Сброшенные маски

продолжение истории про Пьеро и Арлекина из "Мандариновых садов"

Арлекин нависает совсем близко, и длинная прядь щекочет мне щеку. Он смотрит мне в глаза и ждет, терпеливо ждет, что я сделаю первый шаг, он знает, что губы у него дразняще пахнут цукатами, и устоять невозможно. Но я давно не чувствую никаких запахов. Ничего не чувствую, очень давно, почти целую вечность.
Арлекин сильно изменился. Он называет себя Шарлем, но это чужое имя нисколько ему не идет, и я настойчиво его игнорирую. Вместо кислотных рыжих кудрей у него густая ровная челка и блестящие прямые волосы медового пшеничного оттенка зрелой осени. Но с домино он так и не смог расстаться, и вся его одежда слишком пестрит. Это отдает полной безвкусицей, и на любом другом синий костюм и желтый галстук смотрелись бы нелепо, но не на Арлекине. Его вызывающая яркость в целом гармонична, и прохожие озираются на Арлекина с нескрываемым интересом, но без усмешки. Меня они, к слову, совсем не замечают. Должно быть, в старом плаще до пят я слишком сливаюсь с тенями декабрьских сумерек.
Поначалу я тоже беззастенчиво им любуюсь и без конца фотографирую на фоне достопримечательностей. Подумать только, прошло каких-то пару лет, а это для него будто в новинку. Он теперь сам - достопримечательность, хоть и не понимает этого.
Все кадры с Арлекином удачные. Он хорош в любом образе, и когда с томным взглядом вглядывается в черную реку под мостом, и когда в близоруко прищуренных глазах пляшут огоньки каруселей Луна-парка. Я любуюсь им, потому что знаю, насколько недолговечна эта красота. Это особенность всех актеров, даже бывших - сегодня ты светишься, завтра тускнеешь и теряешься, и черты лица неуловимо меняются, искажая лицо до неузнаваемости. Фазы луны, стакан молока с медом на ночь, промокшие ботинки - любая мелочь способна стать поворотным зельем. А иногда достаточно просто посмотреть с другого ракурса.
Поэтому Коломбина всегда позировала, чуть приподняв голову вправо. Я обычно смотрел в камеру исподлобья... Некоторые привычки неискоренимы. Но сегодня Арлекин хорош, этого не отнимешь, хоть я и знаю, что вся эта красота играет только с одной целью.
Он приоткрывает губы и судорожно выдыхает, когда мое молчание затягивается. А вся его решимость летит к чертям, и новый лоск, и сияющий взгляд - все облетает прошлогодними листьями. Он знает, что если рискнет последним и наклонится еще чуть ниже, если прикоснется ко мне, а игра вдруг кончится, не начавшись, его попросту не станет. Он замрет, сломается, на лбу появится трещина, которая в мгновение ока с треском расползется воль и поперек, и он рассыплется в прах. Потому что некоторые вещи теряют всякий смысл, будучи озвученными, и некоторые чувства сгорают, если их опошлить одной неудачной попыткой. Я вижу все это на его лице и не могу сдержать улыбку. Такова жизнь.
- Я не буду, ты же знаешь, - тихо оправдывается Арлекин.
- Знаю.
Его взгляд становится невыносимым, это все равно что наблюдать чью-то медленную смерть, мечтая, чтобы мучение поскорее кончилось и одновременно суеверно страшась конца.
На секунду в его глазах вспыхивает что-то странное, будто прежний Арлекин вдруг замахнулся на меня дубинкой, но он тут же отстраняется, и я не успеваю разглядеть. Он потягивается в моей тесной каморке так свободно, как никогда не позволил бы себе раньше, он занимает в ней неожиданно много места, и это кажется чересчур наигранным. Потом Арлекин оборачивается и подмигивает мне. Я закрываю глаза, возможно, это стыд и разочарование, не знаю, я уже плохо помню, что значат эти чувства. Они перестали иметь значение еще задолго до его отъезда, задолго до его революционного решения уйти в Большую Жизнь и тем более до того, как совсем разорился наш кукловод. Иногда мне казалось, что никакого кукловода и вовсе не было, а судьба каждого - только в его руках, как убеждал всех шутник в разноцветном трико и треуголке. Теперь-то уж кто скажет?
