Аве запястья

  - Аве Цезарь!

  Угрюмый бог окунает пальцы в штормовые гребни своей наложницы у колен, и молча кивает. Ему не до арены. Ему не до мира. Многие тысячелетия он царствует, и день за днем солнце не желает уступить ему небосвод. Он устал от состязаний, он устал от любого насилия. Даже напряжение дыхания  оставляет его мысли в утомительном послевкусии апатии. Он растворяется в пыли, обласканный самым дешевым вином и самыми пустыми женщинами. Но его бренные останки дымятся над городом черным полотном, и глушат небесные камни своим нестерпимым смрадом. Он не видит тела, расчлененного в песке. Ему не до него.

  Этот серо-оранжевый ошметок внизу, на котором копошатся рабы, он и город, и представление. И нет разницы между тысячей, и двумя, между металлом и чернилами. И звери тоже приобретают свой гротескный облик человека, до боли более походя на человека, чем он сам. Мир бездвижен, и солнце совершает свои кольца вокруг Земли без лишней спешки. Мир замер, вылизывая пену на губах толпы. Бог выбросил своих детей на праздничное пиршество разверзнутых врат ада у его колен, и, закрывшись, врата сыто облизнулись.

  Протянув свой окоченевший обрубок вниз, бог изъявил свою вечно последнюю волю. И человека внизу зарезали к столу толпы. И рев, взметнувшийся к небесам, содрогнул даже глубины океана, держащего кита.

  Опустив мгновение, мир расслабленно волдырями покрыл свое тело. Камень вздувался мыльными пузырями, и радужно разлетался вдребезги, давя окровавленные останки лопнувших людей. Дома и храмы сливались в химерных монстров и погибали новорожденными, сокрушая боли наступивших рек. Движение сущего в нарастающей своей скорости убавляло осмысленность видимого, обретая черты неэвклидовой геометрии, которая вскоре полностью стирала понятие себя, и вообще чего-либо, лишая бирок саму материю. И змеи становились львами, а море плодило отары жаждущих плоти овец.

  Бог утомленно расплывался в облаке своего фееричного бессмыслия, молча пожирая вместилище своих потомков. Он лишь снял оковы и потирал затекшие запястья.