Мэн... Не очевидное...

                Андрей В. Миронов

                Не очевидное

                Идиот – человек, способный на нестандартные поступки.
                Андрей В. Миронов

     Эта правдоподобная история написана мной частично по рассказам главного персонажа, частично по рассказам его друзей, недругов и просто знакомых, частично по моим личным воспоминаниям и наблюдениям. Всё это действительно происходило и продолжает происходить…
                (Курсив мой.)
               
                (Андрей В. Миронов)


     - Я ничего не чувствую, - каждое утро эта мысль, возникая в области так называемого «третьего глаза», звонким эхом отзывалась в затылочной части черепа.
     - У меня нет мозга, - процесс перемещения мысли повторялся в обратном направлении.
     - А чем я тогда думаю?
     - А думаешь, ты, сознанием, - отвечал ему, давно знакомый, вкрадчивый Голос Небес. 
     Он открывал глаза, и это не означало, что Он проснулся.
     Трещина на потолке за время сна не изменилась, значит, ничего не изменилось в этом лучшем из миров, по крайности для Него не изменилось.
     - Чего мне недостаёт Решимости или Желания? – Каждое утро Он задавал себе этот вопрос, а до ответа не добирался.
     Отвлекался сам. Отвлекали телефонные звонки, телевизор, жажда, голод, мировые катаклизмы и просто события… Отвлекало всё…
     «Всякий кто хочет, – ищет способ, кто же не хочет, – ищет причину».
     Эта буржуазно-социалистическая истина со времени начала его трудовой деятельности, когда он впервые увидел её в виде плаката на стене сборочного цеха оборонного завода, навсегда осталась с ним в его памяти.
     Так вот способ был прост: проснувшись рано, сесть за компьютер и «настучать» на клавиатуре с десяток страниц в формате А4. Затем, следуя рецепту героя одного замечательного фильма, на вздохе поднять правую руку вверх, затем резко опустить её вниз, выдохнуть и произнести: «А … с ним!» и продолжать печатать, не думая о деньгах и способах их получения.
     А вопрос, который «каждое утро…», это причина.  Желание есть. Решимости достаточно. Есть компьютер, у которого есть клавиатура. Есть утро, начавшееся рано. Есть бодрый дух в здоровом теле. И не хватает чего-то…  Или есть что-то, мешающее? Пугающее…
     Нет, это был не страх, то есть, не тот животный страх, который заставляет бежать, озираясь по сторонам, прятаться по чердакам и подвалам, пить воду из канализации и питаться крысами. Это было желание сохранить привычное состояние бытия. Состояние, которое достигалось если не упорным и кропотливым трудом, то некоторым напряжением воли.
     Этим самым напряжением, некогда, он сумел заставить себя прекратить общение с людьми, когда-то близкими; перестал их понимать или они перестали понимать его, а, скорее, процесс был обоюдным
     Ограничил свои материальные потребности, которые теперь казались излишествами. Зарабатывал деньги, только тогда, когда испытывал нужду приобрести что-либо из одежды или утвари. Что удивительно, деньги на еду появлялись сами. Конечно, они не материализовались в кошельке или кармане чудесным образом; подворачивалась так называемая «халтура» – возможность быстро и без особых хлопот получить некоторую сумму денег, которых хватало на некоторое время. Он даже «работой» это не называл. Любовь к работе считал Он качеством
странным, «трудоголиков» теоретически не понимал;  практически не встречал их никогда.
     Иногда у него оставались деньги, которые не на что было потратить; т.е. из предметов быта всё функционировало в нормальном режиме, одежда не износилась, еды было довольно, а в развлечениях он не нуждался. Это было странное состояние…
     Напротив, состояние бытия, в котором денег не было, было для него привычным, а вот их переизбыток заставлял задуматься о том, что с ним, переизбытком, делать? Оставить лежать под стопкой постельного белья «на чёрный день», было бы вопреки привычному и, как он считал, здравому смыслу, а приобрести что-то совсем не нужное, тоже «вопреки».
     Не любил он этого!

     Всё, утомило меня затянувшееся это инкогнито. «Он» да «Он»… «Один», да «Один». Два из него не выходит.… А из меня? А вместе – вдвоём?
      Есть же у Него имя и всё к этому имени приложенное и полагающееся  – Андрей Владимирович Минаев, да, тёзка… такое случается. Мама звала его – Андрюша, отец – Андрей  и только так, школьные товарищи сначала – Минай, а потом «Мэн» - потому, как рос он настоящим мужиком. Одна недолгая знакомая называла его Вторым, который стал Первым или Воином… и это прозвище ему нравилась и барышня нравилась, потому, как была весьма образована и умела создать атмосферу туманного романтизма. Со временем романтизма поубавилось, с барышней он расстался – наскучило пусть радостное, но однообразие. А потом она умерла. Сердце.   

     Теперь он не находил приятности в женском обществе, однажды открыв для себя маленькую истину: женщины – странные существа, которые хотят непременно взять если не тебя самого, то хоть что-нибудь, пусть даже что-то совершенно ненужное никому. У него не было ничего такого, что он готов был отдать или поделиться этим и… женщины им не интересовались. Чувствовали, ощущали? Он же, взаимно, не интересовался ими…
     И в этом было Равновесие, и был Покой. И, потом, женщины мыслят штампами, стереотипами, а это отдельная тема…

     Мэн, а я буду называть его так, никогда об этом не говорил, но мне всегда казалось, что главным устремлением его бытия было желание свободы, пусть даже свободы относительной.
     При этом он исхитрился трижды жениться и имел троих детей, по одному от каждой, теперь уже бывшей, жены.
     Старшие дочь и сын давно выросли и жили отдельно от него. Материально они были гораздо обеспеченнее отца, поэтому виделись с ним редко. В его уникальные способности  они не верили, ибо, как правильно заметил Jesus Christ – Super Star или кто-то из его окружения: «Нет пророка в своём Отечестве!».
     Его младший сын в этот период отбывал воинскую повинность, но изредка общался с Мэном по телефону. Еще реже они обменивались письмами. Мэн  отправил ему несколько моих рассказов. Ему они как будто бы понравились, он просил ещё. Мне это льстило.
     Мэн, как мне казалось, питал относительно него большие иллюзии, чем в отношении к старшим…
               
     В один до странности прекрасный день он понял, что его более не устраивает собрание несуразных сказок под общим названием «История человечества». Очень уж они, сказки эти, серьёзные. Сказки, написанные на уровне диссертации. Это и было самым неприятным – сказка, выдаваемая за свершившийся исторический факт – больше, чем обман. Только вот день этот настал не внезапно и не случайно; была ему такая предыстория…

     В октябре, когда дождь выстукивает неровный ритм по оконным откосам, и  нет желания не то чтобы идти куда-либо, но даже вставать с дивана, а он и не вставал, лежал на этом диване и листал, без особого интереса , книжицу в
 мягком переплёте о жизни и подвигах Александра Македонского. Листал-листал, пока не понял, что  научился не то чтобы читать между строк, но видеть некий изъян, заключённый в этих строках, иногда изнанку правды, и иногда ложь –  прямую и явную. Нет, «научился» - определение неверное; видение пришло само, внезапно, как выстрел в спину из-за угла, как подношение дарителя, решившего остаться неизвестным. Буквы в строках, которые казались «неправильными», начинали мерцать неровным алым свечением. Вначале этот нежданный дар испугал Мэна. Он даже решил, что это «белая горячка» (После разрыва с третьей и последней женой Мэн сильно «предавался Бахусу»; дважды корёжили его эпилептические припадки, три раза «неотложка» выезжала по адресу в связи с сердечным приступом).
      -А вот и «белочка», - подумал Мэн. - Кому-то чертики, а мне значит буковки… Занятно…
     Этот необычайно простой вывод сразу успокоил его – стоит ли тужить о свершившемся факте, куда как проще принять его как данность. Тем паче, что это действительно было занятно. Это была новая, непонятная игра и он включился в неё с азартом подростка… выдёргивал книги с полок и быстро-быстро пролистывал их, любуясь «сиянием истины» (термин появился позднее). Вскоре он заметил, что так называемая «художественная литература» сияния не вызывает, как в прозе, так и в стихах; в мемуарах сияние появлялось не слишком часто, но что касается «исторических исследований», это была феерия красного – от нежно-розового до пурпурно-кровавого…
     Вот тогда он и понял, что не игра это вовсе, а нечто большее и, пока, не совсем понятное или совсем не понятное… и осознание этого испугало его. Где-то он читал или слышал от кого-то, что всякий дар несёт в себе некую меру ответственности и, что отказаться от дара нельзя – отказ ведёт к последствиям непредсказуемым, вплоть до…

     По истечении некоторого срока, когда улеглись страсти и страхи, Мэн, по здравому размышлению, решил, что если уж дар есть, то грех его не использовать.
      Служи он во внешнеполитических ведомствах, мог бы свободно отличать правдивую информацию от «дезы», но он не служил, и служить не стал бы «ни за какие коврижки», следовательно,  дар необходимо скрывать. А, впрочем, расскажи он о нём, кто бы ему поверил; в лучшем случае приняли бы его слова за мистификацию, в худшем – за легкое помешательство. И всё же лучше не рассказывать, но использовать. Только вот как?
    
