Мороз - красный нос

Что, братцы, поговорим нынче о русском морозе. Среди лета и жары, по-моему, самое время. Достойнейшая и плодотворнейшая тема, не правда ли, но, вот удивительное дело, даже само упоминание данной темы не вызывает у меня лично ни радости, ни тем более какого то ни было восторга, а возникающие при этом воспоминания и ощущения все далеко не положительного свойства. Нет, я не отморозил себе в детстве или хмельной юности никаких жизненно важных частей тела. Просто органически все мое существо не разделяет радости восприятия суровой русской зимы с АСом русской словесности тов. Пушкиным. Впрочем, думаю, я не оригинален в этом смысле, поскольку широкий круг почитателей и персонажей творчества великого поэта, включая его соплеменников из Эфиопии, не понимают торжества крестьянина, обновляющего путь на тяжелых дровнях по заснеженному тракту. А что уж говорить о несчастной лошадке, которая, почуяв снег, а с ним приход коварной и полуголодной зимы, плетется по целине «как-нибудь», т.е. без всякого энтузиазма. Однако же в русском народе, как известно, всегда были сильны как жертвенность и покорность, так и творческое начало, и каждое тяжелое испытание неизменно побуждало его к поискам и изобретению оригинальных и эффективных способов преодоления зла. Несомненно, к таким могучим народным средствам следует относить и водку, а также самогон, издревле известные своими замечательными свойствами истинно народного антифриза, а также могучего энергетического напитка и афродизиака. Не случайно ведь в народе мороз мгновенно ассоциируется с красным носом, и данный блестящий афоризм, увековеченный в одноименном произведении другого великого мастера русской поэзии – Николая Некрасова, следовало бы безо всякой ложной застенчивости писать через тире: Мороз – Красный нос, как причину и следствие или действие и противодействие, т.е. как своего рода правило и указание по технике безопасности при работе при низких температурах.

Но не будем ёрничать над классиками и упражняться в острословии. На самом деле я выбрал данную тему, чтобы поделиться своими собственными воспоминаниями и размышлениями о конкретных непростых моментах в моей жизни, которые, быть может, и способствовали формированию моего стойкого негатива по отношению к зиме и морозу.
А вам, проницательный читатель, самому решать, насколько я при этом прав и непредвзят в своем мнении.

Надо ли говорить, какими яркими впечатлениями наполняют детское сознание невинные забавы во дворе в морозный солнечный денек – сооружение снежной крепости, игра в снежки, валяние снежных баб, катание на санках с крутых горок и проч. Многие из нас, воспитанные в духе советского патриотизма, прошли известную школу игры «Зарница» с ее яростными атаками и не менее стойкой обороной снежных крепостей. Но пафос и яркие, подчас беззлобно кровавые тона в батальных картинах тех самых «Зарниц», замерзшие пальцы и промокшие насквозь валенки и пальто от дневного катания на картонках по крутым ледяным горкам потускнели в моем ассоциативном восприятии русской зимы при случайном очном и малоприятном знакомстве с ее истинным коварством.

