Пятая жена

Про таких говорят: «Он первый парень на деревне».  Высокий, статный, красивый, богатый… По местным меркам конечно. Богатым в те времена был тот, кто был работящ. У кого руки были именно с той стороны воткнуты. Ну, и так далее. И женщин любил. Красивых. Да и они его тоже любили. Так что он смолоду ещё выбор имел. Вот и выбрал. Машку Манину. Из самого нищего дома во всей деревне. Лебеда у них росла не только в огороде, но и во дворе. Отец её помер давно. Мать больная была. А братья её зарабатывали на самогонку батрачеством. Сарафаны свои изношенные отдавала ей соседка. А платки она у подружки в долг брала, когда в церковь ходила. Но зато она была первой красавицей на деревне. «Если её одеть да обуть как следует, то она и во всей губернии первой красавицей будет», - размышлял Егор, влюбившийся по самые не хочу.

Родители были против. «Да она и за хозяйством присмотреть не сможет, своего-то никакого нет. Да и на стол не сумеет приготовить. Что они едят-то? Репу пареную? И убраться… только если полы скрести научилась. Так нам и не надо, у нас-то – крашеные.» - сетовала мать. «Да и приданого за ней нету! Только мать больная да братья-пьяницы…» - добавлял отец. «Хочу!» - настаивал Егор. Сказал и сделал.

И Машка его не подвела. И хозяйствовать научилась. И любила накрепко. Только вот так и не поправилась, как была стройная как тростинка, так и осталась даже после рождения детей.  А с годами Егор оценил по достоинству пышнотелость бабскую. Потому и называл жену, когда сердился, жидоножкой. Но это было не самое матерное его слово. Болтливых женщин он называл губошлёпками. А совсем негодных – Господи, прости, - кривоссачками.  А когда он был недоволен мужиком каким-нибудь, то просто мотал головой из стороны в сторону. А особо оскорбительных слов и того больше – мата – от него никто никогда не слыхивал.

Машка-жидоножка прожила с ним душа в душу пятьдесят семь  лет.  Похоронил он её, когда уж самому было семьдесят семь. А один-то жить не смог. И печально, и хозяйство ещё одних рук требовало. А желающих-то занять место помершей Машки было немало. Егор и в старости жил не бедно. Зарабатывал тем, что строил дома и в своём и в соседних сёлах с «дикой» бригадой. И хотя топор в руках держал уже не совсем уверенно, его звали в эту бригаду на равных условиях как большого специалиста, всегда подскажет, всегда научит, всегда сумеет принять правильное решение.

Вторую жену тоже звали Машкой. Да вот незадача! Она телятницей работала на местной ферме, до пенсии ей ещё два года оставалось работать, бросать работу она не хотела, а Егор считал, что женщине и дома работы хватает, поэтому где-то ещё работать она не должна. Вторая Машка с ним была не согласна, на работу ходила обязательно, зато домашнее хозяйство совсем запустила. Егора раздражали немытые кастрюли и грязные полы. Прогнал он её. «Не та оказалась женщина», - говорил он о ней, когда его спрашивали, почему он прогнал её.

Но с одной чистоплотной женщиной он был давно знаком. Она-то вот как раз и была той пышнотелой, с которой не в женину пользу он сравнивал худощавую свою жидоножку. Вера была его единственным грехом, которого он не смог скрыть от жены, да и как тут скроешь, когда у Веры дочка родилась – копия Егор. А дочка эта Егорова была на три года моложе его самой младшей внучки… К тому времени, когда Вера вошла в дом Егора полноправной хозяйкой, дочка-то уже выросла и училась в областном центре на швею.

- Ей бы помочь надо, - подсказывала Вера Егору, - стипендия-то маленькая. А ей и за квартиру заплатить надо, да и пальто в зиму купить бы… Да и сапоги надо бы…
- Так я ж ей валенки свалял, - возразил Егор, если помните, он на все руки был мастер.
- А в городу-то в валенках не ходят, - справедливо заметила Вера.
- Ну, значит, купим ей и сапоги. Кожаные. Самые лучшие. И пальто с песцовым воротником. И юбку плиссерованную. Сейчас это модно. Все мои внучки и племянницы в городе такие носят. Пусть учится, ума набирается, - сказал мужчина, но не мальчик. Хотя, если честно признаться, давно уже дед, но всё ещё в силе.

