Дело веры 10 глава

- Вставай, приехали! - крикнул кто-то над его ухом и он, открыв глаза, понял, что уже нет ни дребезжания двигателя, ни тряски, и автомобиль стоит на месте. – Давай быстрее, - повторил тот же голос. Он поднял глаза на говорившего, но из-за яркого после темноты света из открытой двери не увидел его. Заслоняя свет, заключённые один за другим протискивались к выходу. На улице уже слышались их перешагивания по скрипящему снегу и хрипловатые после долгого молчания голоса.
- Начальник, ну пять секунд покурить, ну ехать же сутки, - различил Чаплыгин один умоляющий голос среди общего гомона.
- Строиться давай иди, - ответил ему усталый и высокомерный голос конвойного. Чаплыгин приподнялся на месте, и, не удержавшись на затёкших ногах, спиной повалился на стенку, так что машину качнуло из стороны в сторону. Привстал снова, расправляя затёкшие руки и ноги – он и не заметил, что последние полчаса не двигаясь просидел в одной позе. В дверной проём заглянуло усатое энергичное лицо майора, командира конвоя.
- Ну что, не выходишь что ли? Помочь тебе? Сейчас помогу, – крикнул он Чаплыгину. – Ефимов, ну-ка поднимись, вытащи его!
Чаплыгин быстро, насколько позволяли силы, переставляя ставшие ватными ноги, пошёл к выходу, чтобы не упасть расставив руки и кончиками пальцев касаясь то одной, то другой стены фургона. На лестнице он столкнулся с огромным краснолицым Ефимовым, который, в кепке набекрень и сделав зверское лицо, уже ухватился обеими красными руками за облезлые поручни возле двери, намереваясь влезть внутрь.
- Что? Вышел? В строй давай! – крикнул он Чаплыгину, спрыгивая на землю и энергично встряхивая руками, оправляя задравшиеся рукава бушлата. – Пошёл, пошёл!
Пройдя мимо молоденького, со свежим розовым лицом и пушком под губой конвойного, державшего тоненькой ручкой за поводок огромную овчарку, рвавшуюся и скалившуюся на заключённых, Чаплыгин через жирную грязь подошёл к строю. Арестантов вызывали по двое, и в сопровождении конвойных отводили к столыпинскому вагону, где их встречали другие конвойные и разводили по маленьким купе с двухэтажными койками и клетками вместо дверей. Чаплыгину достался в пару маленький худой заключённый, в металлических очках, с красными глазами и белобрысый – вообще, всем своим видом похожий на белую мышь. Он, шёл, весь наклонившись вперёд, словно обессиленный, с обвисшими как плети вдоль тела руками, пугливо озираясь по сторонам. Едва конвойный закрыл за ними решетку, он взобрался на вторую полку, и сразу заснул. Двое других заключённых, приведённых в их купе, усевшись рядом, завели о чём-то тихий разговор, видимо, продолжая беседу, начатую в автозаке. Чаплыгин лёг на свою койку, чрезвычайно жёсткую и холодную, с одним матрасом, накинутым на металлический каркас, и замер.