Январь 1979 года в средней полосе России впервые за долгую историю был отмечен необычно крепкими ночными морозами за -35.  Такие крутые морозы продержались тогда около месяца, и именно в это время мне пришлось испытать чувство смертельного холода в буквальном смысле на собственной шкуре. А было это так. В части ВМФ известной как ЦМРО, расквартированной по иронии судьбы отнюдь не на побережье южных и северных морей, а в лесах Подмосковья, в ту зиму пробило проложенный в земле силовой электрический кабель, и нас – «салаг», прослуживших тогда от нескольких месяцев до года, бросили на борьбу с холодом. «Старики» добровольно приняли на себя обязанности по несению вахты, тогда как мы проводили все дни и ночи на свежем воздухе – заготавливали дрова для котельной, таская неподъемные бревна на горбу, и вгрызаясь в мерзлую землю в открытом поле, «поверяли» подчас неточные местоуказания прокладки кабеля. В конце концов, место пробоя было нами найдено, но произошло это не раньше, чем мы несколько ночей провели на лютом морозе. В ношенных шинелях с короткими полами и чужими фамилиями на внутренней подкладке, выбеленными хлоркой, надетых поверх рабочей робы из х/б, кому повезло, с «теплой» тельняшкой на теле, что чудом не досталась «ветеранам», в форменных черных шапках-ушанках, тоже по большей части ношенных, мы были откровенно слабо защищены от трескучего мороза и насквозь пронизывающего ледяного ветра, поэтому единственным спасением было разогреваться, упражняясь с лопатой, а еще лучше – с тяжелым ломом, который грели на разведенном тут же костерке. Костер помогал лишь на минуту подсушить и согреть форменные ботинки «гады», надетые поверх двух пар простых и редко шерстяных носок. С ломом в руках в вырытой траншее я чувствовал себя несколько более комфортно, чем мои товарищи на холодном ветру. Но сил махать ломом хватало ненадолго, он остывал и буквально сокрушал суставы, с непривычки отдавался болью в животе, выскальзывал из рук, и тогда на мое место спешил другой «счастливчик», а я уходил к костру сушить рваные в лохмотья форменные перчатки х/б и разгибать окоченевшие пальцы. И прыгать, прыгать, стоя в тесном кругу вокруг костра, что издали могло напоминать хоровод вокруг новогодней елки в детском саду…
Те упражнения на свежем воздухе не остались для меня без последствий, и я в итоге угодил-таки в стационар медпункта в своей в/ч с тяжелым бронхитом, переросшим впоследствии в воспаление легких. Но выкарабкался и, как сейчас помню, скоро вернулся в команду, держась в буквальном смысле слова за стенку казармы. После еще с полгода я занимался самолечением, втирая по ночам себе одеколон в грудь, что хоть немного помогало остановить или приглушить жуткий кашель, сотрясавший и изводивший меня до судорог на моей шконке на втором этаже, и мешавший спать сослуживцам. Надо признаться, пить одеколон в лечебных целях мне не приходило в голову, и, быть может, совершенно напрасно.

С тех пор прошло много лет, и вот уже после десяти лет службы в «конторе глубокого бурения», откуда был уволен без пенсии за инакомыслие, меня вдруг забросило на самый Север, где и произошло мое второе знакомство с суровой русской зимой, едва не завершившееся фатально.

Город Усинск находится на территории севернее Архангельска и Печоры, в приполярном регионе, запомнившемся мне с тех самых пор как Республика Коми. Этот городок нефтяников был возведен в короткое время в советский период на самой границе тундры и служил базой для освоения нефтяных и газовых месторождений в Заполярье. При этом построили его добротно, со всеми удобствами, поэтому в его жилой застройке преобладали девятиэтажки «улучшенной планировки». Здесь же размещались многочисленные офисы геологоразведочных и нефтепромысловых партий, в том числе офис «Архангельскгеологии», где разместился штат недавно созданного c американским Conoco совместного предприятия «Полярное сияние» или Polar Lights.

Усинск с его аккуратными рядами современных домов, несколькими неплохими и чрезвычайно гостеприимными питейными заведениями, мороженой олениной и свежайшей икрой северного лосося мне сразу полюбился, несмотря на 40-градусные морозы, которые впрочем, как мне показалось тогда, переносились легко из-за сухого климата. В ту зиму 1992-93 года на город, как обычно, уже в начале зимы обрушился сильнейший снегопад. К моему приезду снежные завалы были почищены, и о них напоминали лишь высокие, до окон первых этажей сугробы, из которых в отдельных местах выглядывали лобовые стекла напрочь занесенных снегом и оставленных до лета в снежном плену частных автомобилей. Вначале я даже не понял, что выглядывающие из сугробов черные блестящие пятаки, по которым  на заднице весело съезжали с горок малыши – это стекла машин, но меня просветил местный водитель нашего автобуса Виталий, любезно познакомивший нас с местными деликатесами типа строганины и оленины. 

