Как мы делали передачи для детей из Об Улитках

«ВОЗДУШНЫЙ КОРАБЛИК»

Идею с детскими передачами подал музыкальный редактор Вася. Он же и собрал всех, кто пожелал участвовать в благородном деле. Детские передачи « Воздушный кораблик» выходили под ведомством музыкально-художественной редакции и под начало «Палитры» пока не попадали. Вначале «Воздушным корабликом » управляли исключительно маститые приходящие авторы, режиссеры и артисты, которые никого другого и близко не допускали. Но как только «Пчела» начала терпеть бедствие, именитые артисты и режиссеры совершенно потеряли к детским передачам всякий интерес, и бросили «Воздушный кораблик» на волю эфирных волн без руля и без ветрил. Тут-то вахту и подхватил Вася.

Не смотря на то, что временно отлученная от власти Свердловна, узнав про Васину затею, злобно шипела, что скоро всякие публицистические передачи, а детские в первую очередь будут выброшены из сетки вещания, время передач в эфире до конца марта оставалось неизменным.
Свердловне вторила Персидская, презрительно уверявшая, что за жалкие гонорары детских передач могут работать только совершенные простаки.
Но, тем не менее, каждый день детских передач был с готовностью разобран желающими.

А когда Вася рассказал в эфире о любимой в детстве книге - «Хрониках Нарнии», у всех новоиспеченных ведущих детских передач точно глаза раскрылись. Все ухватились за эту мысль, начали творить и рассказывать о том, какие именно хорошие книги они любили в детстве, а может и не в детстве, а во вполне взрослой жизни, но все равно любили и желали поделиться этим со всеми, кто захочет выслушать.
Самое забавное, что в начале работы мне и в голову не пришло, что это и есть именно то, ради чего пришла я в «Пчелу»!
Нашей работы над литературными передачами выпало всего полтора месяца, но именно за эти полтора месяца я сделала больше из того, что хотела сделать, чем за три предыдущих года.
Прежде всего, я призвала Степана Степанова и поставила его перед фактом, что хочу разбить текст литературной передачи на два голоса.
-Степан, – строго сказала я. – Ты снова имеешь шанс прославиться как великий актер. Я отдаю тебе большую часть слов, а себе возьму поменьше, исключительно для живости звучания. ( Про живость где-то я уже слышала!) Все напишу и распечатаю, ты только проникнись смыслом!
- Если изъяснишь смысл, глядишь и проникнусь! – Степанов взлохматил волосы и уставился на меня букою.
- Наша цель, чтобы слушатели обрели себе в лице книги хорошего друга, для душевной поддержки…- начала я.
- В лице книги! – тут же перебил меня Степанов. – Это в каком же таком виде понимать это лицо – в философском?
- Лучше понимать в философском, - миролюбиво согласилась я, - Сейчас дети совсем не хотят читать, а жаль, теряют источник мудрости и утешения, который всегда рядом. Глядишь, послушают нашу передачку, и заинтересуются.
- Ну, это ты, Анна, перегибаешь – то лицо, то источник… - усомнился Степанов, - а если детективов каких-нибудь начитаются! И тоже - обретут поддержку в намерениях…
- Так мы же не триллеры будем детям рассказывать! - возопила я, не выдержав, и тут, неожиданно припомнив наставления бабушки Анны, пояснила: - Каждый человек творение Божие и рожден для добра, тем более маленький. Ты ведь сам по вторникам – «санта симплицитас» на радио Божьих коровок!
- По средам, - поправил Степанов, - «Святая простата», говоришь? Ладно, тащи, Анька, свой сценариус, постараюсь проникнуться!

Мне хотелось схватиться за все сразу – Бемби и друг приятель-заяц, Питер Пэн, ворон Соломон, феи и герцог Маргариток, Ванькины именины, Черная курица, Капитан Крокус и поросенок Персик, кукла Эмилия и граф де Кукурузо, Принцесса Сентябрь, Меловые холмы, Холодное железо Киплинга, щенки далматских догов и отважный тряпочный щенок Кнопка. Лишь усилием воли заставила я себя остановится.
В понедельник мы со Степановым торжественно записывали рассказ о муми-троллях.
- Дорогие друзья, сегодня наш «Воздушный кораблик» отправляется в Финляндию, а точнее в ту сказочную страну, населенную удивительными созданиями, которую открыла в своих книгах детская писательница Туви Марика Янссон. На борту «кораблика» вас приветствуют ведущие Степан Степанов и Аня Афанасьева … - вещала я.
- Эй, Анна, не забудь и про меня, я тоже хочу в волшебную страну населенную удивительными созданиями… - послышался в наушниках голос звукорежиссера Алеши Белкина.
- И наш борт механик Алексей Белкин, - кивнула я Алеше из-за стекла дикторской кабинки - не забыла, не забыла.