     Конечно же, он не удержался. Накануне октябрьской годовщины, праздника забытого большинством народонаселения Российской Федерации, телефонный звонок отвлёк меня от ежедневной утренней разминки.
     - Зайди, - голос у Мэна был возбуждённый и немного, как мне послышалось, испуганный.
     - Что взять?» – На всякий случай решил уточнить я…
     - Водки, две…
     Было в этом что-то необычное. Мэн никогда не говорил со мной подобным образом – кратко, сухо. Я быстро оделся; даже бриться не стал, чего обычно себе не позволяю. Борзым галопом проделал я путь от своего дома до магазина и от магазина до дома моего друга – благо всё у нас близко. На всякий случай я прихватил к водке четыре бутылки пива; сумки у меня не было,  весь этот ужас нёс я в руках, ежесекундно рискуя познакомить мой  ценный груз с асфальтом тротуара.
     Поднявшись на третий этаж, я довольно долго колотил каблуком ботинка в изрядно обшарпанную дверь; звонок не функционировал со времён допотопных.  Дверь, наконец, открылась. О, светлые боги, вид моего друга привёл меня в состояние изумления, близкое к ступору. Волосы всклочены, как перья у воробья весной, двухнедельная щетина надёжно скрывает

                - 3 -
большую часть  лица, глаза красны от недосыпания и светятся блеском нездоровым, я бы даже сказал – маниакальным.
     Он жестом пригласил меня войти, я, так же молча, проследовал за ним на кухню, где всё было готово к процессу потребления напитков; Мэн даже приготовил нашу  «фирменную» закуску – омлет по-польски. Для приготовления омлета надо мелко порубить домашнее сало, обжарить его на сильном огне до состояния шкварок, добавить лук, нарезанный кубиками, красный жгучий перец, вбить яйца и быстро-быстро перемешать ингредиенты вилкой. Запекать омлет до готовности, после чего разрезать на части и выложить их на куски поджаренного ржаного хлеба. Приправить омлет майонезом и подавать к столу. Желательно употребить в горячем виде, как закуску к водке, что мы и сделали незамедлительно, два раза без перерыва.
     Мэн закурил «беломорину», откинулся на спинку стула и, глядя в потолок, произнёс:
     - Менакер…
     Менакер – моё школьное прозвище, которое он же и придумал, по аналогии с актёром Андреем Мироновым; мама у него – Мария Миронова, у меня тоже,  папа у него – Александр Менакер, а у меня как раз наоборот – Владимир Миронов.  Я – Андрей Миронов, по прозвищу Менакер - Монокорн - Единорог…
     Прозвище прижилось, до сих пор многие так и называют меня - Менакер. Так вот:
     - Менакер, - произнёс Мэн, пуская кольца дыма к потолку, - «посмотри на меня и запомни, это последняя бутылка водки, которую я выпью. То же касается остальных напитков, содержащих алкоголь, а ещё я, пожалуй, брошу курить, просто так, заодно…
     - Друг мой, я с прискорбием замечаю, что вы больны и болезнь ваша, очевидно, связана с нарушением мыслительных способностей. В нашем окружении пьют все, в разных дозах и в разное время и не было случая…
А, впрочем, если вы объяснитесь…
     Тогда он всё и рассказал.
     - Менакер, ты вспомни, когда в начале перестройки мы спекулировали  книгами на Кузнецком мосту, как радовали нас первые советские издания Карамзина, Соловьёва, Ключевского, - от возбуждения Мэн жестикулировал, как природный итальянец, - а теперь даже не читаю, просто перелистываю страницы и понимаю – большая часть – вымысел и обман...
     Выпили. Мэн закурил:
     - Не знаю пока, Бог ли, или природа постарались? Но шанс уникальный – разобраться во всей этой путанице. В пьяном виде не срабатывает, хоть ты сдохни. Значит, нет у меня выбора. Очень уж хочется понять, в чём историки ошибались по незнанию, и где умышленно обманывали нас…
     Я смотрел ему в глаза и, как пишут «классики», пытался проникнуть в глубины его души.
     - Нет, он не сумасшедший, - подумал я и сказал, - Мэн, мы дружим офигительное количество лет, у меня нет людей ближе, чем ты и Федот.  Мы никогда не врали друг другу. Я верю тебе, но хотел бы посмотреть механизм действия на примере императора Наполеона. Я неплохо знаю этот период, поэтому пойму легче…
     - У меня о Наполеоне только Тарле, да и выпил я, - как будто извиняясь
пролепетал Мэн и развёл руками.
    - Ладно, через недельку я притараню томиков десять, отмечу в памяти места, в которых сам сомневаюсь, а ты подтвердишь или нет», - что-то я даже вдохновился. – Мучай, друг мой, Соловьёва, потому как, на мой взгляд, Карамзина читать весьма затруднительно…
     Мы допили остатки продукта, потом я сходил ещё и мы допили то, что ещё. Нас разморило, мы раскинулись на полу и, заложив руки под голову и глядя в потолок, стали вспоминать разные каверзы из нашего совместного прошлого.
     - Мэн, ты Му-Му помнишь? – спросил я и заржал, как лошадь Пржевальского.
     - Марью Максимовну, литераторшу?.., - прохрюкал Мэн, - как не помнить, когда  твердая «пара» за год по предмету, который мы знали лучше сех в классе»…
     Так случилось, что в середине девятого класса у нашего замечательного преподавателя литературы и русского языка, Анны Авраамовны Мямлиной открылось некое заболевание слизистой оболочки глаз; она вынуждена была оставить школу, а, следовательно, и нас. И  пришла к нам Мария Максимовна Макарова, существо необъятное ввысь и вширь, в сарафане необычайно мрачной расцветки и в мужских ботинках сорок третьего размера. Мы «проходили» тогда «Разгром» Фадеев.  «Дошли» до места, когда партизанский отряд Левинсона, много дней блуждавший по тайге, потрёпанный и оголодавший, набрёл на жилище корейца, имя которого так и осталось неизвестным. У корейца было N-ое количество детей и единственная свинья, на которую и положили свой голодный взгляд партизаны. Кореец слёзно молил Левинсона именем Господа и своих детей не трогать свинью; Левинсон в раздумье бродил по двору. В этот до ужаса трагический момент в класс вошла Му-Му. Нас с Федотом угораздило сидеть на первой парте напротив стола преподавателя. Мэн сидел сзади с Витюшкой Зубарёвым.  Му-Му с размаху  рухнула на стул, который должен бы был рассыпаться на тысячи мелких кусочков, но устоял.
     Она, выяснив у дежурного тему предыдущего урока, продолжила её развитие лекцией о руководящей и направляющей роли КПСС в деле построения развитого социализма. Затем плавно перешла непосредственно к Левинсону и к мукам его большевистской совести. Фраза, которую она сконструировала, стала для нас откровением в области литературоведения:
     - Поставив жизни сотен людей против жизни одного человека, Левинсон решился на крайние меры, - Му-Му медленно привстала со стула и вознесла правую руку к потолку, - он приказал расстрелять свинью корейца!
     Давненько мы так не смеялись. Мы – это я, Мэн, Витюшка и Федот. Сотоварищи нас не поддержали; вероятно, недослышали или недопоняли. Мы заливались и покатывались, а глазки Му-Му, очень похожие на глазки той самой свиньи, наливались кровью.
     - Вы, четверо, - взвизгнула она, как свинья корейца перед расстрелом, - вон из класса. Можете не посещать мои занятия, я никогда не поставлю вам больше двух баллов…
     Федот первым встал и вышел из класса, а мы вышел вслед за ним. Мы исполнили пожелание Марьи Максимовны – ни разу не переступили порог кабинета русского языка и литературы, а она выполнила свое обещание – за четвёртую четверть получили мы по «паре». Три предыдущие «пятёрки» дали в результате твёрдый «трояк», который, при моём замечательном знании прикладной химии, был немедленно превращён в прекраснейшую «пятёрку». Знай наших…
     В десятом классе мы также были освобождены от посещений уроков литературы и русского языка. При этом в классном журнале с завидной последовательностью возникали аккуратные «двоечки». Правда, как результат за год, оценку столь ею любимую, Му-Му вывести нам не решилась; поставила жиденькую «троечку», но выпускной экзамен сдали мы на отлично, что крайне поразило директора нашей школы:
     - Мария Максимовна, - обратилась она к Му-Му тоном, не терпящим возражений, - у парней великолепные знания, я Минаева по трем билетам спрашивала. А у них в журнале сплошь «неуды». Странно мне это…
     В результате получили мы в аттестат по четыре балла и больше никогда не видели Марию Максимовну Макарову – свинью корейца –  навсегда.

