9. А. Anatoli Кузнецов и Израиль

«Родился в 1929 г. в Киеве, в очень простой семье. Годы оккупации провёл в Киеве, причём наш домик был рядом с Бабьим Яром, местом массового расстрела евреев Киева, а затем и других «преступников», всего 80 – 100 тысяч, и я видел потрясающие картины, а ежедневные выстрелы из пулемёта остались навсегда стоять в моих ушах. В 1944 г. я начал писать рассказы об увиденном во время оккупации, и с той поры непрерывно пишу. Однако книгу о Бабьем Яре и прочем я ещё не написал, а только приготовился  к ней: слишком ответственная и сложная вещь».
 
(Из письма советского писателя Анатолия Кузнецова израильскому редактору и переводчику  Шломо Эвен-Шошану  от 16. 8. 1964. Русскоязычная часть архива этого старейшины израильских литературных переводчиков – в  феврале 2004-го  ему исполнилось 94 года – передана владельцем на хранение в муниципалитет Афулы, а к копиям всех документов  по его желанию открыт свободный доступ в читальном зале городской   библиотеки) .

«…Выстрелы из пулемёта остались навсегда стоять в моих ушах»…  Корявая, нелитературная, не «писательская» - и оттого, кажется, ещё более страшная в своей  правдивости фраза! Она – из  второго письма автора знаменитого романа-документа «Бабий Яр»  названному адресату (все 19 с некоторыми  сокращениями готовятся к печати в очередном, 131-м номере израильского русскоязычного журнала «22»). Прошу заметить: к началу переписки роман не был не только  написан, но  даже и начат. О замысле автора никто не знал – в том числе и его израильский корреспондент. По поручению издательства «Акибуц Амеухад»  Шломо обратился   к Кузнецову и ещё к трём  русским  прозаикам  с просьбой о согласии на перевод и издание в Израиле их  популярных в СССР  произведений. Все четверо ответили любезным согласием, но только с Кузнецовым переписка продлилась ещё на долгие годы (вплоть до 1971-го).  Почему?

Тут всё дело в «Бабьем Яре». 20 лет вынашивал эту свою «Главную Книгу»  бывший киевский пацан, и всё никак не мог решиться её начать. Случайное ли это совпадение, или (как кажется мне) именно письмо из далёкого Израиля – явление не рядовое в жизни советского человека тех лет – сыграло роль  решающей гирьки, упавшей  на уже полную чашу весов, однако факт остаётся фактом: письма, о которых речь, хронологически точно соответствуют  периоду создания  и  издания писателем его мемуарного романа об одном из ключевых моментов Катастрофы.  И, более того, являются  своеобразным эпистолярным дневником  этой драматичной и отнюдь не только лишь литературной истории. В ходе которой один из  партнёров по переписке превратился в беглеца-эмигранта, а другой – в переводчика обеих  версий романа: подцензурной – советской  и бесцензурной – увидевшей  свет лишь  по эту сторону «железного занавеса».

«Но, главное, конечно, хочется верить, впереди. К книге об оккупации и Бабьем Яре  я приступлю, очевидно, в этом году или в начале следующего. Вы не слышали о стихотворении Евтушенко «Бабий Яр»? Мы с ним вместе учились, и однажды, будучи в Киеве, я повёл его в этот жуткий овраг. Там не осталось ничего, кроме золы, которая выглядывает из-под песка чёрными жирными пластами – немцы сожгли трупы в печах, сложенных из памятников разрушенного ими очень красивого еврейского кладбища на Лукьяновке. Тогда Евтушенко и написал своё стихотворение, хотя взял в нём только один аспект…»  (Из того же письма).
Кузнецов ещё не знал, что именно Шломо Эвен-Шошан был переводчиком на иврит не только  евтушенковского «Бабьего Яра», но и известного отрывка (на «еврейскую» тему) из поэмы М .Алигер «Твоя победа»  и  «Ответа Маргарите Алигер», приписанного молвой Эренбургу… Много позже переведёт и поэму А. Вознесенкого «Ров»… Отмеченный «аспект»  (нацистский стопроцентный геноцид евреев, феномен международного антисемитизма) «почему-то» особенно сильно волновал и волнует переводчика. Даже не зная его творчества, русский писатель мог легко об этом догадываться.  Уже в следующем письме он сообщал:

«…насчёт книги о Бабьем Яре. Пока я  имею только первые черновики. Готово будет, вероятно, в начале 1965 г., а напечатано…(какое красноречивое многоточие! – Ф. Р.) об этом, собственно, ещё рано. Но я во всяком случае  обязательно сообщу Вам и пришлю экземпляр. (Здесь и далее в цитатах все подчёркивания принадлежат  автору  писем. – Ф. Р.). Об этом Вы не беспокойтесь. Книга получается сильная.

