Заинька наш полосатенький..

     В тот год у меня все пошло наперекосяк. И это еще мягко сказано.   Вообще потом все года, которые   оканчивались на цифру пять, были  для меня фатально невезучими.  Уже во взрослой жизни я пытался, как то бороться с этой напастью, но успехов было ноль. Обращаясь, ко всяким экстра и прочим сенсам, а  получал, в конце концов,  один ответ – карма, батенька карма. Я мог в тот год, просто залечь  в непроницаемый  бункер и все равно со мной, что - то нехорошее  произошло бы. Но в тот приснопамятный год я получил по полной программе всех  своих бед, разного сорта и качества. А началось, как мне кажется  все с одного  рассказа, прочитанного мною  в газете. Как он назывался вспомнить уже трудно, но фабула его была  странная и загадочная.  В нем описывалась поездка в поезде, который ехал по прекрасной стране пересеченной горами, лесами и многочисленными горными туннелями. Люди в поезде давно все перезнакомились и вели светские беседы, играли в карты и обедали в прекрасном ресторане. Ничего не предвещало беды, но вот поезд вошел в один из многочисленных туннелей, которые не раз вставали на их пути. Они были иногда короткие, иногда длинные. Но проходило время, а путь в туннеле все продолжался и продолжался. Сначала никто из пассажиров не замечал, что они так долго едут в темноте, однако скоро возникла легкая паника. Стали звать обслугу, но  она  куда - то исчезли, словно их и не было вовсе. Поезд ехал все быстрее и быстрее. Тьма за онами становилась неправдоподобно черной. Словно была как живая. Казалось, что она впитывает в себя это несущийся поезд и его пассажиров. Многим стало понятно, что больше они никогда никуда ни приедут. А куда, несся этот поезд, было покрыто тайной. Вот так и кончался  тот  рассказ.  Прямо на следующий день я заболел, а потом попал в больницу. Меня положили, почему то в туберкулезное отделение детской больницы.    Престранное то было заведение, со  своими   правилами, от которых бы Кафка умер от зависти. Все споры и детские разногласия записывались строгими нянечками, которые потом медсестрами направлялись лечащему врачу, а тот потом писал рапорт зав. отделению.  Разборы проступков совершались, как правило,  во время обходов. Причем, провинившегося ставили на табурет, зачитывали его поступок и вынесенное наказание. Зрелище было похлещи, чем средневековое аутодафе. Заканчивалась эта экзекуция так. К провинившемся подходил зав. отделением и надевал на голову бумажный колпак, на котором было написано – провинившийся. Маленький, дрожащий от страха человечек, вызывал у всех нас чувство глубокой жалости и непереносимой тоски.  Но, показывать  сочувствию к изгою, было строго настрого запрещено. За этим зорко следил сам хозяин этого отделения. Небольшого роста, с  голубыми  глазами и копной пшеничных волос он казался добрым гномом из сказки, который на самом деле был воплощением зла. Почему ему все это разрешалось делать, и все сходило с рук, было потом, да и сейчас  для меня большой загадкой. Еще один странный ритуал, постоянно проводился после завтрака в общей столовой. Все, покушав, должны были встать в круг и, водя  хоровод напевать нехитрую песенку – Заинька наш полосатенький, некуда заиньке выпрыгнуть, здесь города все советские, замочки висят все турецкие. Я,  к счастью  для себя недолго пробыл в том отделение, и меня перевели в кардиологию, установив, что мой диагноз - ревматизм. Что за радость была лежать в том отделение, после почти тюремного режима. Тут было радио и телевиденье. Играли в шашки и шахматы и даже позволяли запускать из окон бумажные самолетики, которые нам приносил назад добрый усатый дворник, одетый всегда в белоснежный, накрахмаленный халат. А поздно вечером  наша палата, которая была всего на три койки наполнялась мальчишками со всего отделения, которые тайно пробирались к нам. Нет, мы не играли в карты и не пили вино, мы занимались, как бы сейчас сказали вуаризмом, то есть подглядыванием. Дело в том, что наша палата была сделана из старой процедурной, за стеклянной стеной которой была женская душевая. Тогда, впервые я увидел наготу женского тела, которая так была красива в своей первозданной чистоте. Но наше счастье продолжалось недолго. Душевую закрыли, а меня вскоре выписали домой. Что же еще я перенес в том году, что для детской, да и, пожалуй, для взрослой жизни было не мало. Перелом руки,  и главный шок того года, который был пострашнее физической боли – оскорбление моей национальности со стороны классного руководителя, которая обозвала меня - жидком.   Так закончился  тот год, где последней цифрой была пятерка. Потом были и другие года. Кто хуже, кто лучше, но тот первый запомнился особенно ярко и рельефно на фоне остальных перепутий судьбы.