Матюха и генералы

    На краю деревни стоял старый-расстарый домишко. Скособочился он за долгую и нелегкую жизнь, уже коснулся окнами матушки-Земли. Крыша крытая тёсом почернела, расщелялась, кое-где покрылась мхом. А в прошлом году стала протекать, из-за этого у хозяина в углу стояла деревянная лохань. Дед Матвей, а в народе просто Матюха, смотрел на промокшую от таявшего снега и весенних дождей стену, качал головой, пододвигал лохань поближе.
    - Сгниёть, - бормотал он себе под нос, - как есть сгниёть.
    - Эх, Матюха, - выговаривал ему, зашедший покурить, седоватый, еще не старый мужик в засаленной фуфайке без единой пуговицы - сосед Александрыч, - дождёшься, чё тибя придавит собственной крышей. Чё ж тибя сын-то к сибе не возмет? У его в городе трехкомнатная квартера, а ты в такой хибаре живёшь.
    - Чё ты в етом, Ляксандрыч, понимаешь, - сердился дед Матвей, - чёб миня, моя же крыша придавила… Да ни в жисть!
    - Сына выгораживаешь, - потягивая дешевые сигареты, ухмылялся Александрыч. – Конечно, где нам до Пашки твово дотронуться? И не моги… А ты вот как-нибудь не проснешься, крыша тибя и снесет.
    - Мой Пашка не чета многим, и неча его трогать. Он миня уж какой год к сибе зовет. А не могу я в городе жить. Пока с их этажей до земли доберешься, так душа замрет. А тута, я и ночью на землю ступить могу легко. И дышать хорошо, и Фросюшка рядом. Я вот захочу с ней помолчать, так вон и сбегал.
    - Матюха, ты и есть Матюха-тюха, - махнул в отчаянии рукой Александрыч, Всю жизнь добро из-под себя гребешь. Миня бы пацаны позвали, так я вперёд автобуса бы побежал. А ты миня лет на тридцать постарше, а всё своё гнёшь. Не могу я тибя больше терпеть.
    - А и не терпи, мине етого и не надо, - в спину уходящему соседу сказал дед и прикрыл веки, разморившись от весеннего солнца. – На войне-то мы не такое видали, а ничё - живы.

    В конце апреля приехавший из города, сын долго лазил по чердаку, спустился и, отряхнув колени, сел напротив отца.
    - Всё, батя, собирайся ко мне. Больше здесь жить нельзя. Завалится хата и тебя задавит.
    - Не-е-е, сынок, - куды я от мамки твоей кинуся. Здеся её могилка, и миня тута похоронишь.
    - Батя, ты же всё понимаешь. Еще одна весна и крыша рухнет. Вся стена иструхла, на чём держится, не знаю. Не уроси, соглашайся ехать со мной.
    - Не-е-е, сынок, - замотал головой Матвей, - в этой хате мы с твоёй мамкой жисть начинали. Тута она миня с войны дожидалась. Грамотёшки-то у ей никакой не было, так она к преседательской жинке бегала, чёбы мине отписать про тибя.
    На работе в войну она и надсадилася, чёбы у миня в окопе хлебушко был. Потому и рано ушла моя голуба, оставила миня одного на свете куковать. Потому ты у нас один и есть. Нету у тибя ни братика, ни сестрёнки.
А ты хошь, чёбы я её бросил, когда она миня пораненого с войны не бросила. Чё хошь, сына, а я доживать здеся буду.
    … Сын в отчаянии покачал головой, вскочил с лавки, на которой сиживал в детстве за уроками, подошел к мокнущему углу.
    - Посмотри, угол то совсем разрушен…
    - А ты его подлатай.
    - Что толку, если крыша течет?
    - Так ты и крышу подлатай маненько.
    - Её перекрывать надо.
    Дед блаженно закрыл глаза, заулыбался беззубым ртом.
    - Ети тесины для крыши мы с твоей мамкой вдвоём пилили. Тока поженилися, ищё не расписалися в сельсавете. Она уже тибя почуяла, а всё за пилу хваталася. Нам батя помогал. Привёз лесины с бору в три обхвату. Ох, хороши. Оне ищё сто лет простоят.