Тихая ночь плещется под веками точно такая же, как тысячу ночей до нее. Я смотрю ее вместо снов, год за годом, покрываясь пылью и теряя чувства. Но что-то вдруг мешает мне. Такое маленькое и неуловимое раздражение, как горошина под перинами принцессы. Сначала кажется, что полежишь еще немного - и пройдет само, но крошка превращается в осколок, а заноза в бревно. Неудивительно, что принцессы потом просыпаются в синяках. Я меняю позу и ложусь на бок, поджимая и распрямляя ноги, потом переворачиваюсь на живот и закрываю голову подушкой. Шум не утихает, а напротив, становится еще отчетливей. Вот опять - нахлынуло и отошло. И снова. Какая-то знакомая мелодия, похоже на стук колес в дороге или биение сердца...
Я в ужасе вскакиваю с постели и разрываю на груди рубашку, ночь вокруг кружится маленькими вихрями, затихая в углах, а лунный свет давно погряз в серой мгле за окном, и я остаюсь наедине со своим страхом - ведь это сердце стучит в моей груди! И страх тоже его, а не мой, потому что оно боится снова замереть, а я боюсь вместе с ним.
И этот оглушающий аромат цитрусовых... Запах бьет в голову, опьяняя. Зимний запах предвкушения новой жизни, оранжевый эфир, знакомый каждому с детства. Я оглядываюсь, будто на самом деле могу вдруг обнаружить себя запертым во фруктовой лавке, но вижу только пыль и паутину. Снова накатывает страх - бежать отсюда прочь, прочь, пока не кончился завод! Ах, чертов неугомонный шут, все-таки добрался до моего ключа и успел его повернуть!
Под кроватью стоит резная китайская шкатулка, доверху набитая монетами. Я стал их откладывать после того, как иллюзии развеялись. Порошок все равно не приносил ни тепла ни холода, а только оглушающую жадную пустоту, готовую в любой момент поглотить без остатка. Опять же, спасибо Арлекину, это он однажды дал надежду на другую жизнь, которая показалась гораздо забористей любого наркотика. Теперь у меня целая горсть золотых - хватит на несколько круизов по Стиксу. Но я всего лишь собираюсь сбросить свой посеревший балахон.
На улице запах мандаринов слегка развеивается туманом, но все равно довольно настойчиво звучит в промозглом утреннем сквозняке, хочется вдохнуть полной грудью и зажмуриться от удовольствия. Все-таки чувствовать себя живым - невыразимо прекрасно. Любая боль покажется лишь маленькой платой за такое счастье.
Я смотрю на свое новое отражение в витринах и улыбаюсь редким прохожим. Они оборачиваются, точно также, как вчера смотрели на сияющего Арлекина и мне становится весело. С трудом пересиливаю желание бросаться на шею каждому встречному и душить всех в объятиях, пока им не станет также хорошо и весело. Может, позвонить Коломбине? Или пусть еще понежится, таким тусклым утром всегда хочется поспать подольше. А вот бы она удивилась, столько времени прошло с ее последнего звонка!
Я ведь никогда не брал трубку. Только слышал ее дыхание в автоответчике и это неуверенное: "Пьеро?" Мне хотелось ее убить за это. За то, что разрывает струящуюся ночь тихой телефонной трелью, и приходится ткать ее заново из обрывков полузабытых грез. За то, что смеет ждать меня в своей новой жизни и никак не забудет. Мы ведь живы, только пока о нас помнят, а она даже не давала мне шанса.
Она удачно вышла замуж, наша милая Коломбина. Ей чертовски к лицу меха и бархат и маленькие шляпки с вуалями. Иногда я вижу ее мельком, на витрине журнального киоска, она смотрит с обложек чуть приподняв вправо красивую головку, и кажется, эта красивая кукла добилась всего, о чем мечтала. Светская хроника сплетничает о бесконечных любовниках и интригах вечно молодой дивы. Но я знаю, что ей никто не нужен, иначе она не сидела бы часами, прижимая трубку к щеке. Впрочем, Коломбина уже давно не звонит.
