Учитель по классу фортепиано

       Две недели не было писем от Ивана Валентиновича. Он присылал ей свои рукописи. Круглый, пухлый размашистый почерк – она понимала его прекрасно. И перепечатывала, перепечатывала, перепечатывала. Подрабатывала после работы. Но писем не было. Как раз две недели назад уволился почтальон с их участка. А новая девочка путала Малый Могильцевский и Большой Могильцевский переулки. В Маша не знала этого, звонила Ивану Валентиновичу, но никто не отвечал. Должно быть, уехал на какой-нибудь симпозиум. И Маша вязала по вечерам. Сидела перед телевизором в пуховом платке и вязала. Ее подруга, немка Марта из Ганновера, говорила, что пуховые платки носят только старые женщины в России. Может и так. Но в их доме всегда так холодно. Да и тридцать восемь лет – это ведь совсем не старость. Совсем.
       В домофон позвонили. Маша взяла трубку. Мужской голос – низкий, медленный. Сказал, что ему по ошибке принесли ее письмо. Она открыла.
Мужчина бросил конверт в ее почтовый ящик и ушел. Маша не стала за ним спускаться – не хотелось бросать вязание, не хотелось читать очередную ботаническую скуку Ивана Валентиновича, не хотелось никуда выходить.
       Через три дня все повторилось – звонок, мужской голос, конверт. И в конце недели –опять. Открыв дверь, Маша подошла к окну – ей стало вдруг интересно, как выглядит этот мужчина с низким голосом, который терпеливо приносит ей почту вместо глупой девчонки с почты. Но из подъезда никто не выходил. Маша смотрела, ждала. Но нет, никого. Должно быть, пропустила. И в этот момент раздался звонок в дверь.
-Мне захотелось посмотреть на вас. Очень захотелось. – мужчина протянул ей конфеты и неизменный толстый конверт. Черты его лица были четкие, несколько жесткие, но взгляд был теплым.
        В углу стояло пианино. Древнее, но не расстроенное – Маша сама играла на нем. Иногда. Но не могла слышать расстроенных звуков. Настройщик приходил раз в год. Плохо держит строй – жаловался, крутил колки, протирал молоточки.
Мужчина сел за инструмент. Сыграл Скрябина. Потом Листа, Рахманинова – все сложные произведения.
-Вы пианист? - она удивилась, не ожидала, что кто-то на ее старом пианино будет играть эти вещи –концертные, блестящие.
-Я учитель по классу фортепиано, - улыбнулся он и закрыл крышку.  – вон моя школа – он кивнул в окно. Действительно, значительную часть маленькой улицы занимала большое кирпичное здание школы.
        Игорь не был похож на учителя музыки. По крайней мере, на учителя музыки в музыкальной школе напротив ее дома. Кашемировый свитер, дорогие ботинки. Жесты – свободные, взгляд прямой. Она это сразу заметила. Но ничего не спрашивала. Пусть будет так как есть. Игорь приходил к ней раз или два в неделю. Приносил вино, иногда диски с музыкой, иногда книги. Они разговаривали. Смотрели на улицу, молчали. Руки у него были всегда теплые. Пуховый платок теперь сложенный лежал в углу.
        Маша ходила посмотреть на его дом – ведь он должен был жить в доме с таким же, как у нее номером, только в соседнем переулке. Обыкновенный дом. Считала окна – искала его комнаты. Окна всегда были темными. Маша не спрашивала себя – почему, где Игорь, что он делает. Она даже не знала – нравится ли он ей? Или просто – слишком долго она не чувствовала никого так близко. Она спокойно думала о том, что он ее обманывает. Должно быть, у него есть жена. Она думала о его жене и поливала абелию на окне. Может быть, дети. Наверное, взрослые дети. Она протирала листья ворсистой тряпочкой. Нет. Сожаления, ревности, даже грусти. Это было даже странно для нее – одинокой, немолодой. Но ничего не чувствовала.
       Поэтому когда Игорь вдруг пригласил ее на концерт – была удивлена. Даже очень. «Будет играть мой ученик», – сказал он ей и улыбнулся. Маше нравилась эта его улыбка – и мягкая и ироничная одновременно. Конечно, она с удовольствием послушает его ученика. Может, она зря сомневается? Вдруг бывают и такие учителя в музыкальных школах? Может, они могут жить своим делом, учениками и не считать денег, не проклинать неудавшихся карьер солистов?
Она не знала, где будет концерт. В музыкальной школе, наверное. А может в училище? Игорь сказал – ученик. Не ученики, а именно ученик, наверное, выбрали, отобрали, самого талантливого. Маша смотрела на себя в зеркало. Платье, туфли – концерт есть концерт. Она улыбнулась, представила пунцового мальчика за роялем, смотреть на которого они идут.
Но это оказался не пунцовый мальчик. И не музыкальное училище. Игорь заехал за ней на такси. Такси приехало на Большую Никитскую улицу. Возле консерватории толпился народ. В фойе Маша растерянно оглядывала вечерних людей. Консерватория! Она и подумать не могла. Смотрела на Игоря удивленно. Он улыбался – довольный ее изумлением, протянул ей программку. Она раскрыла ее – не может быть! Игорь ее разыгрывает, не иначе. Имя – известное. Очень, слишком. Игорь – его учитель? Маша порозовела, была очень милой, Игорь держал ее за руку, улыбнулся и сказал: «Все великие пианисты когда-то учатся в музыкальных школах».
