ОТЕЦ. гл. из авт. б. пов. Кружение лет

               

     Однажды, в сумерках уже, только засветили лампу, в окошко раздался осторожный стук. Хозяйка впустила в дом паренька - литовца лет пятнадцати. Тот был в старых забрызганных грязью штанах, в какой-то немыслимой куртке с откинутым назад капюшоном и в замызганной фуражке. После шепотка из-за перегородки, хозяйка усадила  парня за стол, налила ему чашку постных щей, положила ломоть хлеба и хитро посмотрела на мать с бабушкой:
   -А что я вам  счас покажу-то. Ну-ко, на тебе Вера письмецо, читай.
Мать недоуменно взяла измятый, сложенный в несколько раз клочок бумаги, осторожно развернула его, прочитала и вдруг заревела.
   -Что такое, что случилось? – подхватилась бабушка, подбегая к ней и обнимая   за плечи.
    -Яша прислал записку, - всхлипывая, проговорила мама, -  живой!
   Выяснилось, что отец, взятый в плен немцами, на третий день умудрился сбежать из временного лагеря и скрывался в одной из деревень, километрах в десяти от нас. Как он узнал о нашем пребывании здесь, у староверов - загадка, вероятно, всё то же, сарафанное радио. Он предлагал приехать к нему, повидаться и в этом должен был помочь этот парнишка с велосипедом. Мать должна была сесть на раму, а я на багажник. Но так как, на дворе была уже ночь, паренька оставили ночевать, а рано поутру выехать.
     Парнишка неплохо говоривший по русски сказал, что просёлочная дорога, по которой он хочет ехать, хорошая, и минут за тридцать он сумеет нас довезти, только бы не было дождя, да полицаи не остановили.  На том и порешили.

     Выехали очень рано, чуть забрезжило. Я капризничал, не желая расставаться с тёплой постелькой, но, всё же, был одет  и обут в ботинки. Ботинки были размера на три больше, на вырост, но бабушка, как ей казалось, хорошо зашнуровала их и завязала. Мама посадила меня на одеяльце, привязанное к багажнику, сказала, как держаться, села на раму и сопровождаемые напутствиями бабушки и хозяйки мы поехали. Ехали медленно и осторожно, так как дорога была почти не видна и, надо полагать, в полчаса мы никак не уложились. Стало светло. Вдоль дороги тянулся кустарник с деревьями. Проехали какой-то лесок.
   - Я писать хочу, - сказал я, болтая ногами.
   -Сейчас приедем, вот уже и деревня, потерпи - сказал парень.
Вдруг я почувствовал, что с правой ноги соскочил ботинок. Со словами: - Мама, ботинок упал, - я сунул ногу в колесо. Зазвенели вылетающие спицы, пятку пронзила ужасная боль, и мы все полетели на землю.
   Что было дальше, я почти не помню. Не помню встречу с отцом, не помню, как меня отвозили в город в больницу, что там со мной делали. Боль затмила всё. Травма оказалась серьёзной. Были разорваны  мышцы и сухожилья чуть ниже правой лодыжки. Хорошо, что хоть ахиллесово сухожилие осталось целым, а то мог бы остаться хромым на всю жизнь. В общем, неделю я провалялся в больнице, а потом увезли меня к нашим староверам. Через неделю я начал потихоньку передвигаться со стулом по дому. Раз приехал врач, осмотрел ногу, сказал, что всё хорошо и уехал.
   Наконец я стал выходить на улицу, ходил по двору, заходил в курятник к птицам, козам. Скучно. Ребята все по домам сидят, дожди начались, а тут и подмораживать стало.
   Однажды бабушка надела на меня чьи то старые валенки, одела меня тепло и, сказав что на улице морозно и лёд, выпустила меня гулять. Побродив по двору я решил сходить на наш пруд. Прошёл по мосточкам, встал на край. Наблюдаю. Вода гладкая-гладкая, а на ней листочки, веточки. Лежат  на чём- то блестящем, не плавают. Что такое? Опустил с мостка ногу, потрогал поверхность воды. Твёрдая, только немножко затрещала. Так вот он какой, лёд, оказывается. Вернувшись на берег нашёл палку и, пройдя снова на край мостков, начал колотить ею по льду. Как уж я там потерял равновесие, не знаю, но полетел в пруд, успев таки повернуться лицом к берегу. Грохнулся на спину, проломил лёд и застрял в нём, наполовину погрузясь в воду. Ни испугаться, ни удивиться я не успел, поэтому действо это произошло молча.
   Лежу и думаю: как хорошо лежать, как в люльке и не холодно. Лежу, разглядываю небо, пролетающих ворон. Но вот холодная вода стала проникать сквозь ткань, вдруг ленуло в валенки и я заорал. На мои вопли выскочили соседи, муж с женой. Подбежали к прудику. Мужчина, встав на колени, сумел дотянуться до одной из моих ног, вторая уже погрузилась под воду  и, подтянув меня, втащил на мосток. А тут и бабушка с мамой подбежали.
   -Ах ты, окаянный, - ругалась бабушка, - да как же это тебя угораздило то?
К вечеру поднялась температура, и  я снова был загнан в постель.
      Пришла зима со своими обильными  снегами и морозами. Жизнь в деревне для взрослого населения почти замерла, но не для ребятишек.
   Световой день  стал очень коротким и, нужно было успеть, вдосталь насладится им, набегаться, наиграться, что мы и делали с огромным удовольствием и настроением, с присущим ребятам задором и весельем. В основном игры наши заключались в игре в снежки и в катании с горок. На чём угодно: на санках, дощечках, у кого были лыжи - на лыжах и просто на попах. Домой приходили все заледеневшие, больше похожие на снеговиков.
    Мама несколько раз ездила к отцу. Он был здоров, и жил у какого-то литовца в работниках. Узнать его, как говорила мама, было сложно, так как он весь оброс бородой и стал больше походить на древнего деда.
   Однажды мама вернулась заплаканная. Отца, по чьему то доносу, арестовали и увезли в город. Говорили, что его отправили в Германию. Больше мы его не видели.