    - Не простоят. Батя, давай я хоть крышу перекрою.
    Хозяин хаты встал, подошел к аварийному углу, осмотрел его, тихонько потрогал. Повернулся к сыну, заулыбался.
    - Сто лет простоит. Так чё на мой век хватит.
    В это время за его спиной раздался шорох. Отмокшая штукатурка мирно сползла на пол, небрежно подвинув обвалившейся массой лохань.
    Расстроенный дед слезливо смотрел на рушившуюся его память о прежней, хоть и трудной, но счастливой жизни.
    - Твоя взяла, сынок, - вздохнул дед Матвей, - перекрой уж крышу-то, тока толью. А уж тесины не трогай, пускай со мной помрут.
    - Батя, а может куплю я тебе здесь хату, вон Чепраковы уезжают, свою продают.
    - Не-е-е, сынок. Та хата проклятая, в ей никода миру не было. А у нас всегда радость и песни. Достаток небольшой, но всем - довольно. Мамка твоя сильно хату нашу любила. Щас бы напекла пирогов, полы бы намыла, скатерку на стол кинула: садитеся за стол... Ты уж крышу-то перекрой.
    Многолетняя тяжба отца и сына вновь закончилась победой отца. Было решено, что дед пока поживет во времянке, а сын подлатает домишко.

    В субботу к дому деда Матвея подошел грузовик. С него рабочие в синих спецовках принялись выгружать бревна, рулоны с рубероидом, мешки и ящики, кирпичи и прочие строительные принадлежности.
    У покосившегося забора появился Александрыч. Поправил на голове, видавшую еще эпоху перестройки вязанную шапку с надписью «Addidaz», заглянул через ограду во двор.
    - Эй, Матюха… - позвал он хозяина.
    - И чё ты, Ляксандрыч, базлаешь тут? - вышел из времянки дед. – Чё потерял?
    - Так спросить хочу, чёйт у тибя тута за революция?
    - Никакой революции нет. Пашка из городу строителев прислал. Крышу поправить хочет. Эт же его наследство.
    - Да какое же тут наследство, - хохотнул Александрыч. – Одни гнилушки.
    - От ты, поганый человек, - взерошился дед Матвей. – Токо гнилушки и видишь. А того не понимаешь, чё тут родная земля, родовая хата.
Ро-о-ди-и-на!
Тибе, Ляксандрыч, этого и не понять. Ты ж третю хату поменял. Где-то по свету носился, а лутьше Чульчанки и не нашел. Без корней в душе ты.
    - Так уж и без корня? – обиделся Александрыч. – У миня здесь мать с отцом жили…
    - Жили-были, да все сплыли. Таки же, как и ты. Скоко жили, стоко и ругали землю свою.
    Александрыч и Матюха сели на лавочку возле калитки, закурили и молча наблюдали за строителями. К полудню около дома деда побывало полдеревни и на вопросы любопытных по очереди    отвечали то Александрыч, то дед Матвей.
    В течение недели работа кипела. Городские мужики работали, как проклятые. Днем устраивали передышку, только, чтобы покушать, а поздним вечером – умыться, поесть и лечь спать. Раза два приезжал сын Павел, чтобы за работой приглядеть, да отца успокоить.
    В пятницу дед Матвей встал очень рано, умылся, побрился, причесался обломком женского гнутого гребня. Осмотрев себя в глазок старого мутного зеркала, довольно хмыкнул: «Бравый парняга еще», - сказал он. Из перенесенного из дома во времянку обитого кованым железом сундука достал коричневый костюм. Пиджак был сильно помят временем, поэтому дед попытался разгладить складки руками.
    - Э-э-х, годы! Вот и тибя всего помяло. А были то мы… Да-а-а…
    Надел на себя мятый, побитый молью пиджак и пошел к калитке. На улице никого. От весеннего тепла земля вся изнежилась.    Первая зеленая травка изумрудом горела по выгону. Вот уж и май на пороге, скоро затарахтят трактора, начнется пахота. «Слава Богу, - подумал старик, - нашелся умный человек, хочет хлеб сеять. Не пропадет Земля-матушка».
