Встреча школьных друзей на осенних каникулах

Фантастическая повесть
(Из цикла «Факты не для печати»)
   
   
   Слышен звон чужих монастырей,
   Снова мы себя переиначим.
   На обломках Родины моей
   Вместе соберёмся и поплачем,
   На обломках Родины моей.
   Мы ещё от жизни не ушли,
   Цвет берёз не весь ещё распродан,
   И вернутся снова журавли —
   Остаюсь с обманутым народом.
   И вернутся снова журавли.
   Н. Добронравов.
   
   
   
   1. С натуры
   
   — Хорошо, что ты не бросил журналистику, Толь-друг! — сказал мне мой сосед и (в прошлом) одноклассник Кэ Фэ, вертя руль чёрной «Лады». — В натуре, хорошо! Мне врали: ты бросил. Хорошо, что врали! Сейчас та-а-акое увидишь!..
   — Журналистику я не бросал, Коль-друг, — ещё раз заверил его я, чтобы проверить свой диктофон. (Старовата машинка. Давно куплена. Ещё в советское время, ещё у советских спекулянтов, ещё под аккомпанемент их дежурного вранья типа «друг в моря ходил, себе взял, другу не нужно стало», приуготовленного для возможных рейдов ОБХСС или дружинников по толкучему рынку. Может подвести!..). — Меня, Коль, бросила журналистика. Ушла от меня. Изменила мне. Превратилась из журналистики в дурналистику и ушла. Я не хочу и не буду работать в таком «Юном дальневосточнике». Сам знаешь, каким стал «Юный дальневосточник» под гнётом того Великого Фломастера, каким Великий Фломастер стал сейчас…
   — Толь, кор-р-роче, де-е-ело к но-о-очи! — перебил меня Кэ Фэ. — Тебе неохота писать репортаж. Не пиши репортаж. Буквами не пиши. Главное: ты всё досмотри там! Везу я тебя туда, чтобы ты всё досмотрел! Поняла, голова? Ну, кивни: типа, юнкор Толик Столяров согласен!.. Дверцы пока не открывай. Ни дверцы, ни стёкла.
   «Лада» остановилась.
   Я кивнул Кольке, привычно фиксируя взглядом и памятью первые колоритные детали. Колорит был тускл. Громадный двор между двенадцатиэтажками. Просто гектар изуродованного грунта, не успевший зарасти бурьянами. Поздняя осень. Ноябрь. Свежие бурьяны скроют хаос созидания только весной следующего, 1995 года. Во дворе — частокол железобетонных свай и ржавеющий подъёмный кран без троса и крюка. Полусозданный молодёжный центр, о торжественной закладке которого мы с Фломастером изобразили первый наш фоторепортаж для «Юного дальневосточника»! Подписано было: «Э. Флом. Фото А. Столярова». Десять лет прошло. Две пятилетки по-старому!.. Деревьев перед домами нет. И не будет. Всё, высаженное в грунт во время последнего ленинского коммунистического субботника в апреле, выдрано из грунта ещё в мае-октябре. Других ленинских коммунистических субботников впредь не предвидится. Новый и. о. мэра Дудаков не благосклонен к устаревшим идеям. Всё здесь так и останется. Но бурьян мне в данном случае полезен. Бурьян позволяет скрытно наблюдать за разновозрастными мальчишками, которые в очередной (говорил Колька) раз собрались сюда драться двор на двор. Очень разновозрастными. От почти совершеннолетних до явно несовершеннолетних. За ними за всеми надо наблюдать скрытно. Чтобы не заметили. Ну, чтобы не привязались. А то уедем без стёкол!.. Голоса всех степеней писклявости обсуждают нечто, важное для них всех. Прислушиваюсь сквозь дверку.
   — Ну ващэ, да, ну чё ты трудный такой, цепь гораздо лучше, заткни палку свою во…
   — Бав-вав!
   — Это чё? Куда ты едешь, козёл? Ты чё гонишь свою тачку прямо на детей?
   — Это ты — чё? Это — бугор едет!
   — А-а-а!.. Но цепь всё равно лучше!
   Описываю увиденное. Подъехала чёрная иномарка. Бав-вавкнула на мальчишек. Не простое «пи-пи»: диковинное, забугорное «бав-вав». (Поскольку псы за бугром не говорят «гав-гав», как у нас). Сигнал мешает мальчишке закончить прежнюю фразу и понуждает начать другую. Иномарочное окно с затемнённым стеклом приоткрылось. За окном имело место быть совершеннолетнее действующее лицо. Тот самый бугор. Бугорские взоры устремлены на экран маленького автовидеомагнитофончика (среди приборов на щитке перед рулём), где капитан Жеглов из фильма «Место встречи изменить нельзя» объясняет старлею Шарапову из фильма «Место встречи изменить нельзя», где должны сидеть воры по версии фильма «Место встречи изменить нельзя». Бугорские уста вещают красивым совершеннолетним голосом:
   — Копчёный! Ты валенки обуй, мля, чтоб все видели, кто ты! Живо брось свои вериги! Мусору нацепляешь, падла! Отмазывай тебя опять! Дебил! Живёшь, не приходя в сознание…
   Фиксирую. Мальчишка, заговоривший первым, слывёт среди своих: Копчёный. Буду знать.
   Рядом тарахтит незаглушенным двигателем ещё одна иномарка с ещё одним включенным видеомагнитофоном. По тому экранчику мелькают другие кадры: звездолёт, космос, шары и шарики планет. Одна из бесчисленных серий сериала «Стартрек»? Или не совсем «Стартрек»? Или не «Стартрек» вовсе? Но как снято! Сидеть бы мне сейчас на месте того другого пассажира и смотреть, не отрываясь!.. Экранчик становится большим экраном. Громадным. Величиною с космос. Приближается ко мне яркая звезда. Укрупняются бусинки планет рядом с ней. Я начинаю понимать, что одна из этих бусинок — наша Земля… и просыпаюсь от Колькиного тычка в бок.
   — Ты чо, Толь? — шепчет Кэ Фэ, щедро дыша на меня свежим водочным духом.
   — Да так, Коль… — ещё тише отвечаю я. — Усталость. Дежурил ночью по номеру, издательские компьютеры вдруг заглючили… устал я…
   — А-а! — сочувственно восклицает Кэ Фэ. — Терпи, Толь, терпи! Сейчас всё начнётся!   
   — Шо за вериги? Какие вериги, дядь Ишак? Где? А шо, нельзя, шо ли? — визжит Копчёный, тряся тяжёлой ржавой цепью перед совершеннолетним бугорским лицом в иномарке с «бав-вавом». Один конец цепи аккуратно, на много витков, обмотан чёрной изолентой. Это — на Земле. Я — тоже на Земле. Опять — на Земле. Прекрасный космос исчез. Уродливая земная реальность заслонила всю галактику Млечный Путь. Но ладно уж… коли я проснулся… сделаю хотя бы первый фрагмент диктофонной записи. Моя машинка возьмёт сквозь стекло? Моя машинка взяла через стекло: индикатор диктофона засветился. Лента зашуршала. Ответ совершеннолетнего представителя земной гуманоидной цивилизации на земные вопросы, беспокоящие несовершеннолетних представителей земной гуманоидной цивилизации, — зафиксировался.
   — А то, Копч! — изрёк бугор. — Слон ты педальный, вот ты кто! Цепь у тебя с изолентой! Если цепь без изоленты, отмаз клёв: гулял деточка, нашёл цепочку. Просто так. Скучно деточке было. Ни детских клубов, ни кружков, ни спортивных секций, всё — за плату, плата везде — высокая. А цепь с изолентой есть под-го-тов-лен-но-е о-ру-ди-е, со-всем дру-га-я ста-тья! Учись, пацан, пока дядька Ишак жив! Быдлом растёшь! Пех-х-хота! Чё за молодежь пошла? Вы только посмотрите на них, гражданин Ряхунков! Вы только посмотрите!
   — Э-э-э, Копч! Во-о-о! Ы-ы-ы! — взрывается хоровым восторгом вся остальная мелкохулиганская компания перед иномаркой с «бав-вавом». — Палка ещё лучше! Гулял деточка, нашёл палочку! Мы правду говорили Копчёному, дядь Ишак?
   — Ряхунков, — повторяю я. — Ря-хун-ков. Знавали, знавали мы с тобой, Коль, одного Ряхункова. Главу местной мафии.
   Кэ Фэ сорокаградусно дышит-шепчет мне в ответ:
   — О-о, Толь! Серебров проснулся, если о Ряхе вспомнил! Интересно тебе стало!.. Ряху мы пока ещё не видим, Серебров. Тс-с-с! Тихо наблюдай! А бугор у мелких — Стас Иншаков! Наблюдай, Толь, наблюдай внимательно!..
   Эге. Так-так. Совершеннолетнее действующее лицо — Ишак. Стас Иншаков. Ныне — бугор у мелких хулиганов. В школьные годы — обитатель задних парт во всех классах от первого по десятый.  Учились мы когда-то вместе. От первого по десятый. Мы все. Я, Кэ Фэ, Ишак, Ряха, Дудак, Люська, Люськин друг Жека Лягухин, Женькин друг Витя Электроник… много-много самых разных советских пацанов и девчонок. Тогда ещё — советских. Школу мы окончили в 1977 году, институты — в 1982. Помню. Забыть бы Ишака этого!.. Вот Стас вышел из чёрной иномарки с «бав-вавом» вместо «би-би», позволяя мне донаблюдать свою персону. Чёрный кожан-косуха. Особая стрижка (короткая спереди, длинная сзади: на Стасовом воротнике лежит косица, перетянутая шнурком). Штаны — бархатные. Башмаки — с толстыми подмётками. Прикид бугра. Уголовного лейтенанта этой уголовной школы кантонистов. Близкая аналогия? Близкая аналогия: дорогая дефицитная ткань-«диагональ», из которой сшита Фоксова форма в говорухинском «Место встречи изменить нельзя». Мой диктофон встал на паузу. Он всегда встаёт на паузу, когда звуки прекращаются. Умную технику делают за бугром… за границей!.. Вот плёнка опять пошла-зашелестела, вступает в спор скромно (по правде сказать — совсем бедно) одетая женщина, которая шла мимо чёрных иномарок:
   — Гражданин Иншаков! Чему вы детей учите? Стравили пацанов друг с другом, пацаны дерутся, а вы — то есть, вы и Ряхунков — пиво пьёте! Знаю, знаю!
   Из второй чёрной иномарки (с космосом на видеоэкране) является миру вторая совершеннолетняя харя. По-старинному: ряха. Лицом назвать трудно. Даже — действующим лицом. Ввиду её объёмов. Ввиду её интенсивно-красного цвета. И… ввиду прочего выражения. Как у раскормленного, наглого, давно не поротого лакея в загородном доме какого-нибудь провинциального барина «времён Очаковских». Запомню: лакей-94!.. Вот ряха подаёт первую реплику. Диктофонная запись продолжается:
   — Чеш отсюд! Застой конч! Ща отряхну твой прах с моих ног!
   — Вы на меня, Ряхунков, не кричите! — Женщина, отступая, грозит харе сеткой, а я чувствую: я просыпаюсь. Это — Ряхунков?.. У всесильного главы мафии, у Ряхункова, — сейчас такая… такая… харя… по-старинному по-лакейски молвить, — ряха?.. Ряха как главная примета внешности!.. Заодно: как имя собственное! Глав-мафиози мог оказаться чуть-чуть поприглядней! Чуть-чуть попородистей! Измельчали кадры. Естественный отбор. Ну… то есть… естественный в их кругах отстрел!.. Пронаблюдаю остальное? Пронаблюдаю, конечно же! Сна нет ни в одном глазу. Диктофон фиксирует:
   — Чеш отсюд!
   — Вы отнимаете наше будущее! Вы сманили моего ребёнка! Вы учите его… учите их… всех их… вы… вы…
   — Эй, трудные ребёнки! Кт тут из вс цнтрльнй сманенный? — Ряха швыряет в женщину банкой с пивом. Не банкой из-под пива. Нет. Фиксирую то, что наблюдаю. Жестянка, кувыркаясь, поливает дорогостоящей жидкостью вчерашний снежок между комьев грязи. Женщина делает шаг назад. Копч и остальные трудные ребёнки хохочут.
   Ишак (осуществляя высадку из своей машины) поддакивает Ряхе:
   — Совчиха ты ващэ! Ващэ совсем! Чем скорее ты сдохнешь, тем лучше для мировой цивилизации! Поняла, голова?
   Я анализирую: прикид Ряхункова и прикид Иншакова (хоть в деталях всё — похоже) отличаются в главном. Заметно отличаются. Как стандартная (выданная со складов) форма старлея Шарапова и пошитая из дефицитной «диагонали» (уворованной интендантами с тех же складов) форма Фокса. Сравниваю. Чёрный кожан? Да. Там и там. Бархатные штаны? Да. Там и там. Башмаки с рельефными толстыми подмётками? Да два раза. Там и там два раза. Но. Большое но. Весь прикид тупого глав-мафиози, Ряхункова, не способного договорить слова до конца («Чеш отсюд!» вместо «Чеши отсюда!»), — из новых магазинов «Америкэн кволити». А весь прикид говорливого Иншакова — с бурно возрождающихся («1994 год на дворе, Советского Союза вместе с ОБХСС третий год как нету, да-а-а!») старых толкучих рыков. Их чёрные иномарки отличаются одна от другой в той же самой мере. Свидетельствую! Фиксирую! Анализирую! Слежу дальше! Женщина, сделав ещё один шаг назад, растерянно замирает. Начинается немая сцена. Почти немая. Женщина успела пискнуть:
   — Сей… час… ми… ли… ци… ю… вы… зо… ву… — прежде чем у неё наступило полное онемение.
   — Гражда-а-аночка! — Ишак наиочаровательнейше оскалился. — Ваши упрёки мне малопонятны. Кулачный бой есть русский народный спорт. Точно так же тренировались ратники, которые сокрушили Мамая на Куликовом поле и немцев на Чудском озере. Мои мальчики кого угодно сокрушат. Не мешайте им. Не надо им мешать. Не надо. Лучше вы, гражданочка, пересмотрите на своём домашнем видеомагнитофоне кино «Ломоносов». Он, Ломоносов, хотел учредить российские Олимпические игры. Поднятие тяжестей… борьба… опять же — кулачный бой, гражданочка… это — спорт! Ну а спорт — это, гражданочка, что? Мир! Правильный ответ: мир! Возразить вам нечего? Нечего. Свободны. Проходите.
   Ряхунков, начав со слов «на своём домашнем видеомагнитофоне», принялся скалиться. Одобрительно скалиться. Наставник выставляет «пять» своему ученику Ишаку. В советское время я написал для «Юного дальневосточника» очерк о системе фабрично-заводского ученичества. «Наставник, воспитай учеников». Неужели Ряха прочитал мой очерк? Боже! Ряха что-то прочитал за свою жизнь?! Ох, лучше бы… да лучше бы он вовсе ничего не читал!!! Ни!!! Че!!! Го!!! Во!!! От!!! Ще!!! Лучше бы он совсем забыл все буквы!!! Такие, как Ряха, всё понимают по-своему. По-Ряховски.
   Копч захохотал ещё громче… ещё охотнее… то есть, ещё злее. Пешеходы (жильцы окрестных домов) семенят мимо, типа как бы ничего не видя — не слыша. Копч толкает одного из пешеходов. Ворчит себе под свой конопатый носик: «Понаехали тута… то есть, мля, расплодились совки… ходят по ногам мне…». Доворчал. Замолчал. Глянул на мальчика лет четырнадцати, который стоял среди трудных ребёнков. Глянув, — странно содрогнулся всем своим тщедушным копчевским тельцем. Отвёл глазёнки. Оглянулся-содрогнулся ещё раз… как будто вдруг доосмыслив всё то, что секунду тому назад успел заметить. Что же понял Копч? Я ищу ответ, наблюдая за вторым мальчиком. Тёмно-скромная куртка «Аляска». Вязаная шапочка-менингиточка со значком в виде олимпийского мишки. Лазурные «Адидас» — три полоски. Настоящие кроссовки «Адидас». Не заречный самострок. От портовых спекулянтов сразу. Непосредственно. Без посредников с толкучего рынка. В неповреждённой оригинальной упаковке. Жаль, голос — гнусав. Как у Копчёного. Диктофон фиксирует:
   — Ишак! Эй, Ишак! Ком цу мир, битте! Ты помнишь, как я обещал тебе козью морду сделать?
   — Козью… что?.. — переспрашивает Иншаков, с трудом отключаясь от темы Олимпических игр. — Как-как? Чего-чего?
   — Пусть видят люди, кем ты всегда был у Дудака! Вот для чего! — даёт Ишаку развёрнутый (как в школе учили) ответ вновь явившийся участник событий. Мишка-олимпиец на менингитке блестит: вновь явившийся участник событий кивает Ишаку, ответив… и — ждёт встречной реплики.
   — Как-как? Чего-чег… — театрально (в стиле явно заштатного театра) повторяет Ишак. Почти доповторив, прерывается. — Лягух? Ты-ы-ы?!!
   Именно не «Ты?».
   Именно вот так: «Ты-ы-ы?!!».
   С тоскливым воем.
   Я в Колькиной «Ладе» вздрагиваю от боли: Кэ Фэ ударил меня локтем в бок ещё раз. Ишак за пределами Колькиной «Лады» вздрогнул от других болевых ощущений: мальчик, привстав на адидасовские цыпочки, ухватился руками за тщательно выбритые щёки Ишака. Ухватился. Сделал рывок вниз. Буквально повис на лице Иншакова, словно на гимнастическом снаряде. Иншаков терпит. Не отбивается. Молчит. Посторонняя старушка, проходившая мимо, шепчет: «Господи…». Только тогда Ишачье безмолвие сменяется теплоходным сиренным рёвом:
   — Лягух — живой!!!
   Ряхунков галопом мчится к месту этого нового происшествия. Замирает, не догалопировав. Ошалело… э-э, нет, обалдело, так будет точнее… отслеживает, как Ишак, отпущенный на свободу, садится кожаным блестящим задом в слабо-подмёрзшую лужу со следами пива. Доотследив, Ряха выговаривает:
   — Ля… гух… жи… и… вой!.. Ля… гух… жив… ой, мля… чо будь… т…
   Мальчик с олимпийским мишкой на шапке толкнул Ряхункова в грудь ладонью. Ряхунков легко — как пустая картонная коробка — отлетал прочь. Мальчик резюмирует:
   — Слаб. Только и умеешь понты кидать.
   Рядом возник мужчина тех же лет, что и все мы (я, Кэ Фэ, Иншаков, Ряхунков, вышеупомянутый редактор «Юного дальневосточника» Фломастер…). Опишу возникшего мужчину. Дешёвые очки. (Народное название: «Аптека №103»). Кроличья шапка. (Народное название: «Второй сезон, но аккуратно»). Мятые брюки. Заношенные угги несоветского производства советских лет (когда болоньевые угги у портовых спекулянтов ещё назывались: «Луноходы»). Мутоновый полушубок без возраста (он даже в магазине, с ценником, выглядел точь-в-точь как на помойке). Это — местный жилец? Это — местный жилец и ещё один мой бывший одноклассник. Пашка Лапин. ПАЛ. Так нарёк Пашку Витя Ельков. Витя Электроник. Ельков учил Пашку переделывать советской телевизоры системы «Секам», чтобы они могли принять по забугорному каналу с кодировкой ПАЛ американские мультики. Электроник погиб. В 1980 году. Сбили их с Женькой Лягухиным пьяные идиоты на мотоцикле, когда Лягух вёз Электроника на мопеде в книжный магазин. Жалко Витю! Электроник — единственный, кого мне по-настоящему жалко из всего нашего класса… но я отвлекаюсь… а Паха Лапин уже подступил к компании трудных ребёнков, которые (матерно гомоня) созерцают бесплатный Голливуд со сценами жестокостей.
   — Уходим отсюда, — приказывает он Копчёному, беря его за руку.
   — Сам иди на… ой, Лаплапыч! Здрасьте! — шепчет в ответ трудный ребёнок, выдёргивая свою руку из его руки. — Гляньте, чо тут… гляньте… гля…
   Другой трудный ребёнок верещит с удвоенной громкостью (для обоих сразу — для Копчёного и для ПАЛа):
   — Чё гляньте! Чё гляньте! Лох ты! Это он! О-о-он! Который с Леонидом прилета-а-ал!!! Отсекаемся!!!
   Трудные ребёнки (сразу все), галопируя мимо ПАЛа, оставляют место событий. Но к месту событий (сразу отовсюду) сбегаются другие вооружённые дети. Вооружённые не крупнокалиберным огнестрельным оружием а ля Рэмбо (Рэмбо мелькнул на экранчике третьего видеомагнитофона в третьей чёрной иномарке поодаль)… но и не с голыми руками!.. Олимпийский мишка на  менингиточке блестит среди толпы. Большой толпы! Большой и злобной! ПАЛ хочет крикнуть что-то…
   Но не успевает.
   Не успевает, потеряв дар речи.
   Потеряв дар речи от изумления.
   Рядом с мальчиком в «Аляске», кроссовках и шапке с олимпийским мишкой встал другой мальчик. Похожий на Витьку Электроника, между прочим. Только без Витькиных толстых очков. Искусственно-меховая шапочка. Болоньевая синяя курточка мэйд ин швейная фабрика «Комсомолка». Синие брюки от школьной формы семидесятых годов. Чёрные полусапожки с застёжками-«молниями» сбоку. И… особая примета: весь этот скромный наряд сияет-переливается на этом мальчике удивительным кино-фантастическим блеском. Из мальчика, как в фильме с комбинированными съёмками, выходит другой мальчик. Того же роста. С тем же лицом (я ещё раз вспоминаю Электроника). Но — в серебристом космическом скафандре. Рука, обтянутая сияюще-блестящей перчаткой, произвела мах справа налево. Трудные ребёнки — пятеро или шестеро сразу, целый ряд, — отлетели в грязь. Я ждал: остальные сейчас раскроют клювы от удивления, как ворона в старой доброй советской киносказке «Снежная королева», и драка сама собою кончится, переросши в паническое бегство!.. Хоть ждал я зря. Никто не замер. Никто. Повторю ещё раз. Ни-кто. Новые бегущие ряды ребёнков ускоряют наступление.
   — Кто хотить на Колыму, подходить по одному, счас у вас в момент наступит прояснение в уму, — продекламировал обладатель серебристого скафандра.
   — Либо все сразу. Мне теперь по фиг! — добавил обладатель синих брюк от старой школьной формы… а мне стало не по фиг. Мне стало страшно. Я осознал: мальчику в скафандре, действительно, по фиг тот факт, что на него налетают сразу человек десять, а не сразу (то есть, две-три секунды погодя) — вообще хрен знает сколько несовершеннолетних человек. Налетают. Отлетают прочь (после ударов блестящих перчаток). Валялся в мёрзлую грязюку. Кричат. Кричат по-детски жалобно. Как малыши, которых вдруг жестоко обманули: вместо привычной и привычно-ожидавшейся конфеты сунули… э, нет, нет, даже не простую пустую бумажку… а, как минимум, нечто жгучее, раскалённое, бьющее высоковольтным током!.. Крик натурального ужаса! Крик натуральной обиды!
   ПАЛ не мог ни шагу шагнуть, ни даже рукой или ногой двинуть. Когда его кроличья шапка, словно бы оживший зверёк, соскочила с его головы, — он не смог поднять шапку. Спас ПАЛа Кэ Фэ. Колька толкнул Пашку к чёрной машине. К «Ладе». К своей «Ладе», в которой сидел я. Пока Пашка лез ко мне на заднее сиденье, Кэ Фэ исчез из поля моего зрения. Исчез и вернулся. Вернувшись, — открыл дверцу и усадил на переднее сиденье двух мальчиков: того (в тёмной ««Аляске»), и этого (в синей курточке). Крикнул на обоих повелительно, бросая шапку Пахе Лапину:
   — Сиди, Лягух! Держи Электроника!
   — Фуфел? — сиплым голоском отозвался мальчик в «Аляске». — Коля Фефилов?
   — Сиди, Жек! Сиди! Держи Витьку! Я, я это, я! А вот это — ПАЛ собственной персоной, он тоже постарел на четырнадцать лет!.. Пашка, не выскакивай! Ты, гражданин корреспондент, держи Пашку! Взлетаем! Едем!
   «Лада», делая сто километров в час, улетела прочь от толпы трудных ребёнков. От толпы трудных детей. Избитых. Едва поднимающихся на ноги в кольце нетрудных взрослых (моментально собравшихся зевак, то есть). Иномарки (все три враз) испарились куда-то. Центр кольца вновь пустовал. Мальчик в скафандре исчез. На грязи остались только две цепочки следов: в обыкновенной обуви мальчикового размера и в тех космических башмаках. Хотя (сказал мне кто-то знакомый дня через два) следы тоже испарились. Те и те. Сгладились. Исчезли.
   
