Дорога на юг

Дорога на юг


Эти птицы забыли дорогу на юг,
И поэтому ждут тут снежных вьюг.
Эти птицы забыли дорогу на юг,
Потому что на юге давно их не ждут…
В. Вакуленко

        1.
        Опять началось.
        Сигареты заканчиваются. Мне холодно, сижу на полу, прижавшись затылком к стене. Обои в этом месте содраны, прямо под моей спиной голый бетон. Линолеум, на котором сижу, не теплее бетона. Но самое страшное наступит, когда кончатся сигареты.
        Темно. Свет от фонаря с улицы нарисовал ровный желтый прямоугольник рядом со мной. Призрачный сигаретный дым тянется вверх к открытой форточке, словно спасается от этого мира. Ни о чем не хочется думать. Так пусто в голове, что чувствуешь себя виноватым перед карандашом и блокнотом, которые лежат под рукой и ждут моей рифмованной исповеди.
        Приходится просто сидеть. Надо признать, это несет свою пользу. О многом успеваешь подумать, пока ползет время. К примеру, о том рассказе Лавкрафта. Или о той рыжей девушке из моего сна, когда я потерял сознание в больнице. Грустная история, не буду о ней. Я к тому, что иногда полезно прокрутить все в голове.
        Гораздо легче вспоминается наша с Викой первая встреча. Я тогда только начал сочинять. Публиковать меня никто не хотел, но Макс, который записывал свой первый альбом, предложил продать ему пару текстов. Так я стал писать для доморощенных рэперов и певцов. Занятие прибыльное, но отнимает много сил и времени. Теперь Макс уже не выступает, второй альбом провалился.
        В наше с ней кафе я забрел случайно. Никогда не поднимался на второй этаж этого кинотеатра, и, если бы солист студенческой рок-группы не назначил там встречу, вряд ли когда-нибудь побывал в самом тихом, уютном и пригодном для творчества месте. И уж тем более не познакомился бы с Викой. Она работала билетером. Это все, что я знал о ней, когда впервые ее увидел. На ней была красная футболка, как у всего персонала кинотеатра, и бейдж с именем, которое я в первый раз  не рассмотрел. Мне было достаточно того, что она там работала.
       Не помню уже, на какой день она появилась снова. Помню, что успел исписать пол тетради и попробовать все сорта кофе. Она сменила прическу. Коротко подстригла длинные ровные волосы и перекрасилась в белый. Забавно сочетается с ее строгими чертами лица и “хмурой” ямочкой между бровями. Села на то же место, заказала кофе и уткнулась в мобильник, быстро перебирая пальцами по клавиатуре.
       Впервые так страшно подходить. Могла бы и улыбнуться в ответ. Пока шел, успел разглядеть надпись на бейдже.
       —Привет, Вика.
       Сел рядом. Она прячет ладони в рукава, на меня не обращает никакого внимания.
       —Привет, — говорит.
       Представился, попытался завести беседу. Слушать меня не стала, просто встала и вышла.
       Вернулся домой под утро. Помню, как Ира, знакомая танцовщица из ночного клуба, вытряхивала последние деньги из карманов отцовских брюк. Всю ночь мы пили у нее, пока не пришли родители.

2.
—Почему ты так долго не появлялся?
—Не знаю.
—Забыл обо мне?
—Нет, конечно.
—А почему решил зайти опять?
—Проходил мимо детского кафе, тут недалеко. Почувствовал запах попкорна. И вспомнил о тебе.
—Значит, все-таки забыл.
—Просто захотел увидеть тебя.
—Я у тебя с попкорном ассоциируюсь?
—Ты работаешь в кинотеатре.
—Хаха, ясно… Ты не обиделся на меня в тот раз?
—Нет.
—Не ври.
—Хорошо. Обиделся.
—Прости. Хорошие у тебя стихи.
—Ты тоже хорошая.
—Да?
—Не нервничай так.
—Я спокойна.
—Тогда оставь в покое рукава. Посмотри, как ты их растянула.
—Пока.
—Куда ты?
—Перерыв кончился.
—Я зайду завтра.
—Как хочешь.

3.
        В ее глазах не найти истины, не найти Бога, счастья, правды.  Не найти того, чего обычно ищут. Красивые, но лишенные повседневной романтики. Холодная роскошь со следами немых молитв. Как обратная сторона зеркала, в котором отражена вся правда этого мира. Через что нужно пройти, чтобы иметь такой взгляд? И каково это, смотреть на мир ее глазами?
        Я думал об этом, все еще обнимая Иру одной рукой за талию, другой за задницу. Ноги ватные, только чужие спины не дают нам упасть. Вика стояла у барной стойки и, не моргая, смотрела на нас. Как давно, интересно, она там стоит. Ира слегка кусает меня за ухо, слышу ее пьяный шепот. Чушь несет как всегда. Перед глазами всплывают тысячи образов, один из которых заставляет меня забыть обо всем на свете.
       —Что с тобой? — спрашивает Ира.
       —Заткнись.
       Что угодно отдал бы сейчас, лишь бы она перестала так смотреть. Отвернись, плюнь на меня!
       Но она не отводит глаз. Ира оборачивается и все понимает. Прижимается ко мне так, будто хочет убить, и впивается своими губами в мои. Гаснет свет. И тысячи разноцветных лучей мерцают со всех сторон. Музыка бьет по ушам, разрушая все образы в моей голове. Весь мир как слайд-шоу. Вика опускает глаза, прячет ладони в рукава. Красивая на ней рубашка, видел такую на Скарлетт Йоханссон в одном фильме. Смена слайда и она уже протискивается сквозь толпу к выходу. Ира еще раз оборачивается. Толкает меня и тоже уходит. На моих щеках остаются ее слезы.
       Садист – оператор продолжает переключать слайды.
       Не помню, как добежал до туалета. Стою у зеркала, рассматриваю узоры застывшей тушью на бледном лице.
       Умылся, вышел на улицу. Присел на бордюр под ночным фонарем, достал из заднего кармана блокнот с карандашом.
       Рифма шла сама собой. Легко как никогда.