На мосту аромат снова становится сильнее. Я словно чувствую на языке сладкие цукаты, когда замечаю под ногами припорошенную первым снегом цветную тряпку. Потом бросаюсь к парапету, а сердце замирает, предчувствуя страшное. Но темная вода неспешно ползет под мост, и там никого нет.
Старательно расправив испачканный слякотью канареечный галстук, я убираю его в карман, снова захлебываясь непонятными ощущениями.
Теперь это не отголоски стыда и досады, а бьющий прямо в грудь гром - что же я наделал?!
Тревога настойчиво ползет к сердцу, а к вечеру я прихожу в настоящее отчаяние. Если это и есть расплата за ожившее сердце, то слишком жестокая.
Теперь темнеет очень рано, но к концу дня улицы расцветают огнями цветных фонарей, первый нежный снег летит к ним роем белых мотыльков и в танце тает от их дыхания. И лица, и небо, и припорошенные окна, и тысячи мелочей поражают своей невыносимой красотой, взгрызаясь осколками счастья прямо в сердце, а я чувствую себя внезапно прозревшим. Хочется хохотать и рыдать одновременно, кружиться в цветном снегопаде, взявшись за руки, пока земля не улетит из под ног. Сжать затянутыми в белых перчатках пальцами покрасневшие от холода ладони Арлекина и согреть их своих дыханием, пока не порозовеют вечные рубцы на коже, или спрятать к себе за пазуху, вздрогнув, когда ледышками обожжет разгоряченную грудь. Арлекин тоже вздрогнет, как обычно неверяще уставится в ответ, но отведет взгляд, когда я притяну его к себе. Он никогда не верил, что все было на самом деле. Возможно, он был прав...
В конце концов, когда становится ясно, что Арлекин исчез навсегда, я решаю просто напиться и переждать стук обезумевшего сердца в похмельной апатии. Я давно не пил, и не знаю с чего начать, поэтому тащу домой несколько бутылок, сразу и дешевый коньяк, и дорогое вино. Кажется, люди еще что-то едят, когда пьют, но не уверен. Мне просто хочется забыться.
Когда я распахиваю дверь в свою маленькую тусклую каморку, бутылки выскальзывают из пальцев и одна разбивается, перебивая едва слышный эфир холеным алкоголем. На моей постели, примостившись у стенки, лежит Арлекин. Он занимает так мало места, что комната сразу кажется большой и слишком холодной. Не помню, когда последний раз разжигал очаг, я ведь и холода никогда не чувствовал, но теперь хочется непроизвольно поежиться. А бывший шут лежит, не шевелясь, словно лежал тут всегда. Он не отвечает, когда я зову его. Молчит, когда переворачиваю его к себе. Будто большая неуклюжая марионетка с оборванными лентами на запястьях. Но я слышу едва уловимую мелодию, когда прикладываю ухо к его груди, и вздыхаю с облегчением. Он послушно поднимается, когда я тяну его прочь из ледяной каморки на чердаке. И даже не прячет пустой взгляд, когда под хороводом снежинок на освещенной праздничными гирляндами улице я дотрагиваюсь до его лица ладонями.
- Не надо, - тихо говорит Арлекин. - Не надо делать мне одолжение.
И опускает голову. Но моего завода хватает и не на такое. Мир прекрасен, я пытаюсь ему это объяснить, показывая все свои сегодняшние открытия, одно за другим. Маленькие белоснежные тюльпаны как чудо природы, хотя в сочельник может случиться все, что угодно. Запах круассанов с шоколадом, звук аккордеона, слезы тающих на щеках снежинок, но он остается бледным и неподвижным, и тогда я просто хватаю его в охапку и заваливаю прямо на землю, лицом в нежную перину первого снега, которым намыливаю ему шею.
