Ранней осенью...

Ранней осенью, вскоре после отъезда Женьки, был такой случай. Я получил телеграмму от девушки-однокурсницы, с которой, говоря высоким стилем, состоял в переписке. Девушка с прекрасным именем Лилия возвращалась из лесоустроительной экспедиции, из Забайкалья, где всё лето трудилась таксатором. «Буду проездом, поезд такой-то, вагон… Встречай».

О, как я взволновался! Что бы это значило, – встречай? Одно дело – просто обняться на перроне, поболтать, захлёбываясь от переполняющих впечатлений и чувств, а потом подсадить в вагон и долго махать рукой, слыша удаляющееся: «Пиши-и-и!..»; и совсем другое, если выйдет она со своим рюкзаком, пропахшим дымом таёжных костров, и скажет, как само собой разумеющееся: ну, поехали, поглядим, как ты здесь устроился. Это же… О чем это говорит?! И хотя в мыслях своих давно пытался представить прекрасную девушку Лилю «спутницей жизни», но… вот так, с бухты, как говорится, барахты – встречай! Ни фига себе! И посоветоваться-то не с кем, черт побери! Груздеву не до меня, он недавно женился на Гале-почтарке, и уже, кажется, ждали они наследника, сами ещё не веря своему счастью. Что им до моих сердечных мук?.. Оставалась Людка.

Я направился к ней и без предисловий показал телеграмму. Та прочитала, посмотрела внимательно на меня… Вот тут-то и заметил я то, что лишь на неизмеримо малый миг мелькнуло в глубине её чуть потемневших глаз. «То» мелькнуло, и исчезло; я даже слово не успел вспомнить, простое и короткое слово, которым обозначается это таинственное нечто. Слово вспомнить не успел, но радостная мысль во мне проскочила молнией. «Ишь, ты!» – подумал я. И всё! И больше ни о чем не думал!

 – Ну, – сказала Людмила, успев – я заметил! – притаить в себе то, что так коварно выдало её в первый миг, – здесь ясно сказано: встречай.

 – Понимаешь, Люд, тут маленькая тонкость: одно дело – встречай, и совсем другое: встреча-ай! – я широко развел руки, пытаясь жестом объяснить ей то, что имел ввиду.

 – Ну, парни! Ну, пацаны! Когда ж вы мужиками-то станете? Вот как, скажи, с такими жизнь строить?! В письмах, поди-ка: сюси-пуси, разлюли-малина, любовь-морковь! А как до дела доходит, так в кусты. Езжай и встречай, мать твою за ногу! Или уж не пудри девке мозги, в самом-то деле.

 – Да, чё ты? Я ж с тобой, как с человеком. Как с другом, в конце концов…- пытался я сохранить весёлую интонацию.

 – Может мне, как другу, со свечкой возле вас постоять? А? – усмешка в её голосе была убийственна, но то-он! Тон мне уже нравился. Он был похож на привычные наши перепалки.

 – Ох, и змейка ты ядовитая, Люд. Откуда в тебе столько яду?

 – От верблюда. Давно пора бы тебя ужалить, черта долговязого.

 – Всё грозишься…

 – Да иди ты!.. Ладно, оставь мне ключи – приберусь завтра в твоей берлоге. Лягушки там ещё не завелись?

 – Слушай, – я вышелестил из кармана деньги, – приготовь чего-нибудь. Сама там определись…

 – Ладно…

 – И… это… сама не уходи, посиди с нами… для компании.

 – Чего-о! Может, в самом деле, свечки купить?!

 – Я серьёзно. Знаешь, как-то… ну… отвыкли мы друг от друга. А ты девчонка бойкая, разговор там, то-сё…

 – Да уж, в самом деле: «то-сё»… А она мне глаза не выцарапает, Лилька твоя?

 – Лю-уд!..

 – Ладно, езжай.

 Утром я поехал.

 Описывать ту поездку… здоровья не хватит. Бродил целый час по перрону, потея ладонями; заходил в станционный буфет – врезать «сотку» – не помогало. Водка была, как вода – не брала. Снова шлялся по перрону… Поезд с восточной стороны накатывал, словно смерч или ураган. Я стоял, считал вагоны… сердце стучало, как перед прыжком с обрыва…

 Она не приехала.

 Потом, через неделю, я получил письмо, – заболела. Может, соврала. Не знаю.

