Только вперед

               
Сквозь цепи наступающих прогрохотали танки, белые, наверное выбеленные известью, и Федор побежал, как и все, неотрывно стремясь за стальной подмогой в розовое начало нового дня.
Первым упал Ланцов, будто ударившись ногами о туго натянутую проволоку, и вмерз в мутный снег. Федор понял, что случилось с товарищем, и почувствовал только испуг – так и он может упасть и не встать. И побежал быстрее, подчиняясь одной, криком кричащей мысли: скорее!..скорее!..
Потом видел Федор, как рядом падали другие солдаты и не пробовали даже встать, а те, кто оставался живым и пытался оторваться от земли, немо кричали,  - Федор не слышал их крика, он видел этот крик на лицах выбитых из строя наступающих. Но помочь упавшим друзьям не мог, это обязаны были делать санитары, а он должен стремиться только вперед.
Он слышал резкий посвист пуль и боялся всем живым в себе, что каждая из них летела в него и могла попасть, и тогда бы случилось что-то страшное. Но это не могло быть концом – в это он верил.
Вдруг перед ним взметнулась грязно-желтая волна дыма, и Федор скорее почувствовал, чем понял : враг открыл заградительный минометный огонь, проскочить его – теперь первое дело. Он видел, как в этот смрадный дым вбежал кричащий Балашанов,
размахивая над головой автоматом с болтающимся обрывками нашейного ремня, и рванулся за ним, будто после него дорога стала безопасней. Какое-то время, может быть всего мгновение, он пробирался сквозь этот дым и, когда вырвался, от неожиданности даже приостановился: прямо перед ним разверзлась немецкая траншея, исковерканная, с воронками, ощерившаяся вздыбившимися бревнами разбитых огневых точек, как будто засыпанная и забросанная еще пылящимися комьями и крошками свежей земли.
Федор не видел, что дальше, и некогда было глядеть туда. Из траншеи спешил выбраться немец, но скованные страхом или морозом руки его срывались с разметанного края окопа, а ноги никак не находили опору. Кажется только этот немец и стал для Федора тем врагом, который был так страшен ему на исходном рубеже, где погибло столько его товарищей. С разбега, выплескивая из себя с криком «Ура!» всю ненависть к врагу и с ним же обретая силу победителя, Федор прыгнул на плечи немца, но не удержался и очутился у него на спине. Руки со всей силой мести вцепились в белесые лохмы неприятеля и он, забыв об оружии, начал бить немца головой об землю.
Вероятно, инстинкт жизни подсказал немцу и крайний случай обороны: изловчившись, он вцепился зубами в руку противника. Сильная боль пронзила Федора, выдернув руку из зубов врага, он сорвал с шеи автомат и замахнулся прикладом. Но ударить не успел. Повернувшись, немец пнул его в живот. Потом Федор поймет, что от верной, но глупой смерти его спасла добротная солдатская одежда под маскхалатом: шинель, телогрейка, гимнастерка и две пары белья…
Не выпуская из рук автомата, Федор стал приседать медленно, будто выбирая место, где именно ему сесть и отдохнуть. И в это мгновение, когда казалось, что ему надо всего немного времени, чтобы прошла в животе эта нудная, обессиливающая боль, он снова увидел немца, уже другого: он держал в руках автомат. Нагнувшись, немец судорожно шарил за голенищами сапог, ища магазин с патронами. Глаза их встретились, и страх
вытеснил из Федора расслабляющую тяжесть боли. Где-то острым краешком чиркнула по сердцу мысль: « он убьет меня, как Ланцова…». Федор вскинул автомат и, не целясь нажал спуск. Длинная очередь простучала прикладом в грудь. Немец свалился к его ногам.