        4.
—Зря ты пришел.
—И все-таки пришел.
—Она не хочет с тобой разговаривать.
Я пожал плечами и улыбнулся ему.
—Я тебя не пущу, извини.
—Дай хоть на глаза ей покажусь.
Он покачал головой.
—Я сюда два часа добирался.
—Пошли, пройдемся тогда.
—Пошли.
—Сейчас, куртку накину. Подожди здесь.
Спустился на пролет ниже к открытому окну. Смотрел на стайку ребятишек во дворе. На улице собирался дождь, где-то  на верхних этажах гудел ветер.
Мы гуляли вдоль набережной, часто останавливались и смотрели на воду. Волны острые, как чешуя, дна не видно. Он часто курил, я при нем не решался. Хоть и очень хотелось.
—Что нового расскажешь? — спросил он.
—Скучаю по ней.
—Пил вчера?
—Нет.
—А то я не вижу.
—Как она?
—Это уже не твое дело.
—Спрашивала про меня?
—А с чего ей о тебе спрашивать?
Ответ так и рвался наружу, но я не смог его произнести.
—Ты все еще с той проституткой водишься? — спросил он.
—Она не проститутка. Она танцовщица.
—Один хрен.
—Расстались.
—Еще себе найдешь, проституток в наше время полно. Любую хоть сейчас в кровать веди.
—Мне любая не нужна.
—Тебе особенных проституток подавай?
—Может, хватит уже!
Мы остановились у светофора. Загорелся зеленый, но никто из нас так и не тронулся с места. Смотрели на проезжающие мимо машины. Я думал о Вике. Я теперь все время о ней думаю.
—Я одного не могу понять, — сказал он. — Зачем ты приходишь сюда?
—Я тоже кое-чего не понимаю. Какое ты право имеешь запрещать мне с ней встречаться?
—Такое, что я ее муж. Смейся сколько угодно, но это так. И у нас ребенок, которого мы любим.
—И я тут как бы лишний?
—Давно пора это понять.
—Я тоже имею право на нее.
—Да что за ***ню ты несешь, сопляк? Какое право? Ты испортил все, что только можно было испортить. Она ненавидит тебя, ты сам это знаешь. Зачем ты приходишь?
Все те же слова опять готовы были сорваться с губ. И опять я сдержался. Не знаю, почему. Боялся, наверное, того, что он на это скажет.
Когда мы пришли обратно во двор, она стояла у подъезда. Постарела. Я готов был заплакать.
Он слегка оттолкнул меня и кинулся к ней. Схватил за руку и повел в подъезд.
—Привет, мам! — успел крикнуть я, но они уже скрылись за дверью.
Начался дождь. Еще пара секунд, и я стою мокрый до нитки.

        5.
Этот журавлик не сможет взлететь. Белый с идеально ровными краями, в небе он казался бы еще красивее. Вика никогда не признается, что это она мне его подарила. Мы с ней довольно долго не виделись после того случая в клубе. Моя вина, я не заходил больше в наше кафе. Наверно, я последний трус. Или, может, тому виной ночные посиделки у Макса на студии. 
В одно похмельное утро позвонила Ира.
—Кто это был?
—Привет.
—Кто она?
—Моя девушка.
—Она твоя девушка?!
—Ну да, а что?
—Она же страшная.
—Не всем же быть красивыми.
Ира помолчала минуту. Ждала, что я заговорю. Я тоже молчал.
—Чем сегодня занимаешься? —спросила она.
—А есть предложения?
—Нет.
—Значит, к Максу на студию пойду.
—Можно я с тобой?
—Как хочешь.
—Тебе все равно, куда я пойду?
—Можешь идти куда угодно.
—Знаешь, что я думаю, — она сделала паузу, голос дрожал. — С той ты тоже долго не продержишься.
—Мы с ней уже расстались.
—И…, что ты теперь?
—Что я теперь?
—Я в субботу в “Парнасе” танцую… Придешь?
—Почему ты позволяешь с собой так обращаться?
—Как обращаться?
—Как с проституткой.
—Я…
—Может, все правильно? Может, ты и есть проститутка?
—Знаешь ты кто после этого! ¬— закричала она. — Мне даже жалко тебя!
—Ты прямо как в кино говоришь. Насмотришься ***ни всякой.
Повесила трубку. Я снова опустился на подушку и проспал почти до вечера. Вечером заглянул в почтовый ящик на первом этаже и увидел там бумажного журавлика. Сразу догадался, от кого он. Позвонил Максу, сказал, что сегодня занят.


