаривал, а если она что-то спрашивала, отвечал бессвязно. Она видела моё состояние, и ей, должно быть, было грустно от того, что я оказался таким слабым. Но это мало меня волновало, я уже понимал, что скоро всё закончится.

3.
   Мы всё же достигли цели, мы нашли его - маяк.
   В утреннем бледном свете в нескольких километрах впереди от нашего поезда над ледяной равниной возвышалось серебристое, бликующее на солнце строение. Его форма - увеличенная в тысячи раз капля ртути, застывшая, не прекращающая расти на обзорном экране. Датчики путались, сбивались, беспомощно мигали отказами; они не могли пробиться внутрь, проанализировать, рассмотреть, что там, под этим блеском.
   Белое  небо быстро начинает обволакивать туманом, солнечные пятна иссыхают, скатываются с гладкой кожи. Мы молча наблюдаем за наступлением дня, за исчезновением горизонта, белой выси. Фары, узким лезвием разрезая туман, упираются в строение по обе стороны чёрного высокого проёма в бездвижную тьму.
-- Поезд там не пройдёт, - нарушила молчание Нея. - Придётся выходить.
   Я заёрзал в кресле.
   Разное мне пришлось повидать на дальних планетах. И руины древних городов, и странные, гигантские монументы, и даже целые спутники-кладбища. И каждый раз меня охватывало волнение. Оказаться рядом с тем, что никогда ещё не открывалось взору человека, быть первым, дотронуться, пусть даже через перчатку скафандра, до стен, хранящих тайну тысячелетий, а может - и миллионов лет... Что-то похожее я ощутил и сейчас, сдавленное, несмелое. Слабую тень прежних переживаний. Зато Нея... Этот блеск в глазах, обкусанные ногти, нога, в нетерпении отбивающая скорый ритм. Она вновь была собой, привычной бешеной планетаркой, готовой выпрыгнуть в космический холод в одном нижнем белье. Еле сдерживается.
-- Когда? - и на меня устремлён её нетерпеливый взгляд. Губы вздрагивают в умилительной, смущённой улыбке, словно извиняющейся за поведение хозяйки. - Чёрт... Всё затянуло, - она обратилась к монитору. - Сейчас выходить... Рискованно. Наверное, нужно дождаться ночи... Чёрт! Это же почти двое суток!
-- Нам некуда спешить...
   Дёрнулась, разозлилась, выскочила из кресла, сжала кулаки... Беспомощно обмякла, опустила голову.
-- Позавтракаем?

   Ей трудно дались эти двое суток.
   Нея запиралась в своей каюте и не выходила оттуда часами, лишь иногда выбираясь в рабочий кабинет. Тогда она забиралась в облюбованное капитанское кресло, хмурилась над показаниями бесполезных датчиков и сенсоров, что-то записывала в давно заброшенный корабельный журнал и тут же стирала, со злобой тихо ругалась. Сидела, замерев, буравила взглядом чёрную щель прохода в строение, кусала ноготь на большом пальце, беззвучно шевелила губами и думала-думала-думала...
   Я ей не мешал, не тревожил пустыми разговорами. Слонялся тенью по коридору от кабинета к машинному отделению, бухтел под нос какую-то мелодию - то ли марш, то ли эстрадную песенку. Я тоже ждал.
   В середине местных суток - утром по стандартному времени - я открыл глаза после привычного “проснись”. Нея стояла у иллюминатора, едва заметно покачивалась в такт лишь ей слышимой мелодии.
-- Надоело мне на него смотреть, - с горечью в голосе сказала она. - Смотрю-смотрю, и ничего. Черно. Если бы там кто-то был, то давно уже вышел, напал, постучал бы! А ни-че-го. Как думаешь, там вообще что-нибудь есть? Может, ОНИ уже столетия, тысячелетия назад сгинули, улетели, померли все до одного, а мы - жмёмся, ждём с волнением и... - запнулась. Непроизвольная мысль в моей голове, оканчивающая её фразу: “...и надеемся”. - Нет... Наверное, там просто горы аппаратуры. Автоматика посылала сигналы, прочёсывала эфир. Мы там никого не найдём. Мы вновь опоздали. Только тушканчики...
