Возлюбленная. Ожидание...

                Многие будут стучаться к вам, но не многим открывайте, ибо настанет день,
                когда постучится Зовущий и нужно будет следовать за ним.

Савва проснулся, но глаз не открывал, яркие образы все еще занимали его воображение, побуждая мозг искать разгадку. Во сне, обнимая любимую, он положил ей голову на плечо и ненароком заметил, как двумя маленькими светлыми бугорками из-под лопаток выступают зачатки крыльев. Савва был поражен – восхищен и испуган одновременно. Но на любимую трепет его души не произвел никакого впечатления. Более того, факт наличия у нее крыльев она отрицала.

Пробуждение вовлекло Савву в орбиту многих дел, но глиф сна проступал через внешние впечатления, окрашивая будничное в странные, несвойственные ему краски. Естественно, странность эта в течение дня постепенно испарялась, уступая место привычкам восприятия. И когда двери выставочного зала распахнулись, чтобы впустить первых посетителей, она и вовсе сошла на нет.

Савва, как обычно, почувствовал волнение при мысли о том, как примут его детища эти люди, зачастую далекие от разумения трепета, который он вложил в каждое из них. Он прислушивался и присматривался – слова, жесты, мимика зрителей – все заставляло его по-птичьи вытягивать шею, чтобы уловить одно: нравятся им его картины или нет. Однако волнение мигом улетучилось, как только к нему подошли с предложением продать одну из выставленных работ. Теперь Савва напоминал нахохлившегося воробья, претерпевающего неприятности из-за внезапно хлынувшего дождя. Он, влюбленный в мир своих картин, увлеченный игрой красок, цвета и света в них, не мог допустить даже мысли о разлуке с ними.

– Савушка, ты – сволочь, – горячо шептала ему Роксолана, хозяйка выставочного зала, после того как он отказал очередному потенциальному покупателю. Убеждая, она крепко вцепилась в его руку своими длинными искусно лакированными ногтями. – Я же для тебя стараюсь, почти бесплатно выставляю... Посмотри, на кого ты похож. Бомж и тот упитанней...

– Мне все равно, – отвечал ей Савва, а потом спохватывался: – Но я тебе очень, очень благодарен.

Цепкая хватка постепенно ослабевала, и Роксолана, убедившись в бесперспективности дальнейших переговоров, уходила восвояси, дабы насытить пламенными эмоциями другие объекты своего интереса. Провожая ее глазами, Савва чувствовал себя достаточно взбодренным и с облегчением понимал: все удалось, теперь можно расслабиться.

Бокал шампанского, выпитый на выставке, приятно возбуждал. Насвистывая незамысловатый мотив, Савва шел по залитой сумерками улице в совершенном безмыслии. Его даже не смутила вдруг отделившаяся от стены и приблизившаяся к нему почти вплотную фигура. По неприятному запаху Савва угадал в ней человека опустившегося, а по слегка «плывущей» интонации, с которой тот обратился к художнику, человека пьющего.

– Друг, дай денег, – без обиняков попросил пьяница.

Савва пошарил в карманах, но обнаружил только мелочь. От жалких грошей незнакомец отказался, но взамен вдруг пригласил Савву в гости:

– Пойдем, посидим. Закуси на твои деньги не купишь, но вдвоем можно и без нее.

Было нетрудно отказать незнакомцу, но сам не зная почему, Савва вдруг согласился.

На лестнице пахло старым салом. Тусклая лампочка осветила неожиданно добротную дверь, а затем пустой, но не грязный коридор квартиры. Так же необжито выглядели кухня и комната.

– Удивляешься, что чисто? – несколько мрачно поинтересовался у гостя хозяин квартиры. – А знаешь, почему я не свинячу?

Не дожидаясь ответа, он тут же переменился в настроении и беспечно заявил:

– А давай, по маленькой!