               
   Суббота - святой банный день. Всеобщий праздник чистоты.
Банились староверы семьями, все вместе, мужчины, женщины и дети. Азартно парились, выбивая друг из друга все хвори, делая по несколько заходов на полок. В промежутках между заходами, оравой выскакивали из бани и с воплями и хохотом прыгали в заранее подготовленные проруби, пробитые в ,,саженках”, небольших водоёмах вырытых рядом с банями и выполняющих несколько функций; хранилища воды для банных нужд, противопожарного водоёма и водоёма для разведения карасей, которые во множестве плодились в них.
   У всего бывает конец. Нашей спокойной жизни тоже. Заканчивалась весна. На  полях и в огородах кипела работа. Жители деревни  готовили землю, для будущего урожая и знать не знали, и ведать не ведали, что все проведённые ими работ, затраченные ими усилия, всё пойдёт прахом. Однажды загудели грузовики, и в деревню пожаловали немцы. Всем приказано было взять самое необходимое, под дулами автоматов мы были загнаны в грузовики, а деревня подожжена. Под плач женщин и детей, колонна тронулась, а за нашими спинами  полыхала деревня. И снова неизвестность.
               
                Рабы


       Нас привезли на железнодорожную станцию …….   и согнали в огромную, гудящую кучу на привокзальной площади. На станцию  постоянно подъезжали грузовики с людьми, которых также присоединяли к нам. Вокруг стояло оцепление из немецких автоматчиков. Мы долго сидели на узлах и чемоданах.
   Железнодорожного состава ещё не было. К толпе подошли несколько немцев и переводчик, подняв руку, стал говорить, чтобы мы не волновались, успокоились и примирились с положением вещей, нам ничего плохого не сделают. Вот сейчас подойдёт эшелон, все погрузятся в него, и он пойдёт в победоносную, доблестную Германию, где для каждого найдётся работа, кров и кусок хлеба. Все должны потрудится во славу Германии, Фюрера и Великого Рейха.
   Его речь была прервана гудками паровоза. Подошёл товарный эшелон, состоящий из теплушек, в которых возили скот. Под окрики часовых нас загрузили в них, задвинули двери и мы поехали.
     Скоро стало очень душно, так как нас напихано было много, как говорят: что селёдок в бочке. Кто-то стоял, кто-то  сидел на полу.  Скамеек никаких не было. Воды и еды не было никакой, только то, что сумели прихватить с собой.
С частыми остановками и длинными стоянками проехали сутки.
    В углу вагона стояло большое ведро, куда все справляли свои нужды и вонь была невыносимой. К вечеру вторых суток эшелон надолго остановился и, о  радость, двери были отодвинуты и нас выпустили на воздух. Поезд стоял в открытом поле. Вдали виднелись, какие-то строения. Впереди нашего  эшелона, на некотором расстоянии стоял ещё поезд. С белой повязкой прошёл переводчик и сообщил, что поезд надолго остановлен из-за неисправности путей. Ночевать будем здесь же, в поле. В вагонах очень душно, на улице достаточно тепло, но желающие могут разжечь костры, если найдут из чего. Скоро нас накормят. Привезут полевые кухни, и мы будем есть кашу, и пить чай.
    И в самом деле, не прошло и часа, как подвезли прицепленные к грузовикам военные полевые кухни, и люди потянулись к ним. Немцы решили, что жрать и пить, нам все же надо. Не передохли бы.
    Утром нас загнали в вагоны, позакрывали двери и вскоре поезд тронулся, но куда? Те, кто имел возможность  посмотреть в маленькие зарешеченные окошечки вдруг радостно закричали:
-Бабоньки, милые, а ведь нас в обратную сторону повезли!
Все радостно зашумели, загалдели, обсуждая новость. Но на фоне общей радости раздались голоса скептиков, что, дескать, это всего лишь объезд на другой путь и нас всё равно увезут в Германию.