   Сдавил, массируя, виски. Под потолком сгустился мрак - день на этой планете сумеречный, почти предверие ночи. И этот мрак давил, угнетал. Я шепнул команду, и на стенах, плавно набирая силу свечения, обозначились панели ламп.
   Нея обернулась, прижалась спиной к иллюминатору. Руки обхватили плечи, удерживая что-то тяжёлое, отчаянное, рвущееся наружу.
-- Хочу верить. Хочу! Хочу найти там что-то такое... Новое. Чтобы потом все, кто сюда прилетит - тьма учёных, путешественников, авантюристов, идиотов, - говорили: да, права была та бешеная планетарка - интересная планета! И хочу, чтобы мне поставили здесь памятник! - прыснула коротким смешком. - Ну, не памятник прям, а так, пустяк какой-нибудь, стелу, или бюст. Какую-нибудь абстракцию, - улыбнулась своим мыслям. Она смотрела в пол, точнее, сквозь него. Сквозь опорные балки гусеничного механизма, сквозь тонкий слой силового поля, в глубину, пробивая метановый лёд, утопая в подповерхостном океане, достигая самого ядра. И дальше - к солнцам, к кометам, к космическому мусору, к краю. А может, и вовсе никуда не смотрела. Или - в себя. - Я так мало успела. Всё, что я видела -  видел кто-то первым. Первооткрыватели, разведчики, даже ты, даже ты что-то видел раньше, чем я.
   Хотел возразить. Она много чего видела первой. Пусть не одна, а со всеми нами - ребятами из экипажа исследовательского корабля, но она первой ощущала и первой понимала красоту, новь, существование и правдивость. Рассветы на далёких планетах, камни, туманные луны, сполохи извержений гигантских вулканов, кривую кладку жилищ других, ушедших рас... И промолчал.
-- Так хочется опередить всех. Одной увидеть всё и присвоить себе всю славу первооткрывателя. “Это я открыла!”- кричала бы я на весь мир. Била бы себя в грудь, прыгала от радости. Лопнула бы от радости.
Подняла взгляд. Глаза блестят, но не от прежнего возбуждения и ожидания, а от слёз. Покатились... Тонкие ленточки на  щеках к губам, дрожащим знакомой робкой улыбкой.
-- Не обращай внимание. Считай это приступом эгоизма. Маленький такой... Приступ... Не вини меня. Прошу...
   Я не виню.
   С трудом поднялся, ступни коснулись холодного пола. Нея сама прижалась и разрыдалась, я несмело её обнял. Шее было щекотно от её коротких волос, хотелось отстранить вздрагивающее тело и унять зуд ладонью, но я стоял, смотрел в мутные наши очертания на стекле иллюминатора и повторял шепотом: “Бешеная планетрка”

   К рассвету было всё подготовлено к выходу. Два скафандра, проверенные на теплоизоляцию, с полными баллонами кислорода у выходного шлюза. На шлемы установлены видеокамеры, настроены датчики движения, термометры, измерители... Всё как всегда, как перед любым спуском на поверхность.
   Нея глубоко втянула воздух, ободряюще улыбнулась:
-- Пора! - и выдохнула.
   За бортом - минус сто сорок семь, при такой температуре наши скафандры выдержат чуть больше часа. Должно хватить.
   Первые шаги самые тяжёлые. Сила тяжести в полтора раза выше привычной, колени чуть сгибаются. Ледяной покров твёрд, ни пылинки не поднимается при движении ногой. Кажется, словно останешься на одном месте на пару минут, и иглы нестерпимого холода пронзят ступни. Приближаемся.