Савва, можно сказать, был человеком непьющим, но на зов Терентия последовал в кухню и, оседлав пластиковый ящик, принял от хозяина стакан с водкой.

У Терентия оказались светлые, полные горести глаза, и, даже когда он пытался юморить, в них тенью сквозила горчинка.

– Ты – хороший мужик, – хвалил его Савва, и по тому, как одобрительно кивал собеседник, как расходились лучики морщин от благодушного прищура, понимал, что тому приятно.

Не столько Савва выпил, сколько размяк душой, раздобрел. Захотелось ему благодеяние какое-нибудь Терентию оказать. Однако денег ему и самому едва хватало, а формы другой помощи представлялись сейчас весьма смутно. И потому он сказал:

– Ты, вот что, когда тебе будет трудно, обращайся. Постараюсь тебе помочь.

Рука Терентия вдруг дрогнула, да так, что не удержала стакан. Он выскользнул из рук только что пойманной рыбкой и полетел на пол.

– Ишь ты, зараза, не разбился, – удивился Терентий, жалея, что лишился последней порции алкоголя. И пока он колебался, пустить ли в ход последнюю заначку на приобретение новой бутылки, Савва решил размять ноги.

Не обнаружив в комнате хозяина ничего интересного, он проследовал к следующей двери, полагая, что за ней скрывается ванная. Но едва он коснулся золотистой фигурной ручки, как тут же был остановлен окриком «Стоять!» Терентий надвигался на него, как гроза, но когда подошел ближе, вдруг обмяк, растерялся и, остановившись, начал в раздумье присматриваться к Савве.

Это не смутило художника, а, скорее, раззадорило его любопытство. Он с удивлением наблюдал, как Терентий на цыпочках, сверкая дырками в носках, заходит в комнату, как недвижно стоит там, тихим говором насыщая полумрак, как, окончив священнодействие, зажигает свет...

Наверное, если бы сейчас откуда-то сверху неожиданно раздалось громовое «Да будет Свет!», это не произвело бы на Савву большего впечатления, нежели вдруг открывшееся пространство. Здесь не было тени обреченности, хозяйничавшей во всей квартире, здесь цвели фиалки и пахло ладаном, здесь сияние исходило от картин, развешенных и расставленных повсюду.

Савва достал из кармана платок и стал усиленно тереть стекла очков – так он пытался справиться с сильным волнением, медленное однообразное движение помогало утишить сердце. Овладев собой, с некоторым смущением от вторжения в сокровенное он стал разглядывать картины. Они трогали его, как трогала бы возлюбленная, их детали – глаза, цветы, блики света или крылья – пробуждали в его сердце давно забытые чувства, мимолетные обрывки прекрасных воспоминаний.

– Мама... У нее были такие глаза, – прохрипел он наконец вдруг севшим голосом.

Еще более сиплым показался ему невыразительный голос Терентия:

– Автопортрет. Дочка покойная рисовала.

Савва вдруг вспыхнул желанием немедля что-то предпринять, выразив таким образом протест против ухода молодой талантливой особы, исчезновения ее мира – мира любви и бесконечной нежности. Опасаясь расплакаться, он возбужденно и вовсе не к месту выпалил:

– Я могу купить их! Могу купить их все! Дорого. Нет... Лучше их в музей или в галерею...

- Тихо! – вдруг прикрикнул на него хозяин. – Молчи... Он приложил палец к губам и, бесцеремонно ухватив Савву за рукав, поволок вон из комнаты.

И снова они сидели друг против друга на ящиках из-под тары. Скромно, как на исповеди, Терентий рассказывал:

– Ты не смотри, какой я сейчас. Когда-то я был инженером, ведущим причем. Прилично зарабатывал. Жена умерла, когда дочка еще маленькой была. Свет в нашем доме погас. Но я держался, ради нее, ради Светочки. Потом, когда у нее открыли талант к живописи, веселей стало. Я тогда стал подрабатывать еще и на дому, чтоб дочка ни в чем не нуждалась. Я работал, а она картинами своими занималась. Покупатели у нее были, даже из-за границы, выставки разные...