        Она смотрела на сцену. Слушала. Бетховен, Брамс, Григ. Очень сильно. И оркестр прекрасный. И тонкий дирижер. Она разбиралась, любила. Бывала не часто в консерватории, но любила музыку. Очень любила.
        После концерта они прошли в артистическую. Возле комнаты толпились люди, пытались войти – но их не пускал высокий мужчина в черном костюме с очень большими руками. Но их пустил. Игорь представил ее. Тот, чьи записи лежали над ее письменным столом, тепло посмотрел на нее, поцеловал руку. Она повернулась к Игорю – лицо его, мягкое, спокойное вдруг показалось ей очень близким. Всех угощали шампанским, они с Игорем стояли совсем близко друг к другу, вокруг было шумно, они молча прикоснулись тонким стеклом своих бокалов друг к другу. И вдруг она поняла, почему не чувствовала ни ревности, ни любви к нему – она боялась. Очень боялась, что он вдруг исчезнет. Что все это – словно сон, словно читаемые рассказ, который, как не растягивай его, если его читать - все равно кончится. И она не впускала – никак не впускала в себя никаких чувств. И вдруг впустила. И почувствовала. Сразу все – и счастье, и ревность, и необыкновенную легкость.
Осень. Сначала день, потом неделю, две- не было звонков. Ни в дверь, ни по телефону никто не звонил. Было трудно. Трудно не думать, не ждать. Маша не ела. Не спала. Не говорила по телефону. Не печатала рукописей Ивана Валентиновича. На третьей неделе она поднялась в квартиру Игоря. В квартиру, где она думала – он живет. Ей открыла пожилая женщина. По ее взгляду, жестам, она сразу поняла, что Игоря в квартире нет. И скорее всего, никогда не было. Женщина сказала, что Игорь Петрович в этой квартире не проживает. Маша молча повернулась и медленно пошла по ступенькам. Эхо разносило звук по парадному, наверху скрипела дверь чердака.
        В музыкальную школу она пошла на следующий день. Боялась. Может быть, там тоже ничего не знают об Игоре? И все-таки пошла. Ее встретила гардеробщица, которая следила и за ключами. Возле ее столика висела доска с расписаниями занятий. Маша проглядела список из фамилий учителей. Среди них не было не только фамилии Игоря. Но и вообще – мужских фамилий. В школе преподавали одни женщины. И не удивительно. И не парадокс. Но все равно она спросила на счет Игоря. Нет, никогда не работал. И тогда Маша вспомнила про тот вечер в консерватории. Артистическая. Шампанское. Теплый взгляд пианистического кумира. Конечно, гардеробщица его знала. «Ах, Володенька, конечно, в нашей школе учился» - всплеснула руками, заулыбалась. – его Екатерина Петровна Гиндина учила. А в консерватории – Сергей Леонидович Доренский. Маша поблагодарила. Ушла. Казалось – что-то порвется внутри. От того, что не возможно ничего узнать, понять. От того, что человека, который уже стал частью ее самой, казалось – вообще не было на свете. Было страшно. Очень. А потом –потом, в одно мгновение все прошло. Все перестало иметь значение – молчащие телефоны, пустые квартиры, несуществующие учителя по классу фортепиано. Потому что Маша узнала. Узнала, что у нее будет ребенок. И это было самое важное, самое главное, то, что не требовало никаких доказательств.
        Снова была осень. И зима. И весна. Машиной маленькой девочке только-только исполнился год. Они с Машей все делали вместе. Играли. Ели. Гуляли. И даже спали часто вместе – девочка сползала со своей кроватки и приходила на Машину тахту. Ложилась. И Маша обнимала ее. Прижимала к себе – свое сокровище.
        В ту ночь шел дождь. Среди его шума – легкого, шелестящего, спокойного Маша услышала звук поворачивающегося в замке ключа. Сердце заколотилось. Она хотела вскочить – побежать, схватить что-то, чем можно ударить, защитить. Но не могла пошевелиться. Не могла даже открыть глаза. Просто протянула руку, чтобы почувствовать, что рядом лежит ее девочка. Но на кровати, кроме нее самой никого не было. Она открыла глаза – пульс стучал везде – в кончиках в пальцах, в животе, в висках. Девочки не было. В кроватке, на кухне, в ванной было пусто. Он ее забрал. Увел. Унес. В никуда – туда, откуда пришел он сам. Туда, куда уйдет снова вместе с их ребенком. С ее ребенком. Отчаяние – чистое, не смешанное ни с какими другими чувствами захватило ее целиком. Словно заполнило и распирало ее всю изнутри. Ни слезам, ни крику не было места. Самому отчаянию не было в ней места - и оно выплеснулось из нее, разбив на мелкие осколки каждую клетку тела. Ее больше не было. Была простая и ясная мысль. Так не бывает. Так не может быть. Нужно просто сделать усилие. И проснуться. Потому что это – просто сон. Просто сон. Просто сон.
        Маша открыла глаза. Дождя не было. В окно лился медовый солнечный луч. Чистый, свежий воздух был вокруг. На маминой кровати, у стенки лежала, свернувшись клубочком, маленькая девочка в розовой пижаме.
        За дверью квартиры стоял мужчина. Он курил. Он чертил острием зонта фигуры на посеревшем кафеле. У него был ключ от этой квартиры. Но он в нее не входил. Он докурил сигарету, потрогал ручку двери и ушел. Звук его шагов раздавался в подъезде, внизу хлопнула дверь.
Маша прижалась к своей девочке. Обняла ее маленькие ручки. И снова уснула. Крепко-крепко. Уже без снов.