 Домой возвращался обиженный, хотя и с явным чувством облегчения. Странно – в отношениях с Лилькой почему-то всегда именно так и было: на свидания шел, волнуясь, а расставался и возвращался домой, как после трудного экзамена. Очень подходила для наших с ней отношений известная поговорка про чемодан без ручки, который и тащить тяжело, и бросить – жалко.
 
 – Людка! Ты единственный мой лучший друг на все времена! – ввалился я в свою «пещеру» с заранее приготовленной фразой.

Чуть пьяненький, (перед дорогой вмазал ещё «полторашку», чтобы расслабиться от пережитого) я всё же заметил, как преобразилась моя квартира. Полы сверкали тщательно отмытой краской, на окнах, неведомо откуда, появились шторы, даже, кажется, выглаженные, у порога – вместо вечного мешка – половичок домотканый, колченогий стол, накрытый на три персоны, ломился закусками, среди которых большинство было принесено Людмилой из дома. Сама она, принаряженная, с лёгким румянцем на лице, стояла у окна – ждала.

 – И где же наша гостья? – спросила, шагнув навстречу.

 – Ты представляешь, – не приехала!

 – Ай, да молодец девка! Утёрла тебе нос, Саня, ой, утёрла!…

 – Люд, если и ты меня сейчас обидишь… Я не знаю! Садись, давай-ка, лучше за нашу дружбу.

 – Да-а, тебя сейчас одного бросать нельзя, а то… не дай Бог!..

 – Не дождётеся…

 – А давай Груздя с Галей позовём.

 – Тебе со мной скучно?

 – Да нет, просто нам двоим много будет, – и она показала на стол, где среди сонмища закусок стояли три пузатые бутылки коньяка.

 – Иди, звони.

 Людмила сбегала в другую половину, где в конторе был телефон, позвонила Николаю. Тот не заставил себя долго ждать. Пришёл, правда, один, без Гали.

 – А где благоверная? – полюбопытствовала Людка.

 –  А на фига нам жены, когда столько девок!

 Коля был уже под мухой.

 – Алексеич, - сияя улыбкой, Людмила повертела ладошкой у него перед глазами, - у тебя уже двоится? Или троиться? Я одна.

 – Во! И, правда, – одна. А где же гостья?

 – Визит не состоялся, – отвечал я, стараясь быть хмурым, но непонятная радость копилась во мне, прорываясь наружу. – А ты откуда знаешь про гостью?

 – Саня, – Груздев пьяненько крутил в воздухе пальцем, – ты забываешь, где моя супруга работает. А это значит, что вся деревня уже в курсе. Вот так.

 – Ты что, Алексеич, на Галю наговариваешь. Она болтушкой никогда не была, – заступилась Людмила за отсутствующую Галю.

 – О! А я на что?!

 Компания захохотала.

 Так со смехом, шутками, прибаутками усидели мы наш праздничный стол. Уже вечерело, когда попытались разойтись, но тут поняли, что ходок из Николая практически никакой. Собрались, было отвести его, но Груздев уперся:

 – У меня жена есть, – свесив голову на грудь и с трудом держась на стуле, упрямо твердил, – звоните жене!

 Пришлось позвонить Гале, которая тут же примчалась в пальто нараспашку. Груздев ещё не успел закончить свою речь о пользе жен, а она уже тащила его, уцепив подмышки, костеря сердито, но беззлобно:

 – Пойдем, чучело огородное! Где бы… кто бы… а он уже там!.. Ни одной рюмки не пропустит.

 Засидевшаяся до двадцати пяти, собравшаяся было век куковать старой девой, неожиданно счастливо сошлась она с нашим лесничим. Любому со стороны виделась неразрывность этой удачной пары, а всякие мелкие издержки, вроде частых застолий мужа – беда для Гали не великая, такая «беда», которая худо ли бедно переживалась большинством русских женщин, пугала её меньше всего.

 Как-то перед утренней летучкой, в пору, когда Коля только ещё стал запохаживать к Гале, в шумном, базарном разговоре Канитель – вечный советник по всем вопросам – возьми да и ляпни сдуру:

 – Ой, Галя! Да она мужиков перемерила, как тапочек на барахолке!

 Груздев, побледнев лицом, вышагнул из-за стола, сгрёб его за грудки и прохрипел в лицо, тяжелея взглядом:

 – Я щас тебе всю морду исковеркаю, хрень ты болотная! Запомни, я тебе первый и последний раз говорю… по секрету: она мне девкой досталась, понял?!