    Сел на лавку, сложил руки на животе и замер в неподвижности.
    Из подъехавшей машины выскочил сын.
    - Бать, ты что? Тебе плохо? Совсем раздетый, простынешь.
- Сядь, сынок, рядом, Я тибе чё расскажу.
    Павел присел на лавку, с тревогой вглядываясь в доброе лицо девяностолетнего отца. Мягкие морщинки сетью запеленали кожу, смяв брови в неровную седую линию. Изрытый морщинами нос слегка горбатился посередине от старого шрама. Это след осколка мины на излете зацепившего солдата Матвея Буланина еще в 43 году. Отец смеялся, когда его спрашивали об этом ранении, и говорил: «Фросюшка миня спасла от верной смёртушки. Я в тот день письмецо от её получил. Иду, читаю… Как-то руки затреслися и письмо пало на землю, я трепенулся за им… Тут мина-то и прочертила миня по носу. Так-то бы прямо в сердце прилетела».
    Во время войны отец был ранен трижды, так что метины у него были не только на носу, но и на ноге и на груди. О фронтовых буднях отец рассказывать не любил, осекал всякого, кто домогался: «Грязь да кровушка людская – чё об их говорить».
    Не согнула война Матюху Буланина. Вон уж разменял сотенную десятку лет, а сидит – спина прямая, голову высоко держит, как заправский военный. Только чуб стал пореже, да кудри распрямились.
    - Так, что случилось, батя? – снова переспросил сын.
    - К мине сёдня мамка твоя приходила, говорит: «Матюша, сёдни тибя вспомнят, одень пинжак, что мы в городе брали и жди».
    - Ну, напугал, - передохнул Павел, - я уж думал, заболел ты.
    - Чё мине сделается, я, как береза сухостойна, - высохну и буду дольше скрыпеть. Миня мамка твоя заговорила от смерти перед самой войной. Так что пока она не захочет миня забрать, тибе от миня не отвертеться.
    - Ты, батя, не переживай. Ребята уже почти все сделали, осталось немного и будет твоя хата, как новая. Мы с тобой еще в ней спляшем.
    - А ты, сынок, не спеши с ремонтом. Мине мамка твоя сказала, чё хату мине новую государство поставит.
    - Ну, ты даешь? – Павел испуганно посмотрел на отца. – Бать, ты правда себя хорошо чувствуешь?
    - Как все дни, так и сёдни. Тока внутрях – торжество! Ты, сынок, иди по делам, а я тута посижу маненько, подожду.
    Оглядываясь, Павел отправился к строителям, а дед остался на лавочке.
    Пришло время обеда. Дед сидел не шелохнувшись.
    - Батя, - позвал его сын, - иди, пообедаем. Всё на столе.
    - Обедай один, я потом. А то приедут, а миня нет.
    - Да никто мимо не проедет, если кому приехать, мы же увидим.
    Сын попытался поднять отца с лавки.
    - Я чё немошный, ты миня подымаешь? Сам пойду.
    Дед подхватился с места и легко пошел во времянку, где уже обедали строители. Павел только усмехнулся: «Вот угонись за ним. Любого молодого обгонит. Старая закалка».

    …У ворот притормозил чёрный джип. Мужики переглянулись. Такую машину в этих краях увидеть диковинно, не потому что дороги плохие, а потому что деревня вымирающая, неперспективная.
    Из джипа вышли трое. Двое гражданских и военный.
    У Павла в груди захолонуло: что же это могло означать? Двинулся им навстречу…
    - Здравствуйте, - улыбнулся гражданский тот, что помоложе, - Буланин Матвей Алексеевич здесь проживает?
    - А в чем, собственно, дело? – загородил дорогу незнакомцам Павел.
    Из времянки вышли строители и встали рядом.
    - В связи с юбилеем Великой Победы, мы разыскиваем ветеранов войны. И выяснилось, что Буланин Матвей Алексеевич является кавалером ордена Славы.
    - Наш Матюха и кавалер?.. Он же мухи не обидит. А если какую пришибет, так потом два дня горевать будет, - раздалось со спины приезжих.
    …Это Александрыч увидел незнакомую машину и поспешил узнать – в чем тут дело.