        6.
Карандаш не поспевает за мыслями, руку сводит судорогой. Пальцы болят, слова водят пьяный хоровод, игнорируя заданные типографным станком  клеточные границы. Проливаю кофе, сверху осыпается сигаретный пепел, прилипает к мокрой бумаге. Вика сидит рядом, пытается сдержать смех.
Она – мое вдохновение. Стерты все краски, отменены законы. Целая вселенная строится заново, с чистого тетрадного листа. Никакой логики, никакой рациональности. Еще мгновение и листок складывается в бумажного журавлика, он бешено машет крыльями, пытаясь взлететь.
        Ее загадка не отпускает ни на секунду. Я признаюсь в любви - она краснеет, хочу взять за руку – прячет ладони. Безумно хочется выразить ей свои чувства. Если бы я только умел это делать. Но я никогда этого не умел.
Она очень любит танцевать и, когда рядом никого нет, ходит по залу на носочках как балерина. Обожает жевать мятную резинку, носить свитеры с “воротничком” и очень большие серьги. Прячется под одеялом, когда шумит гроза. Боится пьяных людей.
Когда я пытаюсь ее обнять или поцеловать, она вся дрожит, словно сжимается в комок, кусает губы, нервно улыбается.
—Что ты прячешь в себе?
—Что?
—Ничего.
Она как-то странно на меня посмотрела. Словно поняла, о чем я спросил. Третий день мы не выходили из дома. За окном зима, снежинки c легким стуком бьются о стекло, а мы сидим на разложенном по полу одеяле, играем по очереди на гитаре, я временами записываю рифмы в тетрадь, она – возится с моими волосами, шепчет что-то на ухо. Совсем как Ира, только не противно слушать.
—Ну что, сколько? — спрашивает она.
—Двадцать пропущенных, семнадцать сообщений.
—Я опять выиграла.
—Тебе с работы звонят постоянно.
—Устройся на работу и тебе тоже будут звонить.
—Еще чего.
—Когда ты в последний раз работал?
—Давно это было.
—Ну когда?
—Сейчас… Почти два с половиной года назад, на автомойке. Как раз из дома ушел, деньги нужны были.
—Он просто взял и не пустил тебя к матери?
—Был бы жив отец.
—Не ходи к ней больше.
—Она моя мать.
—Ты ей не нужен.
—А кому я нужен?
—Себе самому. И мне, например.
—Знаешь, о чем я подумал тогда в клубе?
—О чем?
—Ты так смотрела на меня…
—Да я убить тебя хотела!
—Я вспомнил, как было плохо, когда меня отчислили из института. Почти через год, после того, как отец умер. Потом еще из дома ушел. Друзей нашел новых, курили много. Забухал. Попробовал кокаин. А мама даже ни разу не позвонила. Просто, подумал тогда, как было бы хорошо прийти к тебе, просто поговорить. Ну, знаешь, чтобы ты успокоила и все такое. Не знаю, Просто представил себе это. Глупости, конечно…
—Ты пойдешь к ней завтра?
—Конечно.
—А, если я попрошу тебя не ходить, все равно пойдешь?
—Все равно пойду.

