Флобер. Глава 51

                Глава LI




                1872


      
   Жизнь становится терпимой лишь тогда, когда забываешь о собственной жалкой особе. И я снова принялся за работу. Несмотря на все свои  горести, заканчиваю «Святого Антония». Это - труд всей моей жизни, я задумал его ещё в 1845 году, в Генуе, увидев картину Брейгеля. С тех пор я не переставал думать об этом сочинении и читать всё, что имеет к нему отношение. Теперь взялся за метафизику. Читаю Канта и Гегеля. Должен признаться, что два этих великих ума, как и прежде, действуют на меня отупляюще. Тем радостнее спешу я, отложив их в сторону, к моему старому, трижды великому Спинозе!
 
                ***

  Вчера провёл чудесный вечер с Тургеневым, прочёл ему сто пятнадцать страниц «Антония» и чуть ли не половину «Последних Песен» Буйе. Тургенев замечательный слушатель. Глубина и точность его суждений поражают. Ах, если бы все, кто берётся судить о книгах, его послушали! Какой бы это был для них урок! Ничто не ускользает от его внимания. Прослушав стихотворение в сто строк, он помнит, в какой строке встретился слабый эпитет. Два или три совета, данных им по поводу «Антония», чрезвычайно мне помогли.


                ***

   Да ваш «Тартарен из Тараскона» - просто шедевр!
   У меня вырвалось это слово, и я настаиваю на нём.
   Я начал читать его вчера около полуночи, и читал до половины третьего, пока не добрался до конца. Несколько раз я принимался хохотать во всё горло. Тартарен на минарете и сцена с верблюдом – превосходны. Всё, решительно всё меня веселило.
   В общем, ваша маленькая книжечка оказалась большой ценностью.
   Таково моё мнение.

                ***

    Десять дней назад у меня было бурное объяснение с издателем. Оказывается, после всех расчётов наследник Буйе ещё должен доплатить четыреста франков за «Последние песни». Вот так вознаграждается добродетель. Впрочем, иначе она не была бы добродетелью. Мой бедный Буйе хорошо сделал, что умер: невесёлое нынче время.
    Всю последнюю неделю я прохворал. Горло у меня было в ужасном состоянии. Но я много спал – и теперь снова на ногах. После Прусской войны ничего худшего с нами уже не может случиться. Знаете ли вы, что Теофиль Готье очень болен? Он гибнет от тоски и от нужды!
   Кого нынче интересует искусство? Я занимаюсь литературой для себя, подобно какому-нибудь буржуа, который на своём чердаке вытачивает кольца для салфеток. Вы скажете, что лучше всё-таки приносить пользу? Но как? Как заставить людей тебя слушать?
    Сохраним же наше сердце и наш ум, чтобы поддерживать священный огонь хотя бы там. Больше чем когда-либо чувствую я потребность жить на самом верху башни из слоновой кости, высоко над грязью, в которой барахтается человечество.
    Спешу начать последнюю часть «Антония». Слишком долго я не брался за перо. Я истосковался по стилю.
    Постарайтесь раздобыть «Тартарена из Тараскона» Альфонса Доде. Он заставит вас посмеяться.

                ***

   Дорогой Тургенев! Вот мои планы на лето. Меня приглашают в Вандом на открытие памятника Ронсару. Собираюсь ехать туда в конце июня. В июле мне придётся везти на воды в Люшон мою племянницу. Так что нам не увидеться раньше середины августа. К этому времени я уже буду в Париже и надеюсь привезти вас сюда, в Круассе. Хочу поводить вас по окрестностям и почитать вам «Антония», который опять начинает меня тревожить: боюсь, что вышло слишком высокопарно.
  Я ещё долго не буду знать, на какие средства мне предстоит жить. Унаследованное нами состояние заключено в недвижимости, и, чтобы произвести раздел, нужно сначала всё продать.  В завещании отца обнаружились четырнадцать тысяч франков, предназначавшихся вашему другу, - сумма, о существовании которой я не имел понятия и которую присвоил некий милый родственник, которому было доверено ведение дел. Всё это обнаружилось только сейчас. Среди всех этих мерзостей я вспомнил о вас: небольшой излишек денег позволил бы мне совершить поездку в Россию. Ах, дорогой друг, как бы мне хотелось растянуться рядом с вами на каком-нибудь огромном стоге сена у вас в России! Это помогло бы мне побороть теперешнее мрачное настроение и вернуть бодрость. Боюсь, однако, что так и не получу ничего из предназначавшихся мне денег.
   А пока я перечитываю Плутарха. Что ещё я делаю? А почти ничего!

                ***

  Мой милый Тургенев, меня одолевает та же печаль, что испытывали римские патриции в IV веке. Я чувствую, как подымается откуда-то снизу неодолимое Варварство. Надеюсь помереть прежде, чем оно подчинит себе всё. 

                ***

   Приехал с племянницей в Баньер-де-Люшон. Перед поездкой кончил «Святого Антония». Вернувшись, хочу доделать одну пьесу Буйе, а потом возьмусь за современный роман – он явится полной противоположностью «Святому Антонию» и будет претендовать на комизм. Это будет история двух чудаков-переписчиков. Работы – годика на два-три.
   Только что прочитал «Пиквика» Диккенса. Там есть превосходные куски, но какая несовершенная композиция! Все английские писатели таковы. У всех, кроме Вальтера Скотта, никакого плана. Для нас, латинян, это непереносимо! 

                ***

  Дорогой Тургенев!
  В Париже спокойно не поговоришь. Мешает уличный шум и соседство Посторонних. Приезжайте же ко мне, в мою хижину. Здесь мы можем наговориться вволю. И у меня тоже неважно идёт работа. «Божественная благодать» на меня не снисходит, как говорят мистики. Хочу побеседовать с вами о множестве разных вещей. Мне нужно прочесть вам конец «Святого Антония», который, боюсь, у меня не получился. 
   Пока я был в Люшоне, выполняя роль дуэньи, я читал – угадайте-ка что? Пиго-Лебрена и Поль-де-Кока! А ещё брошюру Дюма-сына «Мужчина-Женщина». Её теперь все читают. Говорят, с начала года она выдержала уже больше тридцати изданий. При явном и полном невежестве автора по существу дела, то есть адюльтера, - столько плоских банальностей! Успех у публики неимоверный. И появились подражатели. Только что вышла брошюра «Мужчина-Женщина» г-на де Жирардена. Уже два рогоносца, позолотив свои рога, выставили их напоказ публике! Ладно бы, один г-н де Жирарден разинул рот. Госпожа ***, привыкшая разевать нечто совсем другое, - и она туда же! Чтение это погрузило меня в глубокую печаль. Что есть литературная слава? Будь мой новый роман даже шедевром, - никогда не видать ему такого бешеного успеха. Вольтер был прав: жизнь – глупая шутка.