8. Звон колокола

     ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть первая.

     8. ЗВОН КОЛОКОЛА

     Авдотья Андреевна, вернувшись в дом, прошла в горницу, где в углу перед двумя рядами икон негасимо теплилась лампада, опустились на колени и размашисто перекрестилась. Шевеля сухими губами, она прочла сперва «Отче наш», потом воздала хвалу богородице, затем обратилась к своему ангелу-хранителю, чтобы он простил ей грехи, по неразумности или во гневе сотворенные за прожитый день, и охранял ее сон. Легла спать в тесной и душной боковушке с глубокой уверенностью в том, что всевышний ниспошлет на нивы и поля долгожданную влагу — спорый и теплый дождь.

     Выйдя утром на крыльцо, увидела: ее молитва не дошла до бога. На востоке поднималось яркое и горячее солнце. Земля была суха и тверда. Сердце у старой женщины сжалось от досады и забилось в тревоге. «Да что же это такое, господи? За что ты нас так жестоко и немилосердно наказываешь?»

     Было воскресенье.
     По селу плыл густой медленный звон колокола — бум-бум!
     Булаевцы, мужики и бабы, старые и молодые, одевались по-праздничному и шли в церковь. По дороге, встречаясь, низко кланялись друг другу, заводили речь про погоду и хлеба, что вот-де стоит засуха и хоть бы бог дождя дал.

     По воскресеньям Авдотья Андреевна никакими домашними делами не обременяла себя. Все делали снохи — и коров доили, и птицу кормили, и варили, и стряпали.
     Утром, умывшись, Авдотья Андреевна прежде всего на молитву становилась. Помолившись богу, одевалась по-праздничному — в черную юбку, такую же кофту, глухо застегивала ее на медные кнопки, повязывала голову темным платком, брала батожок, до блеска отполированный руками, и медленно шествовала в церковь.

     Если кто из детей к этому времени просыпался и опрашивал, куда она собирается, мать тихо и кротко отвечала:
     — Не закудыкивай, сам знаешь, куда ходят в воскресенье.
     — В церковь? И я с тобой!
     — Одевайся! Умывайся быстрей! Я ждать не стану.
     И если сборы того, кто изъявлял желание пойти с нею в церковь, затягивались, она не сердилась (в это утро нельзя было сердиться, все нужно было прощать людям), а убедительно и твердо говорила:
     — Все. Ждать мне больше недосуг. С отцом придешь.
     И уходила.

     Иван Семенович всегда просыпался раньше жены, но в воскресные дни часто позволял себе понежиться в постели. Он знал, что снохи подоят и выпроводят стадо коров, кони находятся в ночном, птица будет выдворена на речку и луг. Все же, несмотря на это, он встал сегодня рано: только-только поднялось солнце и косыми красноватыми лучами осветило двор, он был уже на ногах. Где-то за сараем гоготали гуси. Суматошно надрывали глотку старые утки, дожидаясь, когда их выпустят за ворота вместе с кипящим серо-пестрым выводком. Слышно было, как улюлюкали горбатые индюки, гордо поднимая вверх бело-сахарные головы и степенно расхаживая по двору.

     Пока Авдотья Андреевна собиралась в церковь, он успел многое сделать по хозяйству: убрать в летнике навоз из-под коров, поправить черенок на метле, отмести сор от крыльца.
     Приятно было ступать босыми ногами по прохладной земле. Толстые пятки сверкали желтизной, как сочная репа. Широкая ситцевая рубаха сзади поднялась, обнажив поясницу, а спереди вздулась пузырем. Ворот расстегнут, и видна не только загорелая шея, по и волосатая грудь.
     Он стоял посередине двора с метлой в руках, когда Авдотья Андреевна появилась на крыльце. Он проследил, как она осторожно спускалась по ступенькам, остановилась у ворот и сделала несколько наказов снохам. Потом Авдотья Андреевна обратилась к мужу:
     — Ты тоже собирайся. Сколько уже не был в церкви?
     — Ладно, приду, — пообещал Иван Семенович.
     — О, господи, какая сушь опять стоит. Вся земля-то потрескалась. Где тут быть урожаю.

     Ивану Семеновичу не хотелось идти в церковь, но, вспомнив недавний разговор с церковным старостой, он подумал: не пойти — опять будут нарекания, как в прошлый раз. А в прошлый раз вот что произошло. Церковный староста Иконников спросил его: «Ну, как живешь, Иван Семенович?» — «Спасибо, вашими молитвами». — «То-то, я вижу, ты чужими молитвами живешь, а свои, наверное, забыл». — «Как так?» — не понял Иван Семенович. «А очень просто. Что-то я тебя в церкви не вижу. Даже отец Григорий начал беспокоиться. Намедни спрашивает меня: «Не болеет ли Иван Семенович случаем?» А я отвечаю: «Да нет, жив-здоров».
     Говорит и ехидно смеется. Ловко поддел. Значит, уже приметил: овца отбивается от стада, не положено так».
     Закончив подметать, Иван Семенович посидел на ступеньке, покурил, посмотрел на солнце — еще есть время, успеет.

