Гл. 32 Успенщина из повести Ясным днём... 2ч

                ( все даты в тексте – по старому стилю)

  Много ли человеку надо, чтобы душа не металась, тревога исчезла, а жить хотелось каждый день? И много и мало: ясность нужна, понимание происходящего и разумное дело. И тогда душа, как озерцо криницы, становится спокойной и чистой и в ней отражается и глубокое синее небо, и увядающее лето, и даже тишина вечерняя с возникающими в небе звёздами.
  Благодать.
  А там, на донышке души, работает ключ непрерывно и молчно, полня душу из недр вечных и неиссякаемых. На, утоли жажду, успокой свою смятённую душу – я поделюсь с тобой! Только не мути озерцо чистое ни делом ни помыслом лукавым, ни силой ни гордыней гордою – живи!
  Так и Крутоярово подкатило к спасовке: яблочком в меду, в согласии с собой и миром. Земля, поле, хлеб – дело привычное и даже приятное: урожайное. А тревога – исчезла.

  На медовый, или же по иному  - мокрый Спас, 1 августа, освятили крутояровцы свою скотину в Алайке, как всегда, и крестным ходом через Луговой брод, как киевляне на крещение, отправились к Маланьину ключу. И как-то так получилось само собой, что освящение источника происходило в пятницу 1 августа 1896 года. А пятница – день бабьей святой: Параскевы, заступницы и покровительницы первейшей, помощницы русских баб в браке и бесплодии. Возле леса уже был один «пятничный родник», но этот, предсказанный Маланьей и порождённый Ильёй, сразу стал чтимым взял верх над «лесным». И хотя во всём этом был некий элемент язычества, взяла источник под свой покров Параскева-пятница, а деревенские мужики огородили ключ крепким срубом и поставили около крест деревянный, пообещав попу и часовенку потом срубить.

  Погореловы спокойно, без сумятицы убрали ярицу и овёс, свезли всё на гумно – только молоти теперь. К годовщине смерти Пантелея и озимь запахали.                Ах, с каким наслаждением работал Гаврила на своей чудо-сохе – душа пела. Приходили мужики, смотрели, цокали языками, просили дать попробовать пройти борозду и уходили с заказом на «погореловскую» соху к кузнецу Григорию.
  С полной душевной радостью и согласием Гаврила с Аграфеной помогли Федоту с Евдокией: и в жатве, и во вспашке и свою чудо-соху одолжил Федоту.
  Хорошо!

  Годовщину Пантелея Погореловы перенесли с 11 августа на Успенье. Но 11, в день мученика Евпла, сходила Аграфена в церковь, поставила свечу в память о свёкре своём, а дома затеплила лампадку у иконы Николы-угодника.
  Помним.
  Такая легенда есть. Будто где-то здесь, в Диком поле, было побоище русских с татарами. И стали татары одолевать русских. А у тех – и мочи нет, и обескровили сильно: погибель надвигается. И вдруг, откуда ни возьмись – неизвестный богатырь на белом коне со своей дружиной воинской. Одолел татар, погнал в поле. А тут подоспел окаянный Батый и убил богатыря. А конь белый убежал от татарина. И с тех пор в ночь на 11 августа, каждый год, выходит конь к людям, ищет своего богатыря-хозяина.
  Так и белая душа Пантелея витает сейчас среди родных своих: помните меня, помните…

  А 15 августа собрали Погореловы близких людей на душевное застолье и разговор.
  Много сделали, немало ещё предстоит, но в том, что всё успеют сделать, уже никто не сомневается. А потому – дУши спокойны и светлы и даже к праздности склонны: заслужили.
  - Нет, ты скажи, - донимает  Егор Парушин Кузьму Кулыгина, - как заяц оказался в рыбе и выскочил оттуль живым? Как? Он, что… это… не заяц?
  - Да подговорил я косого, тот и прыгнул в пасть сому. За две морковки подрядился.
  Кузьма – охотник хитрый и загадочный и никогда не открывает своих секретов никому: ни свату, ни брату. А потому пасечник Егор кормится общими слухами.
  - Кум, - обращается Егор к Гавриле, - хитрый у тебя сват. Хитрый. Но удачливый.
  Похоже, что он дома уже «лизнул» медку.

  Мужики прошли на гумно выдернули по колоску из жнитвы, потёрли в своих шершавых ладонях, на зуб попробовали. Хороший хлеб у Гаврилы. У Федота Клюкина полыхнуло где-то на задворках души завистью: «Ну почему у Гаврилы всё получается?!»
  - Продавать будешь? - спрашивает Кузьма.
  - Да. Пшеничку озимую… Надо.
  Ещё бы, думает Кузьма. На свадьбу денежки нужны. И неожиданно предлагает:
  - Продай мне.
  Гаврила теряется. Вот тебе блины да блинчики! На торгу можно дороже продать, а своим…
  - Нет, Кузьма. Ты же знаешь: своим продавать – что бурьян сеять, радости не будет.
  - Да ты, Гаврила не печалься: по цене торга возьму. Тебе и коня в уезд гонять не надо.
  - Не торопи. Подумать дай.
  - Думай.

  Мужики по огороду выходят к круче, откуда открывается вид на Белый берег и крутояровское заречное раздолье. И видно, что там, внизу, за рекой у Маланьиного ключа – люди. А через Луговой брод, подобрав юбки, бабы переходят Алайку в ту и в другую сторону.
  - Ишь ты, - говорит неопределённо Егор Парушин. – Ходют…

  А у баб в хате разговор о том же: о счастье да благодати.
  - Бесплодным бабам ключ помогает, - говорит Евдокия. – Лизке Синебродовой надо весточку дать в Осиповку.
  - Как вызнали об этом? – спрашивает Настасья Парушина. – Тока-тока пробился…
  - Маланья сказала. Сама ходила к ключу, хлебнула водицы. Сказала: рожать будет.
  Бабы прямо-таки споткнулись в деле, замерли.
  - Маланья?!
  - Рожать?!
  Первой пришла в себя Настасья, расхохоталась:
  - А может и мы хлебнём, а, бабы? Да родим по мужичку: в хозяйстве пригодится!

  Когда появились погореловские дети – Катерина с зятем и Даша с Данькой – стол был готов и ждал гостей. Все разносолы щедрого лета, да кулыгинские охотничьи трофеи, да медок парушинский, да каравай из новины – ах, ах!
  В красном углу под иконами – именинный сноп (Аграфена специально собрала второй, для праздника) да пантелеевская чарка, накрытая  ломтем хлеба…
  - Помним тебя, отец. Помогай нам и впредь: смотри за нами, - сказал Гаврила под первую чарку и все молча выпили.
  Потом говорили о физической крепости Пантелея, о его умелости в разных ремёслах, опыте и наблюдательности…
  Первой не выдержала правнучка Надежда – разревелась. Понятно: мамкину титьку просит. Затем выскочил из-за стола внук Данька, любимец Пантелея; он долго сжимал челюсти и хмурил брови и вот… убежал к Орлику своему, коню и другу. А вот и сноха стала промокать глаза кончиком косынки…
  И тогда Кузьма Кулыгин круто меняет направление рвзговора:
  - А что, Дарья Гавриловна, - говорит Кузьма, - ставни в школе скоро будете красить?
  И поясняет всем:
  - Ставни зачем-то на окна навесили, будто в доме.
  Даша напряглась:
  - А вы, дядя Кузьма, у Ашота о том спросИте: он строит школу, а не я. Всё село об этом знает, а вы – нет?
  - Знаю, знаю… Что ты строишь.
  - Я строю свою жизнь!
  - Кузьма! – вмешалась Клавдия, - Оставь девчонку!
  Гаврила шумно вздохнул, встал и вышел из избы.
  Сел на завалинку.

  - Ничего, ничего, -  вышел вслед за ним Егор Парушин.
  И сказал невпопад:
  - Теперь не пропадёте: труднее было – да вот вы. Ничего.
  И остальные мужики вышли. Помолчали.
  - Дарье замуж надо, - нарушил молчание Егор Кулыгин, зять Гаврилы. – А то уже всякое говорят.
  - Осади, зятёк! – вздыбился Гаврила. – Катерину поучи горох молотить!
  - Помолчи, Егор! – останавливает Кузьма сына. – И ты, сват – чего это? Не со зла он.  На каждый роток – не накинешь платок. А замуж Даше – надо. Тогда и твоя душа станет на место. Успокойся.

  От сельской колокольни плыли звоны, смешиваясь с голосами людей у реки и на улице: праздник, Успенщина. Встреча осени. В свои права вступает молодое «бабье лето».
  Женщины в избе погореловых кормят Надю. Евдокия толкает локтем Аграфену – посмотри – кивает на Катерину. Аграфена давно уже цепко оглядела фигуру дочери: а и впрямь тяжелеет. И поэтому согласно кивает головой: будут у нас ещё одни «дожинки», ещё один урожай. На святки…

  …Разошлись гости до вечерней зари. Опустошили душу праздником и бездельем, а на донышке её – души – пульсировал ключ родниковой чистоты, заполняя иссякнувшее озерцо.

  Полнись, душа.

  Трудись.