   
   
   2. Тайное становится… ну, начинает становиться явным
   
   Опишу дачу Фефиловых. Дощато-фанерное сооруженьище величиною с виллу. Дощато-фанерное и о-о-очень сильно обшарпанное, но… масштаб, масштаб, ещё раз величина!.. Плюс шесть соток сплошной клубники. Не укрытых в этот раз на зиму. Брошенных во власть судьбы и климата. Сотки (во времена СССР) оплатили-обеспечили Фефиловым-старшим эту чёрную «Ладу». И ту кооперативную квартиру, в которой живёт Кэ Фэ. И этот дефицитный мебельный гарнитур, который сейчас рассыхается на даче. И этот цветной телевизор, который пылится рядом с гарнитуром. А ещё — три поездки за границу. Нет, четыре поездки. Либо даже пять. Плюс всё шмутьё один наряд другого круче, в котором спившийся раскисший Колька прилично выглядит до сих пор!.. Кэ Фэ, выбравшись из-за баранки на грязь перед фамильной фазиендой, был уже пьяным. Ещё раз пьяным. Пивно. (Первый раз был: водочно). Хлебал-добавлял Колька всю дорогу. Я всю дорогу сжимался в комок и втискивался в спинку заднего сиденья рядом с ПАЛом, ожидая «стыковки» с идущими навстречу лесовозами, проклиная нового мэра с его внезапным разрешением на проезд крупнотоннажных автомобилей по единственному более-менее приличному шоссе, но (при всё при сём) из самых последних сил надеясь на мягкую высадку. Мягкая высадка состоялась. Мы доехали живыми. Уф! Продолжаю наблюдать ситуацию для репортажа… мне по-прежнему страшно… и не по-прежнему интересно! Удрать в нужный момент я смогу. Рядом — лес, за лесом — вышеупомянутая трасса, по которой ходят, уворачиваясь от лесовозов, еще не упомянутые рейсовые автобусы. Чуть дальше — железная дорога. Удеру. Как только пойму: что же здесь происходит?!!
   — Добро пожаловать, уважаемый Николай Алексеевич! — пригласил сам себя Кэ Фэ, как Карлсон в ещё одной старой доброй советской киносказке. Отомкнул правой рукой замок на входной двери. Подстраховал левой рукой Пашку ПАЛа (который еле ноги волочил, обвисая у Кэ Фэ на плече). Добавил: — Ну… вы тож заходите!..
   Оба мальчика — в «Аляске» и в «Комсомолке» —  вняли Колиному призыву. Я, оглядываясь на них, как на привидения, замкнул колонну гостей и ещё раз глянул в сторону леса, за которым сияли огни над трассой. Удеру… но сначала пойму, что же тут… продолжается. Началось оно давно. По всему судя.
   — Дети… — всхлипнул ПАЛ, когда Кэ Фэ усадил его на старый диван в старом доме. — Мои дети остались у Ишака с Ряхой…
   — Так надо, Пашок! — возвестил машино- и даче-наследник Кэ Фэ. — Помнишь анекдот? Вышли из последних дверей менты и всех спалили, как старую мазутную телогрейку. Но не менты. Естественный отбор вышел. Начался. Естественный отбор — страшнее, чем Прибрежное РОВД: он взяток он не берёт! — (Кэ Фэ гыгыкнул, давая понять, в каком месте следует оценивать остроту фамильного юмора).
   — Там не сказки!.. — пробормотал ПАЛ. — Там, извините, реальность!.. Там дети!..
   — Там дети?! — левой рукой (пока правая шарила по стенке, отыскивая выключатель) всплеснул в воздухе Кэ Фэ. — Там чмо мелкое! Некому было их в роддомах планомерно душить, вот и жду я теперь, когда ж они сами друг друга стихийно-эмоционально перережут! Это… ну, как… ну, Леонид мне совсем недавно объяснял… это же… ну… как ветки с деревьев опадают! — (Кэ Фэ просиял от своей памятливости). — Ты видел, ПАЛ, как весной с деревьев валятся плохие ветки? Деревья сбросили лишку древесины. Возьми те ветки, пожалей, спаси, поставь в водичку… а из них распустится уродство какое-нибудь. Полудохлое. Прав Леонид. Прав. Знает. Он царём в Спарте был. Где уродов мочили сразу после рождения. Результат? Результат: смотри фильм «Триста спартанцев». Сказка — ложь, а в ней — намёк. Да и не ложь там. Персов Леонидовы спецназовцы всяко тормознули.
   — Мои дети, Кэ Фэ! Учащиеся лицея информационных технологий! — тоном человека, вынужденного переводить с русского на русский язык, повторяет ПАЛ (для трудных ребёнков Ишака: Лаплапыч). — Не пэтэушники какие-нибудь. Их заставили. Их запугали. У них нет денег, чтобы откупиться.
   — Разве в деньгах счастье, ПАЛ? — ворчит Кэ Фэ, торопливо запирая входную дверь изнутри. — Когда мужик без царя в голове… без ума, то есть… усади ты в Москве на престол хоть семерых царей, толку нигде не будет! Ермолай говорил! Он, правда, совсем пацан был, когда началась Семибоярщина… эта… которая… ну, когда бояре Василия Шуйского гэкэчепокнули… но Ермолай всё лично видел. Он — не глупее Леонида. Только на вид — мужик-бородач. Пушкинский лицей из твоих пацанов не сросся. Не срастётся. Твои пацаны одно умеют… жрать да… не одно, а два, то есть… второе — это баловаться!.. Расслабь духовные мышцы, Лаплапыч. Такой удар легче держать, расслабив мышцы. Мне Ишак советовал. Я — советую тебе. По школьному дружбанству. «Встреча школьных друзей на осенних каникулах, в зале — флаг и плакат «40 лет Октябрю»!». Помнишь папины стихи из газеты «Тихоокеанская правда»?
   Кэ Фэ уложил Пашку на дачный диван и задвинул фанерные внутренние ставни всех дачных окон. Мальчик в «Аляске» щёлкнул выключателем, которого так и не нашёл Кэ Фэ. Мигающий дачный свет загорелся. (Шалят фазы в сельской районной электросети!). Дача была обставлена, как городская квартира, только все вещи — телевизор, диван, шкафы, стол, люстра — были старыми, обшарпанными, пыльными. Плюс беспорядок. Который ещё раз говорил о второстепенности обстановки. Дорого платил Колькин папан за это за всё, пока это всё было новым…а сейчас… э-хе-хе… правду, правду говорила мать Женьки Лягуха пятнадцать лет назад, когда Женька Лягух ещё был жив: «Передоз — во вред, передоз по деньгам — особенно»! Хорошие новые вещи тут  тоже ветшают. С зеркала свис, желая упасть, пыльный портретик Высоцкого. Читатель помнит такие портретики: «1980-1990. О златоустом бунтаре рыдай, Россия! Какое время на дворе, таков вития!». Я заметил, что слово «бунтаре» свежим фломастером сквозь пыль исправлено на «блатаре»… а мальчик в куртке «Аляска», внимательно рассматривая плакатного Высоцкого, поглядывает и на Кэ Фэ, который в это время извлёк из-за книжных полок громадную сумку. В сумке (народный термин 1990-х: «Мечта оккупанта») имели место быть газовая мини-плита, одеяло, термос, бутылки, консервы. Кэ Фэ отдал одеяло Пашке. А всё прочее разместил на обеденном овальном столе, по ходу возвещая в дачное пространство:
   — Вот моя фазенда! Вот мой дом родной! Тут я тишусь от Люськи, когда заедает семейный быт! Люську помнишь, Лягух? Такой же электровеник. Хоть где от неё заначку прячь, — все заначки находит. Только разжирела в разы.
   — Фазенда? — повторил мальчик в «Аляске», отворачиваясь от Высоцкого. — Похож, да мало похож, прав Ермолай… а ты, Ник, до сих пор котируешься и собачируешься в приблатнённом обществе!
   — Что? Как? С кем ты сейчас, Жень, разговаривал? — Кэ Фэ натурально вздрогнул при слове «Ник». От натуральной неожиданности.
   — Ты ж любил, когда тебя называли Ником! Дудак был Дюк, а ты был Ник! — ответил мальчик в «Аляске» таким тоном, каким обычно напоминают.
   — А-а, Джек, наши детские игры на свежем воздухе за гаражами!.. — Потомственный дачевладелец вспомнил всё то, что ему тут напоминали. Перевёл дух. Вяло-пьяно махнул рукой с термосом. — Зато ты под обеими своим старыми погонялами хорошо сохранился! И как Лягух, и как Джек!
   — Ну-у…
   — А чё «ну-у», Жень? — перебил Кэ Фэ. — Теория относительности, а не «ну-у»! Знаю! У нас прошло четырнадцать лет, а у вас… при ваших сверхскоростях и вашей медицине… отсилы несколько месяцев! Когда ж ты в следующий раз на Землю прилетишь? Хватани с собою там венерианские цветочки для наших будущих земных могилок! Я на сантехфаке физику сдавал. Учил её, не учил… вопрос, конечно, интересный… но — сдавал… в отличие от Ишака с его физспортинститутом! Парадокс Эйнштейна. Хавать будешь?
   — Что будешь? — переспросил мальчик в «Аляске», снимая шапку с олимпийским мишкой.
   — Биф мит спам. Тушёнка говяжья. Пипл должен хавать… и пипл хавает всё! Да не бойся. Не «мэйд за рекой». Собачатины в ней нету.
   — Собачатины? — повторил мальчик в «Аляске», расстёгиваясь. Под «Аляской» был свитер с Волком, героем мультфильма «Ну, погоди!». (У меня мелькнула мысль: я расстёгиваться не буду. Холодно. Пар идёт изо рта при каждом слове). — Ну, тут и жизнь… судя по вашей фене… вашему разговору! Только держись! Вовремя мы себе дальнюю командировочку выбили! На каникулах я осмотрюсь… мала-мала пригляжусь… но уж после второй четверти…
   — Ты после второй четверти ладом по-нову переприкинься, Джек! — велел Кэ Фэ, зажигая газовую плиту. — Переоденься. Шпион должен выглядеть более местным, чем абориген.
   — А-а, Фуфел… то есть, Кэ Фэ!.. Сойдёт!.. Половина прохожих на Карлухе до сих пор в «Алясках»! — подал голос второй мальчик, до сих пор безмолвствовавший на диване рядом с ПАЛом.
   — В китайских и турецких «Алясках», Вить! — Кэ Фэ кивнул несколько раз (с каждым разом — всё ехиднее и ехиднее). А Карлухи больше нет, Мурамурка называется. А свитеров с Волком давно уже ни у кого нет… и кроссовок «Адидас»… настоящих адидасовских «Адидас», не китайских!.. — продолжал Кэ Фэ, вспоминая, какое место должен занять спичка, которой он зажёг газ. — Ведь Лягух с Ряхи… с Ряхункова настоящие «Адидас» антинадел! В восемьдесят девятом! Правду говорю, Вить? Правду, правду говорю!
   — Антинадел? — Мальчик в «Аляске», переспросив это, вдруг перестал улыбаться. Витька привстал с дивана и замер.
   — Чё, Электроник, я статью Джеку зря шью?.. — Кэ Фэ бросил, наконец, спичку в пустую стеклянную банку с полуободранной иноязычной этикеткой. — Тэ лад! Все пацаны об этом знали! Ряха ведь всех одинаково манал своей хвастнёй, от меня до Димки-бичонка включительно: «Я да я, я резинки жую, папан у меня — как тот гусь из анекдота — каждый год в загран летает и всю семью с собой берёт»!.. Мы, Фефиловы, ездили за тряпьём в Болгарию, деньгу на путёвки собирали по году, по два, по три, а Ряхунковы… падлы номенклатурные… и, когда Лягух Ряху опустил, Лягух у нас героем сделался! Посмертно. «Эх, Джека на них, мажоров, у нас больше нету! Был бы Лягух жив… он бы их... он бы!..». Пролетарское происхождение! Характер! «Без папаньки Женька рос, всяк мальца порадует, кто отсыплет папирос, кто винца накапает! Женька, ты дошутишься, Женька, ты доскачешься!» — (Потомственный дачевладелец принялся наигрывать пальцами одной руки на воздухе, как на струнах гитары).
   — Посмертно? — переспросили в один голос Женька Лягух в «Аляске» и Витька Электроник в синей «Комсомолке». Да. Лягух и Витька. Я их окончательно узнал. Оба — точь-в-точь такие же, какими я знал их до 1980 года.
   Они погибли в 1980 году.
   Я окончательно узнал их… и ощутил: мне слегка поплохело.
   — Тэ лад, тэ лад! Хва! — Левая рука Кэ Фэ, окончив играть воздушную музыку, подрегулировала газ. — Садись, Джек, пей, рассказывай, где ты четырнадцать лет изучал космические науки!
   Сквозь входную дверь домика шагнули с веранды к нам ещё два мальчика Женькиных лет. Женькиных и Витькиных. Одеты фирменно, хотя на Ряху не похоже. Люди как люди. Те, кто одевается в одежду как   в   о д е ж д у,   а не в материальные свидетельства удачливости и общественного положения их владельца, подобные кольцам, серьгам да случайно найденным пивным пробкам в быту папуасов. Один из вновь явившихся — светловолосый, сероглазый. Второй — черноглазо-смугло-кудрявый. Словосочетание «сквозь дверь» я повторяю ещё раз. Оба шагнули, читатель, к нам не в неё. А сквозь неё. Закрытую. Запертую на шпингалет.
   — Ой, глянь! — радостно воскликнул Лягух. — Отыскали! Входите, рассказывайте, как вы до такой жизни докатились! Это — Кэ Фэ, он же Ник. Ник, не хлюзди! Это — свои пацаны: Миловид и Хамид. Из моей группы. Где я — староста.
   Кэ Фэ замер. ПАЛ, кутаясь в одеяло поверх верхней одежды, оглянулся поочерёдно на всех (на Кэ Фэ, меня, Лягуха, Электроника, светловолосого и темноволосого), прежде чем спросить устало-полусонным голосом:
   — Это они, значит, были на Связной, 16?
   — Я тож был, Паш, но раньше, — ответил Лягух, покосившись в сторону Кэ Фэ.
   — Ельков! Лягухин! Вы жестоки! — воскликнул ПАЛ. — Все вы! Да! Я рассчитываю… я надеюсь… что они там… как и Ельков здесь… никого не убили!
   — Гляну, чего там было на Связной, 16? — хрипловатым, как в 1980 году, голосом предложил Хамиду, Миловиду и Витьке Лягух. Женька Лягухин. Который погиб вместе с Витькой! Которого не должно быть на даче Фефиловых!.. Витька промолчал. Женька поднял перед собой руку в тёмном рукаве, сшитом и купленном в 1979 году. Старый сломанный телевизор «Радуга», который громоздился на старой тумбочке со старыми книгами, — вдруг заработал. Возникло изображение. Какой-то незнакомый микрорайон. Чужой двор-гектар. Другая компания трудных ребёнков под руководством других совершеннолетних дядек с прикидом от «Америкэн кволити» и под режиссурой со стороны ещё более совершеннолетних дядек с прикидом от толкучего рынка… плюс Хамид с Миловидом, которые стоят в центре живого агрессивного кольца. Главный местный агрессор (довольно-таки сильно похож на Копчёного) высказывает претензии Миловиду:
   «Как ты меня назвал, белобрысый? Ы? Ну-к, повтори! Чтоб вся наша братва слышала!».
   «Наглый раб, я назвал тебя наглым рабом, потому что ты не похож на смелого воина, воины ведут себя по-другому и на прохожих не нападают, — в меру вежливо проинформировал мальчишку Миловид, трогая рукой свои светлые волосы. — Хотя для раба ты слишком нагл. Учитель учит: лукавый раб, который ведает, что творит, но продолжает грязные дела свои, будет сильно бит. Раб, который случайно допустил провинность, будет бит меньше. Только раб, который допустил провинность, раскаялся и прекратил, будет прощён. Учи… у вас здесь говорят… матчасть… вернее, теорию! Я позволяю всем вам уйти. Я еду вскоре. Но вы уйдёте, бросив в те помойные ящики всё,   что  вы…  у  вас  здесь  говорят…  себе налабали».
   «А-а-ы! Он имел в виду её! Он её оскорбил, пацаны! Он оскорбил моё оружие!» — Копчёный-2 улыбнулся нехорошей улыбкой. Перед Миловидом взметнулась такая же, как у Копчёного-1, цепь с обмоткой из изоленты. Взметнулась… звякнула… отлетела в сторону… и до нас одновременно долетели ещё два разных  звука: щелчок, похожий на удар электроискры, и — визг Копчёного-2, похожего на визг щенка с ушибленной лапкой.
   — Классно! Мля буду! — воскликнул Ка Фэ.
   — Я не понял! Это как? — воскликнул ПАЛ.
   Лягух и Электроник встали перед Хамидом и Миловидом. Миловид опустил русую голову. Его щёки сделались красными, как в бане. А веснушки, которые (я их сначала совсем не заметил!), были на щеках, совершенно побледнели. Как рисовые зёрна. Старый телевизор, два-три раза мигнув, отдублировал весь эпизод с замедлением. (Словно в телепередачах с Олимпиады). Вот Копчёный-2 взмахивает цепью… вот Миловид быстро — даже на замедленных кадрах быстро! — приподнимает свою застёгнутую куртку «Монблан»… вот Миловид ещё быстрее снимает кожаный пояс, который был под нею… пояс разворачивается… и в руке Миловида начинает играть тремя концами плеть, оружие легковооружённого римского гладиатора-пегнитария, которую показывали в одном иностранном фильме. Очень опасное оружие. Читатель зря иронизирует! Через пару-тройку секунд грязь перед Миловидом уже сплошь усеяна модными дутыми перчатками. Кое-где появились пятна крови. Обезоруженные драчуны, приживая к себе свои ушибленные руки, слабым робким полукругом замерли перед Миловидом и Хамидом, который (пока Миловид действовал плетью) держался за его спиной. Удрать мальчишки не могли: рядом, в иномарках, пожирали взглядами живой бесплатный Голливуд совершеннолетние злые лица. Броситься ещё раз в атаку мальчишки боялись. Самый крупный из мелких хулиганов выхватил пистолет. Раздался выстрел. Хамид, сдувая с лица чёрные кудри, оттолкнул Миловида в сторону. Огляделся. Подался вперёд. Ещё быстрее, чем Миловид тогда, приподнял свою куртку «Монблан» и снял с себя пояс, который был под ней. Пояс так же развернулся. Но то была не плеть. У Хамида был узкий, очень гибкий и очень острый меч с простой, как у кухонного ножа, рукоятью. Дамасский  клинок! Я видел такие клинки-пояса в видике о крестоносцах!.. Хамид презрительно сплюнул. Кэ Фэ ещё раз воскликнул в знак полнейшего одобрения: «Мля буду!». ПАЛ издал ещё один протестующий возглас. Телевизор выключился.
   — Чё, Паш? — спросил Кэ Фэ. — Своих детишек жаль, а чужие пускай привыкают? За что боролись, на то и напоролись?.. — Кэ Фэ сделал паузу. — И верно, Лапин! Дети перестройки! Сейчас им так будет всегда! Вместо воспитания!  Воспитывать их, таких, — полный бесполезняк, надо сразу перевоспитывать методом ускоренной дрессировки!
   — Женя… — тихо произнёс Электроник. — Хорошо, что ты меня поймал и не дал мне пустить в ход моё оружие…
   Хамид сделался красней, чем Миловид. Кэ Фэ изо всех сил зааплодировал:
   — Ну, лад! Ну, хва! К столу, гости дорогие! К столу-у-у! Информацию такую надо переваривать на сытый и пьяный желудок!
   
   
   