Вы пишете, что хотите процитировать какие-то фразы из моего письма. Пожалуйста, только с одним условием: чтобы это не было и не могло быть как-либо превратно истолковано. Чтоб
смысл был тот же, что и в письме». (28. 10. 1964).

Предостережение, вполне понятное  каждому, кто вырос в СССР: «идеологически невыдержанное»  истолкование, а тем более – искажение цитаты могло  дорого обойтись там автору высказывания, чего он и опасается. Так я в начале и понял это место письма. Но уже через две малозначительных строки, содержащих лишь расхожие любезности,  прочёл
такой неожиданный пассаж: 

«Кстати, в этот приезд в Киев я снова видел Бабий Яр, он становится неузнаваем, вокруг идёт колоссальное строительство жилых домов, сам овраг засыпается, и на его месте, говорят, будет то ли парк, то ли стадион. Наш домик (вернее, теперь мамин) ещё стоит, но вот-вот ждут сноса. Жизнь оптимистично движется вперёд, и не исключено, что в следующий приезд я застану маму уже в квартире какого-нибудь девятиэтажного дома с видом на Днепр или Подол, а в Бабьем Яру будет идти футбольный матч.
До свидания!                А. Кузнецов».

Вот такая  «жизнерадостная» концовка… Что должен был подумать адресат о писателе, который с видимым удовлетворением сообщает ему, пожилому еврею – гражданину  молодого  еврейского государства, что на месте, где зверски уничтожены  все евреи Киева, вскоре будут гонять в  «кадурегел» ? Неискушённый в более чем  эзоповских ухищрениях  советской переписки, Шломо (как сам потом признавался) принял это сообщение за свидетельство «чёрствости автора». И лишь годы спустя, во время их встречи в Лондоне, недоразумение разъяснилось. Но нам-то теперь – как не отметить  смелость и изобретательность писателя, который, хорошо зная, что письма в Израиль перлюстрируются в СССР, ценой угрозы для собственной репутации в глазах адресата дерзнул сообщить за рубеж о вопиющем вандализме  советских бонз.   И на всякий случай предупредил, чтобы цитату не исказили  (советское ухо  воспринимает  её как вполне благонадёжную).

Однако вот как об уничтожении Бабьего Яра сказано в бесцензурном варианте книги – в заключительной главе «Уничтожение пепла»:

«…над засыпанными местами расстрелов началась планировка стадиона и разных увеселительных комплексов. Летом 1965 года ночами я писал эту книгу, а днём ходил и смотрел, как работают бульдозеры… В двадцать пятую годовщину первых расстрелов, а именно 29 сентября 1966 года, в Бабий Яр потянулись люди со всего Киева… Возник стихийный митинг… видимо, власти забеспокоились… проект стадиона остался нереализованным. На проклятом месте теперь не делается ничего…  с третьей попытки Бабий Яр всё-таки исчез, и я думаю, что если бы у немецких нацистов было время и столько техники, то о лучшем они и мечтать не могли». (Анатолий Кузнецов. Бабий Яр. Роман. Изд-во Захаров, М., 2001.  К сожалению, в этом российском переиздании романа-документа  из подзаголовка исчезло слово документ, которому автор придавал чрезвычайно важное значение).

В последующих письмах  писатель подробно описывает свои поиски свидетельств о трагедии Бабьего Яра, о главных палачах  Яра – «инженере по расстрелам» Топайде и начальнике концлагеря штурмбанфюрере Радомском:

«Это они конкретно осуществили впервые в истории человечества такой МАССОВЫЙ  расстрел, перед которым  разные Варфоломеевские ночи покажутся детской игрой. Именно в Киеве они  «оттачивали» свои методы. До 29 сентября 1941 года евреев медленно убивали в лагерях, соблюдая видимость законности. Треблинка, Освенцим и т. д. были после. С Бабьего Яра они вошли во вкус». (17. 5. 1965).

