Уродина

Самолет набрал высоту и взял курс на восток, навстречу густеющей вечерней темноте и укороченной ночи. Стюардессы накормили пассажиров ужином, убрали подносы, увезли их на тележках в подсобное помещение, задёрнув за собой зеленоватые шторки. Впереди были чуть более шести часов полёта, посадка в Иркутске ожидалась около восьми часов утра по местному времени.

Сергей Михайлович Иванцов открыл дверку багажной полки над головой, достал  клетчатый плед, удобно откинул спинку кресла, прикрылся этим тёплым пледом по плечи и закрыл глаза. Ровный гул двигателей самолёта, казалось бы, располагал ко сну, но уснуть не получилось. По обыкновению, в это время после захода солнца, спустившись из мастерской на первый этаж, он любил среди тишины посидеть в кресле перед камином, почитать свежие газеты или книги. Вот уже три года в доме царствует тишина. Вначале она была трагически безысходной, угнетающей сознание. Вкус жизни потерялся, руки не искали привычного дела, и всякий новый день не имел необходимого смысла. Но постепенно боль нежданной беды несколько притупилась, появилось желание работать до полной усталости пока, как говорят в этом случае художники, глаз не замылится. В тишине пустого дома, в добровольном отшельничестве, когда всякая вещь напоминала о счастливых днях, только живопись спасала от невыносимой тоски, только труд подливал масла в огонь творчества. И хотя вся его жизнь однажды вдруг разломилась на две части – на «до» и «после», превозмогая боль живой памяти, по полю искусства шёл, как за плугом. Напрягая волю, пахал с утра до вечера, потому и не потерялся, не впал в гниющее уныние. Напротив, случилась важная перемена: лишь стоило встать к мольберту, чувствовал в себе некий растворённый канал, по которому новые движения мысли откуда-то из верхних пределов мироздания неизменно стекали в душу, скапливались на кончике кисти. Наверное, это называется интуицией. В такие часы Сергей Михайлович переступал грань мученичества. Не случайно, не вдруг его творчество обрело неожиданное качество: на смену привычным сомнениям и терзаниям  пришло подлинное наслаждение от самого  процесса созидания, народилось прозренье и чутьё, и живопись стала дарить тихую радость. Нет, это была ещё не шизоидная вседозволенность, доступная лишь гениям, но виртуозная лёгкость дышала в каждом цветовом пятне, в сочном мазке или в трепещущей линии. Путь опыта, – он это точно знал по себе, – самый трудный, но  самый верный. Слава и мода Иванцова не увлекали. Талант и мастерство в конечном счёте художнику нужнее славы. Большое искусство живёт и развивается вне изменчивых поветрий моды, оно превыше её неустойчивых запросов и значений. Можно стать модным художником, но при этом вовсе не иметь таланта. Создавать на потребу концептуальное искусство, значит, творить не для всех, а лишь для узкого круга снобов. Заумный эстетизм нового времени был ему чужд. Казалось бы, Иванцов творил для себя, но в нём росла вера в свой талант, в полезность собственного труда. Как великое чудо, свидетельствующее о реальности высшего бытия, из другого мира самые близкие и дорогие люди несли ему эту веру и незаметно оказывали такую необходимую в его положении помощь. Живопись стала ещё более плотной по цвету и краски на полотнах вдруг запели. Через искусство утверждалось торжество жизни. «Оказывается, как мало мы знаем сами себя! – думал Иванцов. – Даже восстав из пепла, человек способен решать любые задачи и достигать все цели. Значит, наши судьбы имеют различные варианты, когда мы не становимся исполнителями чужой воли, кроме воли самого Бога».




                2

Раз в неделю навестить отца приезжала Иришка. Обычно такие визиты случались по воскресениям. Накануне приезда дочери Сергей Михайлович садился за руль джипа, ехал в местный торговый центр или в какой-либо магазин на восточной окраине Москвы и закупал продукты на всю неделю. До позднего вечера потом колдовал на кухне: варил, жарил, парил, чтоб дочь не заподозрила  отца в неправильном питании, а хуже того – в неуважении к своему собственному здоровью.

В минувшую субботу Иришка приехала утром. Вместе позавтракали, по пути свернули к цветочному салону, купили кремовые розы, которые так любила Инна, и поехали на кладбище. Ровно три года минуло с того страшного дня… Всю дорогу молчали, думали об одном и том же… Изредка поглядывая на дочь, Сергей Михайлович удивлялся её сходству с Инной: тот же профиль, разлёт изогнутых бровей, та же припухлость чувственных губ. Только тёмный цвет волнистых волос унаследовала от меня, – думал он с теплинкой в душе. Судьба её уберегла в тот день, когда она возвращалась с матерью после отдыха на Красном море. За несколько минут до столкновения со встречной машиной Иришка пересела на заднее кресло туристического автобуса поболтать с новым знакомым, симпатичным молодым человеком. Через десять минут после трагедии она первой позвонила отцу, и уже поздним вечером того же дня Сергей Михайлович прилетел в Каир. 

Беда в одиночку не приходит – чёрная весть убила Алексея Семёновича, отца Инны. Его больное сердце не выдержало такой страшной утраты. В день прощания в вестибюле Академии художеств рядышком были установлены два гроба. И похоронили их тоже рядышком – отца, действительного члена Академии художеств России, классика советской живописи, Народного художника СССР и его дочь – доктора наук, известного московского искусствоведа. Оба они были украшением рода человеческого, но почему-то судьба несправедливо с ними обошлась: насильственно вырвала их из жизни.

Помнится, в те дни на кладбище цвела сирень, её запах кружил голову. А впрочем, голова, скорее всего, кружилась от накопившейся за последние трое суток изнуряющей усталости, от переживаний, недосыпа и чувства полной опустошённости. Видя страдания дочери и тёщи, Сергей Михайлович прижимал их к своей груди дрожащими расслабленными руками, но не вполне отчётливо помнил, о чём им тогда говорил, какие слова утешения находил, и что ему говорили скорбящие друзья и коллеги. В такой час важно было  сжать нервы в кулак, не разрыдаться, не впасть в истерику. Он не имел права на понятную всем человеческую слабость. Но и мужской сдержанности есть предел – слёзы пришли потом, когда впервые остался в своей квартире совсем один. Как после страшного пожарища, душа была черна, дымилась тлеющими головёшками, вспыхивала обжигающею болью скорби. Думы серым пеплом вились в воздухе и оседали на всём, куда падал случайный взгляд. Состояние крайней растерянности истекало из глаз, читалось в замедленных движениях. Всё валилось из рук: не мог ни читать, ни у мольберта стоять, не мог даже дни считать, существуя вне времени и пространства. Ровно сорок дней горестные думы бередили его измученную душу, холодили затылок могильным мраком и она неприкаянно плакала. Но прошёл этот срок и на рассвете сорок первого дня потекли другие, светлые слёзы. Сергей Михайлович вдруг увидел, что кроме ночи есть ещё и золотое утро с пением птиц под окнами дома, и мысли, гуляющие по задворкам мрака, вернулись к свету лучезарного июньского утра. Солнце опять осветило душу, иссушило солёные слёзы.   


       Через несколько дней после похорон Иришка собрала свои вещи и навсегда переехала жить к бабушке в просторную квартиру на Кутузовском проспекте. Через месяц она должна была поступать в Университет печати на факультет книжной графики. А уже осенью Сергей Михайлович свою четырёхкомнатную квартиру в центре Москвы выгодно продал, а нужные вещи свёз или в загородный дом, или на квартиру к Марии Константиновне – своей тёще. К великому удовольствию одного знакомого бизнесмена, продал и свою московскую мастерскую, где вскоре новый хозяин отгрохал дорогущий ремонт и открыл свой офис. Через год на вырученные деньги рядом с загородным домом Сергей Михайлович по собственному проекту построил двухэтажный особняк с просторной мастерской на втором этаже и отдельной комнатой для хранения живописи на выдвижных стеллажах. Однако мастерскую Алексея Семёновича пришлось освободить: она являлась собственностью МОСХА. Всё, что в ней скопилось за пятьдесят лет, разместил в загородной мастерской покойного тестя. Этот старый дом с участком в десять соток в посёлке Челюскинский Алексей Семёнович предусмотрительно приобрёл ещё в конце пятидесятых, и с тех пор, прихватывая тёплые недели зелёной весны и роскошной осени, на всё лето покидал шумную Москву: тишина и смолистый лесной воздух ближнего Подмосковья ему полюбились сразу и навсегда. Самую большую комнату в купленном доме он приспособил под мастерскую. Позднее пристроил ещё и просторную веранду, на которой в погожие дни тоже любил работать. Случалось, кисти протирал и убирал холст с мольберта уже в густых сумерках. Кроме того, дачные будни требовали неустанной заботы об этом мирке, в котором он жил. Алексей Семёнович постоянно что-то строгал, пилил, мастерил. Скворечники, кормушки для птиц, слетавшихся из ближнего леса, с наступлением холодов требовали заботы и времени.  В Москву возвращался в конце октября, когда в саду никаких дел не оставалось, и предзимние ночи становились довольно зябкими. Однако всякий раз вновь приезжал в своё загородное гнёздышко даже в морозные деньки, чтоб с этюдником побродить по лесу или по притихшим, заснеженным улочкам посёлка. Живописные окрестности Челюскинской, все эти лесные чащобы, засыпанные сугробами просёлки среди густого ельника, и ближние деревеньки с голубовато-сизыми дымками над печными трубами,  дышали с бесчисленных больших и малых по размеру этюдов свежестью цвета, источали дух подлинной русской древности. А сколько вокруг за долгие годы исхожено троп, сколько дорог изъезжено вместе с Сергеем с тех пор, как был куплен внедорожник! Сергей его и купил-то, прежде всего для дальних поездок на этюды, для большего удобства и просто для экономии времени. Бывало, чуть засветится под утро небо на востоке – они уже в пути. То на Клязьму, то на Нерль, а то и на верхнюю Волгу выезжали и жили дикарями, ночуя в палатках где-нибудь рядом с тихой речной затокой или возле лесного ручья. Всю русскую старину, что есть вокруг Москвы, на холсты, картоны и бумагу бережно собрали, скопили для потомков. А ещё два лета подряд почти на три месяца устраивали пленер на русском севере. По архангельской глубинке, от посёлка Пинега до самой Кеми неспешно ехали по разбитым, ухабистым дорогам, писали лесные этюды и портреты степенных, заметно окающих бородатых мужиков да таратористых, простецки добрых баб. Частенько останавливались на постой в тёмных больших деревенских избах, где с незапамятных времён жил и крепчал в условиях сурового севера непокорный русский дух. Стылое Белое море чаще всего было серовато-тёмным и сердитым – пенистые волны день и ночь шли в атаку на огромные валуны, раскиданные по пологим берегам ещё со времён ледникового периода. Даже до Соловецкого монастыря добрались, до священной для всякого русича земли, где в двадцатом веке надолго умолк густой звон колоколов, и великая скорбь покрыла лики святых отцов на стенах древних храмов.

      Алексей Семёнович был большим любителем путешествий по затерянным мирам  патриархальной старины. Давным-давно, ещё перед войной, на учёбу в Москву он приехал из вологодских лесов. Там, в небольшой деревушке с чёрными покосившимися избами, прошло его детство и отрочество, и неслучайно в нём навсегда сохранилась привязанность к незатейливому крестьянскому быту, к бесхитростным и радушным обитателям таёжной Руси. Простоту в человеке ценил превыше всего. Потому при первом знакомстве с Сергеем не забыл спросить, откуда молодой человек родом. Узнав, что этот увалень вырос в тихом селе близ Байкала, с удовольствием крякнул и, одобряя выбор дочери, не просто приобнял, а сгрёб в охапку Сергея. Особым чутьём как-то сразу угадал в будущем зяте неизбалованного и надёжного парня – такие едут в Москву свой талант взращивать, а не баклуши бить. Крестьянская охотность к труду людям такой породы не позволяет бездумно разнежиться, дар божий по пивнушкам сгубить.
 
Вскоре, после защиты дипломной работы, Сергей сделал предложение, и счастливая Инна без колебаний согласилась стать его женой. В этом слегка застенчивом и малоразговорчивом сибиряке она с первого дня знакомства по наитию узнала свою счастливую судьбу. Его талант живописца не требовал доказательств: всё лучшее и всё самое ценное из опыта русской художественной школы он впитывал в себя с какой-то особой жадностью и тихой радостью. Не кичился своими успехами, не мог говорить плохо о коллегах, и о себе никому не давал повода дурно отзываться. Она не только чувствовала, но точно знала, что Сергей никогда и ни в чём её не предаст, что всякое, даже мелкое предательство, прежде убьёт его самого. В нём это редкое качество характера определяло порядок всей жизни. Наверное, когда мы видим порядочность в человеке, прежде всего имеем в виду строгий порядок в душе самого человека. 