   3. Закат солнышка вручную
   
   …Жестяные банки «Beef meat spam» пусты. Пуст стальной армейский термос, в котором недавно была варёная картошка. Кэ Фэ лопочет с удивительной для пьяных чёткостью:
   — А ещё прикол вам на диктофончик, корреспондент Столяров! Почему я — Кэ Фэ, вы знаете? Почему Пашка Лапин — ПАЛ, вы тоже знаете… во-первых, Павел Андреевич Лапин, а во-вторых, системы телекодировки «ПАЛ»-«Секам»… но вот почему на спаме… на тушёнке… отпечатана корова, а на соусе «Анкл Бэнс» — негр? Если ты плохо угадаешь, Толь, — я скажу правильный ответ! Плёнка твоя ещё не кончилась!
   — Что такое англобэнс? — живо переспрашивает Лягух. — Ну, прикольная у вас тут сейчас фенька! Переходи на русский язык. Так нам, советским людям, понятнее. — (Спросив, Лягух оглядывается на Хамида с Миловидом). — Тэ, сразумили се? До жила проводить, Мил, одвоих. До сама града. На Колькин «Жигуль» зде надежд — ноль целых шиш десятых, Колька уквасился до полного кайфа. ПАЛ и Толя-юнкор уедут с вами. Поездом. Вы их проводите… но проводите без всяких! Тэ, Хамид? Тэ, Мил?
   — Тэ, — кивает русым чубом Миловид. Лицо опять краснеет, на щеках и переносице опять становятся заметными рисовые зёрна бледных веснушек. — Оправдаю ся делом пред ты, Эвгений.
   Я встрепенулся:
   — Ой, люди, а Толя-юнкор совсем пьяненький стал, прямо как Паха, я до станции не дойду-у-у…
   Избежать выдворения!
   Остаться здесь любой ценой!
   Все хитрости разрешены, как боевые приёмы в боевых условиях… я ведь, по сути, ещё ничего не узнал… и я практически ничего из того, что смог-таки узнать, не понял…
   — Ну во-о-от!.. — Кэ Фэ, резко переходя от странной бойкости к ещё более странной сонливости, приоткрыл пальцем левой руки свой правый глаз. — Мы уквасились, Лягух же ни в одном глазу!.. Пролетарское происхождение! Ты, Жек, пил или тоже за спину незаметно лил? Теория относительности!.. Э-эх! — (Кэ Фэ из последних сил сорвал со стены гитару. Принялся бренчать по одной из трёх уцелевших струн). — Лечу в настроенье питейном! Земля-то ушла на столетья вперёд согласно теорий с Эйнштейном…
   Витька Электроник горестно усмехнулся. ПАЛ и я вздрогнули. Кэ Фэ (вернув на место бедную гитару) из последних засыпающих сил добавил во все стаканы на столе жидкость из красивой бутылки с золотом по горлышку. Излился в залапанные сии стаканы не дешёвый портвейн «Карабах» (в просторечии 1990-х годов — «Карабух»): что-то дорогое, загранично-изысканное, прозрачно-янтарное. Но… излился по-бомжевски. Брызгая на газету с цветными клише, которая изображала скатерть. Один заголовок в газете — рядом с рекламной красоткой без всего — был виден: «Новые Кремлёвскее Тайны». Именно так. Да. Всё словосочетание — с прописных букв, второе слово — с ошибкой, шрифт «Таймс». Мы вдруг замолчали. К соседней даче подрулила машина. Остановилась. Постояла, не глуша мотор… отъехала… развернулась… и, торопливо набирая ход, укатила по замёрзшей хрусткой грязюке. Пьяный ПАЛ булькающим шёпотом воскликнул: 
   — Жень! Лягух! А зачем ты вернулся? Что тебе здесь нужно? На хрена? Ты правильно сделал, когда улетел: нечего было тебе тут ловить с твоей отважной войной в одиночку против всех гадов школы №8, приводами в детскую комнату и единицами по поведению, которые по итогам четвертей превращались у Ныти Нахаловны… у Надежды Михайловны… в единицы по всем предметам! Но сейчас… Джек… ну заче-е-ем ты вернулся-я-я?..
   — Каникулы, — ответил Лягухин ПАЛу. — Осенние каникулы. Учился я — старался, мне разрешили съездить домой. А до дома добраться не могу. Сразу, еле приземлился, — на-ча-лось!..
   — Значит, там… школа?.. — подчеркнув и усилив пьяные нотки в своём недостаточно пьяном голосе (профессионализм, дорогие читатели, профессионализм, пить умею!), спросил я.
   Лягухин вытряхнул из пакета в рот последние крошки чипсов, проглотил их и солидно ответил:
   — Учиться надо, Толик-юнкор, всю жизнь! Там, в Союзе ста планет, люди всю жизнь учатся! Но школа… школа да и школа. Только все уроки одинаково интересны. Ну, все. Как здесь — труд, физра и автодело. А учителя давят ученикам на мозги совсем не так, как Нахаловна.
   — Лады! Лады! — (Я ещё раз попытался вспомнить: запасная кассета к диктофону — у меня в кармане или в редакции? Эта ведь закончится!). — Всё понимаю… одного не понимаю… не понимаю самого главного: агитация! Что за фильмы для агитации, о которых ты, Жек, говорил?
   — Не агитация, но реклама, — уточнил вместо Женьки Кэ Фэ, делая над собой последнее отчаянное усилия в попытках не уснуть. — Они Джеку типа кино показывали. Рекламу. При мне. И Джеку, и другим.  Я  тоже  заметил,  когда  мы — Лягух, Электроник,  ПАЛ,  Дудак,  Ишак  и Ряха — смотрели на разных рядах кинчик «Неуловимые мстители» в «Октябре». Двадцать пятые кадры. Фильм — двадцать четыре кадра в секунду,  двадцать пятый кадр — реклама для абитуриентов. «Поступайте в нашу школу! Там — интересно! Скорее! Набор ограничен!».
   — Двадцать… пятый… кадр… наверняка… есть… в некоторых компьютерных программах… — выдохнул ПАЛ и у меня сложилось впечатление: Лаплапыч понял больше, чем ему сказали. Профессиональное знание — при нём. Ремесло не пропьёшь.
   — Двадцать пятый кадр? Объяснитесь перед офицерским собранием, гвардии инженер-поручик Лягухин, что за двадцать пятый кадр такой! — двухсотпроцентно-хмельным голосом приказал я.
   — Элементарно, Ватсон, — пожимая худыми плечами под «Аляской», объяснил Лягух. — Кинушку или телек смотришь… что угодно… всё, что в это время крутят… но видишь всё, как ты сам бы сделал, если бы попал в экран. Ола. Но без олы. Вот, например. — Витька Электроник, понятливо глянув на Женьку и на меня, обернулся к дачному телевизору, который стоял на тумбочке с рваными книгами. Я прочёл на оранжевом корешке самой рваной: «А. Фадеев. Молодая гвардия». Телевизор загудел, демонстрируя по очереди все (то есть, обе) местные программы. Шло, впрочем, там и там одно и то ж… мчались иномарки, гремели выстрелы, слышались маты с акцентом и акцента… но всё разнообразное единообразие вдруг затёрлось, когда из середины экрана воссияло громадное оранжевое солнце. Старый хриплый динамик с удовольствием (чётко, как новый) оттранслировал песню: «Если снова над миром грянет гром, небо вспыхнет огнём, вы нам только шепните — мы на помощь придём!». Въехали в глубину солнца всадники в будёновках. Лягух подвёл итог: — Типа где-то так, Толь. Хотя наоборот. Хамид, Миловид, на исходную.
   Чернявый Хамид шагнул к двери с закрытым шпингалетом. ПАЛ вскрикнул. Хамид, полуобернувшись к ПАЛу, приподнял свою куртку. Хлопнул загорелой пятернёй по крепко застёгнутому поясу с дамасским мечом:
   — Воля объявлена! Закат солнца… говорят у вас сейчас… только вручную! — И ушёл сквозь дверь к дачной калитке. Вслед за Хамидом ушёл сквозь дверь Миловид.
   — Союз ста миров? — бойко суммировал я, чтобы не выглядеть ни испуганным, ни удивлённым. — Учёба всю жизнь? Каникулы на родине?.. Как там у вас давят на мозги, Лягух?
   — Умнее, чем Нытя, — ответил Лягух. — Незаметно. Производят воздействие. Дают тебе то, что тебе хотелось, и ты сам понимаешь: то, что тебе хотелось, — вовсе не то, что тебе надо. Но я учусь сам. Без давки. Первая четверть — вся проверка с первого раза, право выбора планеты для осенних каникул. Вот… я выбрал для осенних каникул Землю… потому, что знал: Электроник рванётся сюда! Он их до сих пор ненавидит! И Дудака, и Ишака, и Ряху!
   — Дудак сам отказался лететь вместе с вами после рекламы в кино? — вмешался спящий на девяносто девять процентов Кэ Фэ, мобилизуя оставшийся недремлющий процент. — Сам?
   — Сам! — Лягух обернулся. — Он выпрыгнул из катера через секунду после тебя, Ник! А Витька остался в катере. Стопланетцы сохранили только две атомарных копии. Мою и Витькину. Ваши копии — Дудаковскую и твою — распались на исходные атомы. Наши копии сели на мопед. Тот урод столкнулся с ними. Они хлопнулись в канаву возле дороги. Дядя Стёпа-милиционер всё нашёл.
   — Что такое ола, Джек? — еле дождавшись, пока Лягухин договорит, выкрикнул я. — В ваших тезисах значилось: ола, но без олы! А если ола, но с олой?
   — Многозначное слово, Толь, — сказал Лягух. — На едином новом языке. Ола — и мечта вообще… ну, как бы типа «я вот так хотел бы, если бы»… и — воспоминание о реально сделанных делах плюс мечта о том, чтобы повторить их ещё раз, когда станет нужно!.. С дачи не выходи. Миловид и Хамид сами разберутся. Если что. Я объяснил?
   — Да… ты объяснил, Жень!.. — (Я кивнул, стараясь  кивать  помедленнее.   Голова,   как-никак, болела. Полубессонная ночь. Плюс информационно-насыщенный вечер. Плюс… о трёх стаканах выпитых говорить будем?..). — Кто такие Миловид и Хамид? Кем они были здесь, на Земле, пока стопланетцы с них не сняли… это… э-э-э… атомарные копии?..
   — Милка дрался гладиатором в Риме, — оглянувшись на окно с закрытой ставней, про-информировал меня Лягух. — Легковооружённым гладиатором. Чтобы остаться в живых с одной плёткой против пик, стрел и всяких других острых железяк, надо было хорошо учиться! Чему он научился, — вы видели. Забыть не может. Но на Ста планетах главное — использовать все таланты. Все. В прямом значении. От слова «польза». Хамид — сын князя бедуинов. Отец погиб, когда через стойбище проехал сын халифа Багдадского, охотясь на антилоп. Хамид взял «зулькар» себе. Двуслойный клинок, который во время сильного удара как бы раздваивается. «Зулькар». «Два позвоночника». Надпись на клинке, говорю заранее: «Создатель — лучший воин, зулькар — лучшее оружие». По темам вопросы ещё? Мы тут с Витькой подумали… и я решил, что надо всех вас развезти по домам на Колькиной машине. Поезда не ходят. Что-то случилось. Едем! Собирайтесь, одевайтесь, оставляйте стол как есть! Кэ Фэ сам приберётся утречком.
   «А как вы с Витькой тут успели подумать, Жек, если вы с начала до конца участвовали тут в разговоре и никакого времени для того, чтобы думать, у вас не было?» — хотел спросить я. Но спросил вслух совсем другое:
   — Хочу уточнить! Цитирую: «С дачи не выходи. Миловид и Хамид сами разберутся. Если что». А… что если?..
   — Отпадает. — Лягух махнул одной рукой и другой рукой надел шапочку с олимпийским мишкой. Электроник надел свою искусственно-меховую шапочку. Зазвенела старая хрустальная посуда, сыплясь из старого серванта сбоку от них. Сервант свалился. Из двери без дверного полотна, которая была за сервантом, выскочил крепкий парень в чёрном кожане и чёрной маске (чулке-капрон с дырами для глаз). Остальные детали костюма показались мне не существенными. (Хоть критики часто иронизируют над нами, авторами, когда мы даём неполное описание костюмов: дескать, при чёрном кожане и в чёрной маске, но — без штанов, без носков, без ботинок). Перед нами качался пистолетный ствол. Ствол был — самая существенная деталь экипировки нового действующего лица.
   — А-ы-ы! — глухо провыл парень.
   — Не отпадает, — вздохнул Лягухин.
   Витька Электроник шагнул к парню в кожане. Из Витьки Электроника — совсем как во время микрорайонных событий! — вышел второй Витька Электроник в комическом скафандре. Стрелок стрельнул. Второй Витька Электроник вскинул руку в серебристой перчатке. Красноватый луч — трассер летящей пули — ударил в перчаточную ладонь. Пуля отскочила. Стрелок так же подставил свою пухлую розовую руку под свою собственную пулю. И — завизжал Итог получился совершенно неожиданный. Такой итог, какой должен был (в общем и целом) получиться по всем правилам… но которого парень, чувствуя за своей спиной непрошибаемые авторитеты многих «авторитетных людей», и многих просмотренных видеофильмов, — не ожидал. (Думая: всё произойдёт в порядке исключения. Как и раньше проходило. Но надежды рухнули). Жирная мясистая ладонь пробита насквозь. Хлещет кровища. Парень пятится назад  в дверь. Натыкается на сервант с посудой. Снова визжит. Падает. Визжит в третий раз: ещё громче. Сонный Кэ Фэ бубнит сквозь свои грёзы — «Разрывная пуля была, пораскинул мозгами Штирлиц…» — и, вдруг проснувшись, верещит  в один тон со стрелком.
   — Что это? Что это? — повторяю я.
   — Ола. Витькина ола. Я объяснил? — спокойно откликается Лягух, наблюдая, как ставня окна в соседней комнате падает на пол и в окно лезут к нам двое других стрелков-здоровяков (ещё не пострадавших).
   К здоровякам подошёл мимо меня Электроник в скафандре. Взял их серебряными руками за чёрные маски вместе с лицами. Рывком поднял обоих над собой. Размахнулся ими. Ударил спинами об потолок. Отпустил. Дело довершилось по воле закона всемирного тяготения и прочих естественных законов. Звук падения двух тел… вопли… топот ещё чьих-то ног в соседней комнате… бросок Хамида с зулькаром и Миловида с плетью… крик Лягуха («Пацаны! Без жертв!»)… всё это случилось наяву. Не в фильме. Не в игре. В реальной реальности.
   Читатель понял, отчего я не убежал?