Дикторская будочка становилась уютной, словно и впрямь была кабиной крылатого кораблика. Листы сценария освещала настольная лампа, рядом лежала книжка, стояли чашки с чаем. Три микрофона казались забавными разноцветными поролоновыми головами игрушечного дракона.

Живописуя детство Муми - папы в доме подкидышей, основанном добродетельной Хемулихой, я с грустью рассказывала о царивших в нем порядках - ничему не удивляться, быть серьезным, послушным и аккуратным, все делать в одно и то же время, не болтать по ночам, не приносить в дом маленьких зверюшек, а здороваясь, всегда держать хвост точнехонько под углом сорок пять градусов!

- А по утрам мы исполняли марш подкидышей « Как не по- хемульски все в этом мире..» - вторил мне Степанов.

- Петь будете? – с надеждой спрашивал в наушники Алеша.

Все волей-неволей прислушивались к нашим переговорам и нет -нет да вставляли свои замечания, одна только Даша Савельева, тихо шелестящая в уголке листочками с записями «О Прекрасном», не сводила глаз со Степанова, словно он открылся перед нею в новом , удивительно привлекательном свете.

Есть люди, которых хлебом не корми, а дай почувствовать себя человеком, человеком при хорошем деле. Таковы, наверное, были тогда и мы. Мой друг Антон рассказывал мне об одной уборщице, которая ездит на Грушинский песенный фестиваль, потому что там ее ценят и любят друзья, сплоченные общей идеей. «Потому что там она – человек!» - убежденно говорил Антон, не отыскав другого, более точного определения.
Я живо представляла себе немолодую уборщицу с нежной душою, чутко чувствующей поэтическое слово, и вынужденную подтирать следы башмаков и мыть грязные чашки за какими-нибудь недоумками в их крашеной в белое бывшей коммунальной дыре, называемой офисом, со стыдливо зашторенным жалюзи видом на помойку во дворе-колодце.

Очередной ловец душ, Аполлон, приманивая нас на крючок творчества, понимал, что не захочет прозябать в конторе среди толстозадых теток, полдня толкущихся с чайниками в очереди в туалете, тот, кто вкусил хоть немного настоящей работы.
За время войны Аполлона с районным начальством, мы несколько раз со скандалом, груженые пишущими машинками, арифмометрами и обшарпанной мебелью, переезжали из Дворца в Башню, а из Башни во Дворец, и сейчас, когда в очередной раз были выдворены во Дворец, конечно, не испытали восторга.
Бог с ним, не любили мы этот дворец, хоть и располагался он почти на берегу пруда, в старом парке, где росли огромные дубы и клены, где вечно была тень и сырость, но газоны были ухожены, и на клумбах (« каждая клумба в парке кажется свежей могилой»!) весной раньше всех всходили нежные белые крокусы. Может оттого, что днем дворец жил своей чиновной жизнью второго ранга, с грозными задастыми тетками в чиновных сюртучках, непрерывно моющих чашки в туалете, где к вечеру нарастали горы громадных пустых коробок из-под конфет в сусальном золоте и розах, с сановными мужчинами, такими холеными и громадными, будто они были против нас людьми какой-то особой породы, как лоси перед оленями, или жабы перед лягушками, где в дорогом буфете с красными бархатными портьерами всегда царило веселое оживление, которое, впрочем, нас не касалось, и случались бурные споры соратников по фракциям, заканчивавшиеся неизменным примирением за бутылочкой коньяка. Но к семи вечера дворец вымирал, служебные машины разъезжались, и в темноте опустевшие коридоры наполнялись иными, шелестящими шагами и приглушенными голосами, шумом деревьев, плеском воды, блуждающими огнями.
Пока носилась я как белка в колесе, забегая в аппаратную лишь сдать звукоинженерам монтажные листы и кассеты, ночная прелесть дворца была для меня сокрыта.
Теперь же, когда из редакции я переселилась в аппаратную, мне открылась совсем другая жизнь, жаль, что «Полярной Пчеле» оставались считанные дни.

      
В отличие от длинной кишкообразной редакции, в которую к вечеру во все громадные окна жадно смотрела темнота ночи, в аппаратной было тесно, тепло и хорошо. Здесь была полна горница людей, но каждый был занят делом и никто никому не мешал. На столе неизменно закипал чайник, и лежали скромная еда – сушки, самодельные сухарики, хлеб с тмином и изюмом.
Когда длинным темным коридором из редакции приползал Аркаша, и, размахивая длинными, как грабли руками начинал что-то горячо рассказывать, его какое-то время терпели, а потом гнали. Аркаша уходил, надменно вскинув голову и затаив обиду, но через какое-то время снова возвращался в аппаратную как ни в чем ни бывало, и приобщался к сухарикам.


