Не уходи

  Крымцев перевернулся на другой бок, горячая щека не чувствовала подушки. Словно огненный обруч сжал голову, во рту пересохло, от окна надвигалось что-то серое, липкое, жаркое, бесформенное. Ещё ночью оно было далеко, как звезда, и не больше мухи, а теперь с каждой минутой росло,  приближалось. 
      Именно так раньше и представлялась смерть. «Но ведь слишком рано!» –  думал он и старался унять дрожь. Шерстяные одеяла, которыми старательно укрыла жена, нестерпимо давили и, словно хищные звери, впивались зубами,  но не было сил сбросить их. Он приподнялся на локте, чтобы глотнуть воздуха, но воздух оказался кислым и тлетворным.   
     – Володя, – заглянула в комнату жена, – ну как ты? 
     Была она в коротком халатике, красивая и какая-то праздничная:  завитушки волос бежали на чистый высокий лоб, а красные мягкие губы завязывались бантиком. 
     – Володенька, Володенька, Жорик ты мой! – почти пропела она, трогая губами мокрый горячий лоб. – Ну вот! Температура ещё есть! А я уж думала, мы сегодня погуляем. Лето, тепло, птицы поют…
     Крымцев с трудом раскрыл глаза, влажные от страха и тоски, провёл языком по пересохшим губам и, наконец,  прошептал:
     – Галя,  я умираю. 
     – Ну что ты! – рассмеялась жена и тут же добавила, нахмурившись, –  прекрати свои дикие шутки. Врач вчера был?  Был.  Сказал – ничего страшного. Подумаешь, а я сколько раз болела?   
     Потом она поправила одеяла, раскрыла шторку, и в комнату ворвался жаркий летний свет. 
     – Погодка сегодня хорошая…– протянула Галя, – ты бы, это,  встал да прошёлся до кухни – небось, бока уже отлежал! Встанешь?
     – Полежу, – глухо ответил Крымцев. 
     – Ну, полежи, полежи ещё, – разрешила жена и вдруг села на краешек кровати. – Жорик! Я тебя так люблю! Поправляйся скорее! Товарищи с работы звонили, тоже беспокоятся. И угораздило же тебя в самый разгар лета…– тут она как будто спохватилась, встала и добавила уже строже, – а выдумки свои оставь. 
     Крымцев смотрел на жену, на её чистые весёлые глаза, круглые тонкие брови, прислушивался к голосу: то сердитому, нетерпеливому, то нежному,  ласковому. И становилось легче, проще…
     – Я тебе сардельку сварю. Очень интересный сорт. Говорят, заграничный,  самый вкусный. Я еще неделю назад рекламу про неё видела и решила: это то, что надо. «Сарделька – hilling – самая первая. Незабываемый вкус,  сумасшедший запах, первая нежность и мягкость, и всё по лучшей цене!»
     – Галя, я хотел сказать… Пока не забыл…
     – Что? 
     – Ночью, вместе с луной ко мне опять приходили гости. Они сели вон в те кресла… Я не хотел верить их словам, я звал тебя. Временами мне казалось,  что это ненормально. Но они сидели и говорили, упорно, вкрадчиво. Самый молодой, с серёжкой в ухе, от удовольствия даже похрюкивал, погано улыбаясь. Тогда я швырнул в них будильником. Они с гоготом вскочили,  скучились…
     Дверь в прихожей закачалась от стука и одновременно разлился  соловьиной трелью звонок. Галя вздрогнула, вытерла руки и побежала открывать. 
     – А…  Здорово!  Галочка!  Не ждала?
     –  Самара Дмитриевна! Невероятно! – Галя задрожала от восторга и радости, – Ты же  улетела с Аркашей на Кипр?
    – А вот сегодня опять в Москве! – Самара Дмитриевна крепко поцеловала Галю, порозовевшую от счастья, и добавила шёпотом: что нового?
     – Нового?  Да ничего. Всё как прежде. Вот только окна сменили.   Изящные поставили, рамы узкие, а форточка, что мне особенно нравится, такая узкая, никакой вор не влезет. Володя болеет.
     – Ну-ка я гляну на него. 
     – Подожди. После. Сначала попьём чаю, и расскажешь, что это ты в Москве делаешь. 
     Самара Дмитриевна загадочно прищурила глаз и согласилась:
     – Ну-ну.  Пожарь мне яичницу, – сказала и, поставив  кожаный баул в угол, пошла мыть руки. 
     – Тут такие дела!  Такие дела! – всё повторяла она и тщательно тёрла пальцы розовым мылом.
     В зеркале отражались кудри, пышные, рыжие, словно ржавые пружины,  мягкие нежные ямочки на щеках, круглый румяный от загара нос, губы,  толстые, припухшие, и улыбка, оттого особенно сладкая и добрая, уютные квадратные очки, чуть прикрывающие колючие глаза, как у ястреба,  который несётся к своей жертве.
     А на сковородке уже шипела оранжевыми боками яичница.