   Оттого, что ноги мои вдруг онемели.
   Обе сразу.
   — В них никого нет, — объявил Электроник-второй. — Это упрощает мою работу. Они уже там.
   — Скорее всего, — согласился-кивнул Лягухин.
   Все остальные (в том числе Миловид и Хамид) промолчали… но молчание у всех было разное.
   
   
   4. «Заочного отделения?».
   
   …Мы с Фломастером — Эдькой Фломом — побывали у ПАЛа в лицее компьютерных технологий всего разок. Но недавно. Год назад. Когда ЛКТ торжественно открывался. Я помню всю обстановку. Множество специальных компьютерных столов. Множество компьютеров на этих столах. Не старые Ай-Би-Эм-совместимые «ЕС-1841» «Мэйд ин Ю Эс Эс А» последних лет существования «Ю Эс Эс А»: новенькие, чистой породы, «Ай-Би-Эм» «Мэйд сами знаете где»! На таких машинах можно вычислять орбиты космических тел!.. За компьютерными столами сидят мальчишки среднего школьного возраста. В проходах между компьютерными столами толпятся — учась, наблюдая, сочувствуя, завидуя, ожидая своей очереди подавить на кнопки компьютерных клавиатур и «мышек», — мальчишки младшего школьного возраста. Слышны оживлённые диалоги. Слушаю? Запоминаю? Если диктофон возьмёт и плёнка не кончится, — записываю? Ох, была бы видеокамера! Дорогое… ну о-о-очень дорогое… а притом о-о-очень нужное удовольствие! Разориться на модель средних параметров? Без новой-то шубы прозимую как-нибудь (в очередной раз) а вот журналистская видеокамера…
   — Здрасьте, Лаплапыч! Вы прикиньте! — заорал один из лицеистов. — Вчера я нашёл планетку, золота не меряно, биология всякая, а осьминоги такие на меня ка-ак… мля буду! Восемь кораблей! У арахноидов спецэффект уматный, подпускаешь осьминога ближе и прессаешь кею «Контрол». Я файтал за арахноидов. Плохиша сразу волной смывает. И гавканье тако-о-ое по всему ко-о-осмосу… кру-у-уто!..
   — Слушьте, Лаплапыч, зачем тут жёлтая пирамидка? Я дошёл, а она, такая, не открывается. Чё там надо поюзать, чтоб открылась? Магию? — зазвучал другой лицеистский голосок.
   — Ты дура, Европа, выражались в Древней Греции! Я всё скажу тебе вместо Лаплапыча! Жёлтые пирамидки сами магию дают! Гунн рассказывал: надо войти, забедить там одного такого урода и сломать одну такую хреновину! — ответил ему третий.
   — Какую? И войти как? — уточнил четвёртый.
   — Ты уши компотом моешь? Косточки выковыривай! Никто сам не ходил, говорю, нам Серёга Гунн рассказывал, у него у нас дома «тройки» ап-грэйтанные, пинками ускоренные, там памяти не хватает, эта игрулька у нас не шуршит! — объяснил пятый.
   — Ну, купили бы память, как Серёжка Гунн! В чём проблемы? — удивился шестой. — Пять баксов… и нет проблем!
   — А вы знаете, что в «Лайон-кинге» надо говорить такие волшебные слова? — спохватился четвёртый, уводя разговор с малоприятных для себя баксовых тем на темы более приятные.
   — Ыгы. — Пятый кивнул русой, как у Миловида, головой без чуба. Стриженной наголо. — Знаю. Гунн рассказывал. Ща вспомню и скажу.
   Мелькают, сменяя одна одну, картинки на мониторах компьютеров. Нигде не вычисляются орбиты космических тел. Везде уничтожаются из всех видов космического оружия инопланетные флотилии. Вариант: расстреливаются рогатые монстры, которые разлетаются на красный фарш, встречая под мрачными сводами своей пещеры некий огненный луч, который выбивается из некоего золотого орла внизу экрана… извиняюсь, не экрана, а компьютерного монитора, экраны — только у телевизоров. Вариант: взрываются здания с большими красными звёздами на крышах, по которым осуществляет уверенное бомбометание самолёт с чёрными крестами на плоскостях. Вариант: движутся между гор, дол и лесов рыцари, похожие на шахматные фигурки, чтоб навстречу им выезжают другие рыцари, вспыхивают трудночитаемые готические буквы и начинается своё побоище: тяжеловооружённые воины вот-вот сшибутся в бессмысленной и беспощадной схватке с другими тяжеловооружёнными воинами, легковооружёнными дикарями, вообще не вооружёнными — но зато рогатыми-клыкатыми — драконами, ожившими покойниками-зомби (у которых особые примороженные взгляды и кроваво-липкие руки — страшнее всех видов вооружений, включая даже ядерные)…
   — Подлюсь! Ты где, Подлюсь? — зазвучало из-за самой большой машины, где играли сразу двое: братья-близнецы, неотличимые друг от дружки. — Как тут кнехтов прикупить? У него, у красного вождя, — много кнехтов, у меня, у синего вождя, — абыдно, да!
   — Ты должен иметь большой лидершип, кнехты сами придут, — ответила обоим близнецам худенькая девочка с причёской «жеребячий хвост» под цоканье своих клавиш и рёв своих монстров. — Кнехты, в переводе: рыцари. Кого уважают, к тому идут. Я её сломаю. Поставлю тебе, для разгона, лидершип миллион.
   — Чего поставишь? — спросили одинаковые голоса близнецов.
   — Ты на уроки английского языка спать ходил или английский язык изучал? Лидершип! Авторитет! — просветила Подлюсь их обоих.
   — Ты сама авторитетом заделалась? Счас как врежу! — вознегодовали оба близнеца.
   — По-честной её не пройти, — материнским тоном информировала их Подлюсь. — Выпадайте из игрульки в систему, я вам диск-эдитором миллион впишу. Да сходите к тому ду… в общем, к Мишке, заберите у него со старой глючавой еэски протектед мод. С протектед модом ваша игрулька зашуршит уматно.
   — Чё такое протектед мод? — спросили близнецы.
   — Ко-о-ол-хоз! Протектед мод, защищённый режим, программуля такая, мы её из одной игрухи сграбили! Можно дополнительную память не покупать, деньги на пиво экономить, всё при обычной недополненной памяти уматно шуршанёт! Учитесь, пока я живая! — объявила Подлюсь.
   За крайней маленькой машиной с тусклым чёрно-белым монитором колдовал ещё один молодой человек Женькиных, Витькиных Миловидовых и Хамидовых лет: бежали по серому экрану белые строчки математических символов. Миловид удивлённо взглянул на Женьку. Женька торжествующе взглянул на Миловида:
   — Тэ-тэ, Мил, ныне разумеешь ли, чего для Витька сюда каждый вечер летает! Успел ты исчитать, каково сей юн наваял там? Тэ-э!
   Миловид, было, начал отвечать… но к старой машине уже шли близнецы в сопровождении Подлюсь. Все трое — младше того молодого человека. Но все — наглее в тридцать три раза суммарно.
   Паша ПАЛ… он же Лаплапыч, стоя рядом с нами, опустил голову в кроличьей шапке.
   — Мих! А Мих! Глобалишь? Ну-к, выйди, надо протектед мод с твоего диска взять! — прозвучало, разложенное на три голоса, единое деловое предложение.
   — Я в процессе, — продолжая колотить по клавишам, отвечает Мих. Торопится, делает ошибку. Машина пищит и выделяет её чёрными буквами по серому фону. Мих начинает вводить поправки, нервничает… а над ухом гудят три голоса.
   — Чё ты трудный такой, Михайло? Дай! Ну дай, ы!
   — Зачем вам защищённый режим? Что вы с ним будете делать?
   Ещё одна ошибка. Старая слабая машина опять пищит.
   — Нужен.
   — Игрушку запустить?! Важен сам процесс?!
   — Ну зачем же вот так, Мих? Это тебе важен сам процесс! Ты засэйвался?
   — Что?
   — Говорю: текста свои записал? Ну, кто не спрятался, мы не виноваты!
   Один из близнецов, перевесившись через плечо Миха, нажимает какие-то клавиши. Вычисления исчезают, появляются какие-то другие мигающие буквы. А-а, я вспоминаю, ведь мне объясняли тогда для репортажа: перезагрузилась операционка. Операционная система. Работавшие программы стёрлись. Машина начала всё с нуля.
   — Ты что? — кричит Мих таким голосом, как если бы близнецы и Подлюсь убили его любимую аквариумную рыбку.
   Миловид оглядывается на Лягуха. ПАЛ произносит, как Лягух на даче:
   — Без жертв!
   Близнецы и Подлюсь никого, ничего не услышали: как будто нет здесь никого рядом с ними ни разу. Подлюсь уверенно колотит по остальным клавишам. Трудно ей действовать вот так, через плечо Миха перевесившись, но Подлюсь, видимо, входит в число тех, кто трудностей не боится. «Лучше нету дороги такой, всё, что есть, испытаем на свете, чтобы дома над нашей рекой услыхать соловья на рассвете. Комсомольцы-добровольцы…» — почему-то вспомнил я. Второй близнец… или нет, первый близнец суёт в щель-дисковод дискету на три дюйма: чёрный квадратик с хромированной железкой сбоку. Дискета не лезет. Близнецы восклицают в единой на двоих классовой ярости:
   — Ну, мля, у Михайлы ещё и старый дисковод на пять дюймов презент! Кто щас юзает такие? Село-о-о!.. Гунн, привет! Ты чё, Серёга?
   Рядом — задев Миловида и еле не свалив эту маленькую старую машину, — пробежал некий (по-Миловидову назвать) юн в дутой синтепоновой куртке. В дутой синтепоновой перчатке (одной из двух положенных перчаток, поскольку рук у него две). В дутых сапожках-уггах и в шуршащих синтетических штанах от горнолыжного костюма. Но — без шапки на голой выбритой голове. И… с расквашенным носом. Из носа течёт кровь. Юну до этого, видать, слишком мало дела: он уже — перед той большой машиной с цветным монитором, где с большого нового диска «винчестер» крутится игра для двоих игроков. Юн отталкивает обоих новых монстроубийц (которые мигом сели за игру, едва близнецы отвлеклись). Юн так же — перевесившись через чужое плечо, — ударяет по перезагрузочным клавишам. Картинка с большого монитора не исчезла. Я вспоминаю: вот оно, проявление вышеупомянутого протектед мода, хитрой программки, перехватывающей на себя управление всей памятью машины, чтобы компьютер откликался на воздействия извне постольку, поскольку ему разрешается новыми протектед модными командами! Юн, взвизгнув («Ну, мля…»), нажимает кнопку выключения электротока. Монитор гаснет. Ещё одно нажатие кнопки. Монитор вспыхивает вновь. Картинка с чудовищами — на месте.
   Лицеисты — все, кто видел это хоть уголком глаза, — вскрикивают.
   Такого быть не может!
   Ведь — сейчас, в 1994 году, говорят — против лома нет приёма! Без электропитания все программы (игрушки — в том числе) замирают на дисках в виде безмолвных электронов! Это знает каждый! Это — азы! Чтобы знать азы, не обязательно даже входить в Лаплапычев лицей компьютерных технологий, а они учатся в лицее компьютерных технологий вот уже второй год!..
   Юн Серёга Гунн выдёргивает штепсель из розетки. Втыкает вновь. Радостно вопит: монструозной игрушки на мониторе нет, есть белые простые буквочки, идёт перезагрузка! Возникли окошки со списком программ. Отыскав нужную программу, Гунн выделяет её нажатием какой-то клавиши. Со всех сил бьёт по какой-то другой клавише. «Сейчас начнётся удаление отмеченных файлов», — соображаю я. Новые игроки вопят дуэтом:
   — Серёга!!! Ты чё, Серёга!!!
   — Вот чё! — растопырив свою липко-мокрую (как у зомби в той игрушке) окровавленную пятерню, визжит Гунн. — Где у вас тут остальные стрелялки? Куда вы их попрятали? Чё молчите? Щас винт форматну по-быстрой! — Новые игроки отшатнулись в ужасе. Я вспомнил: «форматнуть винт» — удалить с диска всю информацию… причём —  так, что ее потом фиг восстановишь!.. Гунн повторил, брызгая красными слюнями во все стороны: — Вот чё! Вот! Живёте, не приходя в сознание! Лохи! Совки перекрашенные! Не игрались в такие игры, э? Не знаете? Вот пещера с монстрами, приходит герой, весь из себя крутой такой, и начинает их мочить, а они его — не могут, он в предыдущих квестах магию набрал — десятый уровень, и армора у него крутая, и всё такое там ващэ… убили — ладно, перезапустил игрулю — и опять живой… а   тут   всё  —   наоборот!   Поняли?   В с ё  — н а о б о р о т!
   Нужная клавиша втиснута в клавиатуру Серёгиным пальцем с  запёкшимся кровавым следом от плети. Гибнет игра-стрелялка. Самый большой лицеист ворчит:
   — Понятно объяснил…
   Гунн оборачивается в его сторону. Но смотрит не на него, а на оргстекло, которое отделяет машину для двоих игроков от соседней машины. К оргстеклу приклеен липкой лентой портрет самого Гунна. Фон — из какой-то стрелялки: полуголый воитель с арбузными мускулами. Лицо — из реальности: сканированное изображение. Топорщится причёска-ёжик. Торчат уши. Торчит вздёрнутый нос, к которому полагаются скромные, как у Миловида, веснушки (которые в реальности есть… но с изображения удалены). Лицо на портрете — как у героев зарубежных фильмов или написанных за тем же рубежом стрелялок… а потому — неестественное. Гунн саркастически улыбается своему второму «я». Срывает портрет. Мнёт бумагу обеими руками (скинув, предварительно, со второй руки надорванную перчатку). Орёт, трудно переводя дыхание:
   — Зажигалку… дайте!!!
   — Чё?.. — шуршит ответ со всех сторон. — Спички есть…
   — Спи!!! Чки!!! Се!!! Ло!!! Вы!!! На!!! Воз!!! Но!!! Е!!! — воет Гунн (как спринтер, подвернувший ногу перед финишем, который для бегуна не только желанен, но и уже близок). Хватает спички. Пытается поджечь своё второе «я». Руки трясутся. Портрет нехотя загорается. Ленивый огонь лижет готические, под европейскую старину, буквы (а они корчатся, прежде чем исчезнуть):
   __________________________________
   