 В конторе повисла звенящая тишина. Груздев слегка отпихнул Михалыча, почти висевшего в его руках с постным лицом оступившегося человека. Тот шмякнулся на диван, хрипнувший пружинами, недоуменно и дурашливо ёжась плечами.

 – От это мужик, идрёна мать! Все бы так за своих баб. – Тихо, вроде про себя, сказал Никодим Васильевич, легонько хлопая ладонью по колену и старательно при этом разглядывая что-то в дальнем углу кабинета лесничего.

 Слышно было, как шли они по улице, точнее – шла Галя, а Николай «ехал» на её худеньких, но крепких плечах.

 – Галчонок… не ворчи… Главное, чтобы… не было системой. Муж… это… святое. Пьянай, сранай, а домой доставить – будьте любоньки.

 – Иди, иди, «сранай!» Я те дома «любоньки» устрою!

 – Галчонок, не шуми. Главное…

 Потом мы с Людмилой мыли посуду. Руки наши сталкивались в тазике с теплой водой, и эти случайные прикосновения были, как слабые удары тока. Что-то присутствовало в них, в этих прикосновениях, в коротких взглядах, в тихих словах, которыми мы перебрасывались. Что-то… какое-то… предвосхищение, что ли, ожидание, как мне казалось, некого уюта в одинокой жизни моей. А тихий вечер, так хорошо начавшийся, уже незаметно перетекал в ночь…

 Когда Людмила, прибравшись на столе, стала собираться домой, я решился:

 – Оставайся!

 – Ну, что ты…

 И было в нерешительном ответе её нечто обещающее, то самое «да», которое только на слух звучит, как «нет».

 – Правда, оставайся, Люд… – я взял её за руки.

 – Ты что, серьёзно? – рук она не отняла, но посмотрела трезво, обдав лёгким холодком.

 – Более чем.

 – Не дури.

 – Я тебя не отпущу.

 – Это как?

 – А вот так, – я шагнул к двери, набросил крючок и, повернувшись к ней, встал в дверях.

 – Но-омер… Это называется: попили боржомчика.

 – Лю-уд, – скулил я под дверью, как паршивый пес, – я же к тебе приставать не собираюсь. Мы посидим просто…

 – А мог бы и пристать. Слабо ли, чё ли?

 – А чё!.. – я шагнул к ней, обхватил за плечи…

 – Кто ж так пристаёт, чудо пьяное, – она безвольно опустила руки.

 Что-то оборвалось между нами, и я невольно отступил к двери.

 – А как? Научила бы.

 – Ну, это уж ты совсем!..

 – Извини, я рядом с тобой что-то окончательно глупею. Сейчас, кажется, мяукать начну. Оставайся, правда.

 – Нет, пойду я. Может, как-нибудь в другой раз…

 – Сегодня или никогда! – откуда-то явилась эта затасканная глупость.

 – Ты мне предлагаешь выбирать?

 – Что выбирать? – я действительно, кажется, поглупел.

 – Ты сказал: или – или. Я выбираю «никогда».

 – А я – «сегодня».

 – Будем жребий тянуть?

 – Будем!

 – А просто так, значит, не выпустишь?

 Я отрицательно мотнул головой.

 – Ладно, подожди, я сейчас.

 Она вошла в бывшую Женькину комнату, чуть поддёрнув юбку взобралась на стул, стоявший у окна… Вот этого я уж точно не ожидал! Крепким и хлёстким ударом сапожка она врезала по раме. Та, звякнув жалобно, выпала наружу. Людмила с ловкостью акробатки шагнула следом. Разбитые стёкла под её сапогами ахнули отрывисто и зло, словно укоряя кого-то в нечаянной своей погибели – ах-ах!.. А Людмила уже чесала по пустырю, поросшему редкими берёзами, под которыми летом ещё мы вместе собирали рыжики. Мне, застывшему каменной статуей в оконном проёме, бросила, не оборачиваясь:

 – Лильке своей привет передавай!

 – По-пи-ли боржомчика… – лепетал я, глядя вслед.

 Втаскивая на чердак разбитую раму, и снимая оттуда вторую, зимнюю, которая подошла на прежнее место неожиданно удачно, я, переживая случившееся, то и дело повторял про себя: «Ну, девка-а! Ну, паразитка! Ну, мо-ло-дец!..». И именно тогда с потаённым вздохом подумал: «Никогда она не будет моей. А жаль!».



Повесть "Поехали с орехами":
http://www.proza.ru/2010/01/07/551