Первый урожай

Первый урожай или Грязь не хуже акварели

С Анной и Борисом мы жили на заброшенной квартире в центре Москвы. Это было очень странное время в моей жизни. Все эти русские кабаки, удивительной красоты люди, странная атмосфера, отчаянная, типичная только для русских тоска. Мы запирались в квартире и жили в своем собственном мире. Борис постоянно рисовал – на стенах, на окнах, на полу, на наших телах. Анна фотографировала. Чаще всего – наши с Художником тела, переплетенные странными эротическими позами. Ей нравилось делать такие кадры, Борису нравилось позировать, а мне хотелось застрелиться. Нет, на самом деле сначала мне хотелось трахнуть их обоих, а потом убить. Тогда своим озабоченным мальчишечьим умом я еще не понимал, как можно столь спокойно расхаживать по квартире голыми, принимать вместе ванну, спать в одной постели, и не чувствовать желания. Как можно лепить скульптуры, рисовать или фотографировать обнаженную натуру... и чувствовать не себя, а его, твою музу. КАК! Они называли себя асексуалами, я тоже, ведь испытывал возбуждение не от вида каких-либо тел, а именно от ласк и прикосновений. Но меня переполняла любовь. Меня переполняло желание. Прикосновений было слишком много. Борис знал мою тайну, знал мою главную слабость, знал мою шею. Ночью он то и дело тянулся к ней губами, словно издеваясь надо мной. Однажды я не выдержал, резко обернулся и поцеловал его. Он не возражал, и я позволил себе поцеловать его с большей страстью, но в итоге был скорее груб, чем страстен. Резко отпрянув от его губ, я чуть не расплакался от растерянности, только и выдавил из себя, что "прости" и уткнулся в подушку. Кажется, я ждал от первого в своей жизни поцелуя с мужчиной чего-то иного, более трепещущего, но вместо этого в очередной раз ощутил тягучую, давящую пустоту. Но Художник ничего не говорил и не наполнял эту пустоту, а лишь гладил мои волосы. Анна во сне перевернулась и положила руку мне на спину, на уровень лопаток. Все это было похоже на дешевый спектакль. Не помню, как я тогда заснул. Но утром я проснулся и понял, что больше не могу жить с ними. Я просто встал, забрал свои вещи и ушел.

Внизу меня догнала Анна. Сначала она попыталась отобрать чемодан, а потом влепила мне пощечину. Я пересекал двор, когда она еще тащилась за мной и уговаривала если не вернуться, то просто подняться за чем-то, что я забыл. Понимаешь, о чем я? Я понимал, и старался заставить себя идти дальше, но становилось все труднее. Я поднялся обратно. Заглянув в спальню, заметил, что Борис еще спит. Анна приложила палец к губам, взяла меня за руку и повела в другую комнату, в которой не было ничего, кроме дивана. Мы использовали ее как гараж для наших велосипедов и ночлежку для путешественников. Во всей квартире эта комната была единственным местом, напрочь лишенным Красоты. В ней не было картин Бориса, фотографий Анны... Разве что в углу, под потолком висели православный крест и икона Богоматери с младенцем Иисусом на руках. Иногда Художник там молился. Я не понимал зачем он это делает. Не то, что бы я не верил в Бога или там не любил христианство, но я всегда абстрагировался от религии, даже собственной. Ну, кроме того момента, когда мне снесло крышу, и я понесся в пески Палестины, но это уже другая история. Главное, что теперь эта комната наполнилась Крушением нашей дружбы. Мы занимались с Анной любовью, и наша любовь, прости за тавтологию, падала с потолка и разбивалась о пол, велосипеды, диван, наши тела. Я не сразу увидел это, пока в дверях, прямо передо мной не предстал Борис. Никогда не забуду его глаза. Я кончал в этот момент, а он плакал. И тогда, извергая из себя накопленное желание, я понял всю эту невесомую романтику, переполняющую нашу любовную дружбу, но было уже поздно. Баланс был нарушен. Грехопадение было совершено.

Едва сумев удержать сердце в груди, я поспешно оделся и побежал прочь. В коридоре Борис замахнулся на меня, но лишь нежно коснулся, а потом со всей силы ударим кулаком о стену. Он разбивал кулаки, оставляя на обоях кровавые разводы, а я не знал, что делать или говорить. Ритм этих ударов стучал мне прямо в уши, сковывая и движения, и мысли. Я видел все как бы замедленно, меланхолично и плавно. Анна обняла Бориса и стала оттаскивать его на кухню, смотря мне прямо в глаза. В конце концов, когда и ее глаза наполнились слезами, она отчаянно прокричала: "Проваливай!", и, не задумавшись ни на секунду, я вновь побежал. Это было самым позорным побегом, самым неловким уходом, самым неудачным финалом, которое только можно было придумать. Я бежал по осколкам трех вдребезги разбитых сердец, втаптывая их в землю и не оставляя никаких шансов вернуть все обратно. Осколки резали мне пятки, душу, я едва сдерживался оттого, что бы разрыдаться, и, в конце концов, упал на колени где-то в саду. Грязные капли из лужи брызнули мне на лицо и растеклись узорами. В голове пронеслась притча об Адаме и Еве. Борис, божественный Борис, которого я полюбил всем сердцем, отдалялся от меня. Самая сильная и самая главная в моей жизни любовь уносилась в небо. Наверное, можно было бы удариться в религию, начать вести праведную жизнь и постоянно стыдиться произошедшего... но удариться у меня получилось только о сырую землю. Новые рисунки были на моем лице, теле и одежде, ведь грязь не хуже акварели.

Зря я возомнил себя Адамом. Зря вознес Бориса до уровня Бога. Тот наверняка остался за кадром нашей истории. Я же был просто Змеей, для которой дорога в ад уготована уже давно. Получается, что теперь мы, все трое, будем вместе намного дольше возможного. В чем же я тогда проиграл? В том, что тоже был изгнан из рая? Я и так был сыт им по горло. Слышишь, Бог, я сыт по горло! Запретный плод сам свалился мне на голову. Да, он был горький, но эта горечь, в отличие от твоих рвотно-приторных райских плодов, хотя бы имела достойный вкус!