   Каждый человек, появляющийся в твоей жизни, все события, которые с тобой происходят, — всё это случается с тобой потому, что это ты притянул их сюда. И то, что ты делаешь со всем этим дальше, ты выбираешь сам.
   Ричард Бах, USA.
   ___________________________________
   
   — Чё такое с Гунькиным? — бормочет один из близнецов. — Докурился?
   — Доигрался! — отвечает обоим близнецам Михайло, который вновь пытается заняться своими прерванными вычислениями на маленькой машине. Голос молодого человека дрожит от близких слёз, хоть молодой человек и придал ему обычную для этого круга равнодушно-ленивую интонацию, которой можно произнести и похвалы, и гадости (всё прозвучит одинаково). — Неужели хоть один из семейства игрунковых что-то понял?..
   — А мне Серёгу жалко, — сказала Подлюсь. — Суровы жизненные школы, как шутили в том видике, надо проходить эту школу заочно. Не получая лично удары по личной морде. Дураков типа Гунна всегда жалко.
   — Чё? — буркнул Гунн. — Ну-к, объясни! Ну, объясни, тебе ничё не будет!
   — Сказали люди — «Серёга, там стена, она твёрдая», вот и нечего биться об стену личной мордой, чтобы лично убедиться, какая стена твёрдая в натуре, — объяснила девочка.
   Гунн на сей раз промолчал… ничего не сказал… и, секунду-другую выждав, молча бросился к другим компьютерам, чтобы принести смерть другим игрулькам-стрелялкам.
   — У тебя на дискетах всё это презент? — шепчет один близнец другому.
   — Вроде бы… — цедится ответный шёпот.
   — Тьфу! Я серьезно спрашиваю, а у тебя «вроде бы» да «вроде бы»! Живёшь, не приходя в сознание!..
   — Я жесток, Паш? Я жесток? — спрашивает тем временем Лягухин. — Кстати, чтобы все знали: во многих компьютерных программах есть свой двадцать пятый кадр.
   Кто-то из лицеистов переспрашивает:
   — Двадцать пятый кадр?
   — Э, таэ! — восклицает Лягух, отвечая. — Перевод из классного старого фильма додумался, поздравляю! Сто первая планета, чтобы все знали, раньше нас усекла, как можно по-другому использовать двадцать пятый кадр. У нас — приглашение на учёбу, а у сто первых — учёба как таковая. Типа заочное отделение факультета гадостеделания без отрыва от делания гадостей по месту прописки…
   — Слово ложно «использовать» зде, — возразил Миловид. — Пользы тако никому никоей не ес ничтоже. Вред токо.
   — Моментик, моментик, господа лицеисты! — закричал Паха-ПАЛ. — Хва страдать ерундой, то есть дополнительными тренировками в ущерб основным программным! Время — позднее!
   — Дык ведь каникулы у нас! — возразили господа лицеисты. — Домашние задания делать не надо!
   ПАЛ опять умолк.
   — Эй, крутые юзеры! — сказал Лягух, всем сразу. — Гляньте в окно! Крутая тачка там припаркована, ы-ы?
   — Крутая тачка, ы-ы! — бросившись к окну большого зала, возопили сразу десять или двенадцать голосов (в том числе девочкин). — Мне бы такую!
   — В чём проблемы? — сказал их спинам Михайло. — Эн штук баксов… и проблем нету.
   — Заткнулся, ты!.. — Гунн, зло и резко обернувшись, замахнулся на Михайлу правым кулаком с запекшейся кровью на суставах.
   — О, зачем же вот так?.. — Михайло пожал узенькими плечиками. — На правду нельзя обижаться.
   — Ты давно обурел? — зазвучали злые голоса со всех сторон (девочкин — тоже). — Ты чё обурел? Крутой стал или бегать науч…
   Паха-Лаплапыч кашлянул. Вопросы прекратились. Отовсюду сразу. Паха задал Женьке свой вопрос в тишине:
   — Ты приехал к кому-то конкретному?
   Женькин взгляд обошёл есть зал и остановился там, где Михайло, домыв тряпкой пол возле машины, где были кровавые брызги, садился за свои вычисления:
   — К нему.
   Тишина оказалась недолгой:
   — У-у-ы! Эй, дохляк! Мишка на сервере! Какие люди к тебе ездят! На каких тачках! Гляди!
   Женька прервал сразу всех:
   — Остальные пока свободны.
   Разговор Лягуха с Михайлой был для меня еле слышен — я отошёл к дверям, ведущим в коридор и пропускающим из коридора хотя бы слабое дуновение хотя бы относительно свежего воздуха. Мозги мои настоятельно требовали абсолютно свежего. Ну, хоть так!.. А кассета в диктофоне кончилась. Буду запоминать сцены и диалоги (формулировал Остап Бендер) как «до исторического материализма». Сие возможно и на расстоянии.
   — Да, эта школа существует, — сказал Лягух, осторожно щупая Михайлино лицо. — Нитка какая-то повисла. От тряпки.
   — Приём ещё идёт? — спросил Михайло, отстраняясь от Лягуха.
   — Идёт. — (Лягух взглянул через плечо). — Электроник! Ты где, член приёмной комиссии? Ты где?
   Подошёл Витька Ельков. Достал из воздуха и нацепил на переносицу какой-то странный предмет. Особенно странный — в компании со скафандром, который вновь был на Электронике… с серебром комбинезона, яркой полоской датчиков на груди, непонятной светящейся надписью на рукаве… хотя предмет представлял из себя очки. Обыкновенные очки. Ну, не совсем обыкновенные. С ужасно толстыми стёклами.
   Такие носил Витька в том 1980 году.
   Пока не погиб.
   — Извини, Мих, — заговорил Электроник. — Я, когда волнуюсь, должен что-то поправлять на носу. Приём идёт. Поступишь. Я и сам боялся, что меня не возьмут. Я боялся: там, как в Звёздном городке при отборе космонавтов, на турниках подтягиваться заставят… зрение проверят… и вообще… и вообще — самое главное… но вопрос — в другом, Мих: тебе это надо? Снятие атомарной копии — болезненный процесс. И страшный. Почти как смерть. Тебе это надо?
   — Тэ, — кивнул Михайло.
   — Ты подумал? — внимательно (как будто бы не видел их никогда) разглядывая пёстрые датчики на Витькином комбинезоне, проговорил Лягухин.
   Вместо Михайлы ответил ПАЛ:
   — Ему? Надо!
   — А на хрен? — последовал новый Женькин вопрос. — Зачем? — переформулировался вопрос секунду спустя в другой интерпретации (не менявшей, впрочем, содержания). — Здесь работы будет мало, проживая в родном доме у мамы с папой? Э?
   Михайла дал ответ уже другим (решительным, очень злым) голосом:
   — Заочного отделения у вас нет. Буду поступать, как вы. Через смерть. Через копию.
   Электроник подошёл вплотную:
   — Ты обдумай всё ещё раз. Я спрошу и передам тебе ответ, только ты обдум… заочного отделения, ты сказал?..
   — Эу. — Михайло глянул на ПАЛа, кивая ещё раз. — Да.
   — Дополнительно подумай. Очень хорошо подумай. Лад? Та е, ладно? — спросил Электроник, прежде чем сказать Лягухину ещё три фразы и очень быстро уйти. Вот эти фразы: — В Михайле, как я и думал, тоже никого нет. Туда надо было. Сразу туда.
   Я мог бы сформулировать так: очень быстро выскочить в дверь, сильно хлопнув этой дверью и наспех пробормотав Лягухину вышепроцитированные слова. Это было бы правдой. Но — использую старый вариант: Электроник спросил и сразу вышел, сказав… а из принтера на пол поползла бумажная лента с отверстиями по краям. Быстрее, чем всегда ползёт из видавшего виды, раздолбанного матричного принтера напечатанный текст. Гораздо быстрее. Я прочёл, словно на огромной телеграфной ленточке, огромные буквы:
   ___________________________________
      
   Сон разума рождает чудовищ.
                Френсис Бэкон, UK.
      
   ______________________________________   
      
       Вспомнилось иностранное словцо: баннер. Потом — советский термин: транспарант. Лозунг. Девиз. Транспаранты с назидающими буквами, помню, висели во всех советских школах и во многих учреждениях.
   Женька прижал ладонь к уху. Таким движением поправляют в ушах слуховые аппараты (я это видел наяву, мой дедушка много лет не расстаётся с аппаратом). А ещё… кроме слуховых… так поправляют миниатюрные переговорные аппаратики (которые я видел в зарубежных фильмах).
   — Что? — спросил Лягух у воздуха перед собой. — С Ермолаем? Почему ты уверен, что эти вопросы решает именно Ермолай, а не Леонид? Там? Только там? Сейчас! Помни: я за тебя отвечаю!.. — Лягух обернулся ко мне. — Толик, смотаешься вместе с нами в Красный Дом? Думай. Едем мы аж прям вот счас. Быстро думай.
   