    - Да, кавалер ордена Славы всех трех степеней, - утвердительно сказал военный, - у нас, в России их сейчас по пальцам пересчитать.
    - Чё ж вы так долго пальцы-то загибали, чё стоко лет до миня добраться не могли? – спросил, подошедший дед Матвей.
    Невысокий, худой дедок стоял напротив приезжих и, прищурившись, разглядывал их.
    - Так получилось, вы уж простите. Случайно ваше дело обнаружили. А что    же вы сами-то не приехали ни разу? – спросил военный.
    - А чё пороги-то обивать? У миня чё других делов не было?
    - Простите, - сделал шаг вперед молодой, - но закон нас обязывает проверить, вы ли это? У вас документы на награды имеются?
    - Ишь, сын, мамка-то была правая: вспомнили про миня. Иди: на дне, в сундуке в тряпице завернутые документы, а рядом – коробушечка, принеси-ка ее. А вас в дом не зову, сгнил совсем, может вас, гости дорогие, придавить. Зачем грех на душу брать.
    Павел вернулся быстро, в руках нес небольшую металлическую коробочку из-под монпансье. Бока ее облупились, и рисунок давно стерся, только кое-где виднелись кусочки краски.
    Дед Матвей принял коробочку, узловатыми пальцами погладил крышку, будто хотел приласкать, с торжественным видом открыл.
    - Вот медалька, это мне ее первую дали. Мы отступали тогда еще, осерчали на немца и отбили высотку. Командиру нашему «Звезду» дали – посмертно, а нам вот по медальке.
    На дедовой ладони лежала потускневшая и почерневшая от времени медаль «За отвагу». Пролежавшая в сундуке вместе с другими наградами шесть десятилетий, она могла бы много рассказать о своем хозяине, но не хотела. Медаль молчала.
    А старый солдат вынимал из коробочки свои награды и рассказывал, какую и за какой бой получил. Поднял вверх орден Славы III степени, ухмыльнулся: «А вот его я получил, чё генералов в плен не сдал».
    - Эт как? – удивленно вскинул брови Александрыч.
    - Как-нибудь расскажу, - отмахнулся от соседа дед.
    С самого дна коробочки достал тоненькие книжечки, подал приезжим.
    - Моя Фрося хранила всякую дрянь, и это сохранила тоже. Вам это надо, чёбы миня удостоверить?

    …Вечером, сидя за столом под березой, Александрыч всё ахал: «Эт, как же ты утаился ото всех. Жизнь прожил с нами, а слова про геройство и не сказал. Мы ба тибя чествали, уважали, Матвеем Алексеичем звали. А то всю жизнь – Матюха, да Матюха. Конюх! А так бы тибя преседателем бы выбрали».
    - Эт тибе громкость надо, чёбы кланялись с пояс, – смеялся довольный дед Матвей. - А я конюхом Матюхой всю жизнь прожил. Уважение всех было, никто не посмел дурного слова говорить. Фрося Матюшей звала, генералы за руку здоровались, в деревне к мине по всякому делу шли. Чё плохого? Сына вон какого вырастили. Не бросает миня капрызного.
    - Зачем же ты, батя, от властей потребовал себе новую хату? – недовольно проворчал Павел. – Я, что не могу построить?
    - Эх, сынок, при чем тута ты? – дед Матвей потянулся за бутылкой, налил всем и поднял чарку, - Я за свою страну кровь проливал, скока раз мог погибнуть, оставить тибя сиротой. Выжил. Вернулся, работал. Типеря моя страна должна для миня чё-то сделать. Пусть мине хау построят, вот я и поживу в ей.
    Выпил водку, смакуя каждый глоток, понюхал кусок черного хлеба.
    - Да-а-а, не то! И водка искусственна, и хлеб хлебным духом не пахнет. Моя Фрося, бывало, спечет хлеба, так их с полей слыхать. Едешь, и уже укусить хочется. А положит с собой краюху, так ее можно без всего съесть, и сыт весь день. Пашка, помнишь, как мы с тобой на покос ходили?
