***

НЕИЗВЕСТНЫЙ СОЛДАТ. АРТ-КАФЕ.
1.
Софья Андреевна Керсновская, в девичестве Герц, скончалась на 94-м году жизни в Москве, в своей квартире на Скаковой улице. Смерть женщины никого не огорчила. Мужа своего, известного художника, Софья Андреевна похоронила двадцать лет назад. Их единственный сын, Илья Андреевич чаял смерти матери в первых рядах. Илья Андреевич и за собственную жизнь устал бороться, что говорить о чьй-то еще. Человек он был незлой, но пьющий, и ему счастливо удавалось вообще не думать о жизни.
С нетерпением ожидала упокоения Софьи Андреевны ее невестка, Галина Вениаминовна. Дама гордая и властолюбивая. Женщины ненавидели друг друга с первой встречи, и взаимную неприязнь пронесли через всю жизнь. Победила невестка. Наследовать огромную четырехкомнатную квартиру на Скаковой должен был Илья Андреевич, ни в чем не перечивший супруге.
Вслед за невесткой и ее детьми, которым полюбить бабушку тоже не удалось, окончания жизненного пути Софьи Андреевны ждали ее многочисленные сиделки. Последние три года она не могла передвигаться самостоятельно. Еврейское общество определило ей помощниц, дежуривших с женщиной посменно. Несколько часов безплатно, дальше – по договоренности. Смена длилась месяц и за это время Софья Андреевна умудрялась восстановить против себя любую, даже самую кроткую сиделку. Она привыкла командовать, а в ее бедственном положении невозможность командования выливалась в истерики, безумные требования и обвинения в смертных грехах. Более того, имея единственный свет в окошке – сына – она тратила все средства на поддержания жизни в нем. И задолжала своим сиделкам крупную сумму денег.      
Пассивное ожидание конца выражали также ее соседки – вдовы художников, когда-то дружившие с семьей Керсновских. Все по очереди они впадали в немилость за малейшую чепуху, обижались, замыкались и не приходили больше к Керсновской.
Еще множество людей, и даже знаменитости, чья жизнь когда-то пересекалась с жизнью Софьи Андреевны, проживали тогда в Москве. Многим она помогала, выручала, устраивала. Но… Благодарность этих людей иссякала со временем, а Керсновская все продолжала жить. И память о сотворенных ею добрых делах томились в ней как высохшие пирожки в духовке.
В сущности, она прожила замечательную жизнь. Любовь и радость, красота и достаток сыпались ей щедрой рукой. Квартира на Скаковой и дом в Абрамцево славились застольями и были битком забиты гостями. Все советские поэты, писатели, художники, композиторы, врачи и дипломаты знали сюда дорогу с закрытыми глазами. Софья Андреевна помнила десятки забавнейших историй. Например, о том, как поэт-песенник Дыменский стянул из кухни жареного гуся на блюде и спрятал в платяном шкафу. Хозяйка обнаружила птицу только на следующий день, а платья, привезенные из Венгрии, плавали в гусином жиру. Эту проделку простить Дыменскому Софья Андреевна не смогла до самой смерти. Драматург Козлов на спор съедал восемнадцать котлет по-киевски, и по детдомовской привычке норовил втихомолку унести остатки пищи с собой. А критик Арнтгольц после четвертой рюмки водки всегда терял голос, переходил на фальцет, и смешил гостей тем, что пел Интернационал как заводная кукла. Но центром жизни Софьи Андреевны во всех ее хлопотах и заботах, неизменно оставался один единственный человек – Андрей Валерианович Керсновский. Ее первый и единственный мужчина, муж и глава семьи. Она помнила все обиды и разочарования в жизни, все промахи и ошибки как свои, так и окружающих, но никогда, ничего из этого не касалось Андрея Валериановича. Он словно маяк на скале возвышался над житейским морем. Неурядицы, страхи и сомнения разбивались на подступах, не причиняя вреда. А свою любовь эти люди сохранили как драгоценную воду, не расплескав ни капли по дороге.