   Солнце ещё довольно низко, хороший обзор. Седое небо буквально ложится на плечи - из-за монотонности красок оно кажется висящим над головой в нескольких сантиметрах. Ртутная капля - ещё выше, чем представлялась на обзорном мониторе, она убегает во все стороны серебристой сферой. Чёрный проём.
   Нея впереди. Она настояла. В динамике слышу тяжёлое дыхание. Волнуется. Её фигурка, задержавшись на какое-то мгновение, уверенно шагает в темноту. Я замираю... Я привык замирать в такие моменты.
   Шаг в неизвестность. Это не шаг за угол, не переступание через порог кабинета начальства после проступка. Это шаг в никуда. За чертой может ожидать то, что никогда и не снилось, что мозг откажется принять, ссылаясь на отсутствие ассоциаций. Секундное дело - перенести ногу, сместить центр тяжести... Но чтобы решиться на такое порой не хватит и всей жизни...
   Динамики разорвало помехами. Сквозь них пробился хриплый голос Неи:
-- Сюда... Иди... Сюда... Быстрее.. Что же... Стоишь...
   Глухо забилось сердце. Я поспешил следом за ней, провалился в пустоту... И увидел...
   Далеко впереди и высоко - пришлось задрать голову, - мерно пульсировала звезда. Её короткие бледно-голубые лучи медленно сходились и расходились, затухали и вновь осторожно резали темноту. Словно стекляшка подвешена на нитке перед ярким лучом фокусированного искусственного света. С каждым моим шагом лучи вытягивались всё дальше, блеск становился нестерпимым, а я не сводил слезящихся глаз с этой украденной из сказки звезды.
   Казалось, прошла целая вечность, полная одним блеском и холодом от него, когда в динамиках вновь послышался голос Неи.
-- Смотри... Смотри и снимай! Снимай всё!
   И я оторвался от созерцания высокого светила. Оказалось, что вокруг - то ли прилипшие к стенам, то ли застигнутые в полёте - миллионы разноцветных огней. Маленькие искрящиеся точки гасли и вновь вспыхивали, они кружились, толкались, осыпались и поднимались к звезде. Сотни оттенков синего, зелёного, красного. Объёма не стало, вся Вселенная наполнилась этими цветами. Они были везде - над головой, под ногами, были на выпуклом стекле моего шлема, ложились на плотную ткань скафандра. И танцевали, вихрем неслись сквозь меня, обжигая холодом и теплом одновременно...
   Шаг.
   И будто наваждение - разом всё стихло. Я даже пошатнулся, настолько сильным мне показался удар о твердь. Недалеко от меня - Нея, а вокруг нас...
   Должно быть, это растения. Волны, томно перекатываясь, приминают серебряные стрелы густой травы. Она мне по колено, после каждого шага распрямляется и продолжает медленно извиваться под ласковым прикосновением ветра. Во все стороны убегает кажущийся поверхностью спокойного озера серебряный луг, теряясь в бесконечной глубокой темноте, лишь там, где сейчас стоит Нея, голый пятачок, и в центре него - тонкий прозрачный столбик, едва достигающий пояса.
-- Нашла, - прошипели динамики. - Чудо не чудо... Жизнь не жизнь... Какая разница...
   На вершине столбика тонкой нитью тянулся стебель. Он, словно руки, протягивал два узких трепетных листочка к склонившейся фигуре в скафандре, умолял: унеси меня отсюда, мне здесь не место, всё вокруг чужое... И Нея едва коснулась их перчаткой, как стебель вздрогнул, сгорбился в испуге, подогнул руки-листья. Тут же по стене ночи пробежала волна искр, от травы до самого центра купола над нашими головами.