     Крымцев с удовольствием отмечал, что сердце пока бьётся, но дышать становилось тяжелее. Когда он вдыхал горький тяжёлый воздух, то представлялась высокая, гладкая,  голая, точно пятка, гора, мрачная, без единого кустика, без травки, на которую он забирался, хватаясь за скользкие камни. Выдыхая, катился кубарем с этой горы, и в ужасе прыгало сердце, готовое разорваться: гора оканчивалась чёрной, гнилой бездной,  пышущей жаром, которая все притягивала, словно магнит. Перед самой бездной Крымцев собирал силы и опять мучительно полз вверх…
     Мрачно заглядывало в комнату тёмно-бардовое солнце. Хотелось чем-нибудь тяжёлым стукнуть его, разбить, задвинуть за соседний дом – и чтобы оно убиралось туда, откуда вышло. Но вместе с этим было жалко до слёз этот горячий круг. Он знал, наверное, что завтра, когда солнце опять взойдет и придёт сюда, его, Володи, уже не будет. 
     Наконец Крымцев забылся тяжелым скучным сном…

     – Подожди! – прикрикнула Самара Дмитриевна. – Сардельку зачем варишь?
     – Володе. Это сарделька особенная: незабываемый вкус, сумасшедший запах ну и всё такое. Кажется, кто-то стучится!
     – Да тихо всё!  Слушай, что со мной там, на Кипре, произошло. Приходим мы с Аркашей в ресторан, и к нам подскакивает Сыпин. Садимся мы за столик втроём, всё вкусно, смачно. Сыпин мне под столом записку суёт, да по коленке стучит – значит, секретно – а глаза-то хитрые-прехитрые! Муженек как ни в чём ни бывало курицу уписывает. Я подноровилась да потихоньку по ноге Сыпина каблуком поддала! Тот вскочил от неожиданности, столик закачался…А муж мой рассердился. Поднял палец… 
    
     Чей-то пристальный взгляд не давал Крымцеву покоя: с кухни доносился отрывистый далекий смех, стучала посуда, а около порога кто-то стоял и смотрел, тихо, грустно. Он поднял голову и тогда увидел маму. Она держалась за ручку двери, словно боялась упасть, робко улыбалась, а в глазах светила боль. Как и год назад, на ней был фартук в цветочек с тонкой оборкой и большими карманами.
     – Мама! – крикнул Владимир и приподнялся. 
     Она бесшумно подошла к нему и как-то странно посмотрела, словно недоверчиво, а в глазах опять скользнула боль.
     – Как же? – растерялся Крымцев, – так ты меня не узнала?
     Но мама по-прежнему молчала, упрямо сжав бескровные сухие губы. 
Крымцев взял её за руку и тут же отпрянул:  рука была холодная и тяжёлая,  как камень. 
     – Здравствуй, – медленно сказала мама, уголки её губ дрогнули, и лицо немного потеплело.
     – Ешь сардельку, пока горячая! –  повелительно раздалось с кресел.
     Воздух качнулся, по потолку пошли длинные серые тучи. Крымцев присмотрелся: где-то за дымкой стояла жена и держала миску с сарделькой цвета крови. Сам он лежал в кровати; горела подушка, свирепо скрипели одеяла.
     – Мама! – закричал Крымцев, ловя рукой воздух.
     – Ну прямо как маленький, – Галя поставила миску на столик около кровати, – баюшки- баю…Сидит ворон на дубу… Он играет во трубу… Учит маленьких ребят…
     – Где она?  Верни её!  Верни!..
     Комната поплыла мыльным пузырём…
     – Сарделька чуть тёплая! А ты всё тормозишь! Ешь!
     – Скорее иди! Быть может, она ещё недалеко отошла от дома?
     – Только смотри:  ешь аккуратно, вот, не накроши, –  жена, поправив одеяло, вышла из комнаты. 
     – Галя, – попросил Крымцев. – Не уходи. Посиди тут немножко. Ведь я ещё не рассказал тебе…   
  – Подожди! Убежала вот с кухни на самом интересном, я сейчас, я быстро…

