Перевод с исландского продолжение 1

                ***
Бьёрн пришел в город, когда был уже полдень. На последнем ударе часов он вступил на торговую площадь.

На торге как обычно танцевала безумная Инга. Она танцевала под воображаемую ею же музыку, держа в кулачке коробочку неизвестно из-под чего, считая ее радиоприемником. Она его переключала в поисках любимой мелодии, сердилась, если музыка прекращалась, слушала новости, от которых приходила в сильнейшее возбуждение и ругала правительство, с которыми никогда не была согласна.

Инга танцует хорошо. Когда Бьёрн приходит в город, он садится в баре у окна и любуется ее танцем. Иногда ему кажется, что он слышит музыку, которая льется из ее воображаемого приемника. Но иногда Инга от всего услышанного в своем приемнике входит в такой раж, что начинает плясать как шаман, опоенный мухомором. Но даже тогда ее нелепые движения все же подчиняются какому-то ритму.

Инга местная сумасшедшая. Когда-то давно ее сын-подросток ушел из дому и больше не вернулся. Его искали долго по всему острову, но никаких даже самых смутных следов от него не осталось. Тогда-то Инга обезумела. Она не верит, что сын ее, может быть, никогда не вернется и все время танцует на площади, чтобы он ее сразу увидел, когда его ладья причалит к берегу… Когда-то Инга была доктором философии и преподавала в столичном университете, но об этом уже мало кто помнит.

Бьёрну нравилась Инга. Она была какая-то трансцендентальная, не вписывалась ни в какие правила. Никогда не просила, но всегда воровала, хотя не была нищей. Правительство платило ей пенсию, на которую можно было вполне безбедно жить. Но ей, видимо, нравился сам процесс воровства.  Местные жители никогда бы ни в чем не отказали Инге, и все продавцы оставляли что-нибудь для неё на самом видном месте. Но Инга предпочитала красть. Она подходила к намеченной добыче, долго оглядывалась и прислушивалась, подходила и вновь отходила, при этом продавец должен был делать вид, что чем-то занят или вовсе поворачивался спиной, но она ему не верила, всё оглядывалась по сторонам, грозила кому-то пальчиком и прикладывала пальчик к губам, умоляя кого-то невидимого не выдать ее. Вновь подходила и вновь отходила. И наконец, о, глоток адреналина, Инга быстро протягивала свою маленькую ручку и тонкими, прозрачными, скрюченными пальчиками хватала вожделенное лакомство и убегала. При этом она громко и пронзительно кричала высоким тонким голосом, как будто за ней гонится целая толпа разъяренных частных собственников, чьи права она только что попрала, и теперь ей грозит смертельная опасность. Восторг Инги не имел границ. Потом она сидела где-нибудь в укромном уголке, чаще всего между бочками с селедкой и поедала украденное. Ела она тоже красиво, без спешки и с большим удовольствием, а когда глотала, закрывала глаза и напоминала Бьёрну одного котенка-калеку, который жил у него на хуторе несколько лет назад.

Однажды рано утром, когда весь город еще спал, Бьёрн увидел Ингу, поедающую небольшой батон белого хлеба. Бьёрн никогда не встречал в продаже такого хлеба, наверное, булочник испёк его специально для Инги. Этот батон сам по себе был произведением искусства. Белый-белый, пушистый, небольшой, как раз на одного человека, и по виду очень аппетитный. И ела его Инга особенно. Она гладила батон, прикасалась к нему щекой, нюхала, откусывала и снова гладила. И снова нюхала и откусывала, и снова гладила и нежно прижимала к себе, выражая ему совершенно по-детски свою благодарность. И ела Инга не просто как голодный человек, а как человек, очень голодный, но не желающий терять свое достоинство в неблагоприятных для него обстоятельствах, и, несмотря на всё это, испытывающий совершенно полнокровную радость бытия, и щедро выражающий благодарность тому, кто доставил ему эту радость.

Иногда Инга становилась совершенно нормальной. Она покупала все, как обычные люди и очень аккуратно расплачивалась. Вид ее при этом был серьезным и сосредоточенным. Такое разумное состояние нисходило на неё обычно в зимнее время, но когда наступали белые ночи, она становилась совершенно невменяемой, могла танцевать до восхода солнца на торге или за городом, на каменистой пустоши, со спущенным чулком, бормоча при этом загадочные слова, похожие на заклинания.

Инга пробуждала в Бьёрне самые добрые и даже поэтические чувства, но он никогда не описывал её образ в своих стихах.
 
Душа Инги почему-то представлялась Бьёрну в виде тонюсенькой паутинки, и он боялся прикоснуться к ней, чтобы нечаянно не повредить. И Бьёрн, может быть, один во всей округе верил, что сын ее не погиб, потому что отец Бьёрна сам был таким же без вести пропавшим чьим-то сыном.
 
Он ушел на войну совсем юным и пока воевал, был в плену, бежал из плена, скитался по Европе, страна, в которой он родился, совсем изменилась, и вернуться туда уже не представлялось возможным. Даже письма, которые посылал отец Бьёрна на свой бывший домашний адрес, возвращались назад. Так и не дождались его ни мать, ни сестры. Может быть, бабушка Бьёрна так же где-нибудь танцевала безумная и так и не узнала, что ее бродяга сын прожил длинную жизнь и оставил после себя и детей и внуков.
(продолжение следует)