      
   4. Тени и свет прошлого
   
   — Не-а, в натуре! Крутая у этих пацанов тачка там! Сколько они на автобалке забашляли за такую, знать бы! — слышал я через открытые форточки окон лицея, пока автомобиль, повторяя смешным мультипликационно-роботовским голосом непонятные слова, вывернул к воротам. Лицеисты махали нам вслед. Электроник, приноравливаясь к управлению этой (не слишком исправной, как понял я) техникой, спросил четверых дачных стрелков, страдающих на втором заднем сиденье:
   — Слышали, что она говорит?
   — А я знаю?! Я такую взял, бл… блин!!! У Алика!!! Сразу такую!!! — истерически проныл первый стрелок-масочник, браво-самоуверенный ещё час назад, а теперь скукоженный, подавленный и (в их профессиональном наречии тоже существует такой термин) опущенный. Его рука была закутана в серебристую ткань. От раны (сказал Женька ещё там, на даче) не осталось и следов, повода для истерик не было вовсе, а черномасочник всё ж заистерил, качая-баюкая руку перед собой, словно куклу. Роль пострадавшей стороны нравилась ему. Бандит наслаждался этой ролью.
   — «Внимание, задний ход», — подсказал другой черномасочник.
   Хамид на первом заднем сиденье рассмеялся:
   — Отключите! Это — по-арабски. Не буду переводить, какими словами она смеётся над вами, прежде чем сказать, что она поедет назад.
   — А я знаю, как отключить?! — проныл первый.
   — Узнаешь, — приказал Хамид. — Это твоё домашнее задание.
   — Всё нехорошо… ик… одно хорошо, подвожу итоги: современные лицеисты не спрашивают «Где они достали эту машину?», как спросили бы мы в наше время, будучи в их возрасте! Дети спрашивают: «Сколько заплатили, покупая?». Народ привыкает к тому, что вещь можно получить, не заглядывая вещераспределяющим должностным лицам в равнодушные глаза, не давая взятки, не унижаясь, а просто выплачивая деньги, заработанные тем или иным способом… ик! — сказал я, сидя на переднем пассажирском сиденье рядом с Витькой. — Прогресс, прогресс!
   Миловид и Хамид на первом заднем сиденье расхохотались.
   — Толь!.. Это… для… репортажа? — в очередной раз побеждая свой сон после трудной неравной борьбы, спросил Кэ Фэ из пространства между Хамидом и Миловидом (которые придерживали его, чтобы не ударился о наши с Электроником кресла). — Репортаж, Толь!.. Ты забыл о нашем репортаже!..
   — Помню о нашем репортаже! — максимально убедительно возразил я. — Помню, Коль! Правда, у меня не хватает одного маленького кусочка информации! Одного высказывания! Ответа на один вопрос… который для меня пока — самый главный: почему ты вообще привёз меня в мой старый двор, где появились Лягух и Электроник? Их ещё не было! Ты не мог знать о том, что они там появятся! Чего ты от меня хотел, Колян?
   — Откуда ты взял, Толь, что Кэ Фэ не мог знать, когда они там появятся? — голосом пьяного доктора Ватсона (вопрошавшего в фильме «Собака Баскервилей», для чего Бэрримор светил свечой в окошко) иронизировал пьяный Колька. — Кэ Фэ знал. Я даже знаю, к кому все сейчас катятся. К Леониду. К тому. За ответами на вопрос. Леонид, во время своей первой командировки на Землю, останавливался у меня! Мы хо-о-орошо разговаривали!.. Слушь, грамотный, скажи мне, как надо говорить, если не один раз хо-о-орошо поговорили, выпив всё и обо всём договорившись… а — много раз!.. Скажешь?.. Не забудешь?.. Вот тогда я ушёл в штопор. Перепить спартанца — это… Костик в фильме «Покровские ворота» говорил… у-у-утопия, ты прикинь… и меня после тех хо-о-ороших разговоров на полгода в штопор занесло! А в тот двор я возил тебя, Толик, по простой причине. Я им завидую. Завидую.
   — Драчунам?
   — Женьке и Витьке. Они не спрыгнули со стопланетского катера. Я спрыгнул. А они не спрыгнули. А я с тех пор жалею… страшно жалею… и завидую им страшно…
   — Душевные разговоры будут потом, отвлекать меня сейчас не хрен! — скомандовал Электроник, полуоборачиваясь на миг. Длинная громадная машина (три ряда сидений для девяти пассажиров) со скрипом колёсным вписалась в тесный поворот за лицейскими воротами. А за поворотом, читатель знает, — площадь с памятником в честь стрельца-первопроходца Ермолая, по имени которого назван наш город: бронзовый гигант-бородач в бронзовом распахнутом тулупе. Вон он. Под тулупом сияют в свете фонарей латы. На голове светлеет шапка, побелённая вчерашним снегом. (Вроде современной лыжной. Но без кисточки). Красиво? Красиво! Но сейчас, после снега, — опасно! Длинная машина обязательно заюлит на дуге перед памятником… а возле дуги сегодня, в пятницу, наверняка дежурит ГАИ… 
   — Джек! Помнишь загадку? — спросил я у Лягухина, который сидел между дачными черномасочниками, контролируя эту трудную компанию. — Ну, ту! «В какой руке Ермолай шапку держит?». Шапка-то… на голове! В руке — царская грамота!
   — Помню, помню, Толь, — недовольным голосом отозвался Женька. — Не колебай эфир, не отвлекай Витьку!.. Ого! Что это там? Вить, приостанови!
   — По-моему, там банальная драка, — вновь вступил в обмен информацией я. — Едем дальше. Милиция без нас разберётся.
   Женька всё же повторил свой приказ. Машина остановилась… а я понял: идентифицировать эту картину в качестве банальной драки можно было лишь при плохом (как сейчас) освещении. Да, куча молодых людей молотила друг друга… но кругом валялись не только предметы одежды, как во время событий в микрорайоне: сцену дополняли кусочки дерева. Щепки. Переформулирую. А ещё мой относительно-зоркий взгляд различил на снегу обрывки струн. Здесь бьют не только людей? Здесь бьют заодно и музыкальные инструменты? Скорее всего: гитары?.. Ещё одна гитара, относительно-целая, мелькает над головами дерущихся… а на постаменте памятника Ермолаю, непонятно как удерживаясь, балансирует ещё один парнишка. Единственный, кто — вне побоища и с неповреждённым инструментом. Он поёт, аккомпанируя себе. Отвлекаться ради чужой дури некогда.
   — Я понимаю!
   Я сейчас понимаю!
   Хорошо понимаю!
   Там меня обманули…
   — Всё равно достанем! — орут из толпы. — Сука!
   — Это вас зовут так? — продолжая играть, но прекращая петь, кричит в ответ парнишка с гитарой. — А меня зовут: Володя! Очень приятно!
   И я понимаю,
   Я сейчас понимаю,
   Хорошо понимаю,
   Как меня обманули!
   — Бард недорезанный! Падла! Жук, ссади Володьку Певцова! Ссад… мл… быстр…
   Пистолетные выстрелы заглушили всё остальное. Витя, тормознув, выскочил из машины:
   — Кто стрелял? Зашибу гадов! Кто в него стрелял?
   Давать ответ на Витькины вопросы было некому. Все оказались заняты. Побоище было в разгаре. Не верилось, что оно когда-нибудь прекратится. Если загремят трубы Страшного Суда, разверзнутся недра и произойдёт всё остальное, для конца света предначертанное, — драка не остановится! Но… через мгновение уже трудно было поверить в другое, в противоположное: в то, что драка здесь была. Драчуны — на месте. Хотя ведь не могут драться застывшие статуи! У кого-то кровь из разбитого носа льётся, подтверждая полную реальность происходящего… а обладатель кровоточащего носа не обращает на неё внимание. Он застыл. В малоудобной позе: на одной ноге (вторая занесена над головой поверженного противника). Вот-вот повалится. И, действительно: он падает. Падают почти все другие. Медленно, плывуще, словно в спецкиносъёмке, оседают раскоряченные фигуры на сырой асфальт. Со стуком валятся каратистские чаки. Звенят, стекая вниз из ослабевших рук, цепи, крайние звенья которых обмотаны изолентой. Сонные не могут драться. Они спят. Хоть и зябко им тут, среди мёрзлой грязи…
   — Возвращайся сюда! — махнув рукой гитаристу, крикнул Электроник. — Не бойся! Это мы звонили по телефону!
   Подбежал Лягух. Крикнул ещё громче:
   — Значит, ты передумал?! А, Певцов?! Ты передумал?!
   — Да… но… как бы сказать… — через силу отвечает гитарист. Умолкает. Продолжает, выбирая слова, отвечать. Ещё раз умолк. Помолчал. Отдышался. Сказал спокойно: — Не еду.
   Гитарист, спрыгнув с постамента, поднял из снежно-грязевой каши чью-то изувеченную гитару. Выпрямился. С него слетела шапка. Лягух поймал головной убор и, возвращая, как бы случайно смахнул с лица гитариста полузамёрзшую слезу. Гитарист отстранился. (Таким же движением, как программист Мих в лицее). Женька спросил:
   — Ты хорошо подумал, мужик?
   — Хорошо. — Гитарист вытер вторую слезу сам.
   — Ты очень хорошо подумал? — уточнил Витька Электроник.
   — Да, Вить и Жень. Очень.
   — В таком случае… извини, Вов! — вежливо проговорил Лягухин. Отошёл к машине. Постоял. Помолчал. Добавил уже не так вежливо: — Ну, я заколебался удивляться, бляха-муха! Витёк, жми прям счас на все газы, иначе опоздаем ваще по тяжкой!!! Жми!!! Жми!!!
   Надо уточнять, насколько я сам удивился?.. ПАЛ (мы знали) может понимать больше, чем сказано… а вот я… хм-хм… глуповат я!.. Что же они тут наговорили друг другу?.. Переформулирую: что же они тут имели в виду помимо слов?.. Память восстановила Витькин голос: «Ты обдумай всё ещё раз. Я спрошу и передам тебе ответ, только ты обдум… заочного отделения, ты сказал?..». Следом вспомнилось Женькино: «Почему ты уверен, что эти вопросы решает именно Ермолай, а не Леонид? Там? Только там? Сейчас! Помни: я за тебя отвечаю!». Но моя думалка… то есть (без специфических терминов, принятых в этой компании), голова… окончательно утратила способность быстродуманья, и я подъехал на переднем сиденье машины для девяти пассажиров к Белому Дому таким же удивлённым, каким уезжал от памятника.
   … Наш Красный Дом — не красный, а оранжево-бурый. С кирпичными крошками по цементу на облицовке. В семидесятых годах была такая мода. Убогая на нынешний взгляд. С учётом современных, то есть, стройматериалов. Но тогда, в семидесятых годах, по этой моде строились даже здания краевых комитетов партии. Партия отменена… сейчас в здании — мэрия… а Красный Дом по-прежнему — Красный Дом. Центр всех событий.
   Электроник взбежал по бетонным ступенькам высокого крыльца от машины-говоруньи к стеклянным дверям. Женька догнал Витьку. Я догнал их обоих, а потом (убедившись: Лягуху, как и Электронику, — не до меня!) вошёл вслед за ними в холл. Милиционеры, которые беседовали возле дверей, не обратили на нас внимания. Ни полковник — высокий старик, у которого под плащом от парадной формы (несмотря на холод, распахнутым) сверкали ордена. Ни коротышка сержант, который, в общем, и стоял у входа в холл, чтоб обращать внимание на всех, входящих с бетонной лестницы.
   — Что же это?! — гремел полковник. — Новые так быстро отожрались?! За спину милиции, как старое партсовначальство, юркнули?! Ходим мы на выборы, ходим… выбираем их, выбираем… будет этому конец или нет?..
   — Отец, русским языком объясняю, — с расстановкой, внушающе, выговаривал сержантик. — При. Ём. О. Кон. Чен. Я, что ли, всё у них придумал? Мне это ващэ не надо. После выходных запишетесь. И. В по. Ло. Жен. Но. Е. Вре. Мя. Со. Глас. Но. За. Пи. Си. Вас…
   — Ты вместе с ними нюх потерял, сына? Я тебе тоже русским языком объясняю: вопрос надо решать сегодня! Вот! Смотри! — Полковник встряхнул перед сержантом картонную папку с документами. — Завтра там развернётся бригада шабашников, послезавтра шабашники начнут строить крутую бордель… и к следующей неделе построят! Крутая бордель — это не дом инвалидов! А та площадка — исторический центр! На той как раз площадке Ермолай-стрелец высадился из стругов! Что я сделаю, если бордель будет стоять в историческом центре? Что? Ну, что?
   В мраморном холле с мозаичным портретом Ленина, который отсверливали от стены строители с огромными, как отбойные молотки Стаханова, электродрелями, — Женька Лягух вдруг оглянулся. Сделал шаг обратно к входной двери. Замахал руками:
   — Дядь Стёпа милиционер! Идём! Что ж ты, а?
   — Вы мне? — (Старик-полковник вздрогнул).
   — Тебе, тебе, дядь Стёпа милиционер! Идём! — ещё громче позвал Лягухин. Тихо добавил, обращаясь к Электронику… к Елькову: — Это Степан Степаныч! Помнишь? Помнишь!
   Старик схватился за сердце. Лягух вернулся. Взял старика за одну руку двумя своими. Провёл через холл. Повёл к лестнице мимо портрета Ленина.
   …В приёмную с табличкой «И. о. мэра Дудаков А. П.» на двери я вошёл, когда старик занял там один из стульев для посетителей, а Электроник почти закончил беседу с тамошним секретарём. Секретарь — брюнет баскетбольной вышины и борцовской комплекции, служа незавидную в моей системе понятий роль секретаря, отвечал Витьке вежливо. Хоть я заметил сразу (как только вошёл): секретарь делал над собой тяжелоатлетическое вежливостьукрепляющее усилие. Терпел олимпийские нагрузки. Боролся с яростным, как воля к победе, желанием никак не отвечать на Витькины вопросы… или давать ответы каким угодно тоном, кроме вежливого.
   — Жень, глянь! — с недоброй усмешкой воскликнул Электроник, поправив на носу очки. — Вспомнил Сашка, что «секретарь», как и «продавец», — существительные мужского рода!
   — Ништяк! — согласился Лягухин.
   — Молодые люди, ну а вы?..  — устало выдохнул секретарь в Витькины толстые стёкла.
   — Свободен, кент! — приказал Лягухин. Отстранил секретаря. Толкнул полированную дверь с табличкой. Вошел в мэрские апартаменты.
   Следом вошёл Электроник.
   Сказав:
   — Толя! Степан Степанович! Ждите на стульях, где сидят они! Больше… никуда! Слышите? Никуда! Здесь — опасно!
   Пока дверь была открытой, я успел сообразить: в кабинете мэра записывается телеинтервью. Горел ярчайший телевизионно-прожекторный свет. Блестела матовым вороным отблеском новая видеокамера самых лучших параметров. Успел зазвучать голосок паренька-тележурналиста. Я на сорок пять процентов догадался, кто приехал делать это кормное почётное интервью… племянник Фломастера Гелий приехал… но дверь закрылась за Лягухом и Электроником. Закрылась быстро. С треском. То есть: даже очень быстро. Степан Степанович опустился на стул возле стены. Я сел между дядей Стёпой и одним из чужих ожидальщиков (которые явились сюда раньше нас). Да-с… заставил новый папа-мэр уважать свою персону, если даже вот такие колоритные личности смиренно ждут своей участи в мэрской приёмной!.. Опишу. Два посетителя, дальних от меня, ещё могли (хотя бы гипотетически!) относиться к сорту людей, которые кому-то обязаны. Мощный мужчина с мощной русской бородой (литератор либо учёный?) и немного менее мощный представитель какой-то восточной нации с гораздо менее мощной острой бородкой (явно член какой-то иностранной делегации?). Уважаемые персоны. ВИП, говоря современно. Жаль: слишком вежливые! Смирились. Спасовали перед хамом-секретарём, а ещё раньше — перед хамом-сержантом, который особо-долго-смачно выяснял у них, к кому да на какой час они записаны! А вот третий посетитель… да-а-а… к таким совершенно не относится слово «обязан»! Обязаны ему. Обязаны (я сразу понял) многие. В былые времена люди с такими, как у него, античными лицами взирали на сиих многих с высоты престолов. Сейчас подобные лица имеются у спонсоров самого крупного разряда. С которыми старый мэр (не доверяя новому тяжелоатлетически-накачанному баскетбольно-рослому аппарату) вёл дела лично сам. Но… гляди-ка… при Саньке супермегаспонсор тоже сидит и ждёт!.. Запомню. Пригодится как красочный полутон для интервью!.. Дверь приёмной закрылась. Ещё раз открылась. Зазвучал Витькин голос:
   — Из двери мы тут. Из этой двери. Вон оттуда. Дядь Стёп, тебя зовут! Сейчас ты всё подпишешь, Санька Дудак, и — строй городскую бордель у себя на даче. Дядя Степан! Ты где? Где документ на землю?
   Я помог Степану Степановичу одолеть маршрут от стула до двери. Секретарь приподнялся. Взглянул на остальных посетителей… а внимательнее всего (как мне показалось) — на третьего, который суперспонсор… и снова сел. Дядя Стёпа вошёл в кабинет. Я подсуетился, тоже вошёл… и вдруг почувствовал: мои пальцы, закрывая дверь, действуют как-то… хм… тебе, читатель, как интереснее, честно или вежливо?.. Лады. Честно или вежливо. Мои пальцы действовали без уверенности. Либо: с неуверенностью. Или: вообще еда-едва повиновались. Дрожали. Сильно дрожали.