        7.
И я пошел. Купил цветы, сел в вечерний автобус. Всю дорогу смотрел на свое отражение в стекле. В наушниках играло что-то тяжелое. Внезапно музыка прервалась, телефон задрожал в кармане.
—Алло.
—Ты где, наркоман? — голос у него пьяный. Еле языком ворочал.
—Еду к вам.
—Разворачивайся. Заберешь сегодня Светку с продленки.
—Она что, в школе еще!
—У тебя переночует.
—Дай матери трубку.
—Она набухалась. Спит.
—Мне нужно с ней поговорить.
—Пов***ывайся мне еще, ****юк. Завтра утром Светку домой приведешь. Не  дай бог сегодня припрешься.
Все рушится в один миг. Как бы старательно ни выстраивал оборону. Все равно весь мир стоит на кончике иглы, готовый свалиться в обрыв. Так было всегда, всю жизнь, бег по кругу. Натирающая мозоли хроника неизбежности.
Снова это чувство. Долго стоял на остановке, смотрел на снежинки, черные в свете фар. Я хочу бросить все. Хочу умереть. Чтобы все вокруг умерли. Собачья жизнь.
Достал телефон, позвонил Вике. Через десять гудков она сбросила. Обиделась, наверное. И черт с тобой, дура. Затем позвонил Свете, сказал ей, чтобы дождалась меня. Она спросила, придет ли мама за ней. Мне нечего было ответить.
Учителя были рады отделаться, наконец, от нее и пойти домой. Света сидела на подоконнике в коридоре, клевала носом. Не хотела брать меня за руку. Шла всю дорогу в стороне, не проронив ни слова.
—Я не хочу к тебе идти, — сказала она, когда мы уже зашли в подъезд.
—Я тоже к себе не хочу.
—С тобой лучше не связываться.
—Так папа тебе сказал? Что молчишь? Или мама?
—Папа.
—А мама что говорит?
—Она мало говорит. Болеет все время.
—Когда ты вырастешь, многое поймешь. А пока старайся не думать о плохом. Не порти себе детство. Возьмешь цветы?
—Мне от тебя не нужно ничего!
—Ладно.
—Ты их маме на день рождения нес?
—Точно. Жалко, не донес.
—Красивые.
—Спасибо.
—Я могу ей передать.
—Держи. Поцеловать не забудь.
—Их папа все равно отнимет и выбросит. И меня отлупит еще.
—Можешь не брать, если боишься.
—Я не боюсь.
—Хочешь есть?
—Нет.
—Хорошо. А то у меня нечего.
—Перестань смотреть на меня.
—Я не могу не смотреть. Ты так на маму похожа. Что в школе проходили?
—Ничего.
—Совсем ничего?
—Я же сказала.
—Может, все-таки, зайдем?
—Мне в подъезде хорошо.
—Воняет тут.
—У нас сегодня философия была. Конфуция проходили.
—Интересно было?
—Дай договорить! Нам вопрос письменный задали. Вот, допустим, есть краб, мы отрываем у него лапку. Оторвали, и она все равно дергается несколько минут. Почему?
—Почему лапка дергается?
—Ну да. Я думаю, что в каждом живом существе есть душа. Лапка дергается, потому что в ней еще осталась часть души краба. И она до последнего старается держаться в теле.
—По-моему, это рефлекторное сокращение мышц называется.
—Ты в школе двоечником был?
—Не то чтобы двоечником.
—Нужно было хорошо учиться.
—Зачем?
—Чтобы маму не расстраивать.
—Она всегда завидовала родителям отличников. Хотела, чтобы и я на пятерки учился. Ругала постоянно.
— Я вот отличница, меня не ругает.
—Наверное, все сложилось бы по-другому, будь я как все.
—Папа говорит, ты ****ый наркоман.
—Знаешь что! Твой папа сам алкаш. Так ему и передай. Все, пошли домой, надоело тут стоять.
Дома я не был почти две недели. Хорошо хоть уборку сделал, не стыдно перед Светой. Книги, как всегда, разбросаны по столу. К этому она должна уже привыкнуть. В холодильнике пусто.
—Ты точно есть не хочешь?
—У тебя же нет ничего, — Света стояла посреди комнаты, холодной, почти лишенной мебели. Яркая, как цветок, пробившийся сквозь асфальт.
—Можно что-нибудь придумать…
—Я хочу позвонить маме.
—У меня друг в японском ресторане работает, он мог бы что-нибудь принести… Я так обычно и питаюсь. Когда дома бываю.
—Хочу позвонить маме.
—Заяц, это очень плохая затея.
—Почему?
—Не думаю, что она захочет тебя слышать. В смысле, я хотел сказать… О, черт, нет…
Света села на корточки и заплакала. Почему все так? Почему я всегда умудряюсь все испоганить? Они кричит на меня, обзывает всеми словами, какими может. Она же ребенок, почему мне так стыдно! Стою как дурак и слушаю ее вопли. Дать бы ей по шее, вот только имею ли я право на это?
Когда истерика кончилась, я постелил ей на своей кровати.
—Где ты будешь спать?
—Вряд ли я усну. В “Контакте” до утра посижу. Не думай обо мне. Спи.
—Перед сном я всегда представляю себе что-нибудь.
—Что именно?
—Небылицы. Мечтаю о том, чего нет.
—Это плохая привычка. Нужно жить настоящим и думать о тех проблемах, которые у тебя есть на данный момент. Глупо бегать от трудностей, они все равно догонят.
        —Ты бы мог меня забрать к себе?
—Ты не хочешь больше жить там?
—Не хочу.
—Вряд ли. Мне никогда не хватало смелости на решительные поступки. К тому же, посадят меня за это.
—Ты же ушел из дома. Это очень решительный поступок.
—Это трусливый поступок. Решительный, конечно, но трусливый. Страх помогает принимать серьезные решения, но ничего хорошего от них не стоит ждать.
—Значит, ты сбежал от трудностей.
—Получается, да.
—Папа столько плохого о тебе говорил.
—А сама ты, какого мнения обо мне?
—Ты хороший. Просто тебе надо ремня всыпать.
—Не бросай маму. Не становись таким, как я. Знаешь, ты ведь для нее как второй шанс.
—Дима на прошлой неделе умер.
—Дима? С нашего двора?
—Во сне умер. Весь двор на похороны пришел.
—Жалко пацана. Добрый такой был. Я уже и забыл про него…
Она быстро заснула. Всю ночь я сидел на кухне, курил, слушая пьяные голоса с улицы.