Голос рассказчика вдруг осекся, и он примолк. Предчувствуя трагическую развязку, Савва сжал кулаки.

– Как-то раз подходит она ко мне и говорит: «Папка, пообещай мне, что не будешь расстраиваться». Ну, я и пообещал. А она мне: «Папка, я скоро умру... но ты должен думать, как будто я уехала... далеко-далеко...»

Савве вдруг подумалось, что хорошо бы написать согбенную фигуру сидящего напротив: как выразительно смотрелись бы худые руки со вздувшимися венами, поседевшая пышная шевелюра, обтрепанные рукава манжет давно нестиранной рубахи...

– Когда она в первый раз пришла, я месяц пил беспробудно. Она пришла и сказала, чтоб не пил.
– Кто пришел?
– Светочка моя.
– Она же умерла... – не поверил Савва.
– То-то и оно...

Терентий потер переносицу и глубоко вздохнул, видимо, он решился быть откровенным до конца:

– Я тоже не верил в потусторонние штучки. Но когда услышал ее голос, сразу захотелось увидеть ее.
– Ну, и увидел? – с некоторым сомнением спросил Савва.
– Увидел. И теперь вижу...
– А почему пить не бросил?
– Воли не хватает. Так Света говорит.

– Ладно, пора мне, – вдруг засобирался Савва. – Если что нужно будет, звони. Вот телефон.

_____________

Когда через месяц-другой после выставки картины возвращались на свои места в мастерскую, Савва успокаивался. Время от времени разглядывая их, он радовался подробностям милых ему образов и, получая удовольствие, утверждался в своих художественных принципах. Он был влюбчив, и основным предметом его влюбленности был мир его творчества. Он жил в нем почти постоянно. И когда мирские дела отрывали шесть его чувств от холста, он чувствовал себя неуютно, как рак-отшельник, внезапно лишившийся раковины. Вот и сегодня, заслышав телефонный звонок, Савва весь переменился в лице и скрепя сердце снял трубку.

Разговор занял не более минуты, но после него Савва окончательно потерял покой. Около часа он бродил по квартире, не находя себе занятия, а когда дверной звонок залился птичьей трелью, бросился открывать, намереваясь как можно скорее избавиться от докучливых хлопот.

– Это тебе, – говорил Терентий, вручая Савве средних размеров картину, обернутую газетами. – Дочка велела отдать.

Савва машинально принял дар, но Терентий не уходил. Он переминался с ноги на ногу, ожидая каких-то ответных действий от человека, которому только что отдал часть своего сокровища. Тогда Савва сбегал в комнату и, опустошив тощее портмоне, вернулся к визитеру:

– Вот, возьми. Это все, что есть.

Терентий поморщился, но деньги принял. Повернувшись, чтобы уйти, он вдруг вспомнил:

– Дочка сказала, чтобы ты картину при себе держал. Будет тебе польза.

_____________

Картина покойной художницы пришлась Савве по душе. Он повесил ее в спальне и часто смотрел на нее, прежде чем уснуть. Он видел цветистый луг, а над ним – чистое голубое небо, в котором облако странной спиральной формы втягивало луговые цветы, словно в воронку. Возможно, все было наоборот – облако «выплевывало» цветы, но Савве казалось это предположение абсурдным.

Савва не был мистиком или суеверным, однако в один прекрасный день он решил, что картина портит ему существование. И правда, с чего бы это вдруг ему перестали нравиться его работы? Почему Роксолана стала холодна с ним и вежливо отказывала в участии в выставках? Поговаривали об интригах, но слухи не убеждали Савву. Одно было хорошо: у Саввы появились деньги. По окончании романа с плодами собственного творчества он при каждом удобном случае без сожаления расставался со своими картинами, продавая их за любую предлагаемую покупателями цену. Охладев к реалиям воображаемого мира, Савва был как никогда одинок и испуган, его страшила мысль о том, что придется начинать сначала. Как в юности, он стоял на распутье и так же, как тогда, не знал, какую из дорог выбрать. Однако сейчас жизненный опыт отравлял его убежденностью в том, что выбора, скорее всего, нет. Савва не представлял, как сможет переменить художественный стиль или обнаружить в своем монотонном бытии принципиально новую сюжетную основу.