     В открытые ворота въехал Егорка с бочкой воды. Он стоял на передке телеги, циркулем расставив ноги, с засученными штанинами выше коленок. Пошевеливая вожжи, покрикивал:
     — А ну, шагай веселей!
     Каурый меринок усиленно мотал большой головой, не давая паутам и слепням садиться на морду. Этот гнус изрядно донимал его. Пауты, величиной чуть не с воробья, садились на самые уязвимые места: на губы, шею, брюхо — и, как шило, вгоняли в кожу свои носы, чтобы напиться крови. Он отбивался от них, как мог. Хвост  работал с такой силой, что волосинки от быстрого движения посвистывали. Егорка проехал в глубь двора, остановил телегу у высокой навозной кучи, со всех сторон тщательно обчесанный вилами. От кучи пахло прелым сеном и лошадиной мочой. Остановившись, меринок еще сильней забеспокоился, ударяя себя в брюхо подогнутой задней ногой. Егорка прикрикнул на него. Меринок как будто понял недовольство молодого хозяина и стал поспокойнее.

     Егорка повернулся к бочке, жирно блестевшей мокрыми боками. Дерюжка, прикрывавшая отверстие, так сильно пропиталась, что по бокам бочки пульсировали маленькие, едва заметные ручейки. Егорка сдернул прилипшую дерюжку, запустил в бочку черпак и воду выплеснул на кучу. Тонким белым полотном вода легла на навоз и с шипением исчезла в глубине его.

     Пришел Васька и залез на телегу с задка. Он только проснулся, и во всех движениях его сквозила лень. Пока Егорка выплескивал воду из черпака, он заглянул в бочку. Вода, освещенная косыми лучами, показалась ему зеленой и густой, как кисель, в лицо пахнуло сыростью и прохладой.
     — А ну, не мешай! — крикнул на него Егорка.
     Васька не торопился поднимать голову. Егорка толкнул его в затылок. Васька окунулся в воду по самые уши. Заплакал.
     — Не будешь лезть куда не надо, — оправдывался Егорка.
     Васька несколько раз плеснул водой в брата. Метился в лицо, но не попал, Егорка успел отвернуться.
     — Но, но! Я вот тебе задам! — крикнул он, толкая черпак в бочку.
     Видя, что на него сейчас будет обрушен полный черпак воды, Васька спрыгнул с телеги и отбежал.
     — Тятька, он водой обливается.
     — Подойди, я тебя угощу! — пообещал Егорка.

     В сонную тишину утра тяжелыми каплями падали удары колокола и медленно катились по полям, перелескам, нивам, лугам. Глухой звонарь Евсей уже второй раз принимался созывать прихожан в божий храм.
     Одевшись, Иван Семенович сказал:
     — Васька, позови Петьку и Егорку. В церковь пойдем.
     Когда Ваське не хотелось что-либо делать, он немедленно толкал большой палец в рот и молчал, букой посматривая на того, кто с ним разговаривал. Так он сделал и сейчас.
     — Чего уставился? Вынь палец изо рта! И марш умываться!
     — Я не пойду к обедне.
     — Я вот тебе не пойду, — пригрозил отец. — С этих лет и уже своевольничаете.
     Васька молча катал ногой по земле чурочку. Когда отец отвернулся, он стремглав бросился к воротам, перебежал улицу и оказался у избы Мельниковых. И даже сам удивился, до чего быстро ноги принесли его сюда.
     Петька и Егорка с большим нежеланием собирались. Отец раза три подгонял их. Наконец они ушли.

     Матрена пекла пирожки. В печи пылало багровое пламя. Скрежетали сковородки по шестку. Анна выкатывала булочки и сажала их на лист, потом принялась обивать желтки с сахаром.
     В горнице перед зеркалом крутился Максим, поглядывая на себя со всех сторон — хорошо ли сидит на нам белая полотняная рубаха,перехваченная в талии крученым пояском, не сильно ли нависают выпущенные над голенищами новые штаны, не низко ли скрестились кисточки пояса.
     — Красив, красив, — похвалила Анна, вошедшая в горницу с чашкою в руках. — На улицу? К девкам?
     — Нет, в церковь.
     — Чтойт так поздно?
     — А нам некуда спешить.
     — Помолись, Максимушка, и за меня.
     — С удовольствием, Аннушка. Я готов на тебя молиться и днем, и ночью, —  усмехнулся он.
     — Чтойт? — с улыбкой опросила она. — Я, чай, не икона.