Полагаю, что во всей литературе по истории еврейской  Катастрофы  это одна из самых чётких формулировок значения трагедии  Бабьего Яра. Писатель, кроме того,  подчёркивал: с уничтожения евреев начались расстрелы в Яру.
Из  его писем в Израиль  мы впервые узнаём –  более детально, чем  из текста романа – о том, каких душевных и физических переживаний  стоила  автору  работа над  тяжелейшим материалом.

«Сейчас я сильно болен. Получилась странная вещь. В Киеве я так истрепал свои нервы. Я слишком близко принимал к сердцу то, с чем сталкивался по ходу сбора материала для «Бабьего Яра» - и вот сейчас лежу, усиленно лечусь и не могу работать. Обидно. Я не думал, что кошмары прошлого  могут так потрясать по прошествии двадцати с лишним лет. Мне назначен курс восстановления нервной системы на месяц пока, принимаю сильнодействующие лекарства,  от которых как-то все ощущения притупились, и голова плохо работает. За машинкой сидеть – и то трудно». (2. 6. 1965).   

Книга была написана в «рекордно» короткий срок – за несколько месяцев (если не считать более чем двадцатилетней «подготовки»). А дальше начались муки её опубликования. Рассказать о них в открытой переписке, да ещё зарубежному, а тем более израильскому адресату было немыслимо. Но когда книга  (в урезанном на треть и  весьма искажённом цензурными правками виде) всё-таки вышла в журнале «Юность»,  Анатолий был  очень обеспокоен долгим молчанием  своего израильского друга:

«…может быть, Вы молчите потому, что, прочтя мой «Бабий Яр», остались разочарованы? Тоже прошу Вас не разочаровываться и не думать обо мне плохо. Вы знаете, с этим романом мне пришлось выслушать два противоположных, непозволительно крайних мнения. Например, позвонил какой-то дурак, не назвавший себя, и заявил: «Вы, Кузнецов, возвеличиваете евреев, вы сами скрытый еврей!» В поезде же из Болгарии я ехал с одним человеком, евреем по национальности, и он всю дорогу пытался доказать мне, что я неправомерно, как Соломон, поделил Бабий Яр и называю его интернациональной могилой. Потому что уже создалось мнение о нём как о чисто еврейской национальной  могиле… Я ничего не делю и ничего не решаю. Я просто рассказываю в своей книге объективные факты, историческую правду, которая для меня важнее любых устоявшихся мнений. Я рассказываю КАК БЫЛО. Моя книга – это документ, за каждое слово которого я готов поручиться под присягой в самом прямом юридическом смысле».   (29. 12. 1966 ).   

Беспокойство, впрочем, оказалось напрасным – Шломо прислал восторженный отзыв, вместе с сообщением о том, что  перевёл и опубликовал ряд отрывков из книги.  «Чрезвычайно обрадован вашим письмом, просто очень обрадован». – пишет ему  Анатолий Васильевич  И просит прислать «публикации из «Бабьего Яра, где что выходило». Он сообщает, что занят подготовкой отдельного издания книги, куда войдёт  «ряд дополнений, которые, собственно, были написаны и раньше, но «Юность» сочла, что для журнальной публикации они «излишняя роскошь  ).  Не может же он прямо написать, что надеется  хотя бы частично сделать достоянием читателя те места рукописи, которые были нещадно выброшены в «журнальном варианте». Затея практически не удалась: идеологические церберы режима  «бдели»  насмерть!  И всё же в стене  молчания вокруг темы Бабьего Яра впервые после известного стихотворения Евтушенко  была пробита брешь. Впервые после известных процессов над гитлеровскими военными преступниками  в столь полном и достоверном виде  была представлена картина  беспримерной по коварству, подлости и дьявольскому размаху  расистской расправы над целым народом, открывшей дорогу к массовым казням и над другими группами мирных людей.  . «Я получаю такую массу писем от читателей романа, что едва-едва успеваю отвечать по несколько строк. Людей роман очень тронул, и я считаю это самой большой наградой за все бессонные ночи и дни, проведенные над ним». (20. 1. 1967).  «…мой «Бабий Яр» вышел в Париже,  в Токио, а также в Голландии, Швеции, Финляндии», - сообщает  он в следующем письме (1. 11. 1967).  К этому времени  адресат  полным ходом развернул работу над  переводом романа на иврит, и автор помогает переводчику, разъясняя  некоторые специфически советские реалии, расшифровывая  русские аббревиатуры, делится своими творческими новостями, сообщая, например, что  его «рассказ «Артист миманса» принят журналом «Новый мир» (9. 3.  1968). Между тем, обстановка в  СССР меняется:  с «оттепелью» конца 50-х – начала 60-х   покончено, дипломатические отношения с Израилем разорваны, близится  расправа советского «старшего брата» над «пражской весной» и ввод войск в Чехословакию. «Артист миманса», исполненный глубокого сочувствия автора  к  простому человеку, страдающему от бездушия и хамства,  разруган  партийной прессой за «бескрылость».  До израильского переводчика доходят сведения, что некто Егоров  раскритиковал автора «Бабьего Яра» за то, что тот слишком много внимания уделил евреям, представил некоторых соотечественников пособниками немцев.  «Представьте, я ничего не знаю о статье Егорова. Пожалуйста, сообщите мне,  где она была напечатана?» - просит  Кузнецов   друга  (1. 11. 1967). 