    Но поезд, хоть и с частыми остановками, но упрямо шёл в прежнем направлении. В конце-концов, мы снова оказались в Литве и нас, несколько сотен человек раскидали по деревням и хуторам в работники к богатым, зажиточным хозяевам-литовцам. Мы и семья Николая Дударева; сам Николай – пятидесятилетний инвалид, его жена Надежда, её мать и двое пацанов десяти и двенадцати лет попали на хутор к пожилому  литовцу  Саменчусу, двое сыновей которого были призваны служить в Красную Армию, но, в первые же дни войны, сумевшие перебежать на сторону немцев. И вот, в награду за верность  Рейху, вместо сыновей, в помощь хозяину были присланы мы.
    Жить нас определили в небольшом флигеле. Кормили, поили и, конечно же, все взрослые работали от зари до зари на небольшой молочной ферме. Моим старшим товарищам, тоже доставалось. Их определили в подпаски к немому пастуху и целый день они были в поле с коровами. Один я, по младости своей, был не у дел и развлекался, как мог, самостоятельно, зачастую путаясь под ногами у старших и мешая им. Так прошёл июнь.
    Однажды, я, спасаясь от знойного солнца, забрался под высокое крылечко дома. Под ним оказалась большая куча отличного речного песка, завезённого в своё время хозяином хутора для различных, хозяйственных нужд. Под крылечком было прохладно, и я, уютно устроился там играть в песочек.
      Начал рыть ямки, пещерки. Внизу песок был холодный и слегка влажный. Началось строительство домов. Я занимал всё большую площадь в своих разработках. И вдруг, разрывая песок,  мои руки наткнулись на что-то острое. Вытащил наверх жёлтенький, металлический цилиндрик с длинным заострённым кончиком. За ним ещё один, ещё. Скоро я нарыл целую кучу этих цилиндриков, кончики которых были покрашены в красный и жёлтый цвета. Для чего они - мне было невдомёк, но я сообразил, что ими можно отлично играть в солдатики. Вытащив их на верх, я расставил   моих солдат рядами на ступеньках крыльца и начал играть в войну, поочерёдно сбрасывая стоящих солдат на верхней ступеньке, на солдат стоящих на нижней. Синих на жёлтых, а оставшихся в живых, то есть не упавших, жёлтых на синих:     ,,Джжж, дджж, дж, дж, дж” – увлечённо стрелял я. - Ай-я-я-яй, о-ой-ё-ёй-ёй, ма-а-а-а-ма-а-а! – завопил я от неожиданной ужасной боли, скрутившей мне ухо. Это тихонько подошедший хозяин, застав меня за столь приятным занятием, самым свирепым образом, ухватив меня за ухо, скинул с крыльца. Пролетев несколько метров по воздуху я шлёпнулся на землю.
   -У-у, ту! Рупуже, пяр кунас! – злобно изрыгнул он   страшное литовское ругательство. –Айк по вяльню! – что примерно означало:
-Ах, ты! Жабёнок, разрази тебя гром! Пошёл к чёрту!
   Схватив здоровенную палку, он безжалостно    начал лупить меня. На мои ужасные крики, из хлева выскочили мать с   бабушкой, тётка Надя  и жена хозяина Алдона. Они бросились к моему палачу, пытаясь отгородить меня от него, но тот свирепо махал палкой и теперь начал бить по рукам и спинам подбежавших женщин. Алдона уцепилась за руку мужа и что-то быстро-быстро лопотала ему, успокаивая. Плюнув на землю, он отшвырнул палку и с пеной у рта, страшно вращая глазами, указал на разбросанных в беспорядке на ступеньках крыльца моих солдатиков. В ответ  хозяйка, пожимая плечами, что- то продолжала говорить ему.
    Мать, не ожидая окончания сцены, схватила меня на руки и утащила во флигель. Я горько рыдал. Ужасно болело надорванное до крови ухо. Всё тело, руки и ноги оказались в кровоподтёках и синяках. Если бы не женщины, хозяин, вероятно,  убил бы меня.
    Несколько дней я лежал с сильным жаром, в бреду. Мать  уходила так же на работу, что делать, но бабушка не отходила от меня ни на шаг. Меняла компрессы и повязки, давала пить какой-то травяной настой. Через неделю я стал ходить по двору, всё время с оглядкой, а не идёт ли хозяин. Чуть завидев его, я стремглав мчался домой и залезал под кровать. Так я узнал, что такое патроны.