     Максим смотрел на нее влюбленными глазами, черными, как спелый терн. Он еще никогда не смотрел на нее так. Анна даже немного испугалась.
     — Лучше, чем икона. В сто раз лучше.
     Анна смутилась.
     — Тише, услышат, — сказала она и оглянулась на закрытую дверь. — Максимушка, ты что-то неладное говоришь. У тебя, случаем, не жар в голове?
     Ладонью она коснулась его лба. Он хотел перехватить руку, но она не дала этого сделать.
     — Господь с тобой, ты совсем с ума сошел. А если Иван увидит? Тебе надобно молиться. И крепко, чтобы в разум свой войти. — Она пошла к двери, боясь только одного, чтобы их не заметили вместе,

     Анне было восемнадцать, Максиму — шестнадцать. Несмотря на свою молодость, он выглядел настоящим парнем — высокий, широкоплечий, сильный, на верхней губе уже пробивались густые бархатистые усики, и вьющиеся черные волосы спускались до самых плеч.
     Анна нравилась Максиму и до замужества. Когда она пришла в их дом, ему доставляло удовольствие глядеть на ее милое, улыбчивое лицо, слушать ее приятный голос. Она заметила, что деверь как-то необычно посматривает на нее, и однажды при муже строго спросила:
     — Что так смотришь на меня? Нравлюсь? 
     Иван громко фыркнул, Максим ушел сконфуженный.

     ...Церковь была обнесена витой железной решеткой, за которой поднималось несколько кустов акаций. Они уже отцвели и выпустили нежные маленькие стручки.
     Чтобы не быть в долгу перед богом, Иван Семенович купил толстую свечу и поставил ее перед образом Николая Чудотворца. Потом сквозь тесную толпу пробрался вперед, ближе к алтарю.
     Вышел он на улицу, не дождавшись конца обедни.
     — Ну и миру, как сельдей в бочке.

     На улице уже стояло много мужиков, курили, разговаривали. К ним подошел Иван Семенович. Тут же подвалил к разговаривающим и дедушка Мельников. Показывая под приподнятым плоским картузишком желтую лысину, он поздоровался со всеми.
     — Ну и погодка, заживо все горит, — высказал он свое мнение, ни к кому конкретно не обращаясь.

     Усатый солдат бравой выправки, в полинявшей гимнастерке и картузе без кокарды, горячо рассказывал мужикам о том, как генерал Скобелев вел их в поход через пустынные степи, где, по его словам, не было «ни капельки воды, ни былинки травы».
     — Я тута третий десяток доживаю, а такого ишшо не бывало.
     — Без хлебушка опять останемся, — вздохнул чернобородый мужик и полез в карман за кисетом.
     — В Астрахани, бают, все выгорело.
     — А вот в Бухаре и Хиве, мужики, там никогда не бывает недородов, — похвалился бравый солдат, проведя рукой по толстому кожаному ремню и еще сильнее выпячивая грудь. — Там скрозь по улицам арыки бегут. Надо полить, скажем, сад или огород, завернул арык — и все. Так же поля поливают. Хлеб тамошние жители почти не сеют. Все больше рис да хлопок. Воды наливают на поля по колено...

     — Мужики, вот бы нам столько воды,-—мечтательно вздохнул чернобородый, держа в руках кисет. — А откуда берутся, ети самые... арыги?
     — С больших рек пущают их. И опять же с гор, где снег есть.
     — Ну вот. А у нас ни гор, ни рек больших...
     — А Волга?
     — Попробуй, подними ее воду на наш крутой берег. То-то и оно. Тамошние жители сызмальства попривыкли свои поливы устраивать гуртом, компанией. А мы что? Мы не привыкли гуртом работать. Каждый сам по себе.
     — Правильно, Матвей Иваныч, — поддержал солдата чернобородый. — Мы как лебедь, щука и рак в энтой сказке — кто куда. Поэтому нас и нужда бьет.
     — Мужики, придет такое время, и у нас будут посевы поливать.
     — Когда рак свистнет?
     — Ничего удивительного, — спокойно ответил солдат. — Найдутся дошлые мастера, сделают железного рака и заставят его свистнуть.
     Все засмеялись.

     — Смех смехом, а положенье сурьезное, — сказал Иван Семенович. — Бают, за Волгой жара тоже все спалила...
     — А что хошь?  В свысокосный год повсегда так бывалыча.
     — Нет, не всегда. В тот свысокосный — урожай был. Так что год на год не приходится.
     — Гроб с крышкой нам всем! — выкрикнул худощавый мужичишка Иван Кнут. — Особливо, к примеру сказать, с моей оравой. По куску — десять кусков, а по два — двадцать.