Арлекин толкает меня и вскакивает, щеки раскраснелись и горят, а из приоткрытых губ вырывается облачко пара. От влаги его старательно выпрямленные пряди вновь превратились в россыпь медных стружек, а сам он выглядит, как обиженный мальчишка, который не может решить, топнуть ли ногой с досады, или бросится на меня с кулаками. Возможно, Арлекин считает, что я не достоин его кулаков, но взъерошенный ребенок внутри него думает иначе и валит меня с ног.
Ему легко поддаваться, и я забываю, что мы не на сцене. Мне давно не было так хорошо и спокойно. Будто вернулся в дом, в котором прошло детство... И пусть он теперь кажется неожиданно крошечным и заброшенным, здесь уютно, как больше нигде в мире.
Когда вокруг начинает толпиться народ, я замечаю, что в слетевшем с моей головы цилиндре уже блестят несколько монет. Пожалуй, на сегодня достаточно, хотя этой горсти вряд ли хватит даже на новую шляпу. Но Арлекин не спешит останавливаться, и мне приходится напомнить ему, что без маски на лице я не настолько слаб, чтобы безропотно терпеть тумаки, пусть бы и заслуженные.
Поймав его кулак в полете и вывернув руку, я кидаю монетку шарманщику на углу и под грустную мелодию с фальшивой си-бемоль крепко прижимаю к себе, раскручивая в медленном вальсе. Он пытается вырваться под смех случайных зрителей, но это нелегко сделать, когда ноги не касаются земли. Меня тоже удивляет своя сила, или Арлекин просто слишком легкий, но это даже приятней, чем игра в нашем импровизированном представлении. Он злится, я смеюсь, он толкается, но наши сердца слишком близко, и стучат так громко, что перебивают неверный напев шарманщика.
Ноги сами несут меня в подворотню, Арлекин перестает упираться и шагает следом. Вот теперь у него прежний взгляд, чуть смущенный и потерянный, он облизывает губы и срывается с места, когда я протягиваю руки и говорю: "иди сюда".
Можно просто смотреть на него, бесконечно читать эмоции на выразительном лице без возраста, и наслаждаться их чистотой, он ведь совсем отвык носить маски. Можно заставить его забыться, завтавить прикрыть глаза, откинув голову, и вдыхать сладкий и терпкий запах его кожи в воротнике, такой волнующий, что однажды я все-таки не удержусь и откушу от него что-нибудь. Когда-нибудь, но не сейчас.
Потому что можно быть нежным и осторожным, и никуда не спешить, пока он сам не попросит, прежде чем поймет, что мир от этого не рушится.
Но Арлекин только кажется нетерпеливым, на самом деле я не выдерживаю первым, терзая пуговицы его рубашки. Он отстраняется, и смотрит темным взглядом, хищно скалясь. В глазах пляшут черти, сам он тоже похож на нечисть, того и гляди опутает мороком, и пропаду. Мне почти больно идти от возбуждения. Так, пожалуй, даже вредно, как бы чего не сломалось, но я принимаю его правила. Хотя это не игра, а жесткое ребячество - мучить друг друга. Уверен, он страдает не меньше моего.
- Я голоден, - говорит Арлекин.
- Конечно, - киваю я в ответ.
Потом мы сидим в маленьком кафе над многолюдной улицей и как ни в чем не бывало вспоминаем прошлое.
Коломбина сбежала в Марокко с каким-то арабским принцем, прельстившись рощами сладких красных фруктов. Но она все равно вернулась, чтобы стать танцовщицей кабаре. Арлекин уверен, что ненадолго.
Он рассказывал и о себе, но мне было не интересно. Я понял все сразу - они ищут свои сгоревшие маски и примеряют все роли подряд. Одна суета. Возможно завтра, если придется к слову, я выскажу ему свое мнение на этот счет. Эта мысль родилась за годы в пыльном чердачном сундуке: такие, как мы, можем прекрасно жить за чужими масками, главное - найти подходящего поэта и нашептать ему историю на свой вкус. Можно прожить тысячу жизней, или выбрать какую-то одну, но много раз, я еще не знаю точно, что лучше и что подойдет нам, если Арлекин захочет пойти вместе со мной... Хотя, он ведь уже вернулся?