Их роднило общее детство в довоенном Тбилиси, соседние дворы,  и школа. Андрей Валерианович был старше Софьи на четыре года. Закончил тбилисскую Академию художеств и в лучших кавказских традициях украл свою невесту. Увез из дому, ночью, тайно, наперекор родительской воле. По Военно-грузинской дороге, сначала на автомобиле своего друга уполномоченного по делам культуры Штольца, затем на перекладных, а во Владикавказ они въезжали на телеге, запряженной одноглазым осликом. Еще неделю они добирались поездом до Москвы, причем в Ростове, за билет Андрей Валерианович расплатился двумя карандашными рисунками, написанными прямо в кабинете начальника вокзала. На одной из них была изображена Софья Андреевна в профиль, а на другой трагически погибший Сергей Миронович Киров – анфас. Так Керсновский убедил начальника в высоком предназначении советского художника.  Путь в Москву был открыт. Однако под Россошью поезд простоял почти сутки из-за аварии на мосту. А Софье Андреевне в тот день исполнилось восемнадцать лет. Керсновский изрисовал цветными карандашами несколько дюжин осьмушек бумаги – в соседней плацкарте ехал толстый лысый бухгалтер, который даже в самую дикую жару спал, обливаясь потом как арбуз в росе. Бумаги у того было вдоволь. А на маленьких осьмушках, словно на разрезанных кадрах киноленты отразился весь день от зари до заката. Поле ржи, и два оврага, и дальние огороды, и крыши хутора, и тоненькая полоска реки, и небо, и трактор, и железнодорожники, шедшие к мосту, и угол купе со столиком и порезанными помидорами, и сама Софья, щедро награжденная солнцем веснушками и рыжими в медь волосами.
Двадцать лет спустя, с той же неизбывной нежностью, художник подрисовывал эти веснушки на лице любимой женщины. От того ли, что с годами она растеряла многие из них, или потому что на рижском взморье, куда они приезжали отдыхать после войны каждое лето, под северным солнцем веснушки казались менее яркими и заметными…   
Молодые люди прибыли в Москву в июне 37-го года. Керсновский поступил в Аспирантуру Суриковской Академии. Перед самой войной он окончил курсы ОСАВИОХИМа. И на войну пошел, отказавшись от брони. Только однажды, в небе над Будапештом, в марте 45 года смерть чуть не поймала его. Он был подбит, ранен, но остался жив. Победу встречал в Вене синхронным переводчиком командующего фронтом.
И не собирались больше тучи над головами Керсновских. Зимой 56-го года, Софья Андреевна попала в автокатастрофу, сломала шейку бедра. Но операцию ей устроили в Венгрии, у лучшего хирурга. И сын родился слабый сердцем – выходили. Керсновский-старший стал очень успешным художником. Сотрудничал со всеми главными литературными журналами в стране и проиллюстрировал более трехсот книг. Он умер в 91-м году. Скала, на которой Софья Андреевна счастливо и спокойно прожила 50 лет, рухнула в море. Остался лишь маяк, потухший без хозяина – дом и квартира, набитые старыми вещами и воспоминаниями. И вот среди этих вещей она осталась вдовой, с сыном-пьяницей и бедностью на пороге.

2.
Мое знакомство с семейством Керсновских случилось десять лет спустя.
По ту пору, мы с товарищем, бывшим питерским военным инженером затевали питейное заведение, о котором позднее в Москве много говорили. Простая идея – берлинское кафе образца сороковых годов прошлого века. Сто квадратных метров в атмосфере чужой культуры и в условиях военного времени. Я где-то читал, что берлинские бары и рестораны были открыты для посетителей, пока гвардейские танки Катукова не появились в пределах Берлинер-ринг, то есть до 20-х чисел апреля 45-го года. На этом месте, мы останавливали время. Кафе оставались целыми и невредимыми со всем внутренним убранством, а контингент посетителей менялся. Наш человек заходил в бар и заказывал чашечку кофе со штруделем. Меню нарочито было скудным, печаталось на обороте листовки геббельсовского министерства пропаганды. Счет расписывался на накладной артеллерийского склада 5-й ударной армии. По радио звучали венские вальсы, арии вагнеровских опер, бетховенские симфонии, а потом вперемешку сводки немецких и советских информационных агентств о происходящем на фронтах. При минимальном усилии воображения здесь можно было почувствовать, как на глазах менялось время весной 45-го года. Ясно, что войне - конец, скоро можно будет дышать свободно, поскольку смерть перестанет мучить мир. Но самое главное – если русский язык был для тебя родным или близким, ты приходил  в кафе как… победитель. Не варвар и не мститель. А как человек, чья жизнь и кровь в числе других сотворила Победу.