Мысль, что он убил врага, который хотел убить его, но теперь этот враг не грозил ни ему, ни его живым друзьям, - эта мысль добавила ему уверенных сил, и боль в животе показалась тяжестью, которую надо превозмочь т остаться для врага жестоким и страшным, подняла его с земли. Дрожали ноги, непонятная усталость кружила голову. Он нашел глазами грязное пятно снега на уцелевшей ровности бруствера, сжал холодную грязь в комок и сунул в рот. А мимо прыгали в траншею, ставшую после артподготовки грубо сработанным рвом, и торопились выбраться из нее те, кто почему-то отстал или по командирской предусмотрительности оставался немного позади первых. Высасывая из снега приятную свежесть, Федор смахнул рукавом грязь с автомата и полез за ними. Торопился, словно напоминающий расплескивающийся гул человеческих голосов, единый крик «Ура» мог недосягаемо удалиться от него, и свои снаряды, с визгом и морозящим шелестом проносящиеся над самой головой, могли упасть на него, если он не поторопится.
Когда Федор вылез из траншеи и собрался встать, его чуть не ткнул в лицо стриженой головой Балашанов. Он полз боком, работая одной рукой и скованно длинным телом, в другой волочил автомат и каску с шапкой внутри.
-Ты что? – спросил Федор, стоя на четвереньках и заглядывая в неузнаваемо опавшее лицо друга. Вернее, не спросил, а вслух испуганно удивился.
-Ранил, проклятый, - ответил Балашанов, прижимаясь виском к пыльной глыбе земли, выдранной снарядом из траншеи. – Опять нога. Прямо как беда!
Федор увидел уже на правой ноге товарища ниже колена расплывающееся кровавое пятно.
-Так мне вперед надо! – попробовал он упросить товарища отказаться от помощи.
-Ничего, успеешь догнать войну! – сказал Балашанов, и выдавленная морозом или болью большая слеза скатилась из его маленького черного глаза на висок и сорвалась с него на пыльную осыпь глины.
Федор знал, что надо делать, но вид человека, который несколько минут назад не был таким беспомощным и не напоминал ему, Федору, что может статься и с ним, эта боль чужая, но завладевшая им, словно бы опустошила его: он бестолково смотрел на раненого, не в силах пошевельнуть ни рукой, ни ногой.
Бой, будто и не удалившись, грохотал, трещал немного впереди, в рассеивающемся тумане морозного утра. Наступающие словно растворились в нем. Снаряды вражеские и свои, рвали его густоту на огненно-розовые клочки. Когда надсадно ахающие звуки взрывов, разметавшись, терялись, накатывались зовущие крики наступающих, слившихся в один нескончаемый голос солдатского торжества: «А…а-а!»
Этот беспрерывный зов победы подтолкнул Федора к немедленному действию. Положив рядом автомат, он разорвал на раненой ноге Балашанова еще не прихваченную морозом и мягкую от крови штанину маскхалата, содрал ее с валенка и уже приказал раненому:  - Нож!…Скорее!…
Балашанов, явно растерявшись от такого оборота, запустил руку под обширную рубаху маскхалата, нашел там нож, обыкновенный – кухонный, но отточенный под финку, протянул его товарищу. Федор разрезал голенище валенка на раненой ноге и стянул его прочь. Размотал портянку. Рана ему, далеко не сведущему в солдатских ранениях, показалась легкой: пулей, вероятно, была пробита икра.
-Царапина, Балашаныч! – уверенно говорил Федор, бинтуя рану друга. Как есть царапина. Молись своему аллаху, что так обошлось!
-Я, Федор, неверующий, - тихо и покойно проговорил Балашанов, натянул на голову шапку с каской и вытер кулаком глаза.
Поверх бинтов Федор снова намотал портянку. Осторожно обул ногу в валенок, наскоро стянул бинтом разрезанное голенище: ну теперь жди санитаров.
Он вздрогнул и отпрянул в сторону, когда рядом, заглушая все ревом мотора, лязгая гусеницами, через траншею, неуклюже стал пробираться танк. С незабеленной красной звездой на башне. Вокруг нее все в белом, непонятно как, словно прилипли к ней, солдаты.
«Десант», - подумал Федор и схватил автомат. Когда танк, высоко взмахнув длинной пушкой, переполз через траншею, Федор догнал его и, ухватившись за конц толстого стального троса, полез на танк. И десантники потеснились, давая место задержавшемуся товарищу.