        8.
Ненавижу ту весну. Противное скользкое пятно в глубине моей памяти.
        Как часто мы хотим забыть то, о чем необходимо помнить каждую секунду. Едва зализав школьные раны, мы учимся забывать. Мы больше не хотим извлекать уроков, мы хотим только одного. Забыть. Только с возрастом прошлое, каким бы оно ни было, кажется светлее и радостнее настоящего.
        —Ну, что скажешь? — Вика засучила рукава.
—Господи… — пошептал я. Вот уж не думал, что именно к этому слову сведется, в конечном итоге, весь мой, надо признать, довольно богатый словарный запас при виде глубоких порезов на ее нежной, словно бархатной коже.
Вика пристально смотрит мне в глаза, ждет хоть какой-нибудь реакции. Что тут скажешь? Не такая уж и редкость в наши дни. Ничего страшного тут нет.  Я же и сам не раз думал о чем-то подобном… Но, Боже мой, она пыталась покончить с собой! И не однократно. Эта хрупкая девочка. Окровавленные лезвия, заплаканное бледное лицо. Белые пальцы царапают ногтями кафель. Ногти с хрустом ломаются, словно журавлиные крылья…
        Почему-то я молчу. Забыл все слова. Чувство такое, будто все идет не так, как должно. Словно я нужен сейчас кому-то. А мне как всегда на всех наплевать.
        —Вик, я…
        Она вскочила с места и побежала вниз к выходу. Я попытался догнать ее, но охранник кафе схватил меня за рукав свитера и потребовал оплатить счет. Когда я вышел на улицу, ее нигде не было видно. Телефон молчал. Забыла на столе шапку. Замерзла, наверное. Первой моей мыслью было бросится к автобусу и поехать к ней. Дождаться ее, если она не дома, и обо всем поговорить. Но мне удалось убедить себя, что это не самая лучшая затея. Нужно все обдумать. И мне, и ей. К тому же, и так достаточно испортил на сегодня.
       Вернулся домой, включил музыку в наушниках. Весь день лежал на кровати и курил. Стряхивал пепел прямо на ковер. Несколько раз звонил ей. Трубку не брала. Я бы все равно не нашел, что сказать. Опять слова. Мне никогда и ни на что не хватало проклятых слов. Зачем вообще кому-то что-то говорить? Неужели в этом мире нельзя обойтись без этого? Зачем нам глаза, зачем жесты, мимика? Во всем виноваты слова. Слова придумали Интернет и смс. Мы рождаемся, не зная ни единого слова. Рождаемся чистыми и непорочными. Рождаемся идеальными. Не хочу жить в мире, где все чувства и переживания можно свести к страницам толкового словаря.
       И, что это за мир, где даже поэт не может подобрать нужных слов?
       Меня разбудил телефонный звонок. За окном стемнело. Человек представился как Влад, друг Макса. Я вспомнил его голос. Очень давно в прокуренной квартире он хрипло смеется, зубочисткой насыпая в ложку хрупкие белоснежные горсти. Через минуту я уже бежал к остановке. Рано или поздно это произошло бы. Некого тут винить. И некого жалеть. Уж точно не себя. Вечер. Уже весна, первый день. С неба падает невесомая стружка. Возможно, это последний снег. Слишком много событий для одного дня. Я всю свою жизнь поделил на короткие главы. Чтобы публике легче читалось. Даже теперь приходится бороться с соблазном начать новый абзац. И сделать его короче предыдущего. Присесть на лавку под козырьком остановки, подождать, пока не начнется новый день. И продолжить тараканьи бега. Интересно, как там Света? Скучает по мне, наверное. Поймет ли она когда-нибудь, почему лапка дергается?


        9.
Едва я появился в больничном коридоре, на меня бросилась ярко накрашенная девушка с пышными волосами. В последний момент Влад успел ее удержать. Потом эту девушку еще долго не могли успокоить, она бросалась на каждого, кто проходил мимо. Стараясь не задеть разбросанные по всему коридору полусонные тела, я подошел к окну операционной. За матовыми занавесками суетились призраки-доктора. Кто-то меня о чем-то спрашивал. Я молчал.
—Мы проснулись, а он синий лежит, — слышался прерывистый женский шепот. — Дышит резко,… хрипит. Язык мы сами вытащили, а у него все равно губы синие. Вызвали скорую. Они сказали, что передоз страшный…
Я обернулся. Иру не узнать. Синяки в пол лица, разбитые губы. Ее никто не слушал. Все смотрели куда¬-то перед собой.
—Я слышала, после такого люди дебилами остаются…
—Максим только второй альбом записал, — после недолгого молчания заговорил Влад. — Со студией контракт заключил. Нас всех хотел на концерт пригласить.
Больше никто не проронил ни слова. Сидели, глядя в серый больничный линолеум.  Поднимали глаза только, если кто-то из врачей проходил мимо.  Когда в проходе появился брат Макса, яркая девушка снова вскочила с места, но уже через секунду лежала на полу с разбитым носом. Брат на этом не успокоился и добавил ногой по лицу.
Узнать, чем все закончилось никому так и не удалось. Всех забрали в отделение и продержали там, до утра.

10.
—Хочешь поговорить?
—Не очень.
—Что это?
—Журавлик. Бумажный.
—В ящике нашел?
—Ну да. Что с лицом?
—Тебе не все равно?
—Ир, не выдумывай. Конечно, мне не все равно.
—С каких пор?
—Кто это сделал?
—Ну, Макс, и что теперь? Морду ему набьешь?
—Он не мог. За что он тебя?
—Еще как мог! Они узнали, что мы с тобой расстались. Изнасиловать меня хотели.
—Они? Кто они? Макс не один был?
—Не один.
—С кем? С кем был, спрашиваю?! Можешь дальше молчать, я все равно знаю, с кем.
—Все ты знаешь.
—Рассказывай дальше.
—Что рассказывать-то?
—Изнасиловать они тебя хотели… Что в итоге?
—Тебе интересно так? Извини, на видео снять забыли.
—Знаю я, как вас насилуют. Вы только рады этому!
—Что ты несешь? ****утый совсем?
—Зачем ты тогда к нему в больницу приперлась? Плакала там сидела.
—Он же чуть не умер!
— Ну да, пожалей его. Когда у тебя передоз будет, сомневаюсь, что он о тебе вспомнит.
—Это ты к чему сейчас сказал?
—Сама знаешь, к чему.
—Нет, не знаю.
—Что ты строишь из себя! Чем тебя Максим угостил?
—Ничем не угощал.
—Ну да. Конечно.
—Как шмара твоя поживает?
—Сама ты шмара.