     — Иван, у тебя ребят как у нашей квочки цыплят.
     — Что поделаешь, ежели мне такая баба геройская попала...
     — Ты на бабу давай не сваливай всю вину... Кнут, расскажи, как ты на свадьбе ложкой горчицу хлебал.
     Кнут рассказывает серьезно, не улыбнется.
     — Тише, мужики! Как бы батюшке не донесли, что мы тут такими разговорами занимаемся. А ты, Иван, раскаркался, как ворона.
     — А что? Я неправду баю? — переменил тему разговора Иван Кнут. — Заживо в могилу ложись, ежели ишшо так с неделю постоит.
     — У кого запасы есть, тому не страшно.
     — Какие чичас запасы?
     — Не думай. Ежели у нас с тобой нет, так и у всех нет?
     — У кого есть, тот наживется.
     — К примеру, Иконников или Вовк.
     — У них всегда запасы... На десять лет хватит.

     — Мужики, надо батюшку просить с молитвой в поле идтить, — сказал высокий благообразный старик, с крупным пористым носом, седыми прокуренными усами, известный в селе тем, что дважды горел среди ночи без всякой причины, потом ездил собирать на погорелое, предварительно опалив оглобли и телегу. После каждого пожара и сбора средств на погорелое, строил новый дом, лучше прежнего. — Без молитвы, господа мужики, нам не обойтись.
     — Верно, Михайло Палыч! Чего мы ждем? — поддержали его более бойкие. — Пошли к отцу Григорию.

     Однако им не пришлось идти к попу. Кончилась обедня, и он сам вышел. Тучный, неповоротливый, с багровым жирным лицом, отец Григорий осторожно опускался по каменным ступенькам.
     С одной стороны его поддерживал усталый и озабоченный церковный староста Иконников, с другой — кабатчик Парфен Лужин.

     У ворот церковной ограды попа ожидала коляска.
     Давая дорогу священнику, мужики почтительно расступились, согнув спины в поклоне. Когда поп прошел, они хлынули за ним.
     — Ну и жарища сёдня, — начал Михайло Павлыч. — Прямо спасенья нету...
     — Отец Григорий, скока сёдня на вашем градуснике? — спросил досужий до всего Иван Кнут.
     — Без малого сорок.
     — Ого, смотрите, что делается! — продолжал Кнут. — А мы думали, градусов двадцать, от силы — двадцать пять.
     — Ежели ишшо ден пять-самь так постоит, все хлеба погорят.
     — У меня уже жито начало желтеть...
     — С иконами бы на поля не мешало...

     Отец Григорий уже подбирал полы рясы, чтобы сесть в коляску. Недобро взглянул на мужиков:
     — Грешить надо меньше, тогда господь даст дождя.
     — Да нешто мы...

     Поп был не в духе с самого утра. Во-первых, направляясь в церковь, он хотел выпить положенную чарку водки, чтобы было веселее службу править, но дома не оказалось водки; во-вторых, его раздражала погода, все жара да жара, барометр, висевший в спальне, какой уж день показывал сушь; в-третьих, выходя сейчас из церкви, он увидел, как мужики, столпившись вокруг усатого бравого солдата, дружно смеялись над чем-то, и ему подумалось: «Опять забавляются непристойными анекдотами», и он рявкнул:
     — Вы зачем сюда пришли? Богу молиться или потешать себя разными грязными побасенками? Постыдились бы! А ведь многие из вас отцы семейства, внуков имеете. Чему они научатся у вас?

     Все сконфуженно молчали: кто в землю глядел, кто отвернулся, кто нахлобучил картуз на глаза и затылок скреб. Посмотрев на виноватые лица мужиков, поп уже спокойно добавил:
     — Одной молитвы тут мало. Надо делами заслужить божью милость! Делами! — повторил он. — Вот что, господа мужики. Вы думаете, только у вас сердце болит за нивы, что их иссушает горячее солнце, и выпивают летучие ветры? Глубоко ошибаетесь, господа мужички, если так думаете. Я не в меньшей мере отвечаю за ваши нивы и за ваш скот, за все ваше благосостояние. Но только один всевышний знает, как ему поступить! — он перекрестился. — Я сам думал о молебне... Сходить бы за нивы с молитвой... Но не рано ли? Может быть, господь бог смилостивится еще. Давайте подождем несколько деньков. Больше ждали. Согласны? Вы как, Федор Иваныч? — обратился он к церковному старосте, зная, что тот всегда поддержит его. И не ошибся.
     — Знамо, подождать надо, — подтвердил Иконников.

     Когда поп садился в коляску, староста помог ему подняться, поклонился вслед тронувшейся коляске и, повернувшись к мужикам, сказал:
     — Время, значитца, не приспело. Ждите.

     *****

     Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/10/668