…Этот краткий миг, встреча в суде с Леной отчего-то не выходил у него из головы. То ли так сказалось напряжение последнего времени, то ли она задела в его душе какие-то, прежде молчавшие струны – этого он разобрать не мог. Так или иначе, впечатление, ей произведенное было потрясающее, никогда прежде не испытанное им. Буренину, приехавшему в суд с какими-то новыми бумагами от экспертов, он ничего не сказал. Но, слушая, как адвокат объясняет то, что значилось в этих бумагах, какие-то уточнения и дополнения к показаниям одного из свидетелей, который, согласно новым данным экспертизы, не мог видеть из своего окна дорогу в момент происшествия, он продолжал думать об этой встрече. Энергичный и быстрый, несколько визгливый, как у всех толстяков голос Буренина, обычно успокаивающий Чаплыгина, теперь раздражающе действовал на него, и он, сославшись на головную боль, отправился домой. Зайдя в квартиру, он сразу прошел в спальню и, не включая света, не раздеваясь, как обессиленный снопом повалился на свою огромную кровать, своими размерами теперь отчего-то раздражившую его. И пролежал больше часа - без чувств и мыслей, в каком-то странном, накрывшем его с головой оцепенении. Ему вдруг захотелось выпить, он встал, и, дойдя до секретера, нащупал в нем бутылку. Первой ему попалась бутылка года два назад подаренная кем-то дорогой, китайской или вьетнамской, с золотой печатью коллекционной водки. Прежде он любил прихвастнуть ей перед знакомыми. Теперь же безразлично откупорил ее и, не закусывая, выпил одну за другой несколько стопок. Тяжело, грязно пьяный, он просидел несколько часов в темной комнате, навалившись локтями на колени и как клещами стиснув ладонями голову. Около четырёх утра он вышел в прихожую и, накинув пальто, отправился на улицу. Он не знал куда и зачем идёт, не помнил ни своих чувств, ни мыслей – даже сейчас, в вагоне, везущем его в колонию, ему было странно и жутко вспоминать это состояние. Вспомнился ему отчего-то только один момент – проходя мимо блестящей под жёлтым светом фонаря в сугробе лужи, засыпанной белым, выпавшим ночью крупным февральским снегом, он вдруг почувствовал, что его глаза застилаются туманом от выступивших слёз, и вдруг зашептал, сбиваясь и обрываясь, не в силах высказать и понять свою мысль, что-то о чистоте и свежести. И в самом деле, ему как будто всем сердцем захотелось какой-то чистоты. Он шёл, кажется, куда глядят глаза, не разбирая дороги, но совсем не удивился тому, что через два часа оказался на Ярославском шоссе, возле дома Ивановых. Возле двери споткнувшись и завалившись в огромный, осыпавший его с ног до головы снегом куст, он вошёл в подъезд и по ступеням, не вызывая лифта, поднялся на девятый этаж. Некоторое время безмолвно стоял перед дверью, не решаясь позвонить. Он не знал, что будет говорить вдове, и как в тумане, видел одну картину - её в том же цветастом платье, в котором она была во время последней их встречи, и себя - рядом с ней, что-то быстро и убедительно объясняющего ей. Эта сцена как-то странно успокаивала его. Но только он поднял руку чтобы нажать на звонок, как вдруг опомнился и увидел себя со стороны. Какой-то холодный ужас охватил его. С поднятой рукой он замер, напрягшись всем телом, ощущая при этом колющий холод на яблоках расширенных глаз и чувствуя, что от напряжения грудных мышц ему тяжело стало дышать. В один миг опомнившись, он сорвался с места и с грохотом побежал вниз по ступеням. На одном из пролётов так же резко, как побежал, остановился, словно осмысливая что-то. Взял в руку первое, что попалось ему – какую-то банку или стакан, бывший на подоконнике, и некоторое время стоял с ним в руке, остановившимся взглядом смотря мимо него. Пришел он в себя только услышав на лестнице шаги, напряжённое дыхание и почувствовав остановившийся на нём чей-то удивленный взгляд. Он опомнился, одёрнул себя, поставил на место стакан, и пошёл вниз по ступеням. Дальше был - теряющийся за чёрными, быстро бегущими облаками жёлтый месяц в туманном ореоле света, грязные лужи, мокрый снег, набившийся в ботинок, который не хотелось, и как будто не было сил выбивать. Все это раздражало его, и чем ближе он подходил к своему дому, тем больше раздражения, переходящего уже в какую-то странную ярость, скапливалась в нём. Зайдя в квартиру, он, не раздеваясь, словно для этого спешил домой, пошел на кухню. Свалил со стола посуду, сорвал с петель ящики и сбросил на пол телефон и телевизор. Затем посреди устроенного разгрома сел на стул и несколько часов сряду сидел молча, слушая стук крови в голове, удерживая себя от движения, и в этой насильной неподвижности находя странное ядовитое наслаждение.