   Тьма. Я заметил,  что серебряный луг начал медленно уменьшаться: чёрные стены приближались, проглатывая травинку за травинкой. Странный ветер стих, и теперь трава напоминала заброшенную плантацию кристаллов - острые ледяные иглы. Пропищала система оповещения: Д-материя, отвечающая за теплоизоляцию, иссякала, оставалось каких-то жалких десять минут.
-- Нея, - позвал я в микрофон.
   Одни помехи.
   С трудом переставляя ноги и тяжело дыша, я через вечность добрался до согнутой над столбиком с засохшим, окаменевшим стеблем фигуре. Руки Неи дрожали над умершим растением.
-- Пора, ты слышишь? Ди почти кончилась, пора возвращаться.
-- Нет, - прошипел динамик.
   Нея рухнула на землю...

   Сила тяжести в полтора раза больше. “Пустяки... Пустяки...” - повторял я, обливаясь потом, чувствуя, как сводит мышцы. Шаг... Ещё один... За спиной, где-то в темноте остался травяной ковёр. Я, закрыв глаза и шепотом считая шаги, нёс Нею на руках, почти уже падая. Я не видел огней, встретивших меня, не видел звезду над головой. Она, наверное, была столь же прекрасна и холодна... Я шёл вперёд, я видел тусклый свет, пробивающийся в узкую высокую трещину провала. Там наш поезд. Там тепло, там есть кровати, там есть душ, там - наш мир.
   Какие больные пришельцы создают такие склепы? На что они им? Не понять. И не думать над разгадкой... Идти вперёд. Шаг... Ещё...
   Больно ногам. И в ушах пищит жалобный сигнал - кончилась, кончилась, кончилась Д-материя. Сейчас меня поглотит холод, уроню Нею, упаду, замёрзну... Нужно идти. Шаг... Ещё...
   Путаются мысли. Да когда же, чёрт побери, когда уже шлюз? Когда можно будет привалиться к родной двери в тамбуре, стянуть этот проклятый шлем и утереть лицо, смахнуть пот... Шаг...
   Не знаю, сколько я просидел в тамбуре... За бортом уже, наверное, весь метан испарился. Нея не приходила в чувства, пришлось раздевать её, нести в её каюту, укладывать на кровать. А потом караулить. Даже проверил сканером, всё ли с ней в порядке, не впала ли в кому. В порядке. Спит.
   Нея, что тебе снится?
4.
   Обижайся на меня, бей меня, называй кретином, уродом, слабаком, но я не мог оставаться рядом с этой каплей ртути.
   В прежние времена я прятался за спасительным пониманием - я не останусь долго один на один с чем-то неизвестным мне. Рядом ребята из экипажа, пар от посадочных дюз  транспортного бота, корабль на орбите. Я приходил в гости, приходил по работе, заглядывал всего лишь. А здесь - сотни миль пустоты и капля ртути.
   Я развернул поезд и отключил мониторы, которые могли фиксировать чужеродное строение, чтобы оно на меня не давило, чтобы скорее оставило меня,  осталось позади.
Мерзкая планета, мерзкая звезда, мерзкий стебель. Зачем мы к тебе стремились? Какую надежду ты был способен нам подарить? Ты, жалкое подобие цветка!.. Ворчу, злюсь, проклинаю всё и всех, до боли сжимаю зубы, до синевы - кулаки.
   Злорадствуешь, небось... Заманил, приехали, посеял в них семена надежды и тут же вытоптал. С маниакальным удовольствием вытоптал.
   А может, ты сейчас бьёшься в приступе бессильной ярости? Ведь сбежали, не дали сожрать себя твоим чёрным стенам. Спаслись, словно в лицо плюнули.
   Гони, гони, железка, рви гусеницами ледяную пустыню. Как можно дальше увези нас, куда угодно, но как можно дальше. Прочь от чужого...