Опасаясь соблазниться алкоголем, Савва решил изменить образ жизни и приобрел автомобиль. И хотя ему нравилось управлять машиной, водитель из него был никудышный. Однажды Савва задавил кошку. Это событие, описанное коротким предложением с жирной точкой в конце, чуть не поставило такую же точку в его жизни. В предынфарктном состоянии Савва попал в больницу, а когда вышел из нее, автомобиль продал и стал регулярно посещать церковь, отмаливая грех.

Однажды он проснулся в странном беспокойстве. Опасаясь сильного сердечного приступа, пододвинул поближе к себе телефонный аппарат. А затем, обнаружив острую потребность писать, бросился на поиски бумаги. На обороте старого рисунка угольным карандашом его рука вывела несколько едва понятных ему предложений... Уже утром, отоспавшись, он случайно наткнулся на оставленный в мастерской лист ватмана и с удивлением прочитал:

«Течение творчества как течение реки: подводные камни не позволяют ему продвигаться. Они есть шаблоны мышления, препятствующие выходу за пределы личности. Только покинув тесные рамки личного, можно творить гениально».

Послание было подписано именем Света, однако последняя буква была заглавной, что заставило Савву сомневаться в авторстве послания. С несвойственной ему горячностью Савва перечитал все, что нашел в Интернете об автоматическом письме. И следующий сеанс уже не застал его врасплох. В блокноте, лежавшем у кровати, он уверенным почерком вывел:

«Творить – значит достучаться до небес. Творить – значит войти в небесные врата и почерпать из горнего сообразно своим вибрациям. Творение – акт любви, дающий жизнь плодам его. Возлюбленная творца – его духовная половина, увлекающая его до своих высот».

Как больной, которому прописали пить горечи, совершать ежедневный моцион и прочие нудные, но полезные процедуры, Савва погрузился в чтение и конспектирование эзотерической и духовной литературы, даже не помышляя о том, чтобы взяться за кисть. Теперь он лучше разумел то, что «под диктовку» записывала его рука и, постепенно войдя во вкус всех этих занятий, даже был восхищен красотой высокой Истины. Однако жажда живописания, отодвинутая в самый дальний угол сознания, смущала его душу легким налетом грусти.

«Возлюбленная не устает звать творца. Ему надо лишь отпустить все, что занимает его суетный ум и услышать ее. Он должен довериться ей полностью, и тогда она приведет его в те сферы, о которых мечтает дух его. Тогда роды будут законными, а творение совершенным».

И однажды Савва услышал... Возлюбленная зовет его... Этот беззвучный зов наполнил его сердце ликованием, желанием тотчас же всеми чувствами отдаться переживанию единения с любимой – медлить было нестерпимо. Савва схватил кисть и торопливыми движениями набросал очертания будущей картины, определил зоны света и тени, наметил основные цвета. Через короткое время он «очнулся» и пораженный отошел от мольберта. На полотне ясно проступала фигура девушки в белом прозрачном одеянии с ангельскими крыльями за спиной. Она стояла, страстно прижавшись к обнаженному юноше, под лопатками которого угадывались зачатки крыльев...

Теперь Савва не торопился закончить картину. Он выверял каждую деталь, каждый мазок, безжалостно вымарывая все, что вносило малейший диссонанс. Теперь он был уверен, что непременно доведет эту великолепную работу до совершенства. А когда будет выставлять, назовет ее: «Возлюбленная. Ожидание...».