В Израиле перевод романа выходит двумя изданиями. Автор  в восторге: «Великолепное, отличнейшее издание!» -пишет он о первом  (3. 4. 1968). А вот и о втором:  «Это массовое издание очень и очень даже симпатичное, оно мне нравится едва ли не больше, чем первое – “парадное”» (17. 7. 1968). Это письмо – последнее из десяти посланных из Тулы, где жил писатель после окончания  Литературного института.  Следующее он напишет Эвен-Шошану   21. 8. 1969  - уже из Лондона.
Год, разделяющий эти даты, был занят напряжённой подготовкой писателя к побегу за рубеж. Многие тогда восприняли  этот его побег как неожиданный эксцентрический выбрык. Но вот какое рассуждение содержится в одном из его вполне соцреалистических произведений – повести «У себя дома» (1965): «Нужно иметь много жажды жизни и мужества, а вернее, доверять им, чтобы вырваться из того течения, которое не твоё, но цепко держит своими вполне реальными и материальными присосками. – и тут уж один выход: их нужно рубить, сколько бы крови не вышло».

  Из  автобиографической справки, приложенной  к одному  из девяти  его  лондонских писем:

 «В 1968 г., во время событий в Чехословакии, Кузнецов окончательно решил бежать из СССР на Запад. Сложными ухищрениями  усыпив бдительность КГБ, получил заграничный паспорт для поездки в Лондон якобы с целью написать роман о Ленине». На самом деле одной из главных целей побега  было  издание совсем другого  романа. Ночами Кузнецов, владевший множеством умений и навыков, собственноручно и тайно микрофильмировал у себя дома рукопись «Бабьего Яра». Плёнки искусно вшил в куртку и сумел без осложнений миновать таможню. В Лондоне, ловко отделавшись от приставленного   к нему  гебистами  соглядатая, позвонил на радио  Би-Би-Си и назвал фамилию популярного  у русских слушателей «вражеских голосов»  обозревателя Анатолия Максимовича Гольберга. Ему и сообщил о своём желании получить политическое убежище  и попросил о содействии. Гольберг связал Кузнецова с сотрудником  газеты «Дейли телеграф» Дэвидом Флойдом, который и оказал эмигранту необходимую помощь, при участии другого журналиста, Леонида Владимирова, совершившего немного ранее столь же дерзкий побег из СССР (из его мемуарной книги «Жизнь номер два» мы и заимствовали эту историю).

Поступок  Кузнецова вызвал в СССР  невероятный переполох. Как только не честили писателя советские СМИ! (Забавно, что даже здесь, в Израиле, мне довелось слышать по его адресу один из присвоенных тогда беглецу эмоциональных «титулов»: «Да ведь он – оборотень!», -  воскликнул бывший советский лектор, не замечающий. что  и сам  годится  в исполнители знаменитой арии из украинской оперы:  «Тэпэр я  турок – нэ  козак!»)
Шломо послал другу письмо и свою фотокарточку – и получил ответ, дышащий эйфорией узника, который вырвался на свободу:

«Какой же Вы симпатичный и милый на фотографии! Мне в 10 раз сильнее захотелось в Израиль, захотелось встретиться с вами. До сих пор не могу поверить, что теперь это возможно! С ума сойти. Какой-то месяц назад для меня это  было столь же сложно, как попасть на Луну.