     Самара Дмитриевна, заметив возвращение Гали, продолжала, разминая крепкими зубами яичницу: 
     – Поднял палец, да Сыпину сурово: «Ты что наделал, такой-рассякой?!»  Сыпин стал белее скатерти, на меня не смотрит, а только всё пуговицу теребит.
     Я думаю: «Вот, ещё один поклонник…».  И прикидываю: пригож или не очень. Усики тонкие, мускулы слабые, сутулый какой-то – не очень, думаю. Другой на его месте плюнул бы, да пошёл. А этот стоит, пуговицу теребит. «Аркашечка, говорю, брось, мой милый, ведь это я виновата…»  Как только так сказала, Сыпин выругался, плюнул под ноги и пошёл, гордо так, с вызовом. И тут он мне  сразу  понравился.
     Остаток дня я лежала под пальмой: мечтала. Записку берегла на вечер, прочла только перед чаем. И что же ты думаешь? Записка-то? Вот что: «Дай мне 10000 взаймы. Сыпин». Я то смеялась, то плакала. Вот! Гад, подлиза, интриган – всё на деньги перевёл! К Аркаше пошла, покажу, думаю, записку, пусть знает. Захожу, и что же? Аркаша сидит перед кухаркой и что-то ей на ухо шепчет! Злость взяла меня! Зарыдала душа горькими слезами. Предатель! Всё на-до-е-ло так, что молча, рано утром собрала я свои вещи да обратно в Москву и махнула.         
     – Пойду посмотрю, съел он сардельку или нет? Вчера ведь на ночь осетра поджарила, а он даже и не попробовал! 
     – Мужчины никогда не умели ценить женский труд. Нет. Ты подожди:  самое интересное я ещё не рассказала. Знаешь, какую историю мне довелось услышать? Сосед наш в гостинице, знаю только, что он был португалец,  мрачный такой,  весь день в номере сидит,  курит,  курит… Неприятно с таким жить! Страшный такой! Бледно-зелёный, щетинистый, в зубах изогнутая трубка – а комнаты не видно, вся в тучах дыма потонула. Воздух  едкий…. Куда ты?  Сядь. Самое интересное ещё впереди, а сардельки подождут.  Так вот... Португальца звали Петрисио де Гулепя, а жену его Даниной. И каждый день они ругались… 
    Неожиданно Самара Дмитриевна прервала рассказ, вставила сигарету в зубы и подошла к окну. 
     Тихо исчезал день. Возвращались с работы люди.
     – Что там?  – спросила Галина, – может, окно открыть? Не жарко?
     Сигарета упала на пол, и раздался дрожащий крик Самары:
     – Алевтина!  А-а-а-а-а-а-левтина!
     Под окном, на обочине дороги стояла необычно яркая, чистенькая иномарка, а вокруг неё  расхаживала сама Дейкина. Алевтина Яковлевна. Та самая Дейкина, с подсказки которой и сложился бизнес у Самариного Аркаши.
     Самара Дмитриевна билась в стекло, безуспешно пытаясь раскрыть окно. 
     – Да что же это такое! – прохрипела она и рявкнула ещё раз, –
Алевтин-н-н-на!
     Галина прошлась по кухне, потом присела, встала опять, сняла с безымянного пальца кольцо и надела обратно.
     Самара Дмитриевна испустила глубокий стон:
     – Да открой же окно! И это звучало так, словно она говорила: «Спаси-и-ите меня!»
     – Подожди. – Галя опять села на стул и зачем-то положила в рот пряник. – Не знаю что делать. Пойду, спрошу Володю. Тут, мне кажется, нужен топор.
     – Не надо! – испугалась Самара Дмитриевна и стукнула кулаком по раме ещё раз. 
     – Потерпи немного...  Володя! –  и Галя побежала в комнату.

    Крымцев лежал, странно раскинув руки. Одеяла валялись на полу. 
     – Так ты не съел сардельку?! – спросила Галя и замерла. Потом медленно подошла к кровати. Спокойное лицо, синие губы, сжатые, словно в усмешке.  Сердца не слышно. Галя  всмотрелась ещё раз: ей показалось, что в груди шевельнулся слабый вздох. Или это только показалось?

                2006 г.