   — Господа! Может быть, мы продолжим, господа? — спросил великолепный баритон из глубины телевизионно-прожекторного сияния.
   Кто там?
   Начинаю составлять словесный портрет для репортажа. Статусная причёска: чуть подлиннее, чем солдатское «туго и упруго». Хоть, я помню, в годы детства данного официального лица над лбом данного официального лица лохматились дикие нечёсаные патлы. Тоже — статусные. Символ   высокого   положения   в   низменных дворово-микрорайонных компаниях!.. Заказной костюм либерально полураспахнут на груди. Дорогущий галстук либерально полуослаблен. Рот — жёстко, даже чересчур жёстко очерченный, как пасть у хищника, — изображает стопроцентную демократичность. Подбородок-квадрат освещён сиянием полукруглой улыбки. Кому же знать, что бело-сияющие зубы — эрзац настоящих (не белых, а буро-гнилых от школьной туалетной конопли)? Кому это сейчас интересно? Пред нами — политическая фигура современной внутренней… пока — лишь внутренней, да… но современной и уже большой политики. Ещё один мой одноклассник. В школьном журнале фигурировал: Дудаков Александр Петрович. За гаражами сбоку от двора нарицался: Дудак. Хотя сейчас, осенью 1994 года, слабенький голосишко худюще-кадыкастого паренька-телекорреспондента назвал Дудака по-школьному по-классножурнальному:
   — Александр Петрович! Разумеется, мы продолжим наш разговор! Иными словами, Александр Петрович, ваш новый девиз: дело делают люди, которые способны сделать дело.
   — Мой старый девиз. Девиз всей моей жизни, Гелий Парамонович,— возразил мэр… то есть, и. о. мэра. Каков баритон! Специалист-ЛОР у Дудака просто класс! Не слыхать старательной хрипотцы «а-ля Высоцкий Володя» (модно ещё вчера, но ныне перемещено в список предосудительных черт). Элитный баритон! Породистый!.. — Я и мои друзья с нашего с ними общего детства видели много людей, которые много говорили, но вот действовать, решать вопросы, находить ответы, приносить народу максимальную пользу они…
   — Дудаков! — не очень грубо, но и не очень-то вежливо перебил Электроник, поправив на носу очки. — «Видели много людей», «с нашего с ними»! Чему тебя учила Марья Павловна?
   — Харэ, Дудак, хва ля-ля, — присоединился к мнению предыдущего оратора Лягухин. — Гости в хате, Сань! Гости издаля! Харэ фармазонить! Подмахивай ксиву.
   — Чё? — Парнишка-журналист Гелий (да, тот Фломастеров племянник) чуть не заглотил микрофон, который был взят у него — как у всех слабоголосых — близко ко рту. — Чё такое? Вы откуда, шнурки? Мл, выйдите живо! Закройте эту дверь, мл, с той стороны!
   Дудак молчал. Молчали другие (кроме Гелия) телевизионщики. Молчал Степан Степанович. Молчали мы с Лягухом. Видеокамера фиксировала ситуацию.
   — Я это, я, — устало вздохнул среди этого молчания Витька Электроник. — Не привидение. Живой. Ты до сих пор боишься видиков про зомби, Дудак? Смех! Зря ты столько лет возглавлял кладбищенскую мафию! Не красней, не красней. Съёмка — цветная.
   Лягухин вздохнул ещё более устало:
   — Если тут есть один зомби, Вить, то — как раз сам Дудак. Болванка. Магнитофон ходячий. Квакает то, что сто первая планета надиктовала.
   — Ва-а-ас… чё… ё?.. — выдавил из себя Дудаков, становясь вместо красного фиолетовым.
   — Через плечо! — срифмовал Женька. — Лады, лады… не бойсь, Дудак, щас ксиву дяде Стёпе подмахнёшь, и ты мне с Витькой больше ни на что не на! Подписывай!.. Витя, чего ты? Прекрати-и-и! Ви-и-ить!
   Индикатор звука на видеокамере зашкалило: так отчаянно-громко закричал Лягухин, когда наш бывший общий одноклассник Ельков, перепрыгнув через стол, бросился на  бывшего нашего общего одноклассника Дудакова.
   Из-под Витиных линз потекли слёзы. Электроник захрипел без слов. Дудак тоже захрипел. Как человек, которого душат сильные руки. Фиолетовость  уступила место синюшности, особенно заметной в направленных лучах телесветильников. Крупные холёные кисти заметались по столу. Нащупали авторучку. Вцепились в неё загорелыми пальцами с еле заметными голубыми тенями от татуировок. Судорожно вцепились. Как в спасительную соломину, за которую схватился утопающий. Стержень царапнул по бумаге из папки дяди Стёпы милиционера. Вторая дудаковская рука, дёрнувшись, смахнула лист со стола (Степан Степанович подхватил его). Дудаковский хрип стал другим.. и захрипел Санька не по-русски:
   — Кляйн унтерменш…
   Ельков повторял сквозь слёзы:
   — Ты — фашист! Ты — фашист! Ты — фашист! Я туда улетел, чтобы пройти у них весь курс обучения, вернуться на Землю и за всё вам всем, гадам, отомстить! Вы, шпана, — хуже фашистов! Потому что — свои! Родились для других дел… для нормальной жизни… а потом… эту жизнь предали… продали… ненавижу вас… не-на-ви-жу… га-ды… га-ды… га-ды…
   — Витька! Возьми себя в руки! — приказал  Лягухин. — Так нельзя! Мне — можно, я — ладно, а тебе… нельзя!.. — И голос у Лягухина был такой, что я вдруг понял: таким бывает голос человека, понимающего, наконец, самое главное.
   Дядя Стёпа отшатнулся.
   Руки в пиджачных рукавах ухватили Электроника за плечи.
   Лягух закричал ещё громче:
   — Ермолай, помоги ему! Помоги! Витьке! Ему плохо! Дядя Степан, отсекаемся, шпарим отсюда! Шпарим! Юй, Леонид, Ермолай, шпарим… то есть, отступаем к машине! Это, в данном случае, — приказ!
   Дудак дохрипел нечленораздельно и смолк. Мимо телегруппы рванулись к Дудаку многочисленные одинаковые секретари. Точь-в-точь как тот в приёмной. Словно близнецы. А из каждого секретаря-близнеца (как из Витьки перед шпаной во дворе!) вышел, звеня тёмной сталью доспехов и шурша белым плащом с чёрными крестами, средневековый рыцарь. Как тевтонцы тринадцатого века в кино «Александр Невский». Для тевтонцев тринадцатого века тоже крутили абитуриентскую рекламу? Как она выглядела без телевизоров и кинотеатров?.. Человек, которого Женька назвал — Ермолай, толкнул Женьку за свою пиджачную спину, и к рыцарям вышел из Ермолая древнерусский витязь. Остановился с клинком наизготов. В мощной древнерусской бороде грозно сверкнула улыбка. Мне вспомнилось: «Ола — и мечта вообще… ну, как бы типа «я вот так хотел бы, если бы»… и — воспоминание о реально сделанных делах плюс мечта о том, чтобы повторить их ещё раз, когда станет нужно!..». Ближний тевтонец спросил сквозь крестообразную (напротив обоих глаз, кончика носа и середины рта) шлемную прорезь:
   — Ермолай! Ты уверен?
   — Спросил одного, отвечаем все, — пророкотал со стороны двери ещё один голос. Я оглянулся. Сквозь дверь (как тогда Хамид и Миловид сквозь дверь Колькиной фазиенды) вступили в кабинет два других посетителя. Из античноликого «суперспонсора» вышел к тевтонцам древнегреческий воин. Такой же, как в фильме «Триста спартанцев». Правая его рука извлекла из ножен короткий меч. Левая рука, отбросив щит с большим красным символом «/\», поправила шлем с  высоким гребнем. Сильный голос произнёс: — Так легче сражаться, Юй.
   — Леонид! А ти уферен ф своих сильах? — с жутким акцентом и с акцентированной наглостью спросил вдруг Дудаков.
   — Мы уверены, — ответил тот посетитель восточной внешности из-под медного шлема с декором в виде драконов. Я не успел заметить, как он успел превратиться в олу. Медные доспехи. Медная пряжка на прочном кожаном поясе. Шаровары, заправленные в обувь, напоминающую русские лапти (только — кожаную). Два медных меча в двух руках рыщут розоватыми отточенными жалами, выбирая цель. Странно. Даже не бронза (если, свидетельствует история, до железного века много сотен лет продолжался бронзовый век)! Медь! Кто это? Какое это столетие… или тысячелетие… до нашей эры?..
   — Юй! А ти уферен ф свойом орюжии? —спросил Дудаков.
   Слева  от спартанца встал незнакомый индеец. Из племени майя. Видеокассеты с видиком «Конкистадор» продаются на всех углах. Я не смотрел этот кровавый понос, в котором испанцы — беленькие-пушистенькие, потому что испанцы, а индейцы майя, которых они убивают, — сами виноваты, потому что они такие вот. И смотреть не буду. Но бумажку-обложку на кассете видел и принадлежность этого вновь возникшего действующего лица определил. Этой олы. Которую выпустило, пройдя сквозь кабинетную дверь, новое действующее лицо. Если бы я встретил его в простом костюме, я бы принял его за среднеазиата с рынка «Хасан». Но я увидел сразу его олу. Больше сказать: я заодно вспомнил, кто такой Юй! Видик «Первый император» лежит у меня (по моей занятости) нерассмотренным, но обложку-бумажку я опять-таки помню!.. Справа от майя встал Хамид, держа дамасский «зулькар» и серебрясь кольчугой из дамасской стали. Слева от Юя встал Миловид, вооружённый на этот раз как секутор — гладиатор-меченосец. Электроник и Лягух готовы были занять места на дальних флангах. Хамид и Миловид властными движениями отодвинули Витьку и Женьку к себе за спины. Индеец и Юй ещё более властными движениями отодвинули к себе за спины Хамида и Миловида… но как и когда майя вырвал у ближнего крестоносца меч, я не смог заметить. 
   Теле-светильники выключились вдруг.
   Все.
   Сразу.
   Я почувствовал искреннее облегчение. Хорошо! Я согласен! Мне везёт! Древний бой с применением холодного оружия — очень страшная и жестокая вещь. Даже если знать: добрые люди убивают злодеев, которые могут убить их самих. По-настоящему убить. Не на киноэкране. Не на телеэкране. Не на мониторе компьютера. Хорошо, что я сейчас ничего… почти ничего… не увижу!..
   Кое-что я всё же увидел. И услышал многое. Звенели, падая на паркет, тевтонские клинки, перерубленные другими тевтонскими клинками (отнятыми у крестоносцев). Звенели куски шлемов и кольчужный перчаток, ударяясь о стены. Яростно кричали тевтонцы, валясь под ударами. Но потом всё исчезло. Растворились (как следы Электроника в том дворе) пятна крови, обломки оружия, обрывки белых плащей. Тела рыцарей тоже исчезли. Растаяли.
   — Найн… найн… — твердил Дудак, пятясь от Ермолая вдоль своего чудовищно-громадного мэрского стола. Спартанец одной рукой схватил Дудака за (говорилось в старину) грудки: за пиджак вместе с сорочкой и с галстуком. Другая рука тем же движением, каким Электроник на даче хватал киллеров в чёрных кожанках, ухватила Дудака за лицо. Лицо раздвоилось. Из Дудака, сопротивляясь и злобно визжа, показался Гитлер. Именно Гитлер. Я (как и вы, читатели) владею достаточным объёмом информации, чтобы идентифицировать эту личность.
   Ермолай остановился, чтобы сказать:
   — Леонид… ты… понял?.. Ты понял, Леонид, что такое «впустили»? Готовь сетку!
   …Малорослый сержант на первом этаже не заметил нас, когда мы возвращались. Никого из нас. Ни прихрамывающего дядю с диктофоном (это был я), ни мальчишку в «Аляске» (это был Лягух), ни старика с развевающейся, как флаг, бумагой в руке (дядю Стёпу), ни Ермолая, который нёс на пиджачных руках Витю, будто спящего ребёнка… ни, соответственно, остальных (перечислять — излишне, читатели помнят всех). Сержантик был занят. Очень занят. Он боролся сам с собой, совершая тяжкий выбор между долгом милицейской службы и досужим внеслужебным любопытством. Его зазывали в комнатку в конце фойе. Там, дразня внеслужебное любопытство, мерцал телевизор и переговаривались рядовые милиционеры из охраны Красного Дома. Сержант отпирался:
   — Не смотрю эту аргентинскую фигню! Моя Зоя — та прям пищит: «Сериал, сериал!». С работы несётся — углы сшибает! А мне их сериал…
   — Тут поинтереснее, Гош! — отвечали милиционеры из комнатки с телевизором. — Иди! Тут про нашего папу родного!
   — Борю-президента?
   — При чём тут Боря-президент? Наш городской папа! Мэр! Скорее! Иди скорее!
   С телеэкрана глядел Дудак… хотя узнать Дудака оказалось трудно. Кожаная куртка-косуха. Золотая цепь на голой груди под курткой. (Не цепочка. Цепь. Имею в виду размеры). Татуированный кулак опирается на капот чёрной «Волги» на стоянке перед кладбищем. Всё это — из других сценариев!.. Кадр сменился. Дудак — почти вне всяких аксессуаров. На нём — лишь полупрозрачные, бешено дорогие плавки. Вокруг него — пляжные пески и загорелые девушки. Следующий кадр — больница: Дудак лежит с подвешенной к потолку ногой в гипсах и лубках. Выражение на лице будущего должностного лица — злобно-скучающее. Он — один. Компании нет. Все кровати, кроме этой единственной, из палаты на десять человек вынесены. Взглянуть не на кого! Кроме, да, охранников (тот же растиражированный секретарь)! Скучища! Дудак игнорирует охрану. Недостойны суть! Пехота! Дудаку становится ещё скучнее… а в коридорах за пределами палаты койки теснятся вдоль всех стен. С одной из них говорит в микрофон знакомый нам дядя Стёпа. (Без наград. В пижаме. Не в форме).
   «Да что там? Одни — платят и лечатся по всем нормам, а мы, которые по этим… как они, эти бумажки новые… полюса… нас лечат по остаточному принципу! Ощутите… в рекламах по телекам говорят… разницу!».
   «Мы не жалуемся, мл! Так и запишите, мл! — подключается другой старик. — Что жалуйся им на них самих, что не жалуйся…».
   Слышен голос молодого, как Гелий, паренька-корреспондента за кадром:
   «Я не утверждаю, что вы именно жалуетесь. Мы вместе с вами, общими усилиями, наблюдаем истинную картину… а выводы сделает каждый самостоятельно».
   Смех и восклицания (ответ корреспонденту) были всеобщими: что в на телеэкране, что перед экраном в комнатке охраны «Белого дома». Только смысл восклицаний оказался неодинаков.
   — Мл, когда вы передохнете с голоду? — возмутился самый молодой из рядовых милиционеров. — Пока вся шушера с голоду не сдохнет, жизни нам не видать! Помогают им, мл, помогают… а за чей счёт помогают? За наш счёт! В Америке с нищетой давно не целуются, укол яда — и в общую яму шагом марш! Америкосы будут слушать, кто там чё в мире о них говорит? Америкосы не будут слушать! И правильно сделают! Чё вот у нас так не умеют до сих пор? Со-о-овесть… гу-у-уманность… мл!!!
   — Ну хва, мужики… хва… вы что уж так… — растерялся самый старший из милиционеров.
   — А чё ладно? Чё ладно? Ты налогоплательщик? Ты налогоплательщик! Бичевня у тебя на хребте сидит? Сидят! Объедает тебя, заражает своей вонью твоих детей, а ты… мл! — возмутились остальные.
   — Подождите-ка! — велел самый старший.
   — Чё «подождите-ка»! — вознегодовал самый младший.
   — Ну, подожди ты! Он что-то говорит о нём! — вознегодовал сержант.
   — О ком, командир? — удивились все четверо.
   На экране был уже не местный новый папа-мэр в старых инкарнациях. На экране был телекорреспондент. Похож на Подлюсь, девочку из лицея. Похож, как старший брат на младшую сестру. Он горячо, волнуясь (а потому не очень вежливо) говорил зрителям:
   — Вы его знали? Вы его знали! Но вот вопрос: марсиане их вам, что ли, таких Дудаковых с парашютами ночью скидывают в таких немереных количествах? Отвечаю: нет, Дудаковы выросли среди вас! Если вы не придёте на выборы, Дудаков опять пройдёт в Красный Дом! Уже — не как временно исполняющий обязанности! А как избранный в результате голосования! Вы понимаете? Вы это понимаете?
   — А они у меня спросят, за кого я голосовал? — дружно оправдались пациенты больницы на экране.
   — А они у меня когда-то что-то спрашивают? — дружно согласились с пациентами милиционеры перед экраном. — Что придём мы голосовать, что не придём мы голосовать… всё равно какую-нибудь цифру нарисуют…
   — Дядь Стёп! — крикнул вдруг Лягух.
   И бросился в сторону.
   Дядя Стёпа, прислоняясь спиной к стене, помертвевшими глазами следил за происходящим. Уголок бумаги был до сих пор сжат в трясущихся пальцах. Спартанец взял подполковника под локоть могучей левой рукой со шрамами, которые виднелись из-под рукава пиджака и манжета сорочки:
   — Ломают барельеф. Пыль. У вас — туберкулёз. Идёмте.
   Старик-полковник начал падать. Ермолай взял дядю Стёпу на руки. С той же лёгкостью взял, с какой мать берёт невесомое младенческое тельце.
   