О, мой дорогой, милый друг, Вы должны больше других понимать, что это за фашистская страна СССР, и я надеюсь, что Вы не очень меня упрекаете за залп статей, с которыми я «выговорился». Это было что-то вроде истерики, меня вывернуло, и я затих.(…) Приступаю к «Бабьему Яру» - подготовить (боже мой, какое счастье!..) полный текст(…) Не верю,. невероятно, с ума сойти: неужели вот сяду и буду писать КАК ХОЧУ? Неужели это ещё возможно на Земле? (21. 8. 1969).

В следующем письме намерения автора излагаются  менее эмоционально и гораздо более конкретно:

«Сейчас полным ходом подготавливаю «Бабий Яр», именно с него решил начать. Публиковать я хочу весь – за очень небольшими сокращениями – прежний текст плюс то, что не пошло в СССР по цензурным условиям. (…) Эти новые куски весьма объёмны, увеличивают роман на 1/4 или даже больше, но главное – их содержание. Содержание романа оборачивается совершенно другой стороной, и некоторые вещи я рассказываю, пожалуй, сенсационные. Особенно они будут интересны читателям-евреям.(…) Я был бы очень заинтересован, чтобы Бабий Яр вышел в Израиле»  (12. 10. 1969).

Важно отметить: этот интерес начисто лишён каких-либо материальных, финансовых притязаний. Отказавшись от всех  гонораров за прежние произведения,. написанные до эмиграции и потому несвободные от  цензуры и приспособленчества, отказавшись даже от своего прежнего авторского имени и превратившись в «А. Аnatoli»,  писатель вовсе не  рядится в рясу отшельника, не собирается питаться акридами и диким мёдом, - нет, он  заключает выгодные авторские договора с различными издательствами через своего литературного агента, как это и принято  в свободном мире. И лишь одно делает исключение: для издания своих книг в Израиле. Не только. для прежних изданий: «…конечно,  никаких денег за них получать я не буду»  (16. 11. 1969. ), но и  для новых: «Агент не велел мне посылать рукопись, а сам повёл переговоры с Вашим издательством. Таким образом, вопрос об израильском издании выскользнул из моей компетенции. Я остаюсь всё на том же: что мне хочется лишь, чтобы книга вышла в полном виде, что гонорара мне не нужно»  (7. 4. 1970)
 
И - опять: «Я ведь, помните, писал, что иметь материальные выгоды от израильского «Бабьего Яра» не хочу. Не таков мой алчный агент. Спор мы разрешили просто: свои 10% комиссионных он присвоит, мои же 90 % гонорара я передам обратно в Израиль» (20. 9. 1970).  Чем объяснить  такой жест? Полагаю, что  отношением  писателя к еврейскому народу как к одному из главных персонажей его романа и одному из главных страдальцев истории. А ещё – особенно  интимным  и сильным чувством к Израилю. Побывать здесь писателю так и не удалось,  за  отмерянные ему 10 лет жизни в Лондоне он, кажется, единственный раз выехал за рубеж – на отдых с подругой, полькой Иолантой, которая позже стала его женой и матерью их дочки Маши. Но со Шломо встретился – тот приехал летом 1970-го в Лондон. Перед его приездом Анатолий вот что написал другу: «Подарков мне не надо никаких! Прежних изданий  тоже, я же от них отказался и не хочу их иметь даже для коллекции. А привезите мне…маленький камушек, самый маленький такой, подымете где-нибудь на дороге, КАК КУСОЧЕК ЗЕМЛИ Израильской. Вот и всё. Только не  смейтесь,  пожалуйста.  Каждый по-своему чудак» (7. 6. 1970).