            Сергея Иванцова Инна приметила ещё в ту пору, когда он учился на третьем курсе. После зимнего просмотра студенты мастерской вечерком зашли в ближнее от института кафе отпраздновать сие событие, а заодно и снять накопившуюся за несколько последних суток расслабляющую усталость. Инна уже сидела в зале со своей однокурсницей, они ужинали после сдачи очередного экзамена. Ребята подсели, сдвинули столики, заказали вина. Сергей был молчалив и почти совсем не пил вина. Странное дело: он ещё при этом почти не смотрел на свою красивую соседку, что поначалу Инну даже несколько раздосадовало. Она привыкла принимать знаки внимания от своих сверстников и не только… А Сергей, едва познакомившись, словно забыл о её существовании и на её редкие вопросы отвечал вежливо, но как-то предельно скупо. Можно было подумать, что он к ней совершенно равнодушен. Потом поняла, что некоторая скованность в поведении выдавала в нём провинциала. Однако робкая улыбка и несмелый взгляд были удивительно добрыми. Это ей очень нравилось. Такой чистоты московским парням отчего-то всегда не хватает. И тогда Инна шепнула ему:

           – Серёженька, а вы не возражаете, если мы сейчас вместе сбежим, и вы меня проводите  до самого дома?               
Он улыбнулся и, склонившись к розоватому ушку, с щекотливым шёпотом выдохнул:
– Если бы я отказался от столь заманчивого предложения, то сам себя немедленно назвал бы законченным негодяем. Такой девушке грешно отказывать, а я греха боюсь…
– А вы, Серёженька, не так просты, как мне изначально показалось! 

            Потом они частенько встречались в институтских коридорах, в студенческой столовой или в библиотеке, и всегда на его лице блуждала всё та же замечательная, слегка смущённая улыбка. Однажды, накануне восьмого марта, Сергей встретил её после занятий в вестибюле первого этажа возле гардероба. Честное слово, букет тюльпанов Инну тогда обрадовал много больше, чем все иные подарки, которые она получала прежде от разных людей и по разному поводу.

           – Ах, Серёженька!.. Как это мило с вашей стороны! Мне очень приятно… Я просто обязана вас сейчас же поцеловать.
И она, привстав на цыпочки, потянулась, поцеловала Сергея в щёку.
– Я могу надеяться, что сегодня вы меня проводите до дома?

           Время шло, а Сергей оставался всё таким же нерешительным и отчего-то медлил сблизить их отношения. «В чём же дело? – гадала Инна. – Неужели ему не нравлюсь? Но я вижу, что это не так, я чувствую его особое расположение ко мне. А, может... Сергей повязан какими-то обязательствами с другой девушкой, – думала она со страхом. – Ну, почему он ни разу меня не обнял, не сделал попытки поцеловать? Боже, а вдруг он болен чем-то или…»

           Наконец-то на День Победы, по стечению обстоятельств все сомнения развеялись сами собой. Во второй половине дня Сергей с Инной  гуляли по улицам Москвы среди празднично одетых москвичей. От Театральной площади неспешно дошли до парка имени Горького. Там, у главного входа, Сергей купил для своей подруги букетик ландышей. Отчего-то именно эти скромные цветы Инна очень любила. Потом по парку бродили до самого вечера. Оранжевый желток солнца медленно сползал к горизонту, укрытому далёкими сизыми тучами. И когда его раскалённый диск угас, под темнеющим небом вечерний воздух сразу остыл, заметно посвежел.  Инна слегка озябла.

            – Вы замёрзли? Может, пора возвращаться домой? – спросил Сергей.
– А, может, пора обнять меня и согреть? – вдруг дерзко спросила Инна, сама не зная, отчего вдруг выскочил столь отчаянный вопрос.
– Вы этого действительно хотите? – ошарашено и тихо спросил он.

            Её глаза влажно сияли, казалось, на них проступила утренняя роса. И вся она трепетала от внутренней борьбы молодого желания, девичьей гордости и отчаянья. В эту минуту её глаза были совершенно необыкновенными. Только у влюблённой женщины глаза бывают такими до отчаянья пронзительными и беззащитными одновременно. 

           – А ещё я давно хочу, чтоб мы перешли на «ты». Мой милый реликт, ну зачем нам так долго держать столь холодную дистанцию в наших добрых и красивых отношениях? Ведь мы друзья?..
Сергей обнял девушку и жарко поцеловал. Потом ещё и ещё раз…
– Изверг!.. Как же ты умучил меня своей нерешительностью… Неужто я для тебя плоха?! Чем – скажи – не угодила?..
– Инна, прошу, не говорите так… То есть, извини… Не говори так… Это, скорей всего, я для тебя плох… или, может, слишком прост… Вы… Ты такая… такая… Ты вся, как статуэтка фарфоровая. Я полюбил тебя сразу, но боялся… такую невозможно красивую… Это действительно так. Признаюсь – очень боялся! – говорил он, сбиваясь и задыхаясь от волнения. Ты, как музейная редкость…
– Чего же ты, глупенький мой, боялся? Как можно своего настоящего чувства бояться?!  Да ты сам себе подлинной цены не знаешь!.. Изверг! Измучил меня… Тебя побить мало…
– Когда-то давно… Однажды знакомая девушка цену назвала – она была весьма не высокая…
– Дуралей ты мой замечательный, никому не верь! Верь только мне одной. Я буду любить тебя смиренно и восторженно. Так верно любить могу только я одна… Слышишь? Одна!..

             Обхватив руками его плечи и уткнув голову в грудь, она заплакала от избытка давно заблудившейся в буднях привычных  дней и наконец-то найденной радости. Счастье горячо и сладко затопило трепещущее от волнения сердечко. И у Сергея в этот миг душа шестикрылым серафимом  от натиска давно ожидаемой нежности вдруг воспарила радостно и высоко над деревьями вечернего парка.



                3

          Самолёт вдруг стало мелко потряхивать, широко раскинутые крылья вибрировали на встречном курсе высоких ветров. Сергей Михайлович открыл глаза, тревожно посмотрел в иллюминатор. Далеко впереди небо у самого края горизонта заметно высветлилось, обрело ультрамариновый в разбеле цвет.

          «Не первый раз такое замечаю: когда летишь на восток, пересекая часовые пояса,  время словно сжимается, – подумал он. – И сердце всякий раз сжимается оттого, что лечу навстречу солнцу и навстречу своей молодости. Звучит вроде бы банально, но довольно верно». 

Где-то далеко впереди на поверхности ночной планеты были видны огни большого города. Он медленно приближался, сияя в глухом безмолвии безлюдного пространства тысячами сливающихся огней, странным образом напоминая мерцающий искрами, не до конца потушенный костёр. В таёжных странствиях, когда уже всё друг другу было сказано, и приходило время до утра заползать в палатку, Сергей предпочитал, глядя на медленно гаснущие угли, прежде молча посидеть в стерильной тишине, подумать о чём-то о своём… Потянувшись всем телом и устроившись в кресле поудобнее, он не вдруг вспомнил учёбу в Иркутском училище искусств. В памяти возникли давние события и знакомые лица. Замечательно интересное и трудное было времечко… Впрочем, трудности как-то вовсе и не замечались, они легко перемалывались неистощимой энергией молодого оптимизма.

              В Иркутск Сергей приехал из глубинки, из таёжной глухомани, где сибирская тайга со всех четырёх сторон вкруговую обступила посёлок лесозаготовителей и разделила его неширокой прозрачной речкой по названию Голоустная. В отдельных местах речка рокотала  говорливо-быстро, а на перекатах дно было сплошь усыпано многоцветными круглыми голышами. Студёная речка, своенравная…
          
              По конкурсу с первой попытки и без особого труда Сергей поступил на декоративное отделение. Учился легко, даже с каким-то неутолённым азартом. Глупостями не занимался, помня поучения отца. А он, хоть и простой был человек и бесхитростный, но мудрый: строгое время ошкурило с него всякую охоту забавляться опасными глупостями. И Мишке – старшему брату, и Серёге не раз, бывало, нравоучительно сказывал: «Пока молоды, не всё поймёте. Потом мои слова попомните. Во все времена мы слишком дорого платим за свою родненькую глупость. Вот и получается: наша безмозглость – самый дорогущий товар. Нахапаем грехов полную запазуху – потом убытки  приходится подсчитывать со слезами…» Батя знал, что исповедывал: покуролесил досыта в молодые-то годы. Фронтовые окопы образумили – совсем другим с войны пришёл. Отчего-то даже в День Победы не ликовал, не веселился как все ветераны. Грамм пятьсот, как и положено, на грудь принимал, но в общий говор не вступал, сидел и мрачно размышлял о чём-то своём. Похоже, не о медных трубах в сей скорбный день думал, а о жертвах народа, о цене тяжелейшей победы… Домой возвращался даже не покачиваясь и, помня о чём-то давнем, строго глядя в глаза, неизменно всякий раз поучал подросших отпрысков: «Кобельки вы уже здоровые, женилки отрастили, а ума ещё не скопили. Зато дури наживать нужды нет – её у нас всегда с избытком хватает. Смотрите мне, чтоб девок зазря не портили! Не то я вам  против резьбы энто самое хозявство откручу напрочь. Так и знайте: позора не допущу!..»
            
           Слов на ветер строгий батя кидать не любил –сыновья это знали точно. Если сказал, что открутит, обещание непременно сдержит…

              Сергей первое время переписывался со своей зазнобушкой, бывшей одноклассницей – Людкой Барановой, но к весне письма стали приходить всё реже и реже, а потом и вовсе переписка зачахла. Однажды мать на переговоры вызвала и, как бы,  между прочим, сообщила, что Людка замуж вышла за учителя физкультуры. Несколько дней после такой ядовитой вести ходил совершенно бурый от нежданного горя. Выходит, свою Людку берёг для кого-то…  Помнится, от святости до греха оставался всего-то один единственный шажочек, но стреножил свою молодую бунтующую страсть. Как мучился от натиска неуёмного желания, как страдал, когда при последней встрече до полуночи неистово целовал её припухшие губы и бело-мраморные груди! Всё напрасно! Всё!.. Всё!..

У человека нет три сердца, как у осьминога. В единственное и такое ранимое сердце Сергея не просто печальная, а страшная весть вонзилась острой занозой, день за днём ныло нагнивала. Не стерпел, напился с дуру… Наутро проснулся не в своей двухместной келье студенческой общаги, а почему-то в девчачьей комнате, в объятьях у другой Людки – третьекурсницы с керамического отделения. Романтическая натура, утешница, она характер имела редкой доброты. Всякого горемыку спешила пожалеть, приласкать, ничего взамен не  требуя. Удивительное дело на утро случилось: острый приступ дикой ревности бесследно куда-то исчез, рассосалась опухоль обиды. «Вот так и малые дети могут чему-то очень порадоваться сразу же после слёз» – подумалось ему. Ещё вчера, доведённая до безутешного волчьего воя, душа  вдруг умиротворённо обмякла, утихомирилась. Но сама лечебная процедура как-то плохо помнилась. Пришлось курс оздоровления на всякий случай повторить…



                4

Время шло в трудах и привычных заботах. После занятий иногда не хотелось ехать в общежитие, и тогда с кем-то из сокурсников на всю ночь оставался в мастерской, штудировал гипсовые слепки или писал акварельные натюрморты. Без овладения секретами ремесла невозможно найти свой путь в искусстве. И всё же учиться нравилось – поднимался по ступенькам  знания вверх и отчётливее виделся результат столь азартной увлечённости. Сергей знал, что рано или поздно количество труда неизменно перерастёт в настоящее качество. После первого курса, как и положено, проходили занятия на пленере.