    - Чё ж не помнить, бать? Как сегодня,.. - отзвался сын. – Мама в полотенце завернет хлеб, огурцы, в корчагу нальет молоко. И сытые были, даже сил прибавлялось. А сейчас кушаешь, вроде бы всё полезное, а толку-то…
    - Ты ж на пензии давно, приезжай семьей сюда, да и живите. Глядишь, новую хату и обновите.
    - Не могу, батя, работу не бросишь, внуки учатся. А за учебу знаешь, сколько платим? Кто им поможет?
    - Э-э-х, канитель, - опустил голову дед Матвей. - Воевали войну, думали: врага побьем – счастье наступит. Не наступило. Всё как-то боком…
    Наступило молчание… Строители тихонько курили. Павел разливал остатки водки, дед смотрел на звезды.
    - Ишь как горят, - произнес дед, - совсем как на войне. После боя лежишь, смотришь на небо и кажется, чё ты дом свой видишь. Там такие же звезды… Легше становится.
    - Эт, ты вот заикнулся, чё генералов в плен не отдал, - встряхнул тишину и раздумья Александрыч, - эт ты правду сказал, или соврал для словца?
    - Чё эт соврал? – обиженно надул губы дед. - «Славу» мне те генералы дали и жеребцу моему три мешка овса прислали.
    - Во, во, ты и на войне конюхом был, - подпрыгнул на месте Александрыч. – И какие же награды у конюха? Коням хвосты крутить, не велика слава.
    - Дурак ты, Ляксандрыч, а ты попробуй коня удержать при артобстреле, да чёбы он ищё вез пушку. А мои лошадки миня слушались и верили мине. Скока они вывозили. Эт сейчас говорят, чё техники было много. Ага - вся техника на четырех копытах. Особенно в начале войны.
    - И как же ты с жеребцом своим на генералов нарвался? – не унимался Александрыч.
    - Не я на их, а они на миня, - хмыкнул дед Матвей.
    Он пальцами, как гребнем, прочесал волосы назад, хитро поглядел на компаньонов и махнул рукой:
    - Ладно, уж, расскажу. Только Фрося одна знала про эт дело.
    На войну я пришел, и определили миня к коням, они миня слушались хорошо. Вот отступаем мы, отступаем… Никто не знает чё впереди, чё сзади.
    Вызывает миня командир и говорит: «Сичас приедут два генерала, отвезешь их до штаба».
    - Слушаюсь, - отвечаю, а сам думаю, чё генералы-то должны на машинах раскатываться, а не на лошадях ездить.
    Приказы не обсуждаются, и я пошел запрягать телегу, брички-то в части не было. Взял жеребца Буяна, он вмиг до штаба домчит, на телегу положил сена свежего, всё ж генералов везти, не простого солдата.
    А погода сырая, я на себя прихватил плащ-палатку. Чё ж мокнуть то.
    Ждал долго,.. нет генералов... Вот и пошел к полевой кухне. Кашу взял, хлеба, лежу под телегой, ложку работать заставляю. Дорога неблизкая, чё голодом ехать.
    Слышу шум какой-то, бегают, кричат. Думаю: «Чё-то верно случилось, чё так кричат».
    Тут над самым ухом крик: «Матюха, твою такую, растакую, где ты шляешься?»
    Оказывается, генералы прибыли, и им срочно ехать надо. А где, спрашивается, шлялись стоко время?
    Ну, сели генералы, в количестве двух штук, на телегу, и мы с Буяном их повезли. Поля широкие, березовые лесочки, дороги через пень - колода - как у нас в Сибири. Едем тихонько. А куда торопиться? Немец затих и не напирает на нас. Да и мы окопались, остановились. Кому же отступать нравится? Стыдоба сплошная. Глаза поднять на людей невозможно.
    А генералы мои постелили карту и по ей смотрят: туда ли я еду? А сами надо мной посмеиваются.
    Один спрашивает: «Что, Матюха, лошадь-то твоя не сдохнет в дороге? Больно уж тоща. Чем ты ее кормишь, уж не «таком» ли, а овес поди себе на кашу варишь?»
    Другой ему помогает: «На всем фронте возницы другого не нашлось, как только Матюха. Матюха, он и есть Матюха. Тюха-Матюха».