   На шестой день по стандартному и третий по местному времени, закончилась Д-материя. Ночью перед рассветом седьмого земного дня мы встали в пустыне недалеко от седоголовых громадин отвесных скал. Нея все эти дни провалялась в постели, ей снились кошмары, она маялась, ворочалась. Поначалу я пытался её разбудить, поднимал, чтобы она хотя бы попила. Она с закрытыми глазами отпивала из кружки, давилась, кашляла, вяло вырывалась и вновь засыпала. Я упрямо продолжал будить.
   Но когда закончилось топливо, и поезд, последний раз вздрогнув металлической кожей, остановился, я понял, что даже в этом проявлении заботы уже нет никакого смысла.  Спит...  Пусть спит - во сне легче проститься с жизнью.
   Сам же сидел в капитанском кресле, бездумно клацал по сенсорам, вызывая их негодование от бессмысленных запросов и приказов. Смотрел на обзорный экран, на котором в тишине, медленно, с безразличием к двум потерявшимся букашкам, поднимался белый кружок солнца...
-- Приехали, - с блаженной улыбкой помешенного скрипуче протянула Нея. Я поднял взгляд; как встала, так и пришла ко мне - в одном белье, босоногая. - Где мы? Почему пустыня? Где они?
   Её глаза скользили по льдинам и крутым скалам, по далёкому горизонту, по лёгкой белёсой дымке в небе.
-- Где они? Где они? - повторяла чужим голосом, в котором от бешеной планетарки не осталось ни капли.
   Наверное, нужно было ответить, и нужно было соврать. Сперва спросить: “Что ты помнишь”, а потом наговорить что-то вроде: и тут со всех сторон полезли гигантские муравьи, с одной стороны - варвары, с другой - муравьи в белых халатах и колпаках, и что первые несли в челюстях палки для костра, а вторые зажимали между бивней талмуды научных изысканий... Какой бред...
-- Ты сбежал... - хрипло выдавила Нея. - Ты струсил и убежал. Мы могли попробовать наладить контакт, а ты всё разрушил...
   И медленно развернулась, побрела прочь  из кабинета. Я с трудом оторвался от кресла и, пошатываясь на ставших вдруг ватными ногах, последовал за ней. Нея пошла к тамбуру, к шкафу со скафандрами. Как во сне, который фильмом прокручивает бессмысленные картинки, я наблюдал за уверенными, привычными движениями рук. Отстегнули шлем, спустили ползунок застёжки, натянули штанины на ноги, затянули фиксаторы на голеностопах, сами просунулись в рукава... Когда ползунок начал стягивать серебряную ткань, скрывая кожу Неи, меня словно кто-то в спину толкнул - я схватил сумасшедшую, крепко прижал к себе и, задыхаясь и содрогаясь от бесслёзной истерии, зашипел на ухо:
-- Стой... Остановись... Хватит, зачем это нужно. Там ничего нет. Никого нет. Пустота, ты слышишь? Там всё давно уже мертво. И ты не дойдёшь. Неделю езды, а ты в скафандре. Там холодно, там очень холодно и пусто. Не надо, Нея, слышишь? Давай включим рацию, ещё раз пошлём сообщения по всем частотам! Кто-нибудь откликнется, обязательно откликнется!..
   Как можно в чём-то убедить человека, если сам в свои слова не веришь? И я ненавидел, злился на себя за то, что слаб даже сейчас, когда всё зависит от правильных слов, от рук, от желания...
-- Ты за всю жизнь так и не понял, что человек рождён не для смерти, - вдруг произнесла Нея сухими губами, отстранилась от меня - хватка ослабла, лишь прозвучал её голос. - Смерти нет, смерть это всего лишь то, чего мы боимся. Есть только наш мир. Твой мир и мой мир. И чей-то ещё мир... А теперь я ухожу.
   Подняла до шеи ползунок, натянула шлем, влезла в ботинки, еле справилась с перчатками.
Когда дверь в тамбур с шипением закрывалась, я видел призрачную улыбку сквозь матовое стекло шлема...