Не будем смеяться и мы, признавая право на чудачество за каждым человеком, а уж особенно за художником. Однако сантимент русского писателя к Израилю имеет не только эмоциональные, но и политические, культурологические, цивилизационные корни. Поясняя, по просьбе переводчика, один из русских фразеологизмов, включающих слово «пал» (потерпел поражение), он прибегает к примеру из современности: «Если бы осуществилась мечта Египта и он, пойдя войной, захватил и разгромил Израиль, то сказали бы: «Израиль пал». Упал, распластался, растоптан и уничтожен. (Тьфу, тьфу, тьфу, не дай Бог!!!» (20. 12. 1970).
К Израилю, к еврейской культуре и литературе  Кузнецов – сын украинки и русского – питал острый интерес. Из переписки с Шломо видно, что переводчик – не единственный  его израильский корреспондент и знакомец. «У вас в Израиле сейчас, кажется, появился у меня ещё один знакомый человек. Одна моя ленинградская знакомая – Сильва Хайтина – вдруг вышла замуж за вашего дипломата. У неё потрясающая биография. И мы ещё собирались вдвоём написать книгу о её детстве, и вдруг она на днях уехала в Израиль, она даже заезжала в Киев, чтоб попрощаться, но меня там уже не было. Это очень умная и интересная молодая женщина, вашему дипломату повезло, хотя мне и страшновато за неё. честно говоря» (2.6.1965).  Имя Сильвы  Хайтиной -Рубашовой-Эльдар  не раз встречается в переписке – Сильва переехала потом в Лондон (где проживает и сейчас), книгу «Воробей на снегу» о своем детстве и юности, прошедших в советской ссылке и тюрьме (!), она написала и издала под псевдонимом Сильва Дарел на многих языках.

 А. Кузнецов состоял в переписке с израильскими литераторами Мирьям Ялан Штекелис и Рахель Марголиной. Он с наивным восторгом отнёсся к полученному из Израиля сборнику «советской молодёжной прозы», где, рядом с произведениями В. Аксёнова, В. Тендрякова и Ю. Казакова, была напечатана в переводе на иврит (но не Ш. Эвен-Шошана, а Цви Арада) и его повесть «Продолжение легенды»: «Показываю всем друзьям и хвастаюсь. (…) А почему на вашем языке наши фамилии имеют не такое количество букв. как на русском? У вас некоторые знаки обозначают сочетания звуков? Извините, я задаю наивный вопрос, я впервые держу в руках свой текст на еврейском языке, и это так странно!»  И такое  пишет киевлянин – уроженец города, где ещё незадолго до войны  довольно часто   выходили книги, напечатанные еврейским шрифтом… Однако он тогда был ещё мальчишкой, А после войны подорванная взаимными усилиями нацистов и коммунистов еврейская идишская культура была искусственно сведена на нет. Но внимательный взгляд автора «Бабьего Яра» не прошёл мимо этого явления - поясняя переводчику своё выражение «отверженный Шолом-Алейхем», он  пишет: «…это говорится во время немецкой оккупации. Но советская цензура выбросила слово «отверженный» затем, чтобы не натолкнуть читателя на аналогию (что и было моей целью, кстати), что и при советской власти Шолом-Алейхем фактически  «отверженный» (…) о нём не было ни слова, например, в курсе всемирной литературы за все 5 лет моей учёбы в Литературном  институте(!)» (9. 11. 1970).

При всём своём вежливом, почтительном тоне, письма  Кузнецова к израильскому коллеге начисто лишены благостности, притворства, малейших признаков лукавства и искательства. Напротив, он то и дело вступает в спор, настаивает на своём, опровергает то одно, то другое мнение своего  корреспондента – но делает это с неизменной корректностью  и уважением к собеседнику. Особенно интересны лексические замечания и пояснения писателя, раскрывающие, хотя бы отчасти, его творческую лабораторию, внимательное отношение к слову, но также позволяющие судить о трудностях  переводческой работы. Не менее важно, что из этих писем  перед читателем встаёт живой образ их автора – человека ярко талантливого, решительного, страстного, остро неравнодушного к жизни. Очень характерно в этом отношении письмо от 14. 6. 1971, которому суждено было стать последним среди сохранившихся писем. Оно пришло в Израиль после долгого перерыва, причины которого объяснил сам автор:

«Видите ли, я с детства. как все мальчишки, мечтал об автомобиле. В СССР купить автомобиль и получить права, а затем мытарствовать, - это прямо-таки чудовищная проблема. Здесь в Англии я с первых дней всё собирался, собирался пойти в школу вождения – и дела, дела, дела… Наконец, я разозлился и сказал себе: НЕТ никаких дел, кроме автомобильного.
И два месяца учился. Только. И письма не распечатывал.(…)
Английские «Драйвинг скул», говорят, одни из сложнейших в мире, и экзамен тут сдают по пять – десять раз, потому что требования просто фантастические (…) Итак, два месяца  я от самых азов (…) учился. А экзамен сдал с первого раза. Смейтесь, смейтесь, а я этим горжусь, как мальчишка»…

Дальнейшая жизнь Анатолия – вне  пределов этой переписки (читатель, впрочем, может узнать немало интересного из книг его лондонского друга – Л. Владимирова «Жизнь номер два» (ж. «Время и мы» № 144 -1999 г.)  и  сына писателя  от первого брака (с Ириной Нифонтовной Марченко, 1935 - 1995)  Алексея Кузнецова - ныне московского журналиста  («Между Гринвичем и Куренёвкой (М., изд-во Захаров, 2002). Кузнецов работал в лондонской редакции радиостанции «Свобода», где проявил себя как талантливый публицист.  Три его рассказа советского периода, написанные «в стол», были посмертно опубликованы израильским русскоязычным журналом «22»  № 10 в 1980 г. с предисловием упомянутой выше С. Рубашовой.