Арлекин ловит мой слишком пристальный взгляд и снова смеется. По моему лицу тоже очень легко читать.
- Ладно, пойдем, - говорит он многообещающе.
Он приводит меня в свой дорогой отель, надеясь сыграть на контрасте с пыльной каморкой. Сравнение меня ничуть не смущает, это всего лишь антураж. Он ведет себя по-хозяйски раскованно, не то что раньше, когда прокрадывался ко мне после спектаклей, пряча взгляд. Смешно, в самом деле. Я даю ему фору, раздеваясь первым. Он жадно следит за каждым движением, хотя делает вид, что просто оценивает перемены. Глупое притворство, я ведь ничуть не изменился.
Он снисходительно улыбается и подходит ко мне, опускается на колени между моих ног. А вот это что-то новенькое. У меня перехватывает дыхание, когда он слишком вызывающе облизывает губы и медленно скользит взглядом по плечам, животу, пока не склоняется над пахом. Я не верю своим глазам и первый раз теряюсь, хотя в целом совсем не против такого поворота. И даже не выдерживаю, когда пауза затягивается:
- Что-то не так?
Он слышит мой хриплый от волнения голос и опускает голову еще ниже, а плечи странно напрягаются.
Теплая волна нежности вдруг окутывает меня, когда я понимаю, в чем дело.
Мой бедный шут слишком заигрался, и опять споткнулся на том же самом месте. Пройдет тысяча лет - а он не изменится. Какую бы роль не пытался сыграть...
Я подхватываю его и тяну к себе на кровать. Так и есть - он сгорает со стыда, пряча лицо руками. Бедный скромник Арлекин, какой шутник тебя таким выдумал?
Кажется, мне придется начинать с самого начала.
Он позволяет себя раздеть, как позволял всегда. Послушно поднимает руки, прежде чем снова закрыть ладонями глаза. Едва слышно всхлипывает, когда я прикасаюсь щекой к внутренней стороне его бедра. Я вспоминаю свой план никуда не спешить и проклинаю все планы на свете, но когда наградой доносится тихий стон, продолжаю себя мучить.
Я ловлю себя на мысли, что раньше никогда не пытался сделать ему приятное, наоборот. Мне нужна была его ненависть, и чтобы добиться своего я безуспешно терзал его ночи напролет, пока он не сбежал. Чтобы вернуться.
Теперь все должно быть иначе. С меня хватило одиночества, а если на этот раз сердце опять остановится, его уже некому будет завести.
У Арлекина белая матовая кожа, на которой, как на холсте, остаются следы всех моих поцелуев. Я стараюсь покрыть ими узоры тонких белых шрамов, которые когда-то искусно рисовала на его спине моя плеть.
У него очень отзывчивое тело, и ему приходится сопротивляться изо всех сил, чтобы не стонать в голос. Но я терпеливо жду, пока он не сделает свой первый шаг, которого так боится. Он так много прошел, но ни разу не сделал ни одного шага мне навстречу. Поэтому мне придется ему помочь... или заставить.
Мои пальцы играют по нему, как на музыкальном инструменте: каждая струна натянута до предела, каждое прикосновение к клавишам вырывает стон, меха вместо легких судорожно глотают воздух. От напряжения его кожа раскаляется, он уже почти движется навстречу, а в ушах стучит кровь, бешено и неуправляемо, и я не сразу слышу, как он зовет меня по имени, снова и снова, словно шепчет спасительную молитву. Он тянет меня вверх, сам приподнимается навстречу, жадно впиваясь в губы. И я падаю в пропасть, или взлетаю в невесомости, но больше ничего не могу с собой поделать.

Когда мы просыпаемся утром вместе, первый раз в жизни не для ненависти или ожидания, я вдруг понимаю, какая история придется мне по душе для новой жизни.

Конец