Виталий ездил на носатом ПАЗике, выпускавшемся в неизменном виде с начала 70-х. На таких машинах, принадлежащих в основном сельским ПМК, мы ездили во всех наших стройотрядах и на картошку, поэтому я сразу не без радости узнал старого знакомого с его цельнометаллическим синим кузовом и неизменной никелированной ручкой внутри салона, рядом с водительским креслом, с помощью которой открывалась и закрывалась вручную единственная дверь в салон. Эта архаичное уже в то время модель на основе ГАЗ-51 на удивление шустро перевозила меня по городу и в ближний пригород – поселок с итальянским названием Парма, который запомнился мне своим дощатым тротуаром вдоль покосившихся хибар. Парма, так Парма, но, как говорится, откуда у хлопца испанская  грусть? Вопрос, очевидно, из разряда риторических, поскольку история иностранных названий населенных пунктов на просторах бывшего СССР не поддается банальному осмыслению. Предположить же, что сюда некогда дошли в своем паломничестве каноники из Пармской области Италии, или решение назвать таким образом поселок нефтяников было вызвано пролетарской солидарностью депутатов сельского совета, сочувствующих угнетаемым пролетариям региона Эмилия-Романья, было бы слишком смело и вызывающе ненаучно. Хотя чем черт не шутит, и российкая страница в истории странствований таинственного графа Калиостро тому яркий пример.

Увидеть здесь, на крайнем Севере урчащий ПАЗик, который никак нельзя было отнести к вездеходам и комфортабельному пассажирскому транспорту, было для меня столь же странно, как встретить жителей наших южных республик, наводнивших к тому времени продовольственные рынки на всем пространстве бывшего уже СССР. С тем и другим мне, впрочем, очень быстро пришлось смириться как с данностью, но лишь на короткое время, так как произошедшие со мною два случая вскоре опровергли эту данность.

Где-то на второй неделе моего пребывания в Усинске в офисе Polar Lights меня послали вслед за двумя американцами из фирмы Paragon в полевой лагерь нефтяников на Колве. Американцы выдвинулись раньше на Тойоте, а мне выдали теплое обмундирование и отправили на ПАЗике с Виталием. То было мое первое путешествие за Полярный Круг, оказавшийся всего в ста километрах севернее Усинска. Вначале пейзаж по обеим сторонам дороги представлял сплошной хвойный лес, затем пошла лесотундра с карликовыми деревьями, и вот, наконец, мы миновали два невысоких холма, служивших словно воротами в мир снежной тундры – в белое безмолвие. Дорогу там часто заносило снегом, мы передвигались довольно медленно, со скоростью от силы 40 км/час. На трассе часто встречали работающие бульдозеры, которые расчищали снежные заносы, и нас то и дело обгоняли тяжелые самосвалы, уносившиеся в ослепительную белую бесконечность.