     За неделю Мэн перечёл Соловьёва и, вопреки рекомендациям Менакера, Карамзина частично и выборочно. Светилось и сияло на каждой странице.    
     А как замечательно отзывались переливы красного цвета на произведения Льва Николаевича Гумилёва с его незабвенной идеей пассионарности. В некоторых местах свечение становилось настолько плотным, что Мэн невольно вчиты-
вался в них с особенным вниманием. С какой поразительной лёгкостью Лев Николаевич, без видимых причин, «перебрасывал» народы с одной территории на другую попутно изменяя название «этноса». Хунны и гунны, аланы и уланы, хазары и гусары, венгры и уйгуры – всё переплелось и перемешалось в общем котле со странным названием Великая степь. А причиной всему некая «пассионарность». Этот термин – измышлённое изобретение Льва Николаевича, настолько нравился автору, что был помещаем буквально на каждую страницу, каждого его «исторического исследования». Именно он «светился» с наибольшей интенсивностью.
      - Да, - подумал Мэн, - это не просто бред сказителя, это практически паранойя. Родители хотели Толстого, а получили Мышкина
     Шутка грубая, не корректная, но верная, чёрт её дери!
     Мэн настолько увлёкся созерцанием сияния, что едва не забыл, что надобно и на работу сходить. Работал он сторожем на автостоянке, сутки через трое. Получал по тысяче рублей за выход, т.е. десять тысяч в месяц, а в свободное время «приторговывал» видеокассетами, получая ещё столько же.
     Сторожить явно не хотелось. Мэн позвонил каждому из своих сменщиков, а их было двое, и попросил подежурить за него пару недель. С этим проблем не возникло. Мэн, впервые за много дней, побрился, принял душ, сменил  одежду, сбегал в магазин и под завязку затарился продуктами, израсходовав почти всю имеющуюся у него «на сегодняшний день»  наличность.
     Теперь, когда чужая воля не ограничивала его кажущейся свободы, Мэн решил спокойно обдумать произошедшее и происходящее.
      - Что это вообще такое и почему со мной, -  Мэн размышлял, медленно перемещаясь по комнате. – Почему, к примеру, Менакер, при всей его абсолютной логике мышления, ничем подобным не обладает? И что делать с этим «обладанием»?
     - Хорошо. Допустим, я беру некий отрезок времени. Пусть даже время жизни, столь обожаемого Менакером, императора Наполеона. Перечитываю литературу об этом периоде, всю, которую смогу достать. Делаю выписки мест, которые «сияют», - Мэн остановился и посмотрел в окно. – Теперь я знаю, что не так в официально признанной истории Наполеона, но я не знаю, что и как было на самом деле, и механизма получения этого знания у меня нет. Возможны сотни и тысячи вариантов; мне же необходим тот, единственно верный…
     - Тогда зачем мне всё это?
     Ответа не было.
     - Qui vivra verra, - медленно выдавил из себя Мэн,- поживём – увидим. Именно увидим. Let It Be…
     А пока видно ничего не было, он решил «застолбить» какой-нибудь участок истории и покопаться в нем; есть же у Менакера Наполеон…
     Размышлял он недолго:
      - Пусть это будут монголы, - решил он, - татары наши великие и могучие…
     Начинать, конечно же, надо было с летописей. Фэд помнил, что в библиотеке, оставшейся от отца, была книга «Воинские повести Древней Руси», однако нашёл он её не сразу. Сколько он помнил, никто никогда её не только ни читал, но и не открывал ни разу. На книжных полках места было недостаточно, книги стояли в два ряда, но нужной ему не оказалось. В результате многочасовых поисков, книга нашлась на антресолях, в дальнем углу в стопке старых и никому не нужных газет.
     Газеты Мэн хотел сразу же выбросить, но не стал  этого делать, отложил в сторону, чтобы полистать на досуге.
     Найденную книжицу открыл он не сразу; некоторое время  просто смотрел на неё, как будто пытался заглянуть сквозь переплёт. Не получилось. Тогда он положил на обложку ладонь правой руки и сделал несколько круговых движений по часовой стрелке. И ничего…
     Пришло время открыть книгу, и она открылась сразу на нужной странице №45. Мэн мысленно отметил, что ему именно сорок пять лет.
     К чему неведомо? Человеку свойственно придавать числам значение большее тому, которое они способны являть миру…
     Текст был, что называется старославянский и читался на удивление легко. Татары нашлись сразу; ещё они назывались таумены или печенези (печенеги?) и
никто из летописцев понятия не имел, откуда народы сии явились… Долго и внимательно изучал Мэн текст, но, что удивительно, не обнаружил в нём никаких монголов. Но бог с ними, с монголами; другое повергло его в состояние изумление: как могло выйти, что современники понятия не имели, откуда пришли татары, а недавно перечитанный Карамзин через шестьсот лет уверенно изводил их из окрестностей озера Байкал. При этом рукописные сочинения, которыми он, Карамзин пользовался, известны и больше их не стало, а скорее, наоборот – многие из них погибли в московском пожаре 1812 года.
    Было ещё что-то неуловимо-неясное. Это «что-то» вызывало у Мэна ощущение беспокойства и неловкости.
    - Тут либо водка, либо Менакер, без них никак, - подумал Мэн и остановился на втором варианте.
     Я не могу не явиться на зов, так нелепо я устроен. Не могу отказать в просьбе, особенно, будучи не трезвым. Мэну не могу отказать никогда и ни в чём – нас всегда двое, даже когда мы порознь…
     В школе мы семь лет просидели на соседних  партах, поступали в один институт и не поступили. Вместе пошли работать на завод «Авангард», собирали ракеты типа «земля-воздух»; теперь это не является государственной тайной.
     А вот в армию я не попал: в первый призыв не прошёл по состоянию здоровья – медкомиссия после моего продолжительного пьянства самого пьянства как-то не заметила, а повышенное давление выявила и предоставила мне отсрочку на год. Весёлый был год, вольный и пьяный, а после воли да в строй – никогда…
     Мэн оттрубил «по-полной» в Центральной группе войск, в Чехословакии. Вернувшись, рассказывал много сказок о «сладкой» армейской жизни, но, после моей чувствительной просьбы не п..дить, прекратил это неблагодарное занятие и слёзно, поскольку пьян был в хламидомонаду, обещал к нему не возвращаться. Обещание своё сдержал…
     А ежели вспомнить все истории с нами произошедшие, это будет совсем другой рассказ, возможно не менее интересный.
     Что ещё нас «роднило»? Мы оба сносно владели пером и словом, или нам это только казалось?
     В начале «Перестройки», по-молодости, а скорее, как верно заметил Мэн, по-глупости, мы принимали участие в деятельности разнообразных общественных, общественно-политических и просто, политических организаций, никогда не вступая в ряды их членов. Мы были волонтёрами и свободно  перебегали из одной в другую.
     Мы творили Историю! Нет, все-таки, мы творили её с маленькой буквы…
     Мэн «специализировался» на программных документах и манифестах, я придумывал воззвания и лозунги. Ещё я, обуздывая фантазию Мэна, приближал его «произведения» к реалиям безумной, или безмозглой современности.
     Нас ценили, но не материально (за три года шатаний по союзам и партиям  мы не получили, что называется и «ломаного гроша»), да и не нуждались мы тогда в деньгах; книжная спекуляция «приносила» нам за день сумму эквивалентную  заработной плате среднестатистического советского гражданина за месяц.
     А мы… прикалывались от души, прикалывались с наслаждением садистским, но по-доброму, без злобы.
     Какие чудные индивиды каменно-растительных форм попадались среди руководителей партий-союзов! Глыбы с мозгом песочно-гравийным. Дубы – с влажно-ватным. Как замечательно терзали мы их интеллект, а вернее отсутствие его. Не подумайте, что всех сразу, нет, каждого в отдельности и подолгу. Ах, как это было смешно! А еще смешней было то, что они не понимали, почему мы смеёмся…
      Руководить они, конечно же, могли, но сочинить, а тем паче написать ну хоть что-нибудь – это даже не вопрос. Писали мы с Мэном. За это нам полагались приглашения на вернисажи-презентации, банкеты-фуршеты, бани-сауны и прочая, прочая, прочая, что являлось компенсацией денежного довольствия…
     Водка и баня несовместимы, однако же, Мэн – экстримал-самоучка всегда пытался опровергнуть общепринятые правила и, выпив водки в бане перед парилкой и после парилки, а потом ещё в предбаннике, где и было основное застолье, не обмяк и не раскис; напротив, стал он бодр, игрив и злобен.
     «Дубы» наши даже в бане не переставали вести политические дебаты, из которых непременно следовало какие они молодцы, а их оппоненты, соответственно, подлецы.
     Напротив Мэна восседал некий лидер молодёжного движения «Союз организованной молодёжи». Водки он не пил, как не пил он вина или пива. Был он невероятно серьёзен и необычайно туп.
     На него и положил свой остервенелый взгляд уважаемый, но сильно пьяный Андрей Владимирович. Лукавая улыбка блуждала в уголках его губ, глаза сияли нездоровым параноидным блеском.
     - Скажи мне, друг мой Вова, - прерывая беседы «лидеров», довольно громко прошипел Мэн, - что же ты в бане такой напряженный?
     С десяток глаз обратилось в его сторону, а молодёжный деятель буквально декларировал:
    - Я не напряженный, я сосредоточенный, я лицо ответственное, мне расслабляться нельзя…
    - Володя, а у тебя какое яйцо наиболее ответственно, правое или левое, - продолжил Мэн, - или они у тебя ответственны по очереди, сегодня – одно, завтра – другое?
     Как писали «классики»: «Над столом повисла зловещая тишина…»
     Мэн налил себе полный стакан водки, встал и произнёс:
     - Расслабься, парень, будь проще и потянутся к тебе прыщавые мальчики с горящими глазами и нецелованные девочки, потому, что страшные очень. Выпьем…
     Он выпил, вышел из-за стола и ушёл в направлении неведомом, а я ушёл следом, похохатывая внутри себя.
     Больше Мэна в тех краях не виде
     А я без него не ходил. Скушно…