      
   5. Почему евгеника — плохо
   
   — Теперь ты всё уразумеешь, Лёня, — сказал Ермолай. — Хороши спартанские воины, иль спорю? Избранные воины! Отборные! А отчего — я знаю, знаю, люди сказывают! — у вас в Лакедмоне стихотворцев не случилось, когда вам понадобилось сложить новые воинские песни? Из Афин стихотворца в Спарту звать пришлось, из Афин, хотя вы, лакедмоняне, на афинян смотрели, как на воровской неполновесный гривенник!
   — Ответ, о Эрмолай, следует за размышлениями, — выговорил Леонид после паузы. — Я думаю. Не торопи меня. Прошу. Прошу как друга. Думаю над ответом.
   Действие вернулось на фазиенду Кэ Фэ. Всё опять — чисто: следы вечерних событий уничтожены, порядок восстановился. Но состав действующих лиц — иной. Вот я вижу самого Кэ Фэ — Кольку Фефилова. Вон там — Витька Ельков: Электроник спит в мерцающем полупрозрачном шаре. (Свернулся комочком, будто малыш, уткнулся носом в мерцающую оболочку и спит тревожно, время от времени вздрагивая). Вон там — программист Миша из лицея и гитарист Володя, которого я впервые увидел на постаменте памятника. Вот сам Ермолай-стрелец. Вот Леонид, спартанский царь с античным профилем. В другом полупрозрачном шаре спит незнакомый мальчишка-негритёнок: по  лицу тянется шрам, кожа с войлочными кудрями обгорела в одном месте.
   — Тут, Ермолай, не до стихов! — сказал Ермолаю Колька Фефилов. — Злая наша жизнь! Злая! Грубая! Да и ващэ: какая тут жизнь? Сплошная борьба за неё! Правительство родное дуркует, как хочет, мл, а ты, Ермолай: песни, песни!.. 
   — Чо тебе опять правительство? — возражает Фефилову стрелец, проверяя, застёгнуты ли манжеты сорочки на необъятно-мощных запястьях. — Всё-т вам погода не погодит, земелька не родит, а цари ненастоящие царят полвека подряд, один за одним!.. Царь у мужика тут! Единый! В голове! — (Бородач стукнул себя по лбу тяжёлым узловатым пальцем). — Ежели в голове царя нету, хоть семерых в Москве на престол, добра ничтоже обрящется!
   — Ну, ну! — Кэ Фэ машет худыми руками. — Да, да! Ты опять самый умный, ты историю всю видал с начала семнадцатого века, в то время как я опять ни хрена ни о чём не учил, сдавая только экзамены?.. Хрен знает, Ермолай, почему до сих пор не все драпанули отсюда! Хрен знает! Вы в Сибирь спасались-бежали, а куда нам от нашего правительства родного убежать? И как? За выездную визу дли-и-инные деньги отвалить надо!
   Стрелец покачал головой:
   — Не все и в Сибирь к нам бежали. Тута ж лес был, каких ты на веку на твоем не видывал! Поле вспахать? Извлеки с земли коренья, изломав себя и лошадь!.. Ныне — поля вокруг. Просторные. Зарастают только вот бурьяном. Что за мужики у вас на заимках? Посеять могут, а убирать — ау, слободские-городские… шефы, как вы нынче говорите… ау-ау, все на борьбу с урожаем!.. Доспевали бы так мы, — передохли бы мы с голоду, ожидаючи, пока государь хлебную казённую казну с Москвы довезёт.
   — Чё с Москвы-ы-ы! Кхе! — горделиво кашляет Кэ Фэ. — Из Америки возим! Ты, Ермолай, в Америке был? Или только на Чукотку с Колымы перебрался? Хрена ж ты Новый Свет не открыл? Жили бы у нас сейчас — как у них…
   Бородач смеётся:
   — Точнее, Никола, у них — как у вас!.. Лёня, друг! Не тороплю тебя, но поторапливаю. Что твои думы?
   Леонид опускает взгляд:
   — Эрмолай! Эти дни для меня прошли — выражаетесь вы — не даром. Я запомнил твои охотничьи приёмы. Я поймаю всех, кто уже прилетел со сто первой. Выражаетесь вы: за ухо на солнце. Говорю при свидетелях, и один из свидетелей — Эрмес-олимпиец, вездесущий сын Зэвсов. А наши спартанские воины… хороши ли наши воины?.. Как я воевал, о Эрмолай? Встал в Фермопилах. Рогом — выражаетесь вы — упёрся. И… стоял… пока персы убивали нас…
   Ермолай протягивает к Леониду обе свои мосластые пятерни в серебристых поблёскивающих рукавах скафандра с датчиками на груди и с непонятной надписью на рукаве. (Как он успел переодеться?). Руки крестьянина, если судить по мозолям, и… воина, если судить по сабельным шрамам.
   — Лёня! Лёня! А вот сего не нужно! Не перехлёстывай! Не перебарщивай! Зерно жемчужное в твоих рассуждениях было. Многие добрые люди — я ль возражаю-спорю? — в разные века измёрли на Земле злой напрасной смертью, потрудиться всласть да от трудов своих всласть напитаться не сумев. Многое множество злых людей взамен на Земле народилось, труд добрых людей пожирая, спасибо не говоря и немногих добрых землян, также народившихся взамен, тесня. Или спорю, Лёнь? Спору нету. До сих пор — спору нету. Только лишь дальше у тебя всё, Леонид, пестро да запутанно! Откеле ты взял, что людской мир и яблонный сад — одно и то ж? Откеле ты взял, что людей можно иссекать, словно ветки? Не добро! Не добро!.. Зря ты, Лёня, свои думы на обсужденье выносить замедлил. Честной народ и учёный совет сказали бы тебе: нет. Многих бед удалось бы избегнуть. А ты сам с путя сбился и мальчишек с путя сбил.
   — Чего там было, Ермолай, на совет выносить, рабочее время дармоедов-депутатов, мл, зря оплачивать? — влез в беседу Кэ Фэ, по-Ермолаеву налегая на каждый звук «о». — То имеется в виду евгеника! Даже я, пьяный придурок, знаю! В Третьем рейхе занимались евгеникой! Судя-рядя: этих, как негожие ветви, — долой… тех, как плодовитые ветви, — подпитать за счёт этих ветвей… и сами вдруг перепугавшись: доннер веттер, наше дерево в колючий бесполезный сук растёт, но не в полезные, мл, плоды! А дела, которые на сто первой планете идут… это когда старую душу в новорождённого ребёнка или просто в другого человека вселяя, — это называется реинкарнацией. Не евгеникой. Но у нас реинкарнация тоже осуждена. Ни-и-изя. Кака. Фу. Человек один раз рождается.
   — Эвгеника, — повторил Леонид. — «Генис», «происхождение»… «эвг», «благородство»…  «Эвгений», «Рождён благородным»…
   Кэ Фэ оскалился:
   — Ученье свет, дядь Лёнь! Снова за парту — и учиться, учиться, учиться! Говорил мне Женька… или Витька… одним словом, кто-то говорил… будто у вас там на Ста Планетах всю жизнь учатся! Неученье — тьма, во-о-о… а ученье, говорил мне кто-то ещё, зарплата маленькая… стоп, стоп, о чём это я?.. Вы когда к нам сюда ещё раз прилетите на каникулы или в командировку?
   Входная дверь дачного дворца открылась. В домище вошёл Лягух. Позвал кого-то, оборачиваясь назад:
   — Мам! Ну, ты что? — Вернулся в дачные сени… то есть, да, на веранду… и ввёл с веранды за руку худенькую, грязно одетую старушку с полиэтиленовым пакетом. — Во, знакомься! Леонид, он из Спарты. Ермолай, он местный. Юй-прародитель уехал, его здесь пока нет, но тоже местный, три тысячи километров к югу в наших местах — как два лаптя по карте. Река Хуанхэ. Он там жил. Копаль — из Америки, но из хорошей, где нас уважают. Он ушёл проверять посты. Колю ты, мам, сама вспомнила. Колин папа тебе деньги за твой холодильник в 1980 году принёс или не принёс? Давай, я наеду на Кэ Фэ! Он принесёт! Долг — из поколения в поколение!.. Я, мам, шучу. Я опять улечу. Скоро. Ты не скучай тут.
   — Опять! — восклицает старушка плачущим голосом.
   — Учёба!.. Кузьке, мам, — приветик.
   — Пропал Кузька твой лопоухий. Ещё в восьмидесятом году. Как тебя похоронили, он пропал. Не хотел уходить с могилки.
   Старушка, прижав Женьку к себе, заплакала. Женька оглянулся на Леонида… потом на старушку… и тоже заревел вдруг, как ребёнок. Стала понятной его напускная бравада. Леонид нахмурил русые брови. Подумал секунду. Сказал добродушно:
   — Плачь. У вас — свой обычай. Плачь.
   Подошли Миша-программист и Володя-гитарист. Лягух быстро спросил, наскоро вытирая слёзы:
   — Хорошая командировка на Землю у нас получилась? Результативная? Да, Мих?
   — Только на заочное, — ответил Миша (если это можно считать ответом).
   — Я тоже на заочное, — сказал Володя.
   — Совет ещё не заседал, мужики, — подумав несколько секунд, заговорил Женька. — Мы уже нарешали тут помимо Совета… исправлять и исправлять… но вы жалеть не будете! У нас там — интересно!
   Миша спросил:
   — Здесь, на Земле, — неинтересно?
   Лягух ответил, почти не думая:
   — Лучше, чем там. Я тоже хочу вернуться. С дипломом. Если диплом будет красный, мне разрешат выбирать место работы.
   Мать Лягуха обвела их взглядом. Одного. Другого. Третьего. Произнесла:
   — Живите здесь, мальчишки! Доля наша материнская, так и так, переживать из-за вас… но, когда вы ближе, матерям спокойнее.
   За окнами начался снегопад. Весь мир по ту сторону стёкол наполнился снежинками… а я вдруг вспомнил звёздный вихрь Галактики, который мне привиделся в самом начале этих событий.
   
         
      
   Послесловие
   
   …Через несколько лет, как и всегда, наступил май. Зацвела сирень вокруг памятника землепроходцу Ермолаю. За памятником, на другой стороны площади, пришвартовался к остановке троллейбус. Лаплапыч, я и Кэ Фэ ринулись с остановки в большую среднюю дверь. Лаплапыч крикнул:
   — Паш! У тебя есть талоны? Я не успел купить после приземления!
   — Талоны давно не действуют! — ответил Лаплапыч. — Кондукторы сейчас!
   — Мл… то есть, ого! Я никогда не видел кондукторов в тролликах! — удивился Кэ Фэ.
   — Народ же платить не хочет… — пропыхтел я, стараясь не поднимать рук вверх, чтобы толпа не сплющила меня. (Так хоть руками самортизирую!..) — Смотри туда.
   Я кивнул в сторону кондукторши, которая пыталась взять плату с дылды лет пятнадцати.
   — У вас что? Пенсионное удостоверение? — звучал оттуда кондукторшин вопрос.
   — Нету денег! — звучал оттуда же дылдин ответ.
   — Хрен ли садишься в троллейбус, если нет денег? — комментировал Кэ Фэ. — Ух, зря запретили детей пороть, как нас пороли! С нас толк в вашем возрасте был!
   — Мне одну остановку! — огрызнулся дылда.
   — Одну остановку мог бы и пешком пройти! — вступил в диалог кто-то из пассажиров.
   — А ты чё, дядь? Миротворец сил ООН? Решил всех уговорить? — огрызнулся дылда ещё раз.
   Лаплапыч схватил Кэ Фэ за рукав. Вытолкнул в двери. (Как раз — наша остановка).
   — Платить кто будет? — летел вслед нам сердитой птицей кондукторшин голос. — Сами-то! Сами! Сами!
   Вот Лаплапыч тащит Колю с остановки в арку Колькиного кооперативного дома мимо лавочки с орущим магнитофоном и визгливо гогочущей компанией. Колька оборачивается:
   — Молодые люди! Вы тут одни, что ли? Ну-ка, тише с музыкой своей!
   — Мы тихо слушаем! — огрызается компания, перестав гоготать.
   — Это разве тихо?
   — А чё, разве громко?
   Лаплапыч тянет Кэ Фэ всё быстрее (я еле успеваю за ними с моей хромотой). Впихивает в подъезд. Ворчит назидательно:
   — Злой ты, Коля! Как са-а-бака! Ты чё? На многих галактический Контакт благотворно действует, многие перестают обращать внимание на земные бытовизмы! Ну чё это все по сравнению с Космосом? А ты…
   — Другие? Это не моя фамилия! — бесится Кэ Фэ. Достаёт из кармана ключ от своей квартиры. Роняет его. Злится ещё больше. — Я теперь, когда повидал всю Галактику, на наши местные рожи смотреть не могу! Противно! Как раз — в сравнении с Галактикой…
   Кто-то протягивает Коле оброненный ключ.
   Перед нами троими (передо мной, Лаплапычем и Кэ Фэ) — двое. Секунду назад их здесь не было. Девочка-смуглянка годиков десяти, которая держит ключ, и — паренёк-негр с зажившим шрамом на лице. Одеты вполне обычно. Хотя… легковато для весны. По-летнему.
   — Буэнос диас, сеньор, — чуть приседая, говорит девочка. — Уна омбре… — (Кэ Фэ молча отступает назад. Негр что-то шёпотом подсказывает девочке. Та растерянно улыбается. Трясёт кудряшками. Трёт пальчиком лоб). — Ет-то… ваш слов сказать… од-дин чельоввекк… пруоссиль… вуот-т… эт-то… да!.. — Выговорив трудный для неё текст, протягивает Коле что-то вроде письма.
   Кэ Фэ разворачивает серебристый прямоугольник форматом с обыкновенный лист писчей бумаги. Луч лампочки в подъезде ложится на него. По серебру — неровным, но старательным почерком — глубоко-синие (как ночное небо) буквы.
   ______________________________________   
   
   Привет хорошим людям!
   Появилась возможность привет вам послать, пишу пару строк без протоколов. Дела — нормалёк, я ждал более крутой, как вы там сейчас выражаетесь, раздачи. Хотел мне Совет за всё хорошее сделать воздействие, но Ермолай с Советом поговорил… а они с Леонидом поговорили… в общем, все друг друга поняли. Общей концепции ещё нет. Заочное отделение работает, практика у нас будет вместе с ними. Очень серьезная. На пяти планетах! Одна планета за другой! Но Земли в моем полётном задании на этот год нет. Это мне дают возможность серьёзно подготовиться. Хотя Электроник прав, вы ведь уже на Земле, вам в командировку на Землю лететь не надо, чтобы земные проблемы — вы говорите — разрулить! От вас основа зависит. Больше, чем от нас. Соображайте сами! Умеете, умеете, не надо ля-ля! Вот, соображайте! Витя выздоравливает. Ходит на занятия. Вон он, привет передает. Рукой машет. Улыбается. Нервный срыв — по местным понятиям — опаснее, чем рана. Но Витька выберется! Он — молодец!
   Привет маме. Приветики всем, кто меня вспоминает без матов,  и самые наилучшие пожелания!
   Е. Т. Лягухин, 2 курс.
   ______________________________________
      
   
   Лаплапыч оборачивается:
   — Подожди, девочка! Ну а он… ну, Женя наш то есть…
   — Гос-по-ди… — ноет Кэ Фэ, роняя письмо и отступая к лестнице. — Гос-по-ди… да скорее бы Совет принял эту концепцию… или, наоборот, не принял!.. Где они? Ну, они оба?
   Мы (Кэ Фэ, Лаплапыч и я) оглядываемся. Рядом — никого нет. Ни смуглянки, ни негритёнка.
   — Письмо, да? — кричит Лаплапыч, подступая к Кэ Фэ. — От Жеки, да? Чё молчишь? Он приедет?
   Кэ Фэ отстраняется:
   — Некогда мне!
   — Кстати, Коль, — спохватывается вдруг Паха, — как ты сам сдал первую сессию? Ты же летал туда сессию на заочном сдавать!
   — Некогда мне! Некогда! Отчислили меня! Экономику  завалил!  Профильную!  Идите  вы все в п… противоположную сторону-у-у!
   Скрежещет Колькин ключ. Хлопает дверь. Автоматический замок с другой стороны двери, лязгнув, защёлкивается. Эхо гаснет под потолком, в старой пыльной паутине, которая сохранилась тут с предыдущей исторической эпохи.
   — Колька, Колька… — вздыхает Лаплапыч. — Я тебя с Земли ни-ку-да боль-ше не пу-щу! Тут поумнеешь! Тут! Способен поумнеть! Знаю, знаю!.. Слышь, Толик, ты устал на дежурстве? Голова кружится?
   — Есть немножко… — вру я. Голова не кружится. Просто мне вспомнились звёзды. Те. Не городские огоньки, реденько-слабенько рассеянные по городскому небу. Вихрь Галактики. Мне кажется: стены и рамы окон исчезают… звёздное небо — во весь мир… а звёздное небо — и есть весь мир…
   — Спросим у Кэ Фэ, открыто ли там заочное отделение журналистики для Толика! — предложил Лаплапыч. — Программирование открылось одним из первых. Наши лицеисты готовятся. Миша уже поступил. А отделение журналистики…
   — Не надо спрашивать. Пока не надо. Кольке Фефилову сейчас, Паш, — не до нас.
   — Кстати, юнкор! Я который год хочу узнать и всё время забываю: где ты напечатал тот репортаж? В наших местных газетах ничего  не было. Ни у Фломастера, ни в «Тихоокеанке».
   — Я, Паш, ничего нигде не печатал.
   — Да? Странно! Почему?
   — Знаешь, Паш… я в тот раз как-то быстро понял: не опубликуют. Вряд ли опубликуют даже сейчас, когда уволился Фломастер. Это — ФАКТЫ НЕ ДЛЯ ПЕЧАТИ.
   — Жалко! Но… тебе виднее…
   
   1994 — 2023.