То был идеал, для достижения которого нам требовались герои. Одним из главных стал Андрей Валерианович Керсновский. Я дал объявление в Московском Комсомольце{?} о том, что арт-кафе «Неизвестный солдат»   требуются артефакты, связанные с военным бытом берлинского периода войны. Не скажу, чтобы нас завалили «подарками», но кое-что перепало. И довольно скоро позвонила Софья Андреевна. К этому времени, она остро нуждалась и занималась тем, что продавала накопленные за годы богемной жизни ценности. Она предложила приехать к ней в Абрамцево, и выбрать, что приглянется. В вековом сосновом бору стоял двухэтажный деревянный особняк. На первом этаже две комнаты – зала с  камином и коваными решетками,  и мастерская самого художника с выходом на веранду в сад. Хозяйка – маленькая, изящная старушка, с подкрашенными губами, в рыжем парике, с янтарными камушками в ушах. Она куталась в оренбургскую шаль, при ходьбе опиралась на две палочки. Во время разговора, она сидела на высоком деревянном табурете. Из-за аварии согнуть правую ногу в колене она не могла. Софья Андреевна поила нас чаем. Сообщалось, что вода настояна на серебряных ложках, а кекс и варенье изготовлены  по рецепту тбилисской бабушки. Кажется, она приняла нас за музейных работников. Мы умели слушать, а ей было, что рассказать. Керсновская стала для нас находкой. Выяснилось, что она прожила с мужем в Берлине и Вене три послевоенных года. Сохранилось много фотографий, на которых молодые советские офицеры танцуют, хохочут, дурачатся, красуются на фоне памятников, и сидят в уличных кафе! В тот день, мы купили у Софьи Андреевны стильный набор для пикника с клеймом венского Грандотеля. А также забрали с собой несколько снимков. На одном из них красавица Софья Андреевна в шляпке с вуалью, сидит вполоборота за кофейным столиком и улыбается фотографу. За ее спиной улицы Берлина с прохожими, велосипедистами, собаками и автомобилями. В этой фотографии читалось все – и любовь, и молодость, и оживший город с ощущением вернувшегося счастья. 
Большей частью, артефакты Керсновской не представляли антикварной ценности. Мы платили немного, но Софье Андреевне и копейки служили подспорьем. Я подсчитал – более ста фотографий нам удалось переснять, где есть Керсновский, Софья Андреевна и прочие: маршал Конев, генерал Берзарин, командующий 4-м Украинским фронтом Толбухин, английские и американские военные в парадных мундирах, на балах, переговорах, в машинах, просто на улицах и в гостях. Везде было какое-то фантастическое ощущение праздника и чуда, которому не веришь.
Потом были письма. Мы повесили почтовый ящик на входе, точно такой же как на венских улицах. И каждый посетитель мог достать треугольный конвертик и почитать солдатское письмо с фронта, из последних дней войны. У нас набралось несколько дюжин таких писем. Были посетители, которые прочитали их все. Писем Керсновского к жене сохранилось девять. А затем возникла идея персональной выставки его рисунков. Вышло здорово, и тем вдвойне, что все рисунки были про войну и когда-то иллюстрировали книжки для детей. Наше советское детство смотрело на нас со стен. Партизаны с лицами мужественными и добрыми, фашисты с злобными и жестокими. Войны-танкисты в горящих машинах, матросы, грудью заслонявшие Севастополь, пионеры-герои, принимавшие мученическую смерть, командиры подводных лодок, ведшие субмарины сквозь минные поля и женщины в платочках, провожавшие мужей на фронт… На открытие выставки мы привезли Софью Андреевну. Она восседала на высоком барном стуле нарядная и воздушная  рядом с собственной фотографией 60-летней давности, на которой она – истинная красотка и покорительница сердец… И в общей радости казалось, что разницы между старой и молодой Керсновской нет вообще…
Но самым большим подарком нашему заведению я считаю дневник Андрея Валериановича. Чтобы его заполучить мы установили в доме вдовы новую водонагревательную АГВ-печь. Несколько записей поразили нас настолько, что мы распечатали и и повесили в рамочке над  именным столиком Керсновских.
«Почему мы победили? - писал летчик Керсновский в августе 46-го года - Потому что оказались сильнее. И правда была на нашей стороне. Да, но пока мы воевали и еще до войны мы столько раз были неправы, чудовищно неправы и к своим и чужим… Когда несешь смерть людям, о какой правде вообще может идти речь? За те дела, за нашу жестокость нас не то, что пожалеть, а в песок стереть стоило бы. Откуда же тогда взялась та правда, что позволила нам победить?»
 «Но вот человеческая жизнь, чем не война? Сколько раз – безконечно - человек ошибается и ранит других, но при этом живет и радуется, и даже может полюбить. По настоящему, на всю жизнь. Значит ли это, что любовь приходит к человеку от высшей правды? Не сам же он ее придумывает, и ветром ее принести тоже не может. Правда участвует в человеческой жизни и даже направляет ее, невзирая на его ошибки. Значит ли это, что Победа нам далась не потому, что мы лучше или сильнее немцев? А потому, что она есть любовь»
После этих слов перерыв в дневнике на целый месяц. И потом:
«Начался суд над фашистами в Нюрнберге. Вскрываются страшные подробности. А мне вдруг подумалось, если высшая правда для всех одна, и любовь приходит и к хорошим и плохим, тогда эта Победа для немцев и для нас общая. Победителям - слава. А побежденным - милосердие…»

3.