Ранняя смерть писателя  (он скончался в июне 1979-го – за два месяца до десятилетия  своего пребывания в Англии и до собственного полувекового юбилея) породила . разные слухи о её причинах, муссируемые по сей день – мне, например, пришлось столкнуться  в Интернете с версией, будто он погиб в результате автокатастрофы на одной из лондонских улиц. Тамошние близкие друзья  писателя решительно опровергают это, а  С. Рубашова в письме к автору данной  статьи сообщает: «Увы. Толя умер при мне: позвонил, позвал, сам отправился спать, пока я ехала, потом спустился из спальни вниз, где мы сидели с его женой, прошёл на кухню сварить кофе и там умер (жена пошла на кухню посмотреть, что так долго не несут нам кофе, а он мёртвый на полу). (Письмо от 22. 8. 2003).  Это был инфаркт – второй  или даже третий по счёту. Слухи о возможной насильственной (от рук агентов КГБ) смерти писателя основаны, скорее всего, на усиленном интересе этой организации к «перебежчику». Так, он и сам сообщал Эвен-Шошану  (7. 4. 1970): «Недавно вот, например, квартиру должен был срочно менять, потому что русские выследили, где я живу, и поставили дежурить агента у моего дома…»  Та же С. Рубашова-Эльдар  свидетельствует, что «насчёт первого инфаркта у него были странные мысли» (её письмо   от 23. 5. 2003),  а Алексей Кузнецов  пишет (мне же)  так: «… учитывая особую склонность всех советских людей к подозрениям в адрес «козней КГБ», всё же не умолчу о том, что после первого инфаркта отец писал своему  другу Игорю Ельцову в Германию, что кто-то из врачей считал, будто некоторые симптомы для инфаркта были не вполне характерными…Могло ли так быть, что КГБ каким-то хитрым образом спровоцировал инфаркт? Конечно! Можно ли это доказать? Вряд ли. С другой стороны, сердце отца было надорвано ужасным детством в оккупации, бурной юностью на Каховской ГЭС, буйной студенческой жизнью в Литинституте, сумасшедшей писательской жизнью – с пьянками, «паровозным» курением и т. п. – в Туле, очень непростым характером, очень суматошной личной жизнью… а скольких лет жизни стоило ему бегство в Англию? В общем, иному человеку хватило бы чего-то одного, чтобы сердце не выдержало».  А Леонид Владимиров   считает, что версия «уличного происшествия» «осталась от мерзких слухов, распускавшихся КГБ после  его эмиграции  (20. 4. 2003).

Сойдёмся, однако, на  ироническом афоризме Юрия Олеши:  «Жизнь вредна – от неё умирают!» - и  отметим, что  Главная Книга  A. Anatoli (Кузнецова) – достойный итог его короткой, яркой жизни, а его творческая дружба и переписка с израильским литератором – не частый, но яркий и потому оптимистичный пример  гармоничных отношений  представителей двух разных народов.

                Опубликовано в еженедельнике «Окна»  тель-авивской газеты
                «Вести» 4. 03. 2006.

                ПРИМЕЧАНИЕ: Шломо Эвен-Шошан умер в сентябре 1994 г. Собрание писем к нему Анатолия Кузнецова было опубликовано, с разрешения адресата, весной того же года в журнале "22" (Тель-Авив).  В 2010 г. состоялась вторая, расширенная  публикация, в которую вошли, кроме 19-ти писем, найденное в бумагах покойного адресата "20-е письмо", а также (в обратном переводе с иврита) текст предисловия Ан. Кузнецова к израильскому изданию его романа "Бабий Яр" "К читателям в Израиле" (русский оригинал не найден). Данная публикация - в Интернете (альманах "Тредиаковский",www.trediakovsky.ru )