Прошло два года. Дочка выучилась и осталась в городе жить и работать. Однако на жизнь зарплаты ей не хватало. А тут бы и пальто обновить, да и сапоги сносились…

- Егор, надо бы ей подсобить, - твёрдо сказала Вера. привыкшая, что не отказывает дочери ни в чём новоявленный муж.

- Так она уже на работу вышла. Свои уже должна иметь. Зарплату-то получает, не задаром же городских барышень обшивает.
- Да какие там, в городу-то, зарплаты? За квартиру заплатила, а остальных только на молоко с хлебом и хватает…
- Так и зачем же она на такой работе работает? Рабыня, что ли?
- Так, шить-то, не дома строить. За шитво платят не много. А ты всё по своим меркам меряешь.
- Пусть бросает эту рабскую работу и приезжает сюда. Она на домашнем хозяйстве больше заработает. Тут тебе и скотина, и птица, и пчёлки, и огород… Есть, где развернуться. Да и помощница здесь нужна. Замуж отдадим за работящего, будет ей что в приданое-то дать. Вот такое моё слово.
- Она в город вырвалась, чтобы навозом не вонять, а ты её назад вернуть хочешь?!
- Ну, тогда пусть там найдёт такую работу, чтобы обеспечить себя могла.
- Да ты просто жадюга!
- Я свою дочь портить подачками не буду!
- Тогда я уйду от тебя.
- Всё равно не стану портить человека в дочери! Иди, если ничего понимать не хочешь.
«Пора, пора Вере Павловне со двора!» - приговаривала Вера, выгоняя со двора тарантас с нагруженным скарбом. Благо, у Егора и лошадь в хозяйстве имелась. Она, конечно, надеялась, что дед её остановит, но тот был непреклонен.

Через месяц прошёлся по деревне слух, что дед Егор нашёл себе четвёртую жену в соседнем селе. Тогда Машка-телятница и Вера Павловна собрались вместе да и поехали в это село к очередной невесте. «Ты, - говорят, - не знаешь, какой он жмот, да ещё такое хозяйство развёл, что ты не потянешь, не будешь рада такому достатку, пахать, как рабыню, заставляет, никакого продыха не даёт, всё по-своему делает, с женой не считается, а хуже того: пристаёт по ночам! Но если ты примешь его предложение и приедешь, то мы… тебе все глаза выцарапаем!» Новоявленная невеста уж и не знала чего бояться: будущего изверга-мужа или его бывших жён. Подумала-подумала, да и не поехала замуж.

Но Егор знал, что в одну и ту же воду два раза не войдёшь, потому не пустил в дом ни Машку-телятницу, ни Веру. Даже то, что Машка уже на пенсии, его не соблазнило. «Грязнуля она и есть грязнуля, чистоплотной бабе и работа мыться не мешает.» «А Вера? Та без стержня внутри, неправильно она думает о жизни.»

Пятую жену, молодую, всего-то пятьдесят ей было, привёз он из последней командировки с дикой строительной бригадой. Позарилась та на его заработки, и хозяйство дедовское её впечатлило. А через два месяца вышел из тюрьмы её непутёвый сын и приехал жить к матери. Дед встретил его даже с радостью, всё помощник на хозяйство, угощал своей славной медовухой. А когда заметил, что новый сын из всех хозяйственных построек только погреб с медовухой посещает, предупредил строго, что это ему не по душе, и если  и впредь тому ничего, кроме медовухи, нужно не будет, тогда он не ко двору пришёлся.

 Сказал и подписал себе приговор. Натопили мать с сыном печь-голландку, выломали кирпичик у дверцы, а сами пошли в карты к соседям играть. Долго играли. Специально долго играли.

Угоревший дед Егор в гробу лежал розовый как младенец. Двух лет всего до веку не дожил. Плакала у гроба только приехавшая из города дочь.

А от большого хозяйства Егорова уже через год ничего не осталось…