 Старость, бедность, зависимость, одиночество, замкнутое пространство, бездвижность, чужие люди, страх, боль, глухота, предательство родных – что еще прибавить к рецепту верного уничтожения человека? Только время. Дорога Керсновской на тот свет растянулась на двадцать лет. Сначала, она думала, что живет для увековечивания памяти Андрея Валериановича. Но за это время к его творчеству интерес проявили всего несколько коллекционеров и мы. Затем Софья Андреевна решила, что не может умереть, пока не спасет сына. Эта задача вообще была невыполнима, но неизменно держала вдову в боевом тонусе. И мать и сын болели постоянно. Привыкшая жить на широкую ногу, Керсновская не знала счет деньгам. Впрочем, большую часть она отдавала сыну, считая, что там – в семье – его ущемляют  и не любят, как надо. Илья Андреевич спускал все выделяемые средства на выпивку. Сам он никогда не помогал матери. А последние годы, находясь под жестким контролем, не владел и десяткой личных денег. Постепенно Керсновская распродала все сервизы, столовое серебро, трофейные автрийские люстры, английские шкафы, антикварные грузинские блюда и все фамильные драгоценности кроме обручального кольца матери. Большинство картин и рисунков старшего Керсновского, ушло в руки частных коллекционеров за гроши. Пришел черед недвижимости. Под давлением родственников, она продала дом в Абрамцево и… не получила ни копейки. На вырученные деньги семейство сына купило дачу в писательском поселке под Истрой, а матери предложили переселиться в квартиру на Скаковой. Ноги ей отказывали служить, а операцию в силу возраста посчитали бесперспективной. Какое-то время, она буквально жила на кухне, передвигаясь между столом, плитой и креслом с помощью привязанных веревок, узелков и углов мебели. На нее сваливались оконные рамы, она обваривала себе руки, опрокидывая кастрюли с кипящей водой, разбивала себе в кровь лицо, разбиваясь на кафельном полу ванной. Ее обкрадывали среди бела, вскрывая квартиру. Первая же сиделка, нанятая по сомнительному совету, обворовала ее, вколов ночью страшную дозу клофелина. Она выжила чудом – соседка успела вызвать скорую - но с кровати больше не поднялась. Потом она начала глохнуть, истратила полторы тысячи долларов на слуховой аппарат, который ей не подошел. Примерно в это же время ей сообщили, что на Н-м кладбище, где был похоронен  ее муж обнаружили, что размеры могилы Керсновского А. В. превышают допустимые размеры, и что документов на это место в кладбищенской администрации вообще нет. Бывший директор деньги за могилу присвоил и умер. Пришлось Керсновской писать слезные письма в Ритуал и просить не отнимать у нее родной могилы. Она реально сходила с ума, когда младшего Керсновского увозили по скорой в больницу с каким-нибудь очередным обострением. Она выла в голос, и это было страшно слушать, потому что это был вой из преисподней. Она требовала незамедлительно везти ее в больницу и спасать Илюшу. Она посылала самые страшные проклятия на головы сиделок и друзей, если они не шевелились или не обнаруживали сочувствия. Она обещала сиделкам деньги за их труд, как только продаст очередную картину мужа. Но, получив деньги, всеми правдами и неправдами старалась отдать их лечащим врачам сына – всем, вплоть до санитарок – и оставить и себя, и своих сиделок без гроша. Целыми неделями она жила впроголодь, питалась хлебом и в лучшем случае манной кашей. Она перестала верить людям и всех подозревала в обмане и корысти. Даже мыть ее, бездвижную калеку, приходилось иногда насильно. Она кричала, дрожала, сверкала глазами и сжималась в комок.
В последний раз я был у Софьи Андреевны за месяц до смерти. Мы помыли ей голову и поменяли простыни. Она еще узнавала меня, но убеждала придти на день рождения, случившийся три месяца назад. Я держал ее за шею и смотрел в поблекшие, затуманенные глаза. Она вдруг затихла и успокоилась. И лицо ее немного просветлело, наверное, под действием теплой воды. В этот момент она была живой и красивой как на всех картинах Керсновского, честное слово. Эту женщину любили всю жизнь, подумал я. И ничто не смогло победить такую любовь. 
Софья Андреевна Керсновская скончалась тихо, во сне, не приходя в сознание.
Человек умирает и побеждается смертью. Где же в этом - высшая правда? Ее нет, если признавать смерть злом. И она есть, если видеть за смертью избавление и свободу, дарованную нам - глупым и несчастным людям -  высшей и милосердной любовью.