Вскоре, однако, миновали поселок Харьяга, где базировалась нефтепроводная компания, кажется, под управлением то ли Шлюмберже, то ли Халлибертон. Тянули нитку трубопровода от Колвы дальше на юг и в сторону Архангельска. Незаметно прибыли и в конечный пункт назначения, поселок Колва, что стоит на одноименной северной реке богатой хариусом и тайменем, недалеко от кромки Северного Ледовитого Океана. Отсюда до буровой можно было добраться только на вертолете. В поселке все было устроено предельно просто и рационально, без особого комфорта. Наш офис располагался в модуле сборной щитовой конструкции. Вода для питья и умывания была одна – бурого цвета от взвеси, которую ни за что невозможно было очистить отстаиванием или фильтрованием. По этой причине все коридоры в модулях были заставлены до потолка упаковками с американской или французской минералкой без газа, которую эхпатриоты использовали для приготовления пищи и умывания. В лагере царил сухой закон, хотя я, кажется, видел в магазине в продаже питьевой спирт. В тот раз погода – постоянная метель и плохая видимость не позволили нам вылететь на буровую в течение недели, и мы в итоге вынуждены были вернуться в Усинск в офис. Но для этого предстояло сделать самую малость – проехать порядка 200 км через тундру по заснеженной дороге, сквозь пургу и снежные заносы.
… Помнится, мы уже миновали с Виталием Харьягу, и оставалось порядка 120 километров пути, когда вдруг заглох мотор ПАЗика. Завести его тут же не удалось, поэтому водитель вылез из автобуса на мороз и открыл капот. Я же остался пока сидеть в салоне в своем северном теплом обмундировании американских нефтяников, заботливо выписанном мне со склада Conoco шотландцем Ианом. Комплект тот включал в себя теплое хлопчатобумажное белье, утепленный комбинезон и шерстяной свитер, поверх которых на мне был мой личный морозонепробиваемый китайский пуховик серо-зеленого цвета, с капюшоном. На ногах я имел выданные мне шерстяные носки грубой вязки и валенки из прорезиненной ткани с войлочными вставками. Другими словами, одет я был тепло, поэтому не испытывал дискомфорта и холода в течение всего времени поездок за Полярный круг и обратно, но только до того момента, когда умолк двигатель нашего автобуса.

Через три минуты вынужденного стояния на морозе и пронизывающем ветру все тепло из салона ПАЗика выветрилось напрочь, и вскоре его стекла затянула непроглядная пелена изморози. Мотор упорно не заводился, несмотря на все усилия Виталия. Здесь надобно пояснить читателю, что наш водитель Виталий был человеком весьма крупным, и теперь, свесившись внутрь моторного отсека под капотом, он производил там какие-то манипуляции своими могучими руками, напоминавшими клещи гигантского океанского краба. Вскоре стало понятно, что причиной останова двигателя стал слетевший со шкива приводной ремень. Вернуть его на прежнее место не удавалось, поскольку гайка крепежа на морозе не отворачивалась. А вскоре в какой-то момент, протерев для обзора оконце в инее на лобовом стекле, я увидел, как Виталий поднялся из моторного отсека, и лицо его было искажено гримасой не то смеха, не то досады. В руках он держал отломанный краник отопителя. Антифриз вытек из радиатора в считанные секунды, а с ним улетучилась надежда доехать домой без приключений. Поначалу мы попытались заводить мотор и использовать воздушное охлаждение, как это имело место у «Запорожца», однако, несмотря на лютый холод и сильный штормовой ветер двигатель быстро перегревался, потому что ехать приходилось почти по снежной целине, что значительно добавляло нагрузку. Вскоре ремень привода вентилятора порвался или «разлохматился» окончательно, и мы встали на дороге посреди тундры.

Мы с Виталием сидели в автобусе, а мимо проносились на большой скорости груженые «Татры» с глиноземом. Невольно вспомнились рассказы Джека Лондона про суровый американский Север, где в особой цене была человеческая взаимовыручка и самообладание. Я попытался донести эту мысль до Виталия, вылез из автобуса и стал размахивать руками перед проезжающими грузовиками, сигнализируя о нашей беде и прося о помощи. Но, удивительное дело, водители и не думали останавливаться и, напротив, угрожающе сигналили мне, предлагая убраться с дороги. Отчаявшись кого-нибудь остановить, я вернулся в салон автобуса, не ощутив разницы с температурой за бортом, и выразил вслух свое недоумение Виталию, на что тот ответил, что «у них оплата по количеству рейсов, поэтому лучше не пытаться их останавливать, а то еще могут сбить нах…».