     Менакер что-то не торопился пройти те двести метров, которые отделяли его жилище от «берлоги» Мэна. Заняться было нечем. Фэд походил из угла в угол, полежал на диване, чаю попил. Включил телевизор, но смотреть было нечего. Тут он вспомнил о газетах, найденных на антресолях. Их было всего три – траурные выпуски с некрологами Брежневу, Черненко и Андропову – поочерёдным Генеральным Секретарям Коммунистической партии Советского Союза.
     Мэн аккуратно разложил газеты на полу портретами вверх, сел на табурет, подпёр подбородок кулаками и стал внимательно рассматривать лица бывших генсеков. Черненко – нечто бесхарактерное, аморфное, не интересное. Андропов – неприятно-отталкивающее собеседника, Мэн разговаривал сам с собой:
     - И черт меня дери, как же тогда было здорово!»
     Почему-то сразу вспомнилась Московская Олимпиада и символ её Мишка, медленно поднимающийся в небо над Лужниками, и слёзы гордости за Державу, и Лев Лещенко с идиотской прощальной песней…
      Бесчисленные анекдоты и фраза генсека «СССР и другие сосиски сраны», в смысле «социалистические страны» (в последние годы жизни дикция генсека оставляла желать), и, конечно же, легендарные брежневские брови, и братские поцелуи взасос, и безудержная страсть Леонида Ильича к «самонаграждению»…
     А ещё вспомнил Мэн, как, однажды летом проснулся он в четыре часа утра, ощущая жестокое желание опохмелиться. Круглосуточных магазинов тогда не было; в восемь утра можно было купить пиво, но это если повезёт – дефицит. Водка была у таксистов, по десять рублей за бутылку при номинальной стоимости: 3 рубля 62 копейки, 4 рубля 12 копеек и 4 рубля 20 копеек (с «винтом»).
     Деньги у Мэна были. Он быстренько оделся, что значит, натянул штаны и рубашку и сунул босые ноги в сандалии – благо лето на дворе. Ближайшая стоянка «такси» располагалась у станции метро «Водный стадион» - семь минут быстрого шага, но Мэн проделал этот путь гораздо быстрее, столь велико было желание или потребность? Но… о жестокие боги, на стоянке машин не наблюдалось. Мэн, подобно умалишённому, метался от Гловинского шоссе к Ленинградскому, в надежде отловить машину на ходу, и отловил трижды, вот только водки у «водил» не было – закончилась.
     Что-то около часа метался Мэн по улицам родного района, пока не понял – это Судьба, надо менять дислокацию. Он работал тогда в Монтажно-строительном управлении № 97 и находился в местной командировке при Радиотехническом институте, что на улице 8-го Марта, а поблизости магазинчик, прозываемый «серым». Там можно было и днем и ночью. Туда он и направился.
     До открытия метро оставался ещё час, поэтому Фэд выбрал, как средство передвижения троллейбус. В троллейбусе сел он по правую сторону у открытого окна, чтобы сквознячок освежал его нездоровую голову. На развилке Ленинградского и Волоколамского шоссе у станции метро «Сокол» - огромный шит с поясным портретом Генсека – улыбка в пол-лица, правая рука поднята в приветствии вроде испанского «no passerine». Вплотную к щиту с портретом припаркован грузовик с корзиной на выдвижной штанге; их еще используют для замены ламп уличного освещения. В корзине стоял человек. Судя по тому, что в одной руке он держал кисточку, а в другой картонку, на которой художники смешивают краски, это и был художник. Когда корзина поднялась на уровень груди портрета генсека, художник принялся старательно пририсовывать к уже имеющимся трем Звёздам Героя, присвоенных «дорогому товарищу Леониду Ильичу» партией и правительством за заслуги, известные только партии и правительству  – четвёртую.
     - Замечательно, - подумал Мэн, - теперь есть повод не только опохмелиться, но и выпить…

     Звонок в дверь так некстати прервал радужные воспоминания Мэна. Конечно же, Менакер пришел как всегда не вовремя, пришел без водки и без пива, припер увесистую связку книг и прямо с порога принялся тараторить без умолку:
     - Татары, монголы, туркмены или как их там? Здесь я не в теме. Андрюня, дорогой, давай о Наполеоне. Я тут подобрал кое-какую литературу, сделал, где надо пометочки, то есть в тех местах, где сам сомневаюсь, а теперь ты посмотри, а?
     Тут он заметил, разложенную на полу портретную галерею и пришёл в восторг неописуемый:
     - Дорогой Леонид Ильич, спасибо Вам за наше счастливое детство, - Менакер отдал портрету пионерский салют и повернулся в Мэну, - Дюшес, ты помнишь, матушка моя служила в Кремле уборщицей в звании старшего сержанта Комитета Государственной безопасности, помнишь, она нам приносила сигареты «Новость» удлиненные и в жесткой пачке? Вот их Брежнев и курил. Фабрика «Дукат» специально на заказ выпускала. Эх, хотел я сохранить пачечку, да так и не сохранил, а жаль…
     Мэн действительно вспомнил и маму Менакера, которая теперь была на пенсии и  жила не здесь, а в Кунцево, и сигареты «Новость» вспомнил, и еще вспомнил сигареты «КТФ» с редким тогда угольным фильтром, их курил министр иностранных дел Андрей Андреевич Громыко. Еще вспомнил он разные вкусности, которые мама Менакера приносила после частых праздничных банкетов в Кремле, а Менакер всегда приглашал его «на дегустацию». Вспомнил огромного омара и пирожные размером с пятикопеечную монету, перепелов и голубцы с мизинец по длине и толщине, и многое, многое, многое…
     - Кстати, Дюшес, а знаешь, как матушка квартиру получила в кагебешном доме? – Менакера было не остановить; он, похоже, даже о Наполеоне забыл. – В последний год Брежнев страдал бессонницей и по ночам частенько прогуливался по кремлевским коридорам. А маме моей иногда приходилось убираться тоже ночью. Так вот бредёт Брежнев по коридору. Поодаль плетётся бедняга-референт, который бессонницей явно не страдал. Ну и мама моя полы моет. А Брежнев, хотя и казался конченым маразматиком, памятью обладал изумительной и помнил имена практически всех сотрудников. Подходит Брежнев к маме и говорит: «Здравствуйте Мария Фёдоровна, как поживаете?». А мама чего-то осмелела ни с того ни с сего и говорит: «Здравствуйте Леонид Ильич, плохо я поживаю: квартирка маленькая, муж – инвалид первой группы, сын с женой, да внук годовалый орёт по ночам, как оглашенный…». Брежнев задумался и говорит: «Да, это плохо…». Потом повернулся к референту и строго так сказал: «Ты всё понял?». На следующий день маму поставили в очередь на улучшение жилищных условий, а квартиру она получила уже после смерти Леонида Ильича. Вот такая, брат, история. А ещё…
     - Эй, дядя Андрей, тормози, - Мэн постучал согнутым указательным пальцем по темечку Менакеру, - мы зачем собрались, а?
     - Всё, ладно, ладно, ладно, ладно, - Менакер встряхнул головой, как необузданный жеребец, - если монголов нет в одном месте, следует поискать их в другом. Понятно одно, территория современной Монголии здесь не причём…
     - А… как? – Мэн открыл рот, и позабыл зарыть его.
     - А так, рот закрой, - Менакер перешёл на менторский тон, - Дюшес, чтобы кого-либо завоевать, необходим хоть какой маломальский ресурс. А в Монголии? Металлов нет, да ничего нет. Им, в конце концов, жрать нечего.… Думайте, Андрей Владимирович, думайте…
     - Менакер, а ты голова, - слово «голова» Мэн растянул на восемь секунд, - а я и  не сомневался. Расклад такой: неделю сижу, разбираюсь с Наполеоном. Не звонить, не заходить, одним словом – не отвлекать…
     - А как у вас с деньгами, сэр?
     - А с деньгами у нас херово, сэр!
     - Тогда извольте получить, сэр-затворник…
     - Ум ваш меня восхищает, сэр-спонсор; и что, жевать мне их или как, - Мэн внезапно оставил игру, - делаем так: я сразу приступаю к делу, ты сгоняй в магазинчик, купи там всяких пельменей-котлет, сыра-колбасы, сухарей-баранок с запасом. Сумку оставишь у двери и позвонишь. Всё. Увидимся, когда закончу...
     На том и порешили.
     - Ещё яиц побольше и лука – репчатого и зелёного, - прокричал Мэн вслед сбегающему по подъездной лестнице