11.
На третий день той весны Вика позвонила мне и попросила прийти вечером в кафе. Мысленно я готовился к худшему, ждал истерики, упреков. Но никак не ожидал того, что произошло в итоге. Она стояла у входа в кинотеатр. Увидела меня, подбежала, крепко обняла за шею. Почти душила. Шепотом просила не бросать ее. Не помню, когда я в последний раз себя так ненавидел. Ее плечи трясутся, она плачет, спрятав лицо в моем шарфе, шепчет эти три слова, и я чувствую отвращение к себе.
—Мне приснилось, — говорит она позже, — что мы просыпаемся вместе в одной кровати. Лежим и долго смотрим друг на друга. Потом встаем, идем на улицу. На улице лужайка, а на ней машина стоит. Красивая такая, как из “Лица со шрамом”, помнишь? Она вся грязная, мы решаем помыть ее. Мы молчим, улыбаемся друг другу, смеемся. Потом мы садимся в нее. Я за рулем, едем по шоссе. По бокам лес, сосны. И венки на каждой сосне. Их очень много, так много, что, когда я разгоняюсь до двухсот, они все сливаются, и лес кажется ярким и разноцветным. Что с твоими кулаками?
—Ничего.
—Ты подрался?
—Немножко, — беру ее руки в свои, целую исполосованные запястья. — Сколько их у тебя?
—Три. Там в клубе мог быть четвертый.

12.
Мы ссоримся. Отчасти это моя вина, но в последнее время наши ссоры становятся слишком частым явлением, чтобы вся ответственность за них лежала лишь на мне. Она словно ищет повод наорать на меня. Я же не делаю ничего плохого. Все что я хочу – быть рядом с ней. Оскорбляет, даже не думая подбирать слова. Неделями не отвечает на мои звонки, и все равно обвиняет в том, что я ей не звонил. Приходится сдерживать себя каждый раз. Я игнорирую ее, но от этого она еще больше злится. В ее криках отчетливо слышится мольба о помощи. Но я не знаю, как ей помочь. Похоже, в этой жизни я больше ничего не знаю.
—Открой!  — кричу я ей. Стучу что есть сил по двери. В ответ слышу лишь шум воды и ее рыдания. Невыносимо ждать. Гадать, что она сделает с собой на этот раз. Есть ли в ванной бритвы? Там куча таблеток, шприцов…
***
        В том парке, где мы часто гуляли, я впервые ее поцеловал. Раньше она никогда этого не позволяла. Словно боялась меня. Что бы я ни делал, как бы ни старался доказать ей свою любовь, я всегда буду для нее чужим. Но в тот день, когда шел снег, и мы смотрели на серое небо, она слегка прижалась ко мне. Я обнимаю ее, она дрожит. Снежинки на ее ресницах. Чей-то смех вдалеке. Мы целуемся. Мой первый поцелуй, остальные не в счет. Вторник. Лучший день в неделе.
***
        Ее больше не слышно, только шум бегущей воды. Я зову ее, но она не отвечает. Что делать? Куда звонить? Дергаю дверь, отрывается ручка. Последний раз кричу ей, что собираюсь звонить в скорую, и бегу к телефону…
***
        На Максима было страшно смотреть. Лучшая в мире реклама против наркотиков. Он едва мог говорить, казалось, даже моргать у него получается с большим трудом. В полумраке больничной палаты синяки размером с ладонь вокруг глаз создавали иллюзию пустых глазниц. Бледно-прозрачное худое лицо только усиливало сходство с голым черепом, лежащим на смятой подушке.
—Ну, что скажешь? — спросил он.
        На мгновение я оказался за столиком любимого кафе напротив Вики, разглядывая ее запястья. Прошлое всегда с тобой, как бы ты ни старался от него убежать. Оно будет напоминать о себе до самого конца, и все, что остается, это принять удар. Возможно, самое главное правило в жизни – не повторять прежних ошибок.
—Как самочувствие?
—Если у тебя нет ничего важного, лучше вали отсюда.
—Тебе-то что я плохого сделал?
—Ты же бросил нас. Ирку, меня, пацанов. Забыл всех.
—А ты бы хотел, чтобы я на соседней койке лежал.
—Ты и так неплохо с телкой своей устроился. Она тебе дает хотя бы?
—Зачем ты с Иркой так поступил?
—А я давно мечтал об этом. Она не хотела, мы с друзьями хотели. Все просто.
—Да уж, куда проще. С друзьями твоими я поговорил.
—Меня ****ить пришел?
—Кому ты нужен. Просто навестить решил.
—Навестил? Можешь быть свободен.
—Диман умер. Помнишь его? Дурачок в соседнем подъезде жил, инвалид детства. Мы над ним так издевались, когда мелкие были, а сейчас жалко почему-то. Я один раз в него камнем кинул, бровь рассек. Он весь в крови домой побежал, но никому ничего не сказал.
—Жестокий ты человек.
—Он во сне умер. Даже не почувствовал ничего. Вот так ложишься спать, думаешь, что завтра новый день. Планы строишь. Кому-то в любви признаешься, кого-то пошлешь, родителям позвонишь, стишок напишешь. Но ничего этого нет. Ты просыпаешься уже совсем в другом месте и совсем другим.
***
Не успел я снять трубку, как раздался щелчок, и дверь в ванную открылась. Бегу к ней, обнимаю, шепчу на ухо тот бред, который сам на дух не переношу.