    А мине чё – пусть развлекаются. Они же генералы, а мы простой народ - всё понимаем.
    Тут первый говорит: «А что, Матюха, ты поворот проехал и направо не повернул? По карте надо повернуть». Я, вроде, рот разинул, но второй так грозно на миня рявкнул, что я повернул на их поворот. Думаю, чё может я чё не помню.
    Едем дальше, они мне говорят по карте, куда повернуть. Едем, а штабу всё нет и нет.
    Тут въезжаем    в лесок. Большой такой лес, густой, и смеркаться уж начинает. Я же деревенский, слышу хорошо даже шепот. Вот и слышу, кто-то говорит в лесочке. Прислушался – не наш говор, немецкий. Два мужика про чё-то говорят.
    У генералов лица повытянулись, тоже, видно, услыхали, чей говорок за кустами раздается. Повернулся я к им, кнутом погрозил, чёбы не орали, развернул потихоньку Буяна и тихо поехал обратно, а как подальше-то отъехал, стегнул жеребца. Кричу: «Вывози, родимый…»
    Уж летел Буян над земелькой, тоже, поди, в плен не хотелось. Генералы в телегу упали и молчат, прижались, токо сапоги подпрыгивают на кочках. Вывез коняга нас. Тута уж я по своим приметам доставил их по ночи в штаб.
    Сгрузились они. Я коня поворачиваю, в часть ехать хочу. Тут первый генерал остановил миня и спрашивает:
    - И чё ет ты, Матюха, генералам кнутом грозить вздумал?
    - Ничё не грозил, - отвечаю, а самого зло берет: я их вывез, а они миня трясти, - ет я место для разворота жеребца приглядывал. Он у миня сильно буйный, а потому кнут и показал, чёбы немцы не увидали.
    - А чёбы ты стал делать, если бы немцы увидали?
    - Ничё, - отвечаю, - я же солдат. Чё с миня спросу? Сдал бы вас, медальку бы от их получил.
    - Остался бы у немцев? – вскинул брови генерал и за возжу хватается.
    - Зачем? Сдал бы вас, медальку бы получил, да и поехал в часть.
    - Так бы тибя и отпустили, - надвигается генерал, а у самого уже из глотки рычание.
    - Отпустили бы, - говорю я и возжу у него из руки забираю, - я же им сказал бы: «Вот вам два генерала, какие карту не знают. Будут еще - привезу». Тут я Буяна легонько поддернул, он и взвился. Прилетели мы в часть. Я молчу в тряпицу и думаю: «Каюк тибе, Матюха, не видать больше дорогой Фросюшки и сыночка».
    Вскоре мы в наступление пошли, и вроде бы все забылось. Радуюсь, чё обошлось.
    Вдруг, вызывают миня с Буяном в штаб. Еду, трясуся, с миром прощаюся. Всю жизнь молчал, а тута, как нелегкая вынесла – разговорился. За ето и расплата будет. По дороге остановился, письмо своим написал – попрощался. Думаю: «Сначала письмо почте отдам, потом уж на расправу пойду».
    Ну, так и сделал. Вхожу в штаб, докладываюся.
    Из-за стола встает один из моих генералов, улыбается во весь рот, руку мине тянет. Поручковались мы, он обнимает миня, да и говорит:
    - Вот герой, так герой. Он не только генералов спас, но и врагов обнаружил, етим наступлению помог. Вот тибе, Матвей Алексеевич, орден. Не простой ето орден, а «Слава». А второму спасителю, жеребцу твому, выделяем три мешка овса лучшего.
    Налил мине целый стакан водки, поставил закуски – полку не съесть.
    Только мине же обратно ехать в часть. «Спасибо, - говорю, - но вы мине всё ето богатство разрешите с собой взять, а то по пьяни могу в гости в фрицам угодить».
    Уж мы и попировали с мужиками, кормежка ж на войне никакая.
    …Дед Матвей закончил говорить, распечатал    еще одну бутылку.
    - Давайте, выпьем за тех, кому уже выпить нет возможности. Мало осталось, кто войну прошел. Тех генералов уж поди нет. А видишь, находят нашего брата, а многих и не нашли… или не хотели искать…