     Неделей, конечно же, не обошлось; дважды ещё ходил я в магазин и оставлял продукты у дверей Мена.
     Точно так же бросал он курить, на неделю отгородившись от мира. Восемь лет, как не курит. А до этого курил трубку дома, а «Беломор» на улице… недавно, от волнения, закурил… ненадолго…
     Так же поступал он с любимыми, на данном временном отрезке, барышнями. Называлось это – «залечь в берлогу». Не нравилось Мэну, когда что-то отвлекало его от процесса. Или кто-то….
     Пока он занимался «моим» Наполеоном, я порешил разобраться с «его» татарами. «Воинские повести…» я у него забрал, плюс свои у меня были кое-какие, плюс сходил в «Ленинку», где приятель мой Костя Петров служил  младшим научным сотрудником в отделе рукописей.
      Выяснилось, что арабские летописцы и путешественники называли татар – монголами. А европейские, Плано де Карпини, в частности, то так, то этак. Причем, этот самый Плано называет татар не «монголы», а «монгалы»… И осенило меня озарением: слово «монгалы» внезапно и распалось на две самостоятельных составляющих – «мон» и «галлы».
     Кто такие «галлы» - понятно, а «мон» - либо «мой», «мои», либо – «monos» –
единственные. И никаких плоско-желтолицых кочевников пустыни Гоби. Так вот, братия и сестры…
     Ну, а татаро-монголами, монголо-татарами окрестил, жестоких, якобы, завоевателей, незабвенный выдумщик – Николай Михайлович, до него подобного термина не было и в помине. Он, вообще, много-много чего присочинил.
     Друг мой Константин, по моей нижайшей просьбе, в нарушение политики библиотеки, скопировал для меня, а вернее, для Фэда «Историю Монгалов» Плано Карпини, «Сокровенное сказание монголов» и «Ясу Чингисхана».За месяц, без малого, узнал я о татарах столько, что было впору самому ими заняться, но звал меня император, ждал меня Наполеон Карлович Буонопарте – безутешный мой корсиканец.

     - Наше Вам, майн либе фройнде, - если судить по сказанному, то Мэн был очень доволен собой, - заползайте и захватите с собой мал-мала чего-ничего, пришло время отпустить поводья, Менакер, жду, «как ждет любовник молодой минуты…»…
     Окончание фразы Мэн буквально пропел.
     И не надо было меня уговаривать, и повторять дважды не надо было. И полетел я в нелюбимый, но ближайший магазин, типа  «Гастроном». И накупил я всего много, включая разнообразные закуски и десерты. И Мэн, как будто ждал у двери, которая распахнулась, едва дотронулся до кнопки звонка.
     - Ну, здравствуй, Пустая Голова, - широко улыбаясь, произнёс Мэн, - теперь это твое новое индейское имя!
     - Здравствуй, здравствуй, фуй глазастый! - Менакер изощряться в филологических изысках не стал, отделался пошлой банальностью, предвкушая пир духа и плоти.
     Друзья прошли на кухню. Скоренько, но не без изящества расставили на столе многочисленные напитки и закуски, обменялись многозначительными взглядами и разлили водку в маленькие тридцатиграммовые рюмочки. Сам этот факт говорил о том, что застолье обещает быть «долгим и продолжительным», как болезнь ответственных работников, но без прискорбия и логически-печального завершения, а вовсе даже наоборот…
    - Любезный мой друг, процесс пошёл, - провозгласил Мэн, ловко опустошив первую рюмку «с локтя» под солёные грузди, - результат ошеломляющий и повергающий в прах убогих и сирых академиков и членов корреспондентов. Предлагаю выпить за нас – надежду исторической науки, виват!
    Выпили по-второй под маринованные огурчики и ветчину. Довольно приятное вкусосочетание. Менакер, ни с того, ни с сего, закурил. Мэн жевал зубочистку, и загадочная улыбка застыла на его устах. Благо молчал он не долго, не умел он долго молчать, если рядом был собеседник; и я не умею.
     - Дело в следующем, что-то из принесённой тобой литературы я пролистал, что-то прочел с большим вниманием, - Мэн внезапно посерьёзнел, - некоторые «произведения» отправились в область макулатуры, впрочем, «сияло» всё, с разной степенью интенсивности. Тарле и Жилин – фуфло, но в них можно использовать многочисленные выписки из документов современных эпохе и мемуаров участников событий. Наиболее интересен Альбер Вандаль и, что поразило меня более всего, Дмитрий Мережковский – любезный наш мистик и романтик. Я поначалу хотел пролистать, а потом увлекся, прочёл и перечёл. Поразил меня тот факт, что мистические измышления Дмитрия Сергеевича не «сияли» вовсе. Задумайся, дядя…
      - Я там пометок начеркал, без счета. Опухнешь ты Менакер, разбираясь в этом. - Мэн улыбнулся той мягкой улыбкой, которая в юности безотказно действовала на барышень. - Я требую продолжения банкета, и зарасти оно всё апельсинами…
     Они выпили еще и ещё: под икорку  и под селёдочку с зелёным лучком, под сырокопчёную колбаску и под печёночный паштет с грибами, наконец, под курочку, запеченную в духовом шкафу с печёной же картошечкой и т.д. и т.п.
     Об Истории сегодня не хотелось более. Разомлели они и поглупели разом. По привычке упали они на ковер, и окутал их «туманный романтизм», и погрязли они в бытовухе.
     - Мэн, а чё ты который год холостякуешь? На тебя ж бабы гроздьями вешались, я помню… - Менакера потянуло на лирику.
     - Ты знаешь, женщины «с судьбой», ну ты понимаешь, перестали меня занимать, поскольку они заняты только своей судьбой, а это скушно. Молоденьким девочкам не интересен я, по причинам волне понятным. А те, что между…. Прежде барышни умели делать вид, что со вниманием выслушивают твои бредовые сентенции, даже глаза умели делать одухотворённые. Теперь это искусство утрачено безвозвратно. Не знаю я, о чем с ними говорить и если смысл вообще говорить о чем-либо, когда каждый прекрасно понимает, чего он хочет от собеседника? Да ты и сам женат только теоретически. Сколько лет то?
     - Шесть… Воин в походе даёт обет целомудрия… - Менакер многозначительно воздел указательный перст к потолку…
     - И куда бредёт печальный воин?
     - Вестимо к югу, на юго-восток…
     - Ну-ну, попутного хера в чугунный затылок и флаг вам в жопу…
     - Слышь Дюшес, это ж наше школьное выражение, я его забыл давно, - Менакер пришел в восторг и теперь выгнать его оттуда было весьма и весьма, - Я намедни встретил Борю Киреева. Стал он лыс, вял и апатичен, а какой орёл был, Дрюня, а?