И ничего не было на свете лучше этих вечеров в аппаратной, похожих на последние августовские вечера на даче – и грустно, и прекрасно, и быстротечно, быть может, тем дороже, чем ближе разлука. И знаешь, что скоро пролетят эти дни, и начнется осень, и школа, и подневольная учебная жизнь, в которой не поживешь уже свободно, ах, эти летние каникулы, которые будем мы потом ощущать и ждать каждое лето, но много еще остается – темные звездные августовские вечера, запах цветов, свет на веранде, и не хочется расходиться, и все сидят в обнимку на крыльце и все что-то хотят рассказать и передать друг другу, прежде чем расстаться на долгую зиму. И был этот особый уют ночи, смягчающая все усталость уходящего дня, сплоченность общей печали расставания, когда все уже поняли обреченность борьбы и то, что плетью обуха не перешибешь, и смирились с тем, что кончилось лето, и дело наше пропало, не вернешь.


И было еще одно чудо из чудес, как награда за старания, путь домой. По гулким коридорам дворца вереницей спускались мы все в ночной парк, волнующийся от ветра, шумящий мокрыми ветвями, забирались в автобус и отправлялись в путешествие по ночному городу, такому не похожему на дневной.

За эти полтора месяца я настолько воспарила духом, что вечерами успевала еще работать над обещанным когда-то в Москве Лизе сценарием про девочек и собак, так что ровно в эти полтора месяца и написала его и даже отослала Лизе. Без особой, впрочем, надежды, но и не без удовольствия.

И стоило лишь мне только начать строить планы дальнейших передач, как на следующий же день, словно чертик из табакерки возникла в аппаратной Переделкина, которая, трепеща от сознания собственной значимости, принесла нам подписать лист о закрытии с 1-го апреля всех детских программ.
Не зависимо от нас, что-то творилось уже с нашим эфиром, наша радиостанция мужала, и незримые суровые парни перво - наперво посчитали должным расправиться с пупсами.
Вечером в аппаратную, совсем осмелев, ввалился Аркаша. Тень его тянулась длинными лапами к самому потолку, грозя оторвать лампу.
- Так таки и все передачки позакрывали? – замирая от восторга, уточнил Аркаша, скребя башмаком об пол, - Ох, что делается…
- Да иди же, иди же …
- Примите мои искренние соболезнования…
- Иди!!!
- Это ж надо, все передачки позакрывали!
Аркаша, наконец, вытолкнулся за дверь, и запрыгал вприпляску по коридору, стуча тяжелыми башмаками.



- Ерунда, ничего, ничего страшного, все это уже двести раз было, не впервой, нам не привыкать, - утешала себя я по дороге домой, - Да так и должно было выйти, при такой ситуации другого нечего и ожидать.
Дома я быстро включила телевизор, и нашла что-то про животных, что–то спокойное, умиротворяющее, безобидное. Изумрудная морская черепаха вышла из лазурных вод, черепашья Афродита с маленькими мудрыми глазками, изумрудная черепашка на золотом песке. Вдруг перед ней возник юный леопард, и все происходящее сразу обернулось сказкой Киплинга, про глупого любопытного леопарда и броненосцев. Леопард поддал черепаху носом,
и глаза его выразили невероятное изумление. Потом осторожно, как неуклюжий котенок, подвинул черепаху лапой. Затем неожиданно легко, как камешек, подкинул, поймал раскрытой пастью и раскусил пополам, и безмерное черепашье горе хлынуло, выливаясь с экрана, и захлестнуло меня с головою...
Мгновение я в оцепенении смотрела на экран, потом выключила телевизор, погрозила ему в бессилии и отчаянии кулаком, побрела в свою комнату и свалилась на кровать. Я уткнулась лицом в подушку, и заплакала. Я плакала и беззвучно кричала, зарываясь в подушку от раздирающей душу не проходящей обиды, и устав плакать, раскачивалась как суслик у своей норки, и снова начинала плакать, и не могла остановиться.
Всего несколько лет назад, когда мы учились во ВГИК, в документальном сценарии нельзя было не только что утку застрелить на охоте, но даже и муху прихлопнуть! Эту черепаху, не смотря на весь реализм законов природы, раз уж коснулись они ее жизни своею камерой, надо было отобрать, спасти, отпустить обратно плавать в синее море!
Я плакала над невинно пострадавшей черепахой, над несправедливо отнятой у меня работой, над маленьким домиком в Заозерье, над всем моим будущим, так несправедливо перечеркнутым, над бедными моими Улитками.