Сейчас мне трудно вспомнить, что я пережил в тот момент, и какие мысли посетили меня. Простояв так посреди тундры где-то с час или чуть более, в конце концов, мы увидели едущую медленно в нашем направлении машину, которая неожиданно остановилась. Это был могучий КрАЗ, который судьбе было угодно послать нам на помощь. Бросив ПАЗик на обочине, мы уехали на КрАЗе, водитель которого вызвался довезти нас до базы, объяснив, что сломался и сам направлялся в ремонт. Как он сказал, в двигателе КрАЗа появился непонятный стук, «а хороший стук всегда выйдет наружу».  Для меня это был ошеломляющий оптимизм в сочетании с необременительной вынужденной солидарностью, от которой мурашки поползли по коже…

Во второй мой прилет в Усинск со мной случился еще один казус, окончательно утвердивший во мне чувство опасности и особой антипатии по отношению к зиме. На дворе стоял февраль, и дело приближалось к 8 Марта. В офисе у меня уже утвердились хорошие, непринужденные отношения с руководством и всем персоналом экспатов – в основном шотландцев и американцев. Особые приятельские отношения сложились у меня с одним американцем, звали которого Рон Эллиотт. По виду он был настоящий американский «реднек», эдакий ковбой, проработавший многие годы на буровой. При этом в своих привычках и манере поведения он был лишен всякого хамства и, напротив, являл признаки благородства. В один из дней он собрался в ресторан «Медведь» вместе со своим напарником Фернандесом – парнем из Колумбии, с бегающими глазами и привычками, выдававшими его близкое знакомство с бизнесом южноамериканской наркомафии. Для полноты ощущения и более близкого знакомства с местными обычаями они пригласили с собой в ресторан меня, предложив обучить их истинно русской манере пития водки.

Их просьба меня нисколько не обескуражила и не оскорбила, напротив, придала мне сознание важности моей миссии. Заказав графин водки и к нему рыбное ассорти из лосося и прочих видов рыб – обитателей северных морей и рек, я добавил к нему деликатес в виде приличной порции свежайшей красной икры и приступил к тренингу. Первые попытки американца были мною решительно забракованы, и я стал кропотливо объяснять и показывать, как надо выпивать водку с достоинством и наслаждением, не проявляя торопливости, не спешить закусывать, а дать себе ощутить вкус напитка, после чего степенно приготовить и отправить в рот порцию рыбного деликатеса. Постепенно обучаемый стал делать успехи, и я уже реже оставлял его без закуски, заставляя повторять прием водки в правильной манере и последовательности. В какой-то момент я понял, что меня раздражает живая музыка, которую исполнял местный ресторанный вокально-инструментальный ансамбль. Это была преимущественно лезгинка или ее разновидность – точно не знаю, которую заказывал молодой грузин, сидевший со своим холуем в окружении местных девушек. Я поделился своими мыслями с американцем, на что он охотно меня поддержал и согласился помочь прекратить эту вакханалию. Взяв у него двадцать североамериканских долларов, я поднялся из-за стола и проследовал к ансамблю, предложив музыкантам прекратить играть эту дрянь и переключиться на лирические темы, например, песни на стихи С. Есенина. Предложение, подкрепленное упомянутой зеленой купюрой, было принято с явным энтузиазмом. Посланный восстановить статус-кво нукер грузинского «князька» был отослан назад и вернулся к хозяину ни с чем, как побитая собака, после чего они оба резко поднялись из-за стола и покинули заведение. Я же сделал знак их заскучавшим спутницам, которые мгновенно перепорхнули из дальнего угла за наш столик. В продолжение вечера я познакомился сам и представил американским гостям наших спутниц, заказав им по их желанию на выбор по сто граммов их любимых напитков из бара за свой счет. Про грузина все в ресторане быстро забыли, а нам открыто симпатизировали, поддержав есенинскую тему в исполнении ВИА. Я умышленно сокращу повествование и оставлю на какой-нибудь другой раз подробности знакомства американца с хозяйкой «Медведя», с легкостью опытной женщины угадавшей в нем бывшего боксера-любителя. Так получилось, что американец и его коллега покинули ресторан раньше меня, расплатившись за угощение всей большой компании, включая девушек, а к нам присоединились местные парни, общение с которыми происходило до поры до времени без напряга.

Однако, в какой-то момент, когда часы пробили полночь, кто-то предложил продолжить банкет у финнов в гостинице в районе аэропорта и вызвал такси. Тут я осознал, что это все чревато тяжелым перебором, и что не стоит форсировать наше едва зародившееся знакомство, и отказался поддержать отъезжавшую теплую компанию. Мы все вышли из ресторана, мои новые знакомые прыгнули в такси и уехали, а я остался один у входа в ресторан, и передо мною была пустая улица, едва освещаемая светом фонаря над входом в заведение. Я решил, что вечер удался вполне и попытался сделать шаг в направлении дома, т.е. нашего общежития, как вдруг поскользнулся и упал на голом льду. Попытался подняться, но снова упал, и вскоре понял, что со мной произошло. Оказалось, что ботинки калужской «итальянской» фабрики не имели практически никакого сцепления с дорогой, сплошь покрытой коркой льда. Таким образом, совершив еще порядка пяти попыток встать и двигаться стоя, я убедился в том, что сделать это мне не удастся. И тогда передо мной встал вопрос: как двигаться домой? Опьянение быстро проходило и уступало место здравому смыслу, который вскоре подсказал мне, что реально у меня оставался единственный путь, а именно, следовать в направлении дома ползком. Честно признаться, принятие такого решения не заняло у меня много времени и не вызвало моральных мучений по причине абсолютного отсутствия свидетелей. И я пополз, сначала по-пластунски, потом все более адаптируясь к особенностям пересекаемого рельефа, где-то скатываясь, а где-то удачно съезжая на спине с ледяных горок в направлении дома. В тот момент уже я понял, что моя ситуация отдаленно напоминала подвиг Алексея Мересьева, но посчитал такое уподобление себя герою неуместным и уже скоро порадовался, успешно завершив маршрут безо всяких потерь…

Спустя каких-то пять дней я улетел с вахты домой, и судьба повернулась так, что больше мне не суждено было вернуться в Усинск. Вместо этого меня с сотней других переводчиков перебросили на новый важный объект – Тенгиз в Казахстане. В ту же зиму мне довелось не раз вахтоваться, уезжая из Тенгиза в Атырау на автобусах. Это случилось уже после того, как после катастрофы вертолета МИ-6 с губернатором на борту (по слухам, неудачно поохотился на сайгаков в компании с президентским контролером) перевахтовка на вертолетах в ТШО была запрещена. Взамен этого мы стали ездить на автобусах. Это были комфортабельные Икарусы, для которых преодолеть расстояние в 450 км от поселка ТШО в Тенгизе до транзитной гостиницы в Атырау не составляло труда…, если бы не все те же снежные заносы и буран на всем протяжении пути. Но тогда нас было в каждом автобусе до 60 человек, и мы все – американцы, русские и казахи вылезали из салона и дружно, с шутками и задором выталкивали тяжелый автобус из заноса назад на дорогу. И это было совсем не страшно, а даже забавно. Тем не менее, лишенные чувства юмора американцы отчего-то называли автобусную перевахтовку в зимнее время screwchange, что было производным от слова, означавшего собственно перевахтовку, но с озорным вкраплением всего одной буквы, добавляющей некий вульгарный ругательный оттенок с намеком на грубый и жесткий секс.

С тех пор я летал в Тенгиз еще пару лет, застал там морозы за -40 и уже наученный опытом выживания на Севере, уносил аккумулятор доверенной мне «Нивы» на ночь в свою комнату, чтобы на утро завестись с легкостью, на зависть венграм, толкавшим безнадежно замерзшие УАЗы, категорически отказывавшиеся заводиться на сорокоградусном морозе и ветру. И все это была мудрая наука выживания, в которой нет непрофилирующих и малозначительных разделов, и уроки которой я не советовал бы прогуливать никому. Равно как и пренебрегать волшебными свойствами водки, помогающими человеку побороть стихию, не впасть в уныние и не превратиться в банальный «подснежник», которым циничные участковые называют замерзших на улице в сугробе бомжей. За ваше здоровье, господа!