      В достопамятные семидесятые Боря пел в «нашей» группе с мощнейшим названием – «Цепная реакция». Голос он имел чистый и мощный, слуха не имел вовсе, но как он пел… Сказать, что он полностью погружался в процесс, - ничего не сказать. Боря в процессе жил и это не просто компенсировало отсутствие слуха, но что-то меняло внутри его, делало этот недостаток-достоинство незаметным, как будто не было его вовсе.
     Странен был Боря в подпитии. Поступки его никак не поддавались логике, то, что делал он, никто другой не сделал бы никогда.
     Я с Бориным папой одно время работал в РТИ (Радиотехнический институт), он – токарем, я лаборантом. Любил дядя Слава спирту испить, благо было его, C2H5OH, разливанное море, и пофилософствовать на бытовые темы. Особо он не мудрствовал, сказывался недостаток образования, но заканчивал свои монологи всегда одной и той же неизменной фразой: «Эх, ребята, ребята, когда ж вы будете ребятами?» Вздыхал и опрокидывал стаканчик…
     Странности начали происходить с Борей в девятом классе. В ноябре. Именно тогда мы, т.е. – я, Федот, Боря, «ЗэКа» он же Юрик Павлов и Гульфик –  Кормышев Игорь впервые попробовали вино. Вино называлось «Солнцедар», цвет имело странно-коричневый и вкус такой же. Но мы были взрослые, мы были мужики и мы старательно делали вид, что нравится нам оно, вино это гнусное, очень. Черт знает, откуда у нас появились деньги, но бутылок мы прикупили много, слишком много.
     Выпивали у меня. Мои родители работали посменно: отец дежурным сантехником – сутки через трое, мама утро-ночь, с восьми до восьми, два дня дома. Сегодня, т.е. в тот день, отец дежурил сутки, а мама должна была прийти в девять вечера, и это было удобно. Пили на кухне. Пили не закусывая.
     Выпили мы совсем чуть-чуть, а развезло нас прилично.
     В разгар веселья Боря взял с пола за горлышки две нераспечатанные бутылки. «Прикинул» их на вес, как цирковой жонглёр «биты» (мне и впрямь показалось, что он станет жонглировать ими), нахмурился и… с размаху хватил одну бутылку о другую. Разбились обе вдребезги; на лице у Бори блуждала блаженная улыбка юродивого.
     Немая сцена, подобная сцене из гоголевского ревизора, переросла в перебранку с применением нецензурных выражений. Все, грязно матерясь, орали на Борю, он же блаженно улыбался и не произнёс ни слова…
     Довольно долгое время, учитывая состояние наших душ и тел, собирали мы осколки стекла и отмывали пол, подкрепляя процесс соответствующими эпитетами.
     На следующий день весёлый и жизнерадостный Боря обратился к сообществу с вопросом:
     - Мужики, а мы как посидели? Я, чо-то, не помню…
     Немая сцена…
     Большую долю своих нелепых, но забавных выходок, или поступков? Или не знаю я, что это такое и как это назвать? Как теперь говорят, «короче», «ВСЁ» почти всегда происходило у меня, или у меня начиналось.
     Через несколько месяцев случился мой день рождения, семнадцать лет. Были только одноклассники, человек десять-двенадцать, а больше и не надо, и не поместится больше в нашей, так называемой большой комнате – семь на четыре. Равновесие мальчики – девочки имело место быть, но влюбленных было только двое Боря и Марина – любовь моя первая, безответная… Выпить было много. Святая душа – мама моя купила две бутылочки белого «Рислинга», даже  это количество казалось ей чрезмерным, и мальчики принесли, кто по две, а кто и по три-четыре бутылочки, кто «Агдама», кто – «777»… Так что девочкам хватило «Рислинга», а некоторые мальчики прилично надрались. В частности Боря и Гоша-Гульфик, но если Гоша бодро отплясывал под громкую музыку, а тихой мы не слушали никогда, то Боря исчез, в квартире его не было. Шапка и пальто висели на вешалке, владельца их не было, а за окнами середина января и минус двадцать по Цельсию. На лестничной площадке Бори не оказалось тоже. Народ недоумевал до тех пор, пока кто-то, из тех, кто курил в форточку на кухне, мы курили, стоя на подоконнике, и выпускали дым в форточку, чтобы куревом не пахло в квартире. Так вот кто-то заметил фигуру в розовой сорочке, как у Бори, бодро вышагивающую по тропинке, протоптанной в снегу между моим и соседним домом, гуляющими собачниками. А это Боря и был. Скрестив руки на груди и гордо подняв голову, он практически маршировал на узкой тропинке.
     Гоша довольно громко окрикнул его, раза три или больше. Никакой реакции. Посмеялись мы и успокоились: ну, сделает парень кружок и вернётся. Пляски продолжились, только Гоша курил и курил, прикуривая следующую сигарету от предыдущей.  Минут через десять он влетел в комнату с круглыми глазами и возопил:
     -Чуваки, Борис (ударение на последнем слоге) четвёртый круг нарезает, замёрзнет же на хрен…
     Было решено перехватить «путешественника» у входа в подъезд, при очередном проходе, что мы и сделали.
     Боря не сопротивлялся. Мы внесли его на четвёртый этаж, усадили на табурет в кухне, налили стаканчик «портвешку», который он опустошил в полном  молчании.
    Стало скушно, и мы оставили Борю в одиночестве…
     Минут через десять со стороны кухни донеслись звенящие звуки, непонятного происхождения. Я вышел в прихожую, инстинктивно остановился перед зеркалом, поправил волосы. В зеркале почти полностью отражалась кухня и одинокий Боря в ней. То, что я увидел после, на некоторое время обратило меня в камень…

     Мама моя работала «сервизницей» (человек, ответственный за посуду) в ресторане «София», что на площади Маяковского, где теперь «Патио Пицца». Посуда, естественно, разбивалась периодически, её списывали «на бой», только вот списывали немного больше, чем разбивалось в действительности. Социализм, граждане…
     Таким образом, у нас в кухонном столе скопилось некоторое количество стаканов для коктейля, числом до сотни.

     Так что же я увидедел...
    Боря, сидел на табурете, спиной к окну. Левой рукой он доставал из кухонного стола стеклянный стакан, заглядывал внутрь его стеклянным взглядом, резко выдыхал в стакан,(наверное так он пытался избавиться от перегара или почудилось ему, что работник ГАИ решил проверить степень его опьянения) перекладывал его, стакан, а не работника,  в руку правую и из-за спины кидал его в противоположную стену, выложенную белой кафельной плиткой. Другие цвета были в СССР в большом дефиците.. 
     На третьем «дубле», я вернулся из комы и ринулся на кухню, дабы прекратить дальнейшее безобразие. Поздно. Опоздал я на долю секунды; стакан был занесен и брошен. Надо было случиться такому, что именно этот стакан окажется с донышком из толстого стекла, а, следовательно, более тяжелым, чем его ранее погибшие товарищи. Наступил предел  прочности кафеля; на моих глазах вся стена, размером полтора на полтора метра, с жутким грохотом «съехала» на пол.
    В этот скорбный момент, как утверждали товарищи, сбежавшиеся на шум, лица, моё и Борино, имели одинаковое выражение, или выражали одно и то же чувство.
     Когда первый «восторг» прошёл, крепко я призадумался о том, что же дальше то? Завтра вернутся родители, убить не убьют и похвалят навряд.
     Но выпить ещё было, и этого ещё было, ой, не мало…
     Мы выпилили это «ещё» и тут же послали, не помню кого, за «ещё», не потому, что нужно было, а чтобы хватило наверняка
     Совещание или, скорее, консилиум, поскольку стена была больна, но не безнадёжно, открыли «девочки».
     Они немедленно предложили во всём сознаться, зная моих родителей; не то что не накажут, но даже не накричат…
     Но, нет, мы не искали лёгких путей. Гоша, выпивший больше всех, для чего-то раскладывал плитку по кучкам, по десять плиток в каждой кучке. Когда он завершил сей нелепый труд, голосом героя он заявил:
     - Разбилось только три… - как будто это кого-то интересовало. - Менакер, у тебя найдётся три новых плитки, или мне домой сбегать, у меня есть.
      Гошин папа, как и мой, тоже был сантехником…
     - Мил, сердешен друг, да этой плитки на балконе целый ящик, но я не понял ход вашей мысли?
     - Стена маленькая, мы её восстановим, - сказал Гоша и поднял правую руку вверх, как будто голосуя за что-то. И было  в этом жесте что-то героическое.
     - Я сейчас рвану домой за краской, - декларировал Гоша, - а вы зачищайте плитку и стену.
     В те достопамятные времена кафельную плитку не клеили на всякие там мастики и герметики,  «жидкие гвозди» и «СуперМоменты», её «сажали» на густую масляную краску; при этом плитка «держалась», но, как выяснилось  не слишком прочно…
     -Привет, ку-ку, завтра приедут родители, а краска сохнет двое суток и при этом жутко воняет, - возмутился я.
     Гоша понял, что был не прав.
    Я не сказал, в нашей компании была ещё одна заметная личность – Игорь Шашкин, по кличке – «Ботинок», почему именно так, никто не знал. Он был старше года на три и учился на скульптора в каком-то художественном училище. Ко мне его притащил Фэд – известный собиратель человеков.
   Он не поднимал руку вверх, он тихо произнес:
     - Будем лепить на пластилин, он не пахнет. У меня есть, ща, принесу….
     И все сразу согласились.
      Пока Ботинок ходил за пластилином, мы успели очистить и плитку, и стену. А Гоша, для удобства даже расчертил стену на ровные квадраты по размеру плитки.
     Такого пластилина я ещё не видел; он был серо желтого цвета и жутко липучий, не то что разноцветные кирпичики, из которых мы лепили всякую муть на уроках тр удав начальных классах.
     Процесс укладки, бог весть, во сколько рук, произошёл до чрезвычайности  быстро, а плитка легла удивительно ровно. И не было предела совершенству и самолюбованию. Это требовало определённых возлияний, которые не замедлили быть.
     Через некоторое время все разбрелись, кто по домам а кто и по комнатам (и такое случалось).
     Утро было туманным и похмельным. Туман разогнать не удалось, а опохмелиться – запросто. Про стену забыли напрочь, как будто бы не было её никогда. Банкет продолжался в режиме вялого затухания; вскоре все участники его разбрелись по своим «пещерам».
     Вечером вернулись родители, ничего не заметили, потому, что ничего не сказали.
     Утром, собираясь в школу, подошёл я к тому же зеркалу, в котором совсем недавно лицезрел «стаканометателя» Борю. Борю я, конечно же, не увидел, зато увел папу, который внимательно рассматривал «реставрированную» нами стену. Недоумение, которое выражал его взгляд, да что там взгляд, всё лицо, печатными словами передать невозможно…
     Дело в том, что в те стародавние времена, как и в нынешние, швы между плитками «затирали» цементным раствором, о чем мы, от избытка винных паров, не озаботились.
    Папа попытался отковырнуть крайнюю плитку в верхнем ряду пальцем. Плитка пальцу не поддалась, но перед ножом не устояла. Папа долго вглядывался в продукт крепежа, сиречь – пластилин, он потёр его указательным пальцем и даже понюхал.
     Он ничего мне сказал, но надо было слышать, как тихо он матерился, соскабливая пластилин со стены. Плитку он выбросил и заменил на новую, что не было проблемой в его профессии.