   Я вышел спустя минут сорок, когда, ошарашенный, пустой, без единой мысли, облачился в скафандр.
   Долго сидел на нижней ступени короткого трапа и смотрел, как удаляется бликующая в холодном солнечном свете, почти сливаясь с равниной, тонкая фигурка. Нея шла вдоль едва заметных следов гусениц поезда, ведших до чёрного проёма в ртутной капле...
Вот и всё? Ничего не осталось. Ни топлива, ни человеческого движения рядом... Пожалуй, пора.
   Захотелось снять шлем, но прежде, чем мои руки успели коснуться замков на шее, я увидел эту планету, увидел как-будто всю целиком...
   Горы оказались невысоки, по сравнению с небом они ничтожны. А там, в небе, на фоне чистой ровной белизны я увидел гигантский яркий серп луны, склонённой рогами к земле. И со всех сторон - цитадели, крепости туч и облаков, важных, суровых, тяжёлых, лохматых. Снизу тёмные-тёмные, но чем выше, чем ближе к кругляшку солнца, тем больше красок. Их тела сплетались изумрудом, переливами алого, багряного, были исполосованы плотными жёлтыми жгутами, окроплены фиолетовыми кляксами... И мостом от одной могучей крепости к другой, прямо над всё выше поднимающимся солнцем и клонящимся к шапкам гор луной, перекинулась металлическая радуга, слепящая сотней оттенков серого. Она словно была выплавлена из местной диковинной руды, казалась прочной, вечной, никогда не покидающей небосвод. А из туч на горы рушился метановый ливень; там гулял ветер, он рвал струи, как подол длинного плаща, расплёскивал в стороны.
   И стремилась вековым бегом во все стороны ледяная пустыня, бесцветная, матовая, ровная. Пустыня, никогда прежде не ощущавшая на себе ничего тяжелее ледяных валунов и капель дождя. Пустыня, которая вскоре предстоит познакомиться с тем, что когда-то звалось человеком...
   Мне теперь легко. Перед последним порогом, наверное, всегда так. И, наверное, к каждому, кто его переступает, приходит понимание...
Зачем эта планета перед моим самым последним вдохом столько показала? И показала именно мне? Нея тоже видела, но не то, видела другое, ей планета показала своё. Именно то, что должна увидеть лишь Нея. Именно, вот оно: всё, что я вижу, всё, что попадает в поле моего зрения - это для меня, ради меня. Я увижу, узнаю, пойму или не пойму, сделаю выводы или пропущу мимо, совершив ошибку, не важно. Всё, что было и что есть - мой мир, родившийся лишь для меня одного... Огромные скопления звёзд, миллионы и миллионы планет, полчища невиданных чудовищ и мелкие никчёмные муравьи - лишь для того, чтобы я когда-нибудь понял, ощутил, принял всё в себя... И любое моё движение - это движение мира. Это движение мира вперёд. Безумное движение, бесконечное. И сейчас, когда мои пальцы нажимают на замки шлема, впуская под кожу скафандра ледяную стихию, выбивающую всё тепло, весь дух из тела, я понимаю, что это движение не остановиться никогда.
Я пнул Вселенную, когда родился, и теперь она несётся, кувыркается, живёт, потому что...

***

-- Проснись.
   И я открываю глаза. Пасмурно в комнате, пасмурно  за окном. В голове - глухая пульсация боли. Тюль висит серой тряпкой.
-- Проснулся...
   Ты рядом, и я поворачиваю к тебе голову. Видимо, что-то замечаешь в моих глазах, хмуришься:
-- Что-то случилось? Ты бледный и испуганный...
   Холодный пот на лбу... Вытер ладонью, прижался к тебе, словно спрятался.
-- Мне приснился страшный сон. Долгий. Дикий далёкий мир, какая-то девушка и никого больше на многие мили...
   Тепло от рук, губы коснулись лба.
-- Но ты проснулся и теперь всё хорошо, правда?..