Летняя практика уже подходила к концу. Под вечер, в один из тёплых деньков, обвешанные этюдниками и большими папками в половину ватманского листа, Сергей вместе с однокурсником и дружбаном своим закадычным, Валеркой Ковалёвым, добирались трамваем до рабочего предместья на окраине города. Там, на одной из улочек, Валерка от рождения и жил вместе с родителями и младшей сестрой Ксюшкой, слегка курносой девчушкой, хохотушкой и проказницей. Степан Иванович, – отец семейства, – всю жизнь работал на машиностроительном заводе в кузнечном цехе. Знатным бригадиром считался, орденоносцем, передовиком производства. На заводской доске почёта его портрет висел давно и прочно. Ну, а мать Валерки, Мария Матвеевна, преподавала в школе химию и биологию. С первых дней знакомства Сергей частенько приезжал в гости к другу, где его радушно привечали и не раз по такому случаю даже баньку среди недели топили, а потом кормили чем-нибудь вкусненьким, домашним, «разговоры говорили» разные. Больше всех визитам Сергея затаённо радовалась Ксюша. Она уже была в том замечательном возрасте, когда юную девичью душу начинают терзать смутные мечты, неизменно перерастающие в бури неосознанных желаний…           

Трамвай, больно взвизгивая и поскрипывая на поворотах, вздрагивая всем многотонным стальным корпусом и пьяно покачиваясь на стыках рельс, подходил к очередной остановке. Пробираясь среди пассажиров к выходу, у самых дверей Сергей остановился и спросил у стоящей впереди  женщины:

– Вы у «Родины» будете выходить?
И вдруг, как шальная пуля в ответ:
– Да сам ты уродина! На себя бы в зеркало прежде посмотрел, – ответила разъярённая тётя, зыркнув прицельным взглядом на обидчика.

В вагоне раздался дружный смех. Николай густо покраснел, но без ответного раздражения всё ж предельно вежливо переспросил:
– Извините, я хотел узнать: «Вы у кинотеатра «Родина» будете выходить?»
Злое выражение на лице мадам мгновенно переменилось на крайнюю растерянность, она часто заморгала и потухшим голосом обескуражено пролепетала:
– Ах, из-звините меня… Извините ради бога!.. Я совсем, совсем не про то подумала…

Вышли на остановке. Женщина была не одна, рядом вконец смущённая стояла молоденькая стройная девушка с серым чемоданом в руке. Две полные увесистые сумки, связанные за ручки, женщина поставила на землю и, как бы желая сгладить свою невольную вину, сказала Сергею:

– Ещё раз извините. Мы с дочкой приехали из Качуга, натряслись в автобусе, устали, вот я, не разобравшись, и вспылила напрасно… До тётки моей приехали. Она раньше-то жила в Ново-Ленино, а как мужа похоронила, купила дом поближе к центру. Ни разу тут ещё не была и как её разыскать, совсем не знаю. Адресок записала, а вслепую да с этими сумками – не шибко разбежишься…

Она говорила, глядя только на Сергея.
– Вы, мамаша, назовите адрес, а уж мы непременно найдём вашу тётю, – с лукавой улыбочкой поглядывая на дочь, сказал Валерка.
– Щас, щас,.. где-то туточки у меня припрятан адресок, – она ощупала карманы кофты и достала вчетверо сложенный тетрадный лист бумаги.
Услышав название улицы и номер дома, Валерка успокоил:
– Это совсем недалеко. Нам почти по пути. Позвольте вам помочь.
– Да как вы поможете? Сами какими-то ящиками нагружены…
– У этих, как вы говорите, ящиков, хоть и есть свои ноги, но нам суждено их носить всю жизнь, чтоб они нас кормили, – ответил Валерка, пуская пыль некоторой загадочности в головы провинциалок.
– Неужто, это волшебные ящики, которые могут кормить, как скатерть-самобранка! Чудеса, да и только…
– Да, ящики волшебные. Очень жаль, но они кормят исключительно художников. Берите наши папки, остальное мы как-нибудь доставим по адресу в лучшем виде.
Сергей взял у девушки чемодан, а Валерка взвалил через плечо сумки, и все вместе  побрели искать дом тётки.
Видимо, чтоб не молчать, женщина из чувства благодарности разоткровенничалась:
– Моя Леночка нынче школу закончила, а теперь вот в пединститут будет поступать. Хочу её пристроить до родственницы, чтоб на пару было веселей жить. А то всё одна да одна целыми днями кукует. Тяжко так-то в её годы…
– Мама, ну кому твои откровения интересны?
– Мне интересны, – вдруг выпалил Сергей.
– Вот видишь, ты не права… Есть такие люди – им всё интересно.
– Не верю!
– Отчего же не верите? Может, мне действительно интересно, – добродушно улыбаясь, Сергей сбоку посмотрел на девушку.

Прямые тёмные волосы до плеч, мраморный цвет лица, тёмные глаза и брови – всё подчёркивало в ней природную прелесть и юную свежесть. «Надо бы обязательно поближе познакомиться, – подумал он. Друзей и подруг у неё ещё нет – это замечательно! Хороша, очень даже хороша собой! И дерзкая мысль пришла: а если…»

– Леночка, а что вы делаете завтра вечером? Может, мы сходим в кинотеатр. Интерес надо развивать, как утверждает ваша мама.
За девушку ответила мать:
– Отчего же не сходить… Не зубрить же день деньской учебники. Эдак можно вовсе умориться и свихнуться…
– Ну, вот… Опять ты за меня всё решаешь.
– А ты, коль не согласна, так скажи…
– Согласна.
– Так-то оно лучше. Мать плохое не насоветует, – горделиво заключила она, подняв вверх указательный палец. – До тётки Марии ещё не успели добраться, а уже и молоденьких провожатых нашли, и на свиданку приглашение заполучила. Ох, и везучая ты у меня…



                5

С того самого дня жизнь Сергея обрела неожиданную, но болезненую новизну, в которой тугим жгутом сплелись неистовое счастье и истовые разочарования. Счастье, увы, оказалось каким-то худосочным и беспомощным. Как несовместимо творчество с покоем, несовместимой со счастливым блаженством случилась и первая  юношеская любовь. Когда невмоготу терпеть жжение магмы расскалённых чувств, разум не подчиняется логике событий, не позволяет над самим собой вершить справедливый суд. Очень скоро Сергей полюбил эту молоденькую куколку, и сам точно не знал, за что эта кара небесная обрушилась на него. Он любил и страдал, ожидая равноценного внимания от своей избранницы, пылал всеми красками молодых чувств: радостно, естественно, страстно, а ещё: неистово, вдохновенно и покорно – тут можно найти не один десяток подобных определений, однако вся беда заключалась в том, что он обожал свою пассию совершенно безответно и безнадёжно, а потому уместен лишь один эпитет: он влюбился вдребезги, так, словно расшибся на крутом повороте, свалившись по велению глупого сердца на дно глубокой пропасти. Сергей чувствовал прохладу в каждом слове возлюбленной – Леночка в нём не нуждалась, она использовала его преданность лишь по выгоде сиюминутных обстоятельств. Конечно, ей нравилась жертвенность его кандального чувства, похожего на привороженное безумие, но очень скоро захотелось чего-то необычного: ей вдруг понравилось капризничать и повелевать – ведь это так увлекательно! Сергею, с его мягким характером и добрейшим сердцем можно приказать что угодно – всё исполнит, любую её немыслимую прихоть готов утолить.

«Дурак он, потому – слишком добрый. Такой не сможет сделать женщину счастливой» – думала она, прицениваясь к различным раскладам своей будущей, несомненно, удачливой, как она думала, судьбы. Но вот беда: за горным кряжем собственной гадкой гордости она не могла разглядеть даже завтрашний день.

«Все мужики – козлы!» – вся мудрость её философии, которую Леночка усвоила от маменьки. Под этим священным лозунгом её родительница уверенно шла по жизни, однако уже к тридцати годам осталась совершенно одинокой женщиной, неутолённой и тайно страдающей. Три раза потом делала неудачные попытки с выгодой устроить личную жизнь, но извечное презрение к мужчинам, завышенные требования и неисчислимые претензии к ним, эту самую личную жизнь не обогатили даже  печальным опытом. Себя она продавала так дорого и так долго, что со временем совершенно не заметила наступления поры увядания когда-то востребованной красоты и собственной плоти…

Впрочем, неудачный опыт родной маменьки, её комплекс собственной полноценности юную Леночку ничуть не смущал. В этой жизни  она торопилась что-то купить подешевле, что-то подороже продать, но при этом ничуть не подозревала, что в таких сделках платёжной монетой становится пока ещё не состоявшаяся её собственная судьба.  Прихорашиваясь перед зеркалом, она всякий раз отмечала заметные преимущества юной прелести молодого тела, а потому была совершенно уверена в роскошных подарках случайных знакомств и романтических вечеров. Ей был любезен дух свободного предпринимательства. Свою красоту она расчётливо намеревалась продать с наивысшей выгодой, чтоб и квартира была, и машина, и достаток в семье никогда не переводился… Как невозможно тоскливо и даже унизительно жить от зарплаты до зарплаты, считая копейки. Хватит! Опостылела такая жизнь… «Как всякому драгоценному камню, мне необходима соответствующая оправа», – мечтала она о богатом муже и от предвкушения всех земных благ сладко жмурилась холёной кошечкой. О том, что минералу ещё необходима огранка, думать не хотелось вовсе. Завораживала затаённая мечта иметь дорогие одежды, французские духи, аксессуары, дорогие украшения, а главное – поклонение щедрых, безумно влюблённых в неё  мужчин. Разных мужчин. В будущем Леночка видела себя женщиной, созданной лишь для наслаждений и веселий. Сама природа распорядилась положить к её ногам все мыслимые и немыслимые роскошества, а  собственный ленивый ум её нисколечко не огорчал. Смазливость личика не сочеталась с ненужными печалями на челе, о личных недостатках она никогда не задумывалась. Некогда было отвлекаться на пустяковые сомнения, на самоедство, когда все мальчики вокруг так восхищённо глазели на её стройные ножки, на кукольное обаяние. Вертоватые глазки юной красотки обретали магическую всепобеждающую силу… Право выбора будущего мужа, – считала она, – безраздельно принадлежит только ей одной. Такими мыслями она очень скоро допьяна закружила себе голову, а потому по всем параметрам на роль избранника Сергей Иванцов претендовать никак не мог – не имел такого права. С необыкновенной лёгкостью Леночка готова была в любой момент поменять этого простачка на кучу других более выгодных обожателей. А пока ей всё же нравились робкие вздроги его взглядов и самоотречённая отчаянная влюблённость молодого художника.

Экзамены в педагогический институт Леночка благополучно провалила, но сия неудача  огорчила только несчастную маменьку. Возвращаться в родной захолустный Качуг Леночке уже совсем не хотелось. Устроилась работать на тот же завод, где работал Валеркин отец. Нашлась простенькая должность курьера в административно-хозяйственном отделе. С утра принимала различную документацию и почту, сортировала её, регистрировала в журнале и затем разносила по заводоуправлению и по цехам. Такая служба казалась тупой и скучной до тошноты. Бывая каждый день в приёмной директора завода, тихо завидовала стареющей секретарше, её возможности каждый час торчать на глазах у сорокалетнего красивого и властного человека. «Вот бы мне вместо этой секретутки сидеть за этим столом в окружении разных телефонов, – мечтала она. – Кто знает, что из этого потом могло бы получиться… Говорят, жена директора – страшненькая еврейка, а работает она (кто бы мог подумать!) простым преподавателем музыки. Нет, такому видному мужчине, нужна совсем другая подруга». Леночка жаждала в этой жизни присвоить себе всё, что плохо лежит. Но в данном случае, увы, удача ей отчего-то совсем не светила – директор завода даже не глядел на неё, когда, чем-то постоянно озабоченный, резкой пружинистой походкой он проходил через просторную приёмную в свой рабочий кабинет с двойной массивной дверью.




                6

Каникулы закончились. Всего лишь две недели в августе Сергей Иванцов провёл в родном селе. За четыре дня с братом Мишкой старый сарай завалили и отстроили новый с навесом под дровяной склад. Остальные дни писал этюды, альбомные зарисовки делал то у берега реки, то на знакомых улочках родного села. Соседские деды и бабульки охотно позировали, сидя на лавочках – в диковинку им было такое занятное безделие. Однако сидели смирно, уважая сам процесс созидания, но при этом не забывали о городской жизни расспрашивать и сами со вкусом рассказывали, у кого что да как за минулый год случилось: кто родился, кто помер, в каком дворе сводьбу сыграли. У дороги с покосов, по которой всегда гоняли на ближнее пастбище стадо коров, однажды встретилась Людка Баранова. Писал на картоне маслом этюд цветущего луга и березняк, подступающий к подножию горы, а она неслышно сзади подошла и застыла виновато. Отложил кисти на палитру, поздоровался. Притихшим голосом, преодолевая неловкость, спросила:

– Ты давно приехал?
И смотрит куда-то в сторону, а глаза виноватые.
«Слукавила, конечно, – догадался Сергей. – О моём приезде, наверняка, заранее знала. Ну, да бог с ней! Похоже, месяца через два-три рожать будет: вон как остренько живот вперёд выпирает. Странное дело: обычно беременность женщину украшает, а Людка заметно подурнела, лицо пигментными пятнами покрылось, губы, как зацелованные, припухли и веки покраснели. Вся какая-то отстранённая и чужая стала. В той, прежней, невозможно влекла свежесть юных форм и ещё что-то такое, что и выразить словами невозможно, а теперь…»

Поговорили словно ни о чём минуты две-три, и, наконец, она тихо попросила:
– Ты, Серёженька, на меня шибко не серчай. Обещалась не изменивать, только тебе вон сколько годов учиться надо, а мне пора  деток заводить… Прости, если можешь – знаю, больно тебе сделала…
– А я нисколько не сержусь, и вины твоей тут нет. Ни в чём себя не упрекай. А насчёт боли скажу так: переболел. Против всякой хворобы есть лекарство…
– Уж не то ли самое, которое принимают перед сном?
– Вот именно. Ты догадлива…Глянула как-то криво, в глазах мигом накипели слёзы. Вымученно улыбнувшись, сказала прокисшим голосом:   
– И всё же ты должен знать: люблю тебя ещё больше. Души разрыв… Прощай!..
И пошла с поникшей головой в сторону села какой-то неузнаваемо-осторожной походкой.




                7

В Иркутск Сергей вернулся к началу занятий в училище. К предварительному просмотру в начале ноября, среди прочих заданий по композиции велено было сделать роспись ситцевых тканей и осенних косынок. Как-то очень неслучайно Леночка избегала встречи. Несколько раз Сергей звонил ей на работу, но на предложения сходить в кино или в театр всякий раз получал уклончивые отказы. Один раз согласилась посмотреть оперу Верди «Риголетто» в исполнении гастролировавшего в городе на то время театра опары и балета из Новосибирска, но в назначенный час к залу филармонии не пришла. Билеты пропали… Воистину: «Сердце красавицы склонно к измене…» На следующий день решил подкараулить её в конце рабочего дня у выхода из заводоуправления. Ждал минут двадцать. Наконец она выпорхнула из распахнутых дверей вестибюля и сразу же подошла к высокому парню, стоявшему у киоска «Союзпечати». Конечно же, Сергея она увидела краем глаз, но не случайно, как бы давая знать, что былой обожатель отправлен в отставку, по-хозяйски взяла того парня под руку и повела к переходу через улицу.

В общежитие вернулся затемно с каменной глыбой на душе. Принял холодный душ – не помогло. Достал из-под кровати двухпудовую гирю, до полного изнеможения почти час кидал и ловил её – опять не помогло. Лишь наутро слегка полегчало, когда проснулся в комнате у Людки… Не Людка, а «скорая помощь»: второй раз бескорыстно выручила… Удивительная она мадам: всех ей жалко. Ни на что при этом не претендовала, не требовала ни новых встреч, ни преданности. Слегка приподнялась и, склонившись над Сергеем, спросила игривым голосом:

– Ну, что, выспался, проказник? И не дожидаясь ответа, пожаловалась: – А вот я не выспалась – тесно нам двоим на такой кровати. Ну, как – успокоился немножко, зверь мой ненасытный? Надеюсь, ты не думаешь, что все Машки – шлюхи?
– С чего ты так решила? Я скорее думаю, что все Ваньки – дураки. Постой, постой, ты откуда взялась в одной постели со мной?
– Ну, как откуда? Я надругалась над тобой, пока ты был своей печалью пьян, лишила тебя чести и невинности. Причём, во второй раз подряд поиздевалась.
– Да я сегодня же на тебя в милицию заявление настрочу, если ты в третий раз не надругаешься.
– Не вздумай писать донос – я согласна! Каюсь!.. Каюсь!.. Каюсь!.. Я вновь готова, мой милый зверь, выполнить любое твоё самое немыслимое требование!..
И её беломраморные груди с розоватыми вкусными ягодками заманчиво зависли у самых губ…

 

                8

…Время шло, но глыба грусти не убавлялась в весе, а временами утяжелялась многократно. От ипохондрии спасала только каторжная работа. Ситцевые фантазии реализовались на нескольких планшетах, а вот косынки всё ещё не получались.

Сергей чувствовал, что они должны быть какими-то рыжими и солнечными, похожими на осенний сад или на холодный туман в лесу. Ассоциативный ряд постепенно выстроился в голове, пригрезился в воображении, оставалось, отринув страх, воплотить его на бумаге.

Однажды, зайдя в книжный магазин, обратил внимание на папку с портретами членов Политбюро ЦК КПСС. Они были напечатаны на очень плотной бумаге высшего качества, и размер вполне устраивал. Вечером сделал несколько небольших эскизов на влажной бумаге акварелью и гуашью. Потом большой лист стекла положил на стол и весь обильно смочил водой, размокшие портреты клал лицами к стеклу и начинал священнодействовать. Первая косынка получилась великолепной, вторая – ещё лучше. После такого результата остановиться уже не моглось и не хотелось…

Предварительный просмотр для Сергея завершился подлинным триумфом: по всем основным дисциплинам он получил сплошные пятёрки. Несколько лучших росписей косынок просмотровая комиссия пометила буквой «Ф», что означало высшее достижение: эскизы  отобраны для методического фонда училища. Ну, а потом по закону подлости, с таким трудом завоёванная победа мгновенно сменилась оглушительным поражением, даже можно сказать, трагедией…

Заведовал методическим фондом бывший замполит полка, подполковник-отставник по фамилии Волк. Он же  возглавлял партийную организацию – три года назад его райком партии на эту должность порекомендовал, а точнее сказать, прислал своего соглядатая блюсти идеологическую чистоту в рядах творческой интеллигенции. Спорить с райкомом никто не имел права… Был Волк человеком сытым и гладким, и, глядя на него, можно было догадаться, что таким и оставался во все годы своей ратной службы родному отечеству. Собирая лучшие работы студентов, помеченные просмотровой комиссией, бдительный службист вдруг обнаружил враждебную идеологическую вылазку, настоящее святотатство: с обратной стороны на всех двадцати портретах членов и кандидатов в члены Политбюро кто-то осмелился что-то там намазюкать. С одной стороны – дорогой Леонид Ильич, с другой, как он говорил – полная «абсракция». Такой антисоветчины сердце пламенного коммуниста выдержать категорически не могло. Удобный случай выпал, а потому не могло – и всё!..

– Как можно… на портретах самых верных ленинцев?!  Да я с корнем... чтоб духу... чтоб неповадно было… Вандализм!.. Диверсия!.. Идеологическая атака!.. Да за это в лучшие годы – на Колыму, понимаешь, полагалось!.. – верещал он, размахивая руками и дико вращая глазищами под мохнатыми  бровями.   

Лишь только закончился просмотр, Волк скачками помчался в райком партии докладывать о чрезвычайном происшествии. Вскоре туда вызвали директора училища Фиву Константиновну Данилову – общую бабушку всех студентов училища. И началось…

На следующий день перед началом занятий Сергея вызвали к директору. Маленькая, щупленькая, с белым нимбом пушистых седых волос, Фива Константиновна сидела за большим двухтумбовым столом, окутанная клубами папиросного дыма. Её лицо было всегда строгим, но она, как ни странно, своим видом не вызывала в студентах священного страха. Её любили, про неё сочиняли анекдоты, рисовали шаржи и пародировали на студенческих капустниках. Всё это её лишь забавляло. В прокуренных тёмных зубах, как всегда, торчала беломорина. Щурясь от дыма и слегка картавя, сказала низким надтреснутым голосом, глядя поверх головы:

– Подойди, Иванцов, поближе. Что же ты, голубчик, натворил?! Уж от тебя-то не ожидала подвоха… Вчера в райкоме партии изо всех сил пыталась тебя защитить, а уже сегодня не знаю, кто защитит меня. Да, да! – события именно такой опасный оборот принимают. Ну, как ты не подумал?.. Как ты посмел вляпаться в такую глупость!?.. Тридцать лет назад за подобные выходки без разбору десять лет давали «на раздумья»…

Сергей знал, что за какую-то неосторожность она несколько лет отсидела в лагере. Освободилась досрочно после смерти Сталина и разоблачения Берии. Реабилитировали. Можно сказать: повезло, не весь срок отбарабанила.

– Простите, пожалуйста! Простите, но я действительно не предвидел такой неприятности. Да и антисоветчиком никогда не был. Зря Волк так думает… А вам-то, Фива Константиновна, зачем из-за меня так рисковать?

– Зачем – спрашиваешь – рисковать? Когда-то в местах очень и очень отдалённых один добрый человек мне сказал: «волков бояться – в зоопарк не ходить». Вот что Иванцов, вчера я переругалась с начальством, а сегодня всё же буду вынуждена написать приказ о твоём отчислении. Не хочу писать, а придётся… Пока иди на занятия, а в семнадцать часов изволь на педсовет явиться.  И не вздумай опоздать! Выпороть бы тебя, дуралей… Всё, ступай… И без тебя на душе тошно. И дел полно…




                9

Заседание педагогического совета было внеплановым, а потому хоть и бурным, но сравнительно коротким. Обсуждалось персональное дело студента второго курса декоративно-оформительского отделения Сергея Иванцова. У края длинного стола напротив директора училища с важным видом восседал Семён Николаевич Волк. Был он человеком сытым и гладким и, глядя на него, можно было догадаться, что таким он оставался всегда. Волк уставился ледяными глазами на присутствующих педагогов и приготовился их жевать взглядом. Неподвижность его лица до поры до времени была поразительна, теперь в нём таилась некая значительность. Откуда вдруг всё это?... 

Фива Константиновна Данилова кратко доложила присутствующим о происшествии, случившемся на просмотре, и о своём разговоре с секретарём райкома партии по идеологии.   

Геннадий Васильевич, – обратилась она к художнику Казакову, – расскажите, пожалуйста, присутствующим членам педагогического совета о студенте Иванцове. Не все его знают, как студента и как человека. Вы – ведущий педагог, знаете этого парня лучше всех. Что вы можете нам поведать?

Высокий, слегка сутулый и всегда безупречно одетый, он встал и обвёл строгим взглядом коллег. После тяжёлой контузии на фронте этот довольно красивый человек плохо слышал и всегда напряжённо вслушивался в сказанное собеседниками, порой считывая смысл речи по артикуляции губ.

– Уважаемые коллеги! Как я понимаю, разговор будет трудным. Мне известно, что кое-кто из присутствующих здесь очень не случайно пыльную бурю поднял. Дышать стало нечем.

– Я протестую, – нервно вскрикнул Волк, – здесь обсуждается не моё личное дело, а идеологическая диверсия студента Иванцова.

– Помолчите! В неосторожном мальчишке себе на радость диверсанта нашёл… В любом случае я скажу всё, что обязан сказать как педагог и как коммунист, вступивший в партию в сорок втором в окопах Сталинграда. Скажу ещё и потому, что никогда не забывал о чести офицера и за всю свою жизнь не написал ни одного доноса.

– Я требую выступать по сути вопроса, – опять не стерпел Волк. Вы уже немного знаете, что я человек э-э-э… принципиальный, но мне бы хотелось, чтоб это не влияло на ваше отношение к моей личности.

– Именно в этом вся суть вопроса. Вы, Семён Николаевич, не Иванцова наметили своей главной жертвой. Вам на него, по большому счёту наплевать. Настоящим виновником этого недоразумения по вашему замыслу должна стать директор училища Данилова, которая, якобы, превратила училище в рассадник антисоветского вольномыслия. Вас, похоже, даже очень обрадовала досадная оплошность Сергея Иванцова.

– Я решительно протестую! – опять вскочил взопревший Волк. – Это только грязные домыслы. Как секретарь партийной организации я просто обязан был поступить именно так, как поступил. Не ждите от меня покаяния! Э-э-э…более того, я прошу всех вас включиться в процесс сотрудничества по повышению нравственного воспитания студентов.

От его казённых слов веяло стужей расстрельных тридцатых годов.
– Семён Николаевич, вам непременно будет дано слово. А сейчас не мешайте работе педсовета, вы не являетесь его членом, а всего лишь приглашены на наше заседание, – решительно потребовала Данилова.

– Теперь несколько слов хочу сказать о моём студенте, – продолжил Казаков. – Я с ним общался не только в стенах училища – по моему приглашению он несколько раз бывал в моей мастерской. Поверьте, этот парень ничем не испорчен. Из него получится хороший художник и настоящий человек. Никогда и никто его не видел пьяным или с сигаретой в зубах. Следит за своим здоровьем, со школьных лет занимается самбо, выступает на соревнованиях, имеет первый спортивный разряд. Воспитывался в простой крестьянской семье, трудностей не боится, очень много работает, что мы и видим всякий раз на просмотрах. У него всегда в два раза больше рисунков и живописи, чем у остальных. На курсе, – это все знают, – Иванцов считается бесспорным лидером. Никому из педагогов нет нужды доказывать, как  важно в каждой группе иметь такого студента, поэтому говорю эту довольно простую истину персонально для Семёна Николаевича: молодые художники обучаются ещё и друг у друга. Лидер является совершенно незаменимой фигурой, своим трудолюбием и талантом он показывает эталон качества искусства. Иванцов – человек он не конфликтный, даже застенчивый. Без сомнения из него может получиться талантливый художник. Хороший парень, не испорченный. Такие – не портятся. Есть в нём крепкий стержень. Как хотите, но я буду голосовать за любое наказание, кроме решения об его исключения из училища. Такими студентами нельзя не дорожить и нельзя их судьбы ломать через колено. У меня всё. 

Не успел он присесть, как тут же Волк потребовал слово:
– Фива Константиновна, я обязан дать ответ на недостойные выпады в мой адрес.

– Да говорите, говорите! Дайте же достойный ответ бывшему командиру батальона капитану Казакову, который за двадцать пять лет работы в училище не сподобился ни одной кляузы написать ни в райком, ни в обком.

– Нет, извините, любезная Фива Константиновна, хоть вы и шутить изволите, но э-э-э… закрывать глаза на явно антисоветскую идеологическую вылазку студента Иванцова я не намерен. Я не позволю, чтобы меня постоянно задвигали на задний план, чтобы некоторые товарищи мне исподтишка подрезали крылья.

– Успокойтесь, Семён Николаевич. Рождённому ползать крылья не подрежешь, – заметил Казаков. И все засмеялись. 

– Вот видите – по живому опять режут! И всё же я не имею права превращать моё родное училище в теплицу диссидентства. Это что же получается? – Сегодня Иванцов на портретах членов Политбюро цветочки с птичками нарисовал, завтра – рожки, понимаешь, э-э-э… пририсует, а послезавтра на Красную площадь выйдет с требованием дать Солженицыну Ленинскую премию за всю ту мерзопакостную клевету на советскую власть, которую этот писака насочинял. Всех этих отщепенцев, понимаешь, разных бродских, аксёновых, галичей, не надо было из страны высылать, их место – в Магадане. А нам с вами нельзя готовить достойную смену всяким перевёртышам, которых Америка потом будет использовать в идеологической борьбе против советского народа. Почему-то рабочий класс и крестьяне не занимаются этим паскудным делом, некогда им пустяками, понимаешь, э-э-э… заниматься. А наша гнилая интеллигенция, – прошу заметить особо, – с жиру, понимаешь, э-э-э…бесится. Уж лучше сейчас отсечь того же Иванцова от искусства, от мракобесия антисоветчины, чем потом позор терпеть на нашу, понимаешь, э-э-э… голову.

Тут с репликой встрял преподаватель черчения Машуков:
– Даже не надейтесь!
– Как… что – не надейтесь?..

– Не надейтесь загородить Иванцову путь в искусство. И мечтать об этом не смейте! Он не из племени бескрылых – улетит из Иркутска и без всяких проблем поступит учиться в другое училище в другом городе. Волков бояться в лес, что ли, не ходить? Он не из робкого десятка – не та порода. Таких, как он, затоптать  даже вам не дано. Ну, не дано – и всё! Талантливых людей вообще нельзя затаптывать. Грешно таким делом заниматься. Вы понимаете: греш-но!

– Пока я являюсь секретарём парт…
– Да угомонитесь же вы, наконец! Секретарь партийной организации – это совсем не английская королева. Через месяц состоится отчётно-выборное партийное собрание, и вам, – я так думаю, – вряд ли найдётся место в партбюро очень родного, – как вы сказали, – училища. Порулили и – хватит! Вы, Семён Николаевич, превратили партийную организацию училища в политотдел воинской части. От студентов вы добиваетесь солдатской дисциплины. Вам не дано понять, что люди искусства несколько отличаются от всех остальных, что они не терпят гнёта малообразованных людей и не могут жить, «как все», ибо сама стандартизация отрицает божественную природу таланта и право на индивидуальность. Вам вообще нельзя доверять работу с молодёжью хотя бы уже потому, что молодым людям с вас нельзя брать пример ни в чём. Да, Иванцов по глупости допустил оплошность, да, он достоин наказания, но наказания, именно соразмерного вине. Простите, мне трудно понять, зачем такого способного студента исключать из училища? Вам, – я полагаю, – нужна публичная порка в назидание для всех остальных молодых людей, чтоб каждый твёрдо усвоил: партия строго наказывает всякого, кто перед ней провинился. Уже сейчас вы проницательно увидели в Иванцове будущего диссидента, в то время как личность этого человека вам совершенно не интересна. Вы знать не хотите, чем живёт этот студент, какими качествами характера обладает, в какой семье воспитан, кто его родители. Вы не знаете, что с вами будет завтра, однако безапелляционно берётесь утверждать, кем станет Иванцов в далёком будущем. Вы сами-то верите собственным пророчествам? Парню всего девятнадцать лет, а вы из него антисоветчика лепите. 

– Александру Матросову тоже было девятнадцать лет, когда он…
– Не смейте нас убеждать в том, что Иванцов трус и не патриот. Скорей всего он Родину любит не меньше вас, а надо будет её защитить, сделает своё дело не хуже других.
– Я смотрю, э-э-э… ваш Иванцов слишком рано приобрёл знаменитость. То-то вы все его, как по сговору, протежируете.

– Вы извините, но гляжу на вас и начинаю понимать: именно «держатели» и «непущатели» на самом деле являются теми, кто породил в нашей стране движение диссидентов. Вспомним недавнюю, так называемую, «бульдозерную» выставку. Больший вред  нанесла не сама выставка, а люди, которые прислали бульдозеры. Показательно для всей творческой интеллигенции раздавили полотна художников. Не было бы бульдозеров – не было бы и столько шума в мировой прессе. В одночасье имена неформалов стали известны всему миру. Власть напоролась совсем не на то, за что боролась.

Ещё не успел Машуков закончить, Волк, сидевший на краешке стула, нетерпеливо подскочил и возмущённо изрёк:

– Ну, знаете!.. Вы явно не понимаете, на чью мельницу ветер дуете. Злополучную ошибочку допускаете. Ваша близорукость олицетворяет в себе идейную отсталость. Наша страна развивается в окружении враждебных государств, а мы, понимаешь ли, э-э-э… всяким пьяницам и наркоманам аплодируем. Можно подумать, что кроме высоцких в нашей стране нормальных певцов нет. Как хочете, но я вынужден покинуть вас. Я сюда пришёл, понимаешь, не для того, чтоб здесь разбиралось моё персональное дело. Только этого ещё не хватало! Меня просто поражает ваша э-э-э… отсталость.

Вспаренный гневом он подскочил и, не попрощавшись, скорым шагом вышел, демонстративно хлопнув за собой дверью.
           – Ба-альшой аттракцион! Посредственность всегда непосредственна, – сказал Машуков.



                10

           Педсовет закончился, все разошлись, а Данилова ещё минут пять не выходила из своего кабинета.
– Не иначе, бабулька устроила перекур, – подумал Сергей. – Привыкла, без этой гадости ей никак нельзя… Непонятно, зачем наказала не опаздывать, а на заседание педсовета даже не вызвала. Наконец, застёгивая цигейковую шубку, Данилова вышла и замкнула за собой дверь кабинета.
         
           – Иванцов, ты девушек до дома уже научился провожать?   
– Вроде бы научился…
– Вот и хорошо. Теперь учись провожать до дома бабушек. Не беспокойся, я живу совсем недалеко – всего два квартала надо пройти.         

Вышли на улицу. В свете фонарей кружились и тихо падали редкие снежинки. В этот не очень морозный вечер на центральной улице города было довольно много прохожих. После рабочего дня все куда-то спешили, проходя мимо сияющих витрин магазинов. «Как это всё живописно, – подумал Сергей. – Совсем, как у Коровина или Моне. Сплошной импресьён… Такую картину, пожалуй, с натуры не напишешь, надо по памяти делать… Вот для чего необходимо глаз тренировать, в голове крепко держать впечатления».

– Возьми меня под руку и держи крепче, чтоб не упала, – вдруг потребовала Данилова.
Через пять минут подошли к подъезду дома, и тут последовало очередное требование: 
– Сейчас я угощу тебя чаем, и мы поговорим обо всём. Не смей мне возражать, нам надо спокойно обсудить важный вопрос.

Жила Данилова на втором этаже. Двухкомнатная квартира с высокими потолками и паркетным полом уставлена мебелью столь же пожилой, как и сама хозяйка дома – новые вещи на глаза не попадались. Как и в облике самой Фивы Константиновны, во всём присутствовал порядок и опрятность. На глаза попадались какие-то ненужные вещи, но без этих милых безделушек, без старинных фотографий в ажурных рамочках под стеклом, отснятых с помощью великолепной оптики и, наконец, без картин и этюдов на стенах комнаты и прихожей трудно было представать мир этого одинокого человека.

– На правах хозяйки дома я за тобою поухаживаю, – мягко сказала она и достала тапочки из нижнего ящика шкафа для верхней одежды.
– Пока буду на кухне у плиты возиться, ты, Серёжа, проходи в комнату, смотри мою библиотеку. Я её начала собирать ещё в тридцатые годы. И муж мой, пока был жив, оставался человеком, который и дня не мог прожить без книги.
И, словно упреждая возможный вопрос о муже, тут же добавила:
– Он в Берлине погиб в сорок пятом. Дочь я растила одна…
– А где она сейчас?
– В Ленинграде. Там училась, там замуж вышла, двух внуков мне подарила. Сейчас работает в Русском музее старшим научным сотрудником. Ты извини, но мне пора на кухне колдовать. Удобно усаживайся на диван, и рекомендую ознакомиться с вот этим очень редким изданием, – указала она на книгу, стоящую на нижней полке шкафа.

«Музей Метрополитен» – прочитал Сергей английский текст, теснённый золотом на переплётной крышке довольно объёмного альбома. «Да, действительно, такую книгу, пожалуй, во всём городе днём с огнём не сыщешь» – подумал он.

Минут через пятнадцать услышал голос из кухни: – Прошу к столу! У меня всё готово…
Как Сергей ни отнекивался, Фива Константиновна всё ж накормила гостя ужином. Наливая чай в красивые фарфоровые чашки, наконец-то заговорила о главном:

– Пойми, Серёжа, мы были вынуждены принять такое решение, которое от нас ждёт райком партии, – сказала тихо, словно сама чувствовала себя больше всех виноватой в случившемся. – Только ты не отчаивайся. Всякое  жизнь диктует. Иногда обстоятельства бывают сильнее нас. Но это ещё не конец, это – наука. В своё время я такую науку вынуждена была изучить… Впредь и ты не будешь без оглядки действовать. Там, на педсовете, я услышала много добрых слов в твой адрес, потому решила поговорить с тобой отдельно. Вот что я советую: в конце августа приноси  заявление о восстановлении, и учёбу спокойно продолжишь. Тебе, Серёжа, обязательно надо учиться. Не смей губить то, что дано самим Богом, не оскорбляй Его глупой обидой на неумных людей. Ты обязан правильно распорядиться божьим даром. А что касается Волка, надеюсь, к тому времени мы его тихо-мирно отправим на пенсию: уж очень трудно с ним стало работать. Напрасно он пытается высиживать тухлые яйца… Совершенно напрасно!..

– Спасибо, Фива Константиновна! Но… может так случиться, что вашим добрым советом я не смогу воспользоваться.
– Отчего же? Неужели так крепко обиделся?
– Пока не смогу… Через два дня военкомат направляет меня на медицинскую комиссию, а поскольку чувствую себя вполне здоровым и при памяти, видимо, суждено в скором времени где-то служить. Не сейчас, так потом – в любом случае увиливать от службы не собираюсь. Это не в моих правилах.
– Ну, что ж. Так-то оно, может быть, и много лучше. Если через два года директором училища буду уже не я, – сам видишь: возраст у меня такой, – всё равно обязательно восстановись. Насчёт тебя со своим преемником обязательно поговорю…



                11

Медицинскую комиссию Сергей прошёл без каких-либо противопоказаний. Через три дня наказали явиться на призывной пункт. Подписав обходной лист в училище, и получив на руки все документы, в конце дня он собрался ехать в  общежитие. Уже в сумерках направился в сторону трамвайной остановки, как вдруг в потоке встречных прохожих взглядом выхватил куда-то спешившую Елену. Она его, конечно, узнала, но спешно отвела взгляд в сторону. Сергей решительно заступил ей дорогу.

– Здравствуй, Лена! Хорошо, что мы встретились, Хочу кое-что тебе сказать, Давай зайдём на пять минут в кафе, выпьем по чашечке кофе.
– О, Господи! Ну, когда это всё кончится?!.. Что ещё ты можешь мне сказать? Что?..  Она жеманно завела глаза кверху, словно одно только присутствие Сергея доставило ей невыносимое страдание. – Ну, хорошо… пять минут – не больше.

В кафе было пустынно, тепло и уютно. Сергей заказал кофе и пирожное. Сделав пару глотков, долгим  взглядом посмотрел на Лену и подумал: «Видимо, хорошо, что мы сегодня расстанемся. Не следует ей говорить про армию, пусть думает, что я спокойно решил уйти в сторону. О себе ничем не буду напоминать».

Он любил её мучительно, но верно знал – молоточком мысль стучала в висках: таких нельзя выбирать ни в подруги, ни в жёны. «Её имя – Разлука, – с горечью думал он. – Если уже сейчас искалечила все мои дни, у нас не может быть общего будущего.  Я сегодня же должен с ней расстаться навсегда.  Эта красивая кошечка для любого мужика – сама погибель, страшная катастрофа… Там, где должна находиться живая душа, у неё лежит комок руды».

– Что же, так и будешь молчать? – надменно глядя, спросила она и хищно улыбнулась. – Пять минут скоро пройдут.
– На днях меня исключили из училища.
– Поздравляю! Что и следовало ожидать… Не зря мне мама всегда говорила: бесполезный ты человек. Все вы, художники, чокнутые, ненужные люди. Ну, и что дальше? Может, сделаешь мне предложение… Ты будешь до самой пенсии работать дворником, мы получим квартирку где-нибудь в полуподвале, я нарожаю тебе кучу сопливых детей, и заживём счастливо всем на зависть. Нам светит отличная перспектива!..

Она говорила гадости, и торжество сияло в её  взгляде, ярко накрашенные губки презрительно искривились.
– Какой демон терзает тебя, и как ты можешь такое говорить?! Лена, ты очень ошибаешься: я никогда не решусь на предложение, потому что ты не способна кого-либо сделать счастливым человеком. Увы, ты начисто лишена такой способности. Ты чья-то будущая беда. К счастью – не моя. А дворником, к твоему сожалению, работать не буду, хотя в этом не вижу позора. Будь уверена: я обязательно стану художником. Обязательно!.. Запомни мои слова…

– Да кому ты, такой ур-род, нужен!? Не сделает, видите ли, мне предложение… Какие мы гордые!.. Посмотри на себя в зеркало. Да таких, как ты, я до Москвы раком…
– Не смей…
– Это ты впредь не смей мне попадаться на глаза!

Победно глянула на Сергея с весёлой ненавистью и, словно выстрелом, добила на прощание:
– Ищи, милый, себе ровню, а ко мне навсегда запрещаю на километр приближаться… Ты слышишь: нав-сег-да!..
Подхватив сумочку, с лицом, обезображенным яростью, она выпорхнула на улицу и растворилась в толпе куда-то спешащих прохожих.

С опущенными плечами Сергей молча сидел некоторое время, тупо уставившись в стол. На душе – ощущение встречи с мерзостью. Никогда прежде в нём не было такого чувства гадливости. Даже не столь давнее Людкино предательство, её неожиданное замужество на фоне новой любовной драмы теперь выглядело сущим пустячком. Былое оскорбление незаметно сопрело в душе, превратилось в перегной, оставив лишь тень бессмысленности… 

Через несколько минут из-за стойки буфета вышла официантка, высокая статная красавица в нарядном синем фартучке, в белой блузке с укороченными рукавами и, лавируя меж пустыми столиками, плавно покачивая округлыми бёдрами, подошла к притихшему Сергею.

– Чашки можно убрать?
И вдруг, не дожидаясь ответа, присела на стул, где только что сидела Елена.
– Извините, молодой человек, но я невольно всё слышала. Не хотела – так вышло…По глазам вижу: плохо тебе, – вдруг перешла на «ты».

– Спасибо, всё нормально… А впрочем, вы правы: действительно жутко плохо… Вот здесь торнадо вертится, – кулаком Сергей постучал себя под сердце. – То ли душа – в лохмотьях, то ли всё внутри разбилось вдребезги. Скорей всего и то, и другое стряслось одновременно…

– Потерпи, миленький, потерпи… Любовный недуг – не навсегда. Всё пройдёт – вот увидишь… Может быть, ты ещё до конца не осознал, как сегодня тебе по-настоящему повезло, – сказала она тихо каким-то не по-женски  низким, проникновенным грудным голосом.

«Интересно, такой красивый голос у женщин встречается крайне редко. По телефону его вполне можно принять за мужской» – подумал Сергей и внимательно присмотрелся к собеседнице. В уютной тишине полумрака небольшого зала она выглядела какой-то загадочной  доброй феей из сказок детства. От неё исходило удивительное спокойствие, оно завораживало и снимало боль с души. Так, наверно, может успокаивать плачущего ребёнка мать, когда он по неосторожности вдруг больно ушибётся. Мягкий овал правильных черт придавал округлому лицу удивительное обаяние – смуглая янтарность нежной кожи подчёркивалась густым пурпуром слегка припухших губ, чёрным бархатом прямых крашеных волос, стянутых под затылком белым бантом на заколке, схожей с крыльями махаона, и прикрытых таким же синим, как фартучек, низким накрахмаленным колпаком, остро отглаженным, как пилотка. Слегка заметный чёрный пушок над верхней губой, Сергею отчего-то всегда безумно нравился – он указывал на высокую страстность женской натуры, завершал рисунок безумной горячей восточной красоты.

– Не следует так сокрушаться. Успокойся… Вы, мужики, как всегда, из двух зол  выбираете большее, – вздохнула она и усмехнулась сочувственно. – Молод ты ещё, и, похоже, не порчен всяческими гадостями. Послушай совет: не надо отдаваться наваждению – себе дороже. Придёт к ней такое время, когда она этот приступ бессердечия будет вспоминать с поздним сожалением и проклинать своё высокомерие.  Судьба таких милашек не милует. Ох, не милует!.. Я, поверь, по себе точно это знаю. У меня, признаюсь, тоже был характерец, как рашпиль, весь в зазубринах. Когда красота превращается в товар, она портит характер девочек – завышенная самооценка появляется. А на самом-то деле первичен ум.

– Отчего вдруг – такое пророчество?
– В её годы тоже была глупа, за что и наказана небом… Переболела, как говорится, собственными перпендикулярами, теперь мне больше нравятся параллели.

Полуобнажённые руки мягких линий она сложила перед собой, как это делают прилежные школьницы младших классов, в разрезе блузки виднелась щелочка меж белыми тёплыми грудями с маленькой родинкой, которую отчего-то вдруг захотелось поцеловать. Сергей поднял взгляд, благодарно посмотрел в распахнутые глаза случайной собеседницы и подумал: «Красивая сероглазка. Сколько же тебе лет – тридцать или чуть больше? – не понять. А всё равно – красивая!»

– Спасибо вам. Возможно, она о том никогда не узнает, но я непременно себя сделаю хорошим художником. Сделаю уже потому, чтоб самому себе доказать её неправоту! Только всё равно очень неприятно слышать несправедливый приговор. Душу пополам переломила…

– Значит, любишь её. Любовь часто достаётся тем, кто её вообще не достоин… А гипс на душу не кладут, но лечить, её родимую, можно и нужно… Знаешь что, через двадцать минут я сдаю свою смену. Предлагаю доброго болгарского вина отведать. У меня дома… Если, конечно, не возражаешь… Вместе будем выползать из беды. В такие дни понимание друзей бывает особо целительно. Как-нибудь да выползем. И Время тоже лечит. Вот увидишь: скоро память о твоей зазнобушке отсохнет, отпадёт коростой.

– Ни разу в любви ей не признавался, знал: недостойна такого признания.
– Вот и хорошо!
«Случайное, являясь неизбежным, совсем не случайно приходит вовремя» – вспомнил Сергей где-то прочитанную мысль, и пристально посмотрел в большие и добрые глаза незнакомки. И всё же она ошибалась:  тоска,  любовь, и печаль ещё долго жили в его груди. И даже потом, когда превозмог своё неразумное чувство, Елена часто являлась в память, не даря счастье и тишь.



                12

Точно по расписанию в аэропорту Иркутска самолёт совершил посадку и,  гудя с разбойничьим свистом реактивными двигателями, вырулил на тихую стоянку. В зале ожидания Сергея Михайловича встречали двое старых друзей – Александр Муравлёв и Валерий Ковалёв. Обнялись крепко, потрясли друг друга в воздухе.

– Ну, как ты, старик, долетел? Стюардессы спать не мешали, не липли с гнусными предложениями… дать им автографы? – суетился и балагурил Муравлёв. – Сейчас багаж получим и поедем ко мне в мастерскую, там моя Светлана уже вкусный стол накрывает…
– Что ты вечно куда-то спешишь, оголодал что ли? – возмутился Ковалёв. – Пора Серёгу познакомить с Ниной Ивановной.

И только теперь Сергей Михайлович заметил стоящую несколько в сторонке пышноволосую симпатичную женщину средних лет с букетом красных роз.   
– Здравствуйте, Сергей Михайлович! – она протянула руку.
– Рад с вами лично познакомиться, – сказал Иванцов и поцеловал свободную руку. Принимая букет, продолжил, ясно улыбаясь: – Я почему-то вас такой и представлял, когда с вами беседовал по телефону. Признайтесь, Нина Ивановна, я вас очень утомил этой суетой по организации выставки? Я же знаю, что у вас и без меня с избытком хватает всяческих забот.

– Ну, как вы могли такое подумать! Во-первых, это – моя работа, которую я люблю и стараюсь делать хорошо, а во-вторых, для нас большая честь принимать выставку такого известного и по-настоящему Народного художника России.
– А ещё и члена-корреспондента Академии художеств России, – добавил Муравлёв.
– Да будет вам известно, Нина Ивановна, – сияя улыбкой, сказал Ковалёв, – на ту пору, в сорок три года, Сергей Михайлович стал самым молодым членом-корреспондентом. А в ноябре состоятся очередные выборы действительных членов Академии, и наш друг выдвинут кандидатом.  Опять есть шанс стать самым молодым академиком.

– Ну, что ж, искренне желаем вам удачи! – тепло улыбнувшись, сказала Нина Ивановна.
– Спасибо, спасибо, друзья! Однако прошу заметить: пятьдесят лет – уже не молодость. И упреждать события мы не будем. Кто знает, какой расклад случится при голосовании?!
– Наш губернатор, – продолжила она, – очень гордится тем, что вы являетесь нашим земляком и что когда-то учились в нашем училище. Вчера он даже распорядился закрепить за вами автомобиль на все дни пребывания в нашем городе. С водителем я вас сейчас познакомлю. Машиной можно распоряжаться в любое время суток. Кстати, губернатор вас уже видел однажды на торжественном приёме у президента России в Кремле по случаю Дня независимости. Он говорит, что вам было предоставлено слово, и ваше выступление было необычным и ярким. А теперь вы, Сергей Михайлович, решайте сами, куда вначале мы поедем. Мэрия заказала и оплатила вам хороший номер в гостинице «Ангара» на все дни пребывания в городе.

– Нина Ивановна, ну зачем же вы оплатили? Мы так не договаривались. Я всё же человек не совсем бедный, мог бы и сам...
– Извините, долг обязывает радушно встречать дорогих друзей. Ваша юбилейная выставка первая в нашем городе. В других городах вашу живопись видели, а здесь вы учились несколько лет, потом приезжали писать этюды на Байкале, а вот выставку привезли впервые. Контейнеры с работами на товарную станцию поступили вовремя, развеска работ в залах художественного музея подходит к концу. Вчера вечером сама проверила. Так что, всё в порядке. Все юбилейные мероприятия пройдут строго по плану, и послезавтра мы будем вас поздравлять. На открытии выставки ожидается довольно много посетителей: артисты театров, художники, студенты. В газетах подготовлены к публикации статьи о вашем творчестве… Скажу вам по секрету: ждём поздравительные телеграммы от президента России, от министра культуры, президента Академии художеств и председателя Союза художников России. Мне известно, что подготовлен какой-то Указ президента. Вот так-то – и не меньше!.. Кстати, завтра в девятнадцать часов будет по местному телевидению показан документальный фильм о вашем творчестве, и наш губернатор просил вас с друзьями пожаловать к нему в гости на ужин. Он хотел бы поближе познакомиться с вами до открытия выставки, а заодно вместе посмотреть фильм. А вы, – она обратилась к Муравлёву и Ковалёву, – постарайтесь не очень-то резвиться. Завтра все должны быть свеженькими до самого вечера. И сегодня не увлекайтесь. Александр Николаевич, вы же помните, что съёмочная группа телевиденья будет у вас в мастерской ровно в пятнадцать часов?  Сегодняшнее интервью и репортаж с открытия выставки потом пойдут в эфир в едином блоке. 

– Нина Ивановна, ну как мы можем про такое забыть? – шутливо возмутился Муравлёв. – Свято клянёмся: Михалычу – ни капли! А чтоб вы были абсолютно спокойны, знайте:  юбиляр по-нашему, по-русски пить вообще не умеет. Да и, честно сказать, не любит он это дело. Проверено не однажды – не наш он человек... Или заслал его кто-то, или извращенец…Так что интервью состоится в любом случае. Если надо, и мы свои пять копеек вставим. Нам многое можно вспомнить… Вместе не раз писали этюды на Байкале. И не только там… Сейчас слегка позавтракаем и удалимся, а Михалыч с дороги пусть отдыхает. В самолёте, наверняка, не выспался.
 


                13

Торжественное открытие выставки близилось к завершению. Отзвучали велеречивые поздравления, выступления руководителей города и области, добрые пожелания многочисленных коллег и просто незнакомых людей. Сергей Михайлович вёл по выставке губернатора и местное начальство, рассказывал о своих картинах, об истории их создания. Здесь было всё: портреты известных всей стране людей и никому не знакомых простых деревенских баб и мужиков, улочки старой Москвы, древние города изначальной Руси с их храмами и подворьями, пейзажи Подмосковья, русского севера, Сибири, Байкала, Кавказа и Крыма. А ещё в отдельном зале висели полотна, этюды и графические листы, привезённые из творческих поездок в Индию, Болгарию, Италию, Испанию, Грецию и из многих других уголков мира, где довелось работать за последние два десятка лет. Телевизионные операторы медленно передвигались вслед за почётными посетителями выставки, снимали сюжеты для показа в программе новостей. На открытие выставки пришло довольно много любителей живописи, в залах музея стоял гул голосов, непривычный в другие дни: созерцание, как известно, любит стерильную тишину.

– Ну, спасибо вам, Сергей Михайлович, за столь интересную беседу, – сказал губернатор и глянул на часы. – Ровно через час ждём вас в банкетном зале ресторана. А теперь, извините, мы вынуждены вас ненадолго покинуть – как всегда дела ждут…

Он направился к выходу, за ним на почтительном отдалении поспешили несколько чиновников из его свиты. Сергей Михайлович проводил гостей до вестибюля, вернулся в зал, и невольно его внимание привлекли столы, где были сложены букеты цветов и подарки. «Ну, и куда теперь всё это добро девать? – подумал он. – Пусть директор музея сама распорядится цветами по своему усмотрению. Надо будет ей об этом сказать. А подарки – все эти роскошные фолианты, коробочки, пакеты следует переправить в гостиничный номер. Где, кстати, мой водитель? Это надо поручить ему…»

– Здравствуй, Серёжа! Ты меня узнаёшь?..
Перед ним возникла слегка располневшая блондинка со следами увядающей красоты. Она была заметно старше бальзаковского возраста, когда женские прелести уже начинают безвозвратно истлевать. Обилие косметики, бус, браслетов на запястьях и неудачно выбранное по расцветке платье, говорили лишь об отсутствии утончённого вкуса. «Как новогодняя ёлка… Эта дамочка выглядит слишком вульгарно, но сама о том, конечно же, не подозревает» – такая мысль автоматически сработала после первого прицельного взгляда.             

– Простите, разве мы знакомы? – удивился Иванцов.
– Ты не хочешь меня узнавать?.. – переспросила, брызнув обидой в голосе.
– Лена?.. Неужели это – ты?.. Здравствуй, Лена! Ради бога, прости мою оплошность, только по голосу и узнал. Цвет волос сильно изменил твою внешность, –  с некоторым замешательством оправдывался Сергей Михайлович. – Я же навсегда запомнил тебя брюнеткой.

– Не ожидал здесь меня увидеть?
– Если честно, даже не думал о тебе, – невольно вырвалось наружу бестактное признание. И тут же, словно исправляя досадную обмолвку, как бы пожаловался: – Устал я за последние дни изрядно. Всякий раз устройство персональной выставки отнимает уйму времени и сил. А я стал жадным человеком: мне хочется весь световой день стоять у мольберта, не транжирить время попусту на светскую суету, на тусовки.

– И это ты называешь суетой?!.. – воскликнула она удивлённо. – Тебя президент поздравил, тебе орден будут вручать в Кремле, о тебе фильмы снимают, статьи в газетах пишут, вокруг тебя высокое начальство ходит на цырлах, а ты… Я тебя не понимаю… Почти два часа безуспешно искала возможность к тебе, баловню судьбы, приблизиться и поговорить.

– О, не скажи! Я не баловень судьбы, я обыкновенный чернорабочий в цехе искусства.
– Видимо, ты прав, – сказала потухшим голосом. – Уже сама заметила, что постоянно жестоко ошибаюсь. Вот и тогда, при последней нашей встрече, зря тебя обидела. Очень даже зря! Глупо всё случилось, я была неправа… Прости меня, пожалуйста. Прошу: не держи зла…

– Зла никогда и ни на кого не держу. Если хочешь знать, былое во мне давным-давно отпечалилось. Я, Лена, усвоил простую истину:  великодушие целительно. Даже благодарен тебе за тот поучительный, весьма полезный для меня урок.

А при этом подумал: «Понимает ли она, мы только добром можем залечивать любые страдания? Нельзя зло в себе копить – оно ядовито, оно нас изнутри травит и нашу жизнь заметно укорачивает. В те трудные дни удивительным образом меня спасло радушие хороших людей. Словно сама судьба их прислала мне во спасение. Я знал, я уже чувствовал, что пришло время разлуки, и внутренне был к ней готов. А тебе, Елена, великое спасибо! Ты меня по-настоящему раззадорила и, сама того не подозревая, сделала из меня успешного человека. Можно даже сказать: принудила стать известным художником».

– Неужели ты меня любил! – воскликнула она и усмехнулась гордо. – Почему ни разу не признался в этом? А, если любил, ничего не могу понять! Казалось бы, ты должен меня ненавидеть, а благодаришь…
– Лена, если я стану испытывать к кому-то чувство ненависти, то немедленно дам основание ненавидеть и себя.
– Тебе легко так говорить – ты человек успешный.
– Ах, Лена, Лена, сама жизнь мне доказала: и успех не может быть окончательным, и любое тяжкое поражение приходит к нам не навсегда! Полоса неудач не может быть шириною во всю жизнь. Если хочешь знать, до вершин признания я нередко шёл по обломкам своих же собственных рухнувших надежд. Но неудачи иногда необходимы, они несут нам пользу.

– И всё же я была не права. Зря тебя тогда обидела… Года три или четыре назад это поняла…
– Что-то случилось?
– Случилось… В программе «Новости» по центральному телевидению увидела тебя на церемонии награждения в каком-то роскошном зале Кремля и сразу узнала. Не очень-то ты с той поры изменился. Вернее, изменился – в светского льва превратился. Такие нравятся женщинам… Кстати, кто твоя жена?
– Она работала искусствоведом.
– Книжным червем, что ли? На пенсию ушла?..

– Не смей так говорить! Она была талантливым человеком и стала в моей жизни самым настоящим сокровищем. Как художник, я был сотворён великой любовью этой женщины. Впрочем, такое ты никогда не сможешь понять… Три года назад она трагически погибла в автокатастрофе.

– Извини, пожалуйста. Я не знала… Но отчего же не смогу понять? – в голосе опять прозвучала нотка обиды.
– Потому, что ты, Лена, не способна любить так жертвенно, как любила моя жена. Ты, похоже, всегда любила только себя. А настоящая любовь требует труда души, она дышит радостью, когда каждый готов на самопожертвование. 
– Я, Серёжа, столько жертв по жизни стерпела, столько горя снесла – кто бы знал… Хоть горе – не море, но я его уже до дна выпила, – и уголки ярко крашенных губ скорбно опустились.
– Иногда несчастья становятся заработной платой от Бога. Впрочем, счастье – тоже.
– А чего такого я могла у Бога заработать? Жила, как все…

«Несчастная женщина, – подумал Сергей Михайлович. – Она даже не понимает причин своих бед. В любом несчастье надо жить и работать дальше. Добрый человек стерпит все неприятности, найдёт импульс не для злобы или мести, а для новой жизни. В стремлении жить, «как все» мы неизменно теряем свою божественную природу. Стандартность отрицает всякую индивидуальность, и душа, огороженная заборами надуманных правил, терзается в тоске о своей божественной ипостаси. Вряд ли Елена когда-нибудь об этом задумывалась. Не следует мне выказывать своё видение её проблем, чтоб высокомерным не показаться и не обидеть ненароком».

– Я о тебе ничего не знаю. Если можно, расскажи о себе немного, о своей семье…
– А что рассказывать? Живу одна… Первый муж умер. Впрочем, не совсем так: убили его… на зоне.
– Вот как! Кто же он был? Кем работал?
– Профессия у него была доходная – рэкетиром работал. И усмехнулась криво.
– Зачем же за него замуж пошла? Неужели такая роковая любовь случилась?
– Признаюсь, искала комфортного счастья, но очень скоро оно стало постылым. Сам знаешь, как такое бывает. Вначале увлечённость была: цветы дарил, подарки дорогие делал, водил в рестораны, деньгами сорил… Ты, помнится, меня ничем подобным не баловал. Вот у меня голова и закружилась, думала, что всегда так будет.

– Ты, Лена, права: я действительно тебя ничем не мог баловать, сам частенько на пирожках жил. Случалось не раз, от голода голова кружилась. Однажды, помнится, прямо в спортзале на тренировке плохо стало: упал без чувств.
– Извини, я об этом даже не подозревала…
– Стипендии не хватало, а подрабатывать получалось не всегда. Родителям врал, что деньжата водятся, и что мне не следует слать переводы. Но не обо мне речь… А дальше-то что было?

– Ну, а потом всё было, как в плохой мыльной опере: семья держалась на привычке. Куда деваться: дом, ребёнок маленький. Сыну в ту пору шесть лет исполнилось. Осточертели  бесконечные пьянки, скандалы, сцены ревности и побои. Уже хотела с ним развестись и переехать жить к матери, а тут его, слава богу, и милиция забрала…

– Для ревности были причины?
– Он тоже, знаешь ли, не был свят. Так вот получилось: не нашла себе надёжную вторую половинку. Трижды выходила замуж – всё не то. Одни козлы попадались…

Услышав такую оценку, Сергей Михайлович заинтересовался: «А любила ли она кого-нибудь хотя бы раз в своей жизни, способна ли страдать от наплыва великих чувств, быть нежной, внимательной, преданной? Готово ли её сердце принимать муки настоящей любви?» И мысленно сам себе ответил: «Похоже, природа обделила её столь необходимым качеством всякой женщины. Несчастная, она любила только себя. Как поле, заросшее сорняком, эгоизмом душа заросла».   

– Стало быть, не целого мужа искала, а только половинку… Верхнюю или нижнюю его часть? – спросил, горько усмехнувшись.
– Ни того, ни другого не находила… Если честно, сто раз себя проклинала, вспоминая тебя, Серёжа. Представляю, как тебе было плохо в тот раз, когда я тебя обидела…
– Ты можешь мне не поверить, но ту обиду я излечил очень скоро. В одночасье в счастливчика превратился. Вот так иногда бывает…
– Это очень интересно.

– Да, интересно… А если серьёзно, ещё до того последнего разговора в кафе я понял, что семейной жизни у нас никогда не получится. А коль что-то получилось бы, то ненадолго. Именно после нашей разлуки я узнал, что женщины любят не красавцев и не героев, а тех, кому они становятся необходимы, кто ими занимается не от случая к случаю, а умеет любить красиво, творчески. Ну, вот опять наш разговор соскочил с рельсов. Ты сказала, что живёшь одна, а где же твой сын? У него уже своя семья есть?

– Это самая страшная моя беда, самая невыносимая боль… Воспитывала его одна, старалась, чтоб всё у него было. Рос добрым и умным мальчиком, а потом недоучился, бросил  школу, связался с хулиганистыми дружками, стал наркотиками баловаться. Короче, устроили они налёт на отделение банка. Охранника  подстрелили. Наряд милиции приехал быстро, а мой Сашка сбежал. Через два дня его арестовали, ну и наркотики нашли при нём. Мамину квартиру срочно продала за бесценок, чтоб… ну, ты понимаешь: не очень строго осудили. Всё пошло прахом!.. Ему сидеть ещё шесть лет. Страшно думать, что будет потом… Неужели опять вынуждена буду от него прятать деньги, вещи и ценности…

На глаза навернулись слёзы, губы сморщились, подбородок мелко задрожал. Она достала из сумочки платочек с зеркальцем, молча привела себя в порядок. Иванцов искоса наблюдал за Еленой. «Она стала некрасивой, – отметил он про себя. – Темнота души, вся неприглядная сущность человека с годами, как чернила на промокашке, выступают на лицах и убивают природную привлекательность. От глаза художника характер спрятать невозможно. То же самое часто вижу на экране телевизора в облике стареющих известных певичек и актрис: искалеченные будни выползают наружу».

– Вот что, Лена, сегодня мы не будем говорить о печальном. Хватит! Если у тебя есть время и желание, я приглашаю тебя на мой первый в жизни юбилей. Банкет начнётся скоро. Уже пора идти в ресторан.
– Спасибо, Серёжа. Я принимаю приглашение при одном условии: отвези меня после банкета домой на машине.

Пока неспешно шли по уютным улицам предвечернего города, Иванцов изумлялся точному пророчеству той случайной молодой женщины, которая чудесным образом вытащила его из трясины отчаянья после последнего разговора с Еленой. Кажется, её звали Светланой. Да, именно так её и звали! Действительно, она была вся – свет и тепло… Жизнь её многому научила, – так она, помнится, сама говорила. Мужа в тридцать лет похоронила, очень хорошего человека невозможно рано и неожиданно потеряла… Сколько же в ней было женской чуткости, такта и удивительной прозорливости! Сколько волшебной нежности она подарила, ничего взамен не требуя! Не иначе, – думал Иванцов, – мой ангел-хранитель в тот вечер, словно солнечного зайчика, привёл её ко мне в утешение и во спасение. Ушёл от неё на следующий день лишь после обеда, омытый от липкой скверны с тихой радостью в излеченной душе. Через неделю в военкомат пришли вместе. Светлана, прощаясь, не плакала, но лицом вдруг померкла, и свет в её серо-голубых глазах угас…

Елена шла молча. Она чувствовала, что в Сергее никаких трепетных чувств не сохранилось: любовная страсть давным-давно отболела, отпала от души. Да и в ресторан – она догадывалась – Сергей не хотел её приглашать, но, как человек воспитанный,  поступить иначе не мог. Она не понимала, что с ней произошло, но этот, когда-то совершенно безразличный человек, ей вдруг стал остро необходим. Значит, любви все возрасты покорны, как говорил какой-то там поэт… Украдкой кидала оценивающий взгляд на своего спутника и думала: «Как же он хорош собою! Как умён, знаменит и талантлив! Я бы от счастья умерла, если бы…Только как охомутать?». Сердце вдруг затрепетало и захлебнулось в сладком сиропе такой желанной, но, увы, недостижимой мечты…      




                14

Юбилейный вечер шумно и весело подходил к концу. Отзвучали велеречивые тосты, дружеские поздравления, щедрые пожелания на будущее… Тепло прощаясь, гости стали разъезжаться по домам. Сергей Михайлович был в хорошем расположении духа и почти трезв. Елена весь вечер наблюдала за ним с противоположного конца длинного стола и невольно любовалась его великолепной выправкой. Оказывается, он стал совсем другим человеком: вполне уверенным в себе, весёлым и остроумным рассказчиком. Невозможно догадаться, что этому красавцу сегодня исполнилось пятьдесят лет: в нём бурлит молодой задор и сила. «Ах, какая же я дура! – ругала себя мысленно. – Я бы могла сегодня сидеть рядышком по правую руку от моего Серёженьки, сидеть на том стуле, где сейчас губернатор восседает. Впрочем, я безнадёжно постарела, Сергей выглядит лет на десять моложе меня. Какой ужас!.. С таким страшно смириться».

Взяв самый красивый букет роз, Сергей подошел к Елене.
– Держи, Леночка, цветы! Это знак моего уважения. Сейчас я кое-что прихвачу, и поедем к тебе в гости. Друзей я предупредил, что задержусь на некоторое время. А сейчас, извини, – необходимо отлучиться.

Через две-три минуты он вернулся с пакетом, а в нём виднелась, коробка конфет,  какая-то увесистая книга большого формата и ещё что-то.
К дому Елены подъехали по пустынным улицам ночного города довольно скоро. Выходя из машины, Иванцов извиняющимся тоном попросил водителя:
– Пожалуйста, подождите меня ещё минут тридцать.
Когда Елена увидела в руках у Сергея пакет с коробкой конфет, вновь ощутила в сердце сладкий сироп, но это обращение к водителю её страшно огорчило.
Накрывая на стол, она несколько лукаво заметила, когда он извлёк из пакета бутылку коньяка:
– Ты, Серёжа, конечно, человек довольно богатый, но зачем так деньгами соришь?       Я хорошо знаю, сколько стоит этот коньяк. Мне надо несколько дней работать, чтоб купить такую дорогую бутылку.
– Это я-то богатый человек?! – удивился Иванцов. – Да ты наших московских буржуев не видела. Меня можно считать всего лишь человеком не очень бедным. Меж владельцами солидной собственности  и людьми среднего уровня достатка, к которым и себя отношу, в нашей разноликой матушке-России уже давным давно видна глубочайшая пропасть.
– Не прибедняйся. Я видела фильм о тебе, и мне – скажу честно – очень понравились твой роскошный дом, твоя большая чёрная тачка, твоя огромная мастерская и масса дорогих вещей в доме…
– Между прочим, Лена, есть много безделушек, без которых я могу легко обойтись. Мне, на самом деле, в жизни очень мало надо. Так было всегда. Мои запросы довольно непритязательны, а себя я не считаю большим человеком. Что касается всего остального, давно заметил: только мелкие люди требуют многого.

– А я всё же считаю тебя большим человеком и очень, очень тебе завидую.
– А ты лучше никогда и никому не завидуй. Во всякой зависти припрятана опаснейшая отрава. Поверь, мне довелось общаться с разными людьми, но знакомство с нуворишами ни разу не дарило чувство радости. За ширмой внешнего благополучия иногда разыгрываются не счастливые комедии, а жуткие по своему содержанию трагедии тщеславия. Такие драмы никогда не происходят в семьях простых людей. Большие деньги разрушают души. Наша русская роскошь стала уже диагнозом. На фоне массовой бедности она выглядит показушной, вульгарной и крикливой до безобразия. Бывая на Западе, подобное явление я нигде не наблюдал. Там не принято дразнить народ своими миллионами.

– Ты сейчас живёшь один?
– Да, уже три года.
– Кто же в таком большом доме порядок поддерживает?
– Домработницу нанял.
– Найми на её место меня.

«Этого счастья мне только не хватало! – подумал Иванцов. – Если тебе дать точку опоры, немедленно перевернёшь весь мой мир».
Желая изменить тему разговора, Иванцов открыл бутылку коньяка и налил в рюмки.
– Что же мы медлим? Время идёт…

Чокнулись, выпили.
– Ты выглядишь в свои годы всё ещё очень сексуальным, – она вдруг решилась польстить самолюбию Иванцова.
– Извини, но это замечание не является комплиментом.
– Почему? – удивилась Елена.
– В переводе на русский язык это звучит примерно так: «ты выглядишь приличным самцом».

– Извини, я хотела сказать, что ты прекрасно выглядишь.
– Чувствуешь разницу? Такое воистину приятно слышать.
– Ты можешь у меня остаться? – спросила Елена, робея.
– Извини, но меня, как ты знаешь, ждут друзья.
– Давнюю обиду простить не можешь, – сказала, поджав губы.
– Я свои обиды в архив не складываю, чтоб потом ими не травиться.

– И всё же, ты изменился, – произнесла с горечью. – Тридцать лет назад стоило лишь пальчиком поманить – на край света за мной побежал бы. А теперь в твоих глазах я похожа на постаревшую куклу Барби. Зачем тебе такая?!

– Да, я очень изменился. Именно ты меня изменила. В этом есть твоя великая заслуга.
– Господи, какой же я была дурой! Не разглядела своё счастье…
– Ты, Лена, была такой, какой хотела быть. Я не вижу принципиальной разницы меж той юной красавицей и сегодняшней зрелой женщиной. Уроки жизни, прости, ты так и не усвоила.   

– Ну, за что такая судьба выпала! – воскликнула почти с надрывом.
– Судьба – зеркало наших деяний, а зеркало, как известно, льстить не может.
– А, может, всё-таки останешься?
– Давай не будем об этом… Ты моя антисудьба – сама жизнь доказала.

«Уродом был, уродом и остался, – зло подумала она. – Я унижаюсь, себя предлагаю, а ты… моим унижением решил полакомиться. Козёл! Ненавижу!..».
И вдруг по внимательному взгляду гостя поняла, что он прочитал её не озвученную грязную мысль.

– Некрасивой стала, старею…
– И старость бывает красивой. А некрасивых женщин, как и некрасивых цветов не бывает. Чем больше тепла и света, тем лучше женщина цветёт.

– И всё же сегодня я тебе не нравлюсь, – усмехнулась горько. – Старухой стала… не в пример некоторым… Я всё понимаю… Перед столь богатым, импозантным и свободным мужиком любая юная девица из трусиков с радостью выпрыгнет. Сама виновата: забыла, что уже давно не девочка…
– Я никогда не был озабочен поисками прелестных самок. «Шершеть ля фам» в чужой постели не люблю. Прощай, Елена. Мне пора… Ах, извини!.. Чуть не забыл сделать тебе подарок.

Он извлёк из пакета шикарно изданный, увесистый альбом «Сергей Иванцов» и на титульном листе красивым размашистым почерком сделал дарственную надпись. Не обняв и не пожав на прощание руку, Иванцов ушёл. Лишь спокойный кивок головы в последнее мгновение и прохладный взгляд – вот и всё…

– Да на хрена ты мне нужен?!.. –  подумала озлобленно, когда за ним закрылась дверь. Медленно прошла в спальню, включила свет, опустошённым взглядом оглядела её, и так же медленно присела на свою кровать. В этой спаленке, в часы своего постылого одиночества, в долгие тёмные ночи тысячи чёрных дум безжалостно терзали когтями всю её плоть, отравляли жизнь, делали её безрадостной, бессмысленной… Даже редкие ворованные плотские утехи не дарили истинного счастья. Чужие блудливые мужья уходили, а горечь разочарований жила в этой комнатке, имея постоянную прописку.

Ур-р-род!.. – прорычала хищно. Выдохнув из груди стон, уткнулась в подушку,  всем телом затряслась, истерично разрыдалась…
– За что-о?.. За что-о, Гос-по-ди?.. За что-о тако-о-ое наказание-е-е!?..

Она выла подстреленной волчицей, размазывала шершавыми ладонями по разгорячённому лицу губную помаду и тушь, поплывшую под ручьями обильных слёз. Лишь через несколько минут слегка успокоилась, притихла, подошла к углу спальни, где в простеньком окладе висела иконка, когда-то купленная в храме покойной маменькой на всякий случай. Елена впервые опустилась перед ней на колени и стала молиться своими словами:

– Прости, Господи! Прости меня, неразумную! Дай, Господи, Сергею здоровья и благополучия. Дай ему счастья: он его заслужил всей жизнью своей, трудами и талантом заработал. Ты, Господь, знаешь: он очень хороший человек. Очень, очень хороший!.. Только сейчас поняла:  я не достойна его. Не дос-той-на! Я никогда и никого в своей жизни не любила, не страдала… Это я – настоящая УРОДИНА! Это я …