     А потом пришел месяц май с «Последним звонком», июнь с экзаменами  и «выпускным», на котором приглашенные музыканты перепились до невозможности и Мэну «со товарищи» пришлось играть самим для себя и своих на  чужих инструментах. Повезло, как всегда, мне – у заезжих музыкантов была только одна гитара и только один микрофон. Но и тут Мэн схитрил, предлагая некоторые композиции «на бис» исполнить, а тот, как известно, не мог отказаться.
     Рассказывали, что Мэн затащил таки некую барышню из «параллельного» под лестницу первого этажа, но исполнить намерение, причем по обоюдному и добровольному, помешал ни то «физрук», ни то «военрук»; «рук», в  общем. Мэн об этой истории никогда и никому не рассказывал. Так что, может, и не было этого…
    Следом пришёл июль с экзаменами же, но в институт. Мэд осознанно шел в МАИ, и я  пошел за ним следом, ничего не смысля в науках связанных с техникой. Он рассудил так:
     - От дома не далеко, и друг всегда рядом…
     В результате Мэн большими трудами протиснулся на вечернее, а я с лёгкостью проскочил на дневное отделение.
      Через три месяца Мэна привали исполнить долг перед Отечеством, а меня  через полгода отчислили «за неуспеваемость по «Истории КПСС», которую он знал много лучше своего преподавателя.
     К лету «забрили» всех хорошо- и малознакомых приятелей; я остался в Городе совершенно один и затосковал; даже выпить было не с кем… пить «в одного» он тогда ещё не умел.
     От Мэна приходили оптимистичные письма, а между строк читалось насколько ему хреновато в войсках.
 
    Так вышло, что я менял место работы и согласно «Кодексу Законов о Труде» мог подыскивать и оформляться на новое место в течение двух недель. По сути это был «отпуск за свой счет» и глупо было бы им не воспользоваться, тем более, что оформлен я был заранее.
     Лето, жара, на работу ходить не надо, а пойти не куда, т.е. пойти есть куда, а не с кем – тоска.
   Но, ах как не люблю я это привязчивое «но», всюду лезет оно со своими углами и окружностями, распихивая и расталкивая, другие достойные слова, но и всё же «но»… Но, если в жизни нет места подвигу, то чуду место найдётся всегда… И случилось чудо… Чудо случилось в образе Ботинка, сиречь – Игоря Шашкина. Следуя штампам советской литературы: «а было это так…»
     Раннее утро. Мама-папа на работе. Я лежу на своём продавленном диване и читаю какую-то фантастическую «лабуду», оставшуюся от Фэда, поскольку все имеющееся дома из литературы, читано-перечитано…
     Звонок в дверь…
     - Странно, - думаю, - и кто бы это?
     Неохотно поднимаюсь с дивана, иду открывать дверь.
     На пороге стоит Гарик наш, Ботинок и вопрошает:
     - Один?
     - Один…
     - Пошли, поможешь…
     И мы пошли, т.е. спустились вниз по ступенькам с четвёртого этажа и вышли из подъезда.
     У дверей в подъезд стояли два алюминиевых бидона, то ли сорока, то ли пятидесяти литров в объёме…
     - Это что? – спросил я.
     - Мо-ло-ко, - протяжно так ответил Гарик и широко так улыбнулся…
     - Откуда?
     Оказывается Гарик три недели как был «на пленере» – ваял в гипсе бюст какого-то совхозного деятеля, и бюст деятелю так понравился, что к денежному эквиваленту платы труда скульптора добавил он два этих бидончика…
     - И чего? – спросил я.
     - Не могу я с ними домой, давай к тебе поднимем…
     Отчего-то я не возражал. В два захода подняли мы бидоны ко мне на четвёртый этаж, поставили в узкой прихожей и на них же присели отдохнуть.
    - Менакер, у тебя ванна свободна, - спросил Гарик, и я не удивился; с дороги человек, ванну принять хочет. Нормально.
    - Свободна…
     Пошёл Гарик в ванную комнату, тщательно вымыл саму ванну, вернулся ко мне в прихожую, взялся за ручку одного из бидонов и сказал мне:
     - Берём…
     Я взялся за другую ручку.
     - Несём…
     Мы принесли бидон в ванную.
     Гарик заткнул отверстие в ванне пробкой:
     - Выливаем…
     И мы вылили содержимое  бидона в ванну. Так же мы поступили и со вторым бидоном…
     - И дальше что? – спросил я
     - Ванну принимать буду, - с некоторой патетикой ответил Гарик, - молочную
     - Вместе, - твёрдо сказал я
     - Вместе, только я первый, - ответил он
     - Вместе, значит вместе оба сразу, - настаивал я
     - На это я пойтить не могу, - заявил он, - народ узнает не поймёт…
     - Нет вы только послушайте, - возмутился я, - как спать, (конечно я произнёс другое слово, но оно не для печати), в моей комнате по восемь человек разного пола, так народу ничего? А как в ванну вдвоём, так сразу – «народ»!
     - Веский аргумент, -  заметил он.
     Мы медленно разделись и погрузились в холодное молоко…
     - Ну и как, - спросил он
     - Холодно, как…
     - И мне холодно
     - И чо?
     - Выползаем…
     Мы выползли, открыли пробку и с тихой грустью наблюдали, как молоко медленно уходит в московскую канализацию. После мы, теперь уже по-очереди приняли горячий душ, оделись и расположились на кухне.
     - Херня всё это, молочные ванны, кисельные берега, - резюмировал Гарик, - давай выпьем.
     Он извлёк из холщёвой сумки бутылочку водки не местного разлива, я «сообразил» немудрящей закусочки и мы выпили… А я всё время думал:   
     - Причём здесь кисельные берега?
     В следующий раз,через год, явился он с шампанским (восемь коробок, по восемь бутылок в каждой), купленным на деньги от его очередного гонорара. Цель – та же… Ванну удалось наполнить только наполовину, шампанское приятно пенилось, пузырьки обволакивали наши тела, а мы жадно прихлёбывали шампанское из ладоней так, что к окончанию процесса были пьяны в «хламидомонаду»…

     Через три года после купания, когда я был в Питере в командировке, Гарик умер у себя в мастерской, говорили, что от сердечной недостаточности. Я знал – наркотики. Тело обнаружили соседи через две недели…

     Что-то, где-то открылось и пришло ощущение осознания того, книги ему больше не нужны, что информацию он может получать непосредственно из «эфира» или той части безграничного пространства, которую академик Вернадский В.В. называл «ноосферой». Что главное в процессе получения информации – правильно заданный вопрос, что, когда вопрос задан правильно, ответ приходит в виде зрительного образа и, что чем чётче «картинка», тем достовернее полученная информация.
     Инстинктивно Мэн продолжал искать информацию в книгах, но только в качестве подсказок-подтверждений о достоверности информации, полученной «извне». При этом нужная книга сама «просилась» в руки и всегда открывалась именно на той странице, на которой находилась нужная информация.
     Многое перестало удивлять его и принималось как данность. При этом Мэн не считал себя каким-то особо одарённым, он справедливо полагал, что не одинок в своих способностях, что в мире много подобных ему и, что всему, что умеет он, может научиться каждый. Ну, может быть не каждый, но многие. Менакер же научился видеть «сияние»… И не только его… Он вообще продвигался, отставая от Мэна на пару шагов, грозя вот-вот догнать и обогнать.
     Правду сказать, Менакера на данном отрезке времени кроме Наполеона мало что интересовало. Для  поддержания плоти в достойной форме он спекулировал DVD дисками в павильоне неподалёку от станции метро «Водный Стадион», а для равновесия души писал стихи, коротенькие и не очень «рассказушки», исторические опусы и даже тексты песен в стиле “hard”. Главной темой дня, конечно же, оставался Наполеон…
     К тому времени Мэн малость поиздержался в денежных средствах, и Менакер, в убыток себе, предложил ему поработать с ним в  паре.  Мэн жест этот оценил. Согласился сразу и, что удивительно, торговля пошла «бойчее», клиент «попёр» на Мэна, прибыль, как следствие, увеличилась, и дух их возликовал.
     Владелец павильона, которого попросту звали Вова, поскольку был он моложе своих продавцов и особым интеллектом не отличался, и, что странно, невзирая на свое хоккейное прошлое, а в «хоккей», как известно, играют настоящие мужчины», был малость трусоват, оставался доволен произошедшими переменами… знал бы он сколько «левого» товара прогоняли они через его павильон… видит бог, повесился бы от жадности…
     Благосостояние их росло… денег на книги они не жалели… история пополнялась новыми сведениями…
     Мэн, разобравшись с татарами, переключился на «Ветхий Завет»… а Менакер – на «Новый…»...