13.
Невозможно описать, насколько тяжело ей было на это решиться, но я все-таки добился своего. Даже предложил ей отложить на потом, она отказалась. Через час нас уже было не остановить. Под утро, когда мы уже спали, она вдруг закричала и вцепилась в меня. Расцарапала все плечо. Орала так, что у меня потемнело в глазах от неожиданности. Что-то про своего отца, просила его остановиться и перестать. Я схватил ее за плечи, тряс, пока она не обмякла как кукла. Снова  уснула, гладя меня по небритой щеке. Очень скоро я узнал, что отец насиловал ее каждый день лет до одиннадцати. Тогда у входа в кафе она просила меня не бросать ее. Это сразу перестало казаться странным. Я совершил ошибку. Теперь у нее нет никого ближе меня.
Все полетело к чертям.

        14.
        Художник пытался нарисовать серый городской пейзаж. Нечаянное движение кисти или случайно упавшая капля радужной краски, - так появилась она. Она напомнила мне Свету, напомнила белоснежного бумажного журавля в грозовом небе, напомнила мне самого себя когда-то очень давно. Мой маленький светлый уголок памяти, который неизбежно теряешь, как бы ни было жалко. Ждала меня у подъезда. Одинокая, чужая среди кирпичных пятиэтажек и ржавых детских лесенок. Она стояла там каждое утро перед работой. Звонить перестала, поняла, наверное, что бесполезно.
        Я ночевал у друзей, на съемных квартирах, на улицах, где угодно, лишь бы не дома. Вряд ли то место имело право так называться, но, похоже, только там мне все рады. Были рады до недавнего времени. Много раз просился к Ире. Послала меня. Я унижался, пытался даже стать на колени. Когда объяснил, что произошло, назвала меня свиньей, трусом и еще тысячей различных ругательств, и велела самому разгребать весь этот мусор. И не приходить к ней больше. Надо же, я-то думал, что это любовь до гроба. Старых синяков на ней почти не осталось, зато появились новые. Маленькие, едва заметные чернильные пятнышки на сгибах рук.
        Времени было полно. Я шатался без дела по всему городу, ездил кругами на автобусах, слушал музыку, записывал рифмы в блокнот. Сам не знаю, зачем. Уже месяц не было заказов на стихи. Без денег, без дома, без семьи. Иногда ноги будто сами несли меня в наше кафе. Запах попкорна, музыка из “Пиратов” или “Звездных войн”, ее смех. Счастье ожидает нас на самом дне. Когда не останется ничего, кроме времени и желания радоваться любой мелочи. Этих порывов хватало только на то, чтобы дойти до переулка и выглянуть из-за угла.
         Я часто вспоминал наши с ней посиделки. Как она дурачилась или размышляла над всякой ерундой. Как улыбалась по утрам, как забавно прищуривалась, если забывала очки. Ее глаза и то, как страшно мне было в них смотреть.

        15.
        —Заходи.
        —Можно?
        —Заходи, говорю же. Дверь закрой, Светка болеет. Разувайся, не топчись.
        —Его нет?
        —Уехал, ночью приедет. Сразу говорю, жрать нечего. Сейчас чай поставлю.
        —Я не голодный. Вы картину убрали из коридора?
        —Убрали. Да ну ее, страшная какая-то.
        —Это Энди Уорхол.
        Мама лишь махнула рукой и пошла на кухню. Я все еще стоял в коридоре. Гремит посуда, трещит радио. Слишком наигранно кашляет в дальней комнате Светка. Я стою на коврике, и мне страшно. Вспомнился фильм “Чаплин”. Мать актера сошла с ума, когда он был еще совсем ребенком. Ей мерещилось, что пол – это река, и маленький Чарли, чтобы поцеловать ее на прощанье, аккуратно обходил по стенке всю комнату. Я стою на старом, лишайном коврике, словно на крошечном островке. Вокруг бурлит вода, волны бьются об острые камни. Мне вдруг захотелось уйти. Позвонить Вике, поговорить с ней.
       —Ты что там стал?
       —Говорят, Димка умер.
       —Ничего не поделаешь.
       —Да уж.
       Света читала книгу. Сидела на диване перед включенным телевизором. Забыла выключить, умную строит. Никогда читать не любила, учебники все желание убивали.
       Мне нравилось читать в этой комнате. Тут почти ничего не изменилось, только кресло переставили в то место, где раньше гитара с усилителем стояла. Я их продал перед тем, как из дома уйти. Спокойно мог бы месяц жить на те деньги, но просадил все за сутки с друзьями.
       —Что интересного пишут?
       —Ничего.
       —Ясно.
       Я присел на край кресла. Холодно, батареи тут сроду не топили. Хотелось о чем-нибудь поговорить с ней. Я очень ее люблю, даже не смотря на то, что она так похожа на своего отца.
       —Тут про тебя написано.
       —Ну надо же. Лавкрафт “В стенах Эрикса”, - нагнувшись, прочитал я название. — Про меня, говоришь?
       —Ага. Про человека, запутавшегося в лабиринте с невидимыми стенами.
       —Дашь почитать?
       —Держи. Вернуть не забудь.
       —Как школа? Не обижает никто?
       —Не дружат со мной.
       —Хочешь, я могу с тобой сходить как-нибудь. Забрать из школы, например.
       —Не надо, меня папа забирает. О себе лучше подумай.
       —У меня все под контролем.
       —Мама говорит, ты совсем заблудился в этой жизни.
       —Глупости. Я не заблудился. Просто я… сверяюсь с картой.
Этот день имел все шансы стать идеальным. Я сидел рядом с ней, видел каждую морщинку на ее лице, седину на корнях ее волос. Заправляю непослушную прядь ей за ухо, она продолжает о чем-то говорить. Светка ревниво смотрит на меня. Облезлый прозрачный лак на ногтях, фальшивая молодость. Мне ужасно хочется уйти, это не моя мать, не мой дом. Я должен быть в другом месте, рядом с той, кому я нужен. Говорю тебе, что у меня все отлично, но это неправда. Я больше не хожу с тобой в банк платить за квартиру, и ты не надоедаешь звонками в три часа ночи. И этот гель после бритья в ванной, отец ненавидел его. Спрашиваешь, пишу ли я еще стихи? Сложный вопрос. Думаю, нет. Я давно уже не пишу. Я просто избавляюсь от всякой ***ни в своей голове. Или просто перекладываю ответственность на листок бумаги. А может, это страх перед собственными мыслями, боюсь оставаться с ними наедине. В любом случае, это не так важно сейчас. Я все равно отвечаю, что пишу. Да, мама, твой сын настоящий поэт, можешь гордиться. Как там, кстати, поживает моя девушка? Даже не знаю. Одна, наверное, ловит героиновый трип в компании торчков, другая режет вены, закрывшись в ванной. Вот так я живу. Все не так плохо, как кажется. Ведь я даже не знаю, живу ли я по-настоящему. Наступил вечер и ты уже рада вытолкать меня за дверь. Говоришь, что он может скоро прийти. Я не возражаю.
Когда она протянула мне две смятые пополам тысячные купюры, я так и замер с ботинком в руке.
—Не надо, мам, у меня есть.
Вздрогнула, когда я назвал ее мамой. Схватила мою руку и вложила деньги в ладонь.
—Зачем? — спрашиваю я.
—Чтобы ты больше не приходил сюда.
—Что не так?
—Просто не приходи. Разберись со своей жизнью.
—Я не возьму их.
—Возьмешь. Устройся на работу, повзрослей хоть чуть-чуть.
—Не учи меня жить, поняла.
—Не злись. Я желаю тебе добра.
—Ты никогда меня не любила.
—Это ты так думаешь.
—Я у тебя как неудачная попытка. Всегда все портил, всем мешал. Вечно я говно собачье. Но на самом деле, ты еще большее говно, чем я.
—Когда-нибудь тебе будет стыдно за свои слова.
—Это тебе когда-нибудь будет стыдно, за то, что не любила меня.
На улице уже стемнело. Хотел позвонить Вике, но батарея в телефоне второй день как сдохла. Пока ждал автобус, сделал четыре бумажных журавлика из двух порванных пополам тысячных купюр.

16.
Я снова на сцене. Здравствуй, жизнь. Откуда взялось это чувство, что все закончится хорошо. Никогда не бывает хорошо, это порядок вещей. Он учит нас, что за белыми полосами всегда идут черные, учит бояться самых счастливых минут. Оглядываясь назад, мы вспоминаем, что когда-то нам было лучше, чем сейчас, и так хорошо уже не будет никогда. И спрашиваем себя, почему мы не наслаждались моментом?
Я дотрагиваюсь до ее лица, сначала одной рукой. Потом двумя. Глажу большими пальцами по щекам. Господи, как же глупо я сейчас выгляжу. Руки у меня вспотели как у свиньи, но она все еще стоит на месте и даже не пытается меня оттолкнуть. Ей уже должно быть больно, а я все продолжаю гладить ее по щекам. Какой же я придурок. Чувствую, как она плачет. Я этого не вижу, потому что сам вот-вот заплачу. Слезы, словно река, прорвавшая плотину, текут по щекам. И я вижу, что размазал ей по щекам и без того потекший макияж. Она смотрит сквозь меня, ужас какая бледная. Говорит, что ей нужно присесть. Я довожу ее, ватную, до кровати. Бинты на запястьях уже пропитались. Говорю ей, чтобы не засыпала и бегу обратно в ванную за новыми. Когда вернулся, она полусидела с закрытыми глазами и повисшей головой. Пытался растолкать, бесполезно.
Помню, как приехала скорая, как ее унесли на носилках. Помню безлюдный больничный коридор. Я ждал у палаты один, больше никто не пришел. Дурочка, с кем же ты тогда переписывалась.
Помню, как читал Светкину книгу, как решил ненадолго прилечь на стоящие в ряд у стены стулья. Помню холодные руки медсестры на своем лбу. Резкую вонь нашатырного спирта. Суету, чьи-то взволнованные голоса.
Мне снился одинокий утес посреди бушующего океана. И тысячи журавлей на нем. Они разбегаются и падают вниз, пытаясь взлететь. Когда почти достигали воды, чья-то невидимая рука подхватывала их и уносила к горизонту.

Akeno
2011