    Мэн пребывал в состоянии блаженной полудрёмы, когда тело расслаблено и невесомо, а разум спит, когда душа погружается в область иллюзий и абстрактных видений, в реальном мире несуществующих и хочется, чтобы длилось это долго, вечно, ели есть у нас Вечность.
     Звуковой сигнал телефонного аппарата вернул его в бесцветную действительность, и трубка телефона показалась необычайно тяжёлой и влажной на ощупь.
     - Здравствуйте, уважаемый Андрей Владимирович, - голос слащавый, вкрадчиво-неприятный.
     - С кем имею? – Мэн хотел произнести «честь», но язык его не пожелал этого.
     - Я Вам, Андрей Владимирович, желаю всяческих благ, но имя моё ни о чём вам не скажет», - в аморфно-пластилиновом доселе голосе послышались серо-стальные нотки. – Нам стало известно, что Вы собираетесь опровергнуть некоторые общепризнанные факты истории человечества?
     - Любезный мой, Доброжелатель и деятель, а позвольте узнать, откуда у вас эта информация?
     - Не могу сказать, что у нас большие уши, но у вас слишком длинный язык. А информация, она всюду. – Голос в трубке сделался окончательно «металлическим», лишённым эмоций. Что в этом голосе было не так. Ему показалось, что прежде обладатель голоса сильно картавил. Или только показалось?
     - Вы предлагаете мне самому укоротить язык или предложите свои услуги? - шутка не получилась.
     - А вы всё правильно поняли, - оппонент даже не попрощался, а Мэн понял, что так ничего и не понял. 

     Что же он знал такого, о чём мог кому-то рассказывать, и что так насторожило странного субъекта, который говорил не от своего имени? И от чьего имени, собственно, он говорил? Или это угроза? Или – предупреждение? А в чём разница?
     Он поочерёдно посмотрел на телефонные аппараты, которых было два в одной комнате. Так было удобнее, в одном случае можно было говорить лежа на диване, а в другом сидя в кресле у компьютера.
     - Кому… – это был даже не вопрос. Точнее, этот вопрос существовал только в виде ответа, а ответ в форме девиза –  Всякому и каждому!... Именно всякому и каждому мог он «выдать» любую информацию, которой располагал, особенно если информация касалась вопросов истории или новой хронологи или географии исторических происшествий.
     При этом следовало учесть, что последние несколько лет только две темы интересовали его: татаро-монгольские завоевания и исход Моисея из Египта. Безобидные казалось бы темы. И сказано и написано об этом всё, что можно было сказать и написать. Но… это мнение легковерного обывателя, которому, в сущности, всё равно, что татары, что монголы, а до Моисея и вовсе.

     Это касаемо «обывателя». Но Мэн… Нужно было знать его. Я знал. Семь лет мы просидели на соседних партах, и не было такого места в этом Городе, которое мы тогда не исследовали бы. В школе он многим казался странным. Вопросы, которые он задавал, повергали преподавателей в смущение. Ответов он не получал или получал ответы настолько уклончивые, что они не могли его удовлетворить. С печатной продукцией тогда было плохо и тому было специальное объяснение – книжный дефицит. Доступные к прочтению классики «социалистического реализма» также не давали ответов, а давали «направление пути»  – курс и курсом этим никто не следовал. Еще был так называемый «самиздат» - отвра-
тительного качество ксерокопии с зарубежных изданий. Но и здесь ничего не было кроме вещиц якобы подрывающих основы социализма, как то: «Остров Крым» Василия Аксёнова, «Приключения солдата Ивана Чонкина» Владимира Войновича, «Собачье сердце» и «Роковые яйца» Михаила Булгакова. Никаких основ они не подрывали, и было непонятно отчего они «запрещены». Из книг «по истории» доступны были только учебники для средней школы и труды академика Тарле о войне 1812 года. Ни Карамзина, ни Соловьёва, ни Ключевского.… А, впрочем, когда в конце восьмидесятых годов прошлого века их всё же переиздали, они вначале порадовали Мэна, а после показались ему совсем не интересными и бесполезными.
     А в семидесятые Мэн и я, и многие наши приятели пристрастились к дешёвому портвейну. К нашей чести, надо сказать, что мы не просто «нажирались» и горланили матерные песни в обнимку с девицами лёгкого поведения. Нет, мы умудрялись обсуждать тот же «самиздат» или творчество Питера Брейгеля – старшего или Иеронима Босха (отец одного нашего приятеля – журналист-международник привозил из Англии замечательные альбомы с репродукциями этих художников).
     Именно в эти годы Мэн создал буквально из ничего «свой» вокально-инструментальный ансамбль. Создал из людей далёких от музыки и частично не обладающих музыкальным слухом
     Четыре года «гремел» ансамбль на всех танцевальных вечерах нашего и сопредельных районов, юные девы числом без счета окружали членов его коллектива, портвейн истекал бурным потоком, в поток впадали ручейки водки, на дно оседали таблетки, состав которых был непонятен, а по берегам проблескивала россыпь ампул, содержащих опиумные медицинские препараты. Так не стало ВИА с громким названием «Цепная реакция».
     А далее, говоря языком литературных  штампов: «Судьба раскидала их по необъятным просторам Родины…». И не только Родины.
       
            Мэн размышлял.

     Он хорошо умел размышлять. Меня всегда поражала его способность выстраивать добротные логические цепочки, а его поражала моя… Что говорить о том, когда мы вместе и когда нас двое.

     Размышлял он всегда вслух, совершая перемещения в пространстве: три шага вперёд, поворот на сто восемьдесят, три шага назад. Если бы этот процесс увидел некто со стороны, он свободно мог бы заподозрить Мэна в психическом нездоровье.
     - Начнём с монголов, - три шага, поворот, - я утверждаю, что монголы, проживающие на территории современной Монголии в двенадцатом веке, не могли никого завоевать, по причине отсутствия, какого-либо ресурса для содержания мощной армии – железа, продуктов питания, фуража для лошадей…
     Три шага, поворот.
     - Из этого следует, что события, несомненно, произошедшие, произошли не в той местности, на которую указывают историки», - три шага, поворот, - то есть, не в этой Монголии и не в этом Китае…
     - Косвенное доказательство: так называемые китайцы, китайцами себя не называют, а называют себя «чина» или «сина». Монголов они, китайцы не называют «монголами», а называют «народом шу», что фонетически очень близко к названию низшей индийской касты «шудры...
     Три шага, поворот.
     - Далее, я могу доказать, что наиболее «подходящая» к описываемым в летописях и хрониках событиям татаро-монгольского нашествия местность – Причерноморские степи и область реки Дон... – Три шага, поворот.
     - В Русских летописях слово «монголы» не встречается вовсе, а только тартары, тартаровцы, и тартарове». - Три шага, поворот. – И ещё «поганые», т.е. люди другой веры…
     - А на Русь тартары двинулись, предварительно захватив территорию современной Венгрии и Чехии – горные Татры, где было вдоволь железа. В истории Монголии этот факт сохранился как присоединение Уйгурии, в Средней Азии, где железа нет, - три шага, поворот. – Кто обладает железом, обладает Миром…
     Мэн сходил на кухню, поставил чайник на огонь. Возвращаясь в комнату, он, Бог весть зачем, заглянул в холодильник, точно зная, что тот, по обыкновению, пуст.
    - Надо бы его отключить, на хрен, - подумал Мэн, но не отключил…
    - Если мою версию опубликовать, монголам, конечно же, будет обидно; могилу Чингисхана можно будет не искать, по крайней мере, не искать на территории Монголии, - Мэн ехидно улыбнулся, он то знал где она, могила эта.
     Три шага, поворот.
     - Нет, не тот народ, монголы, чтобы угрожать кому-то по телефону. Всё же потомки воинов, вторгшихся в Китай в четырнадцатом веке, - три шага, поворот, - закон крови…
     Свисток из области кухни сообщил о том, что вода в чайнике закипела. Мэн заварил зелёного крупнолистового чая, другого он не пил. Через четыре минуты он налил готовый чай в китайскую красно-чёрную пиалу, сделал маленький глоток и уверенно произнёс:
      - Не монголы…»
     Напившись чая, Мэн, наверное, впервые изменил схему привычных рассуждений. Он лег на диван спиной лицом к потолку и стал пристально вглядываться в трещины на его поверхности. Ремонт в комнате не делался лет пятнадцать – трещин было много. Мэн заложил руки за голову и в процессе периодически перемещал их на живот и обратно за голову.
     - И как же нам быть с Моисеем. – Руки на живот. – Здесь вообще всё перепутано, поставлено с ног на голову, и не без умысла. Сколько раз переписывалось, дополнялось и исправлялось Святое Писание, которое правильнее было бы назвать Священным? Без счета, в зависимости от политической ситуации…
     Руки за голову.
     - И тут ещё Я, изящным жестом своей всё ещё крепкой руки, с милой улыбкой на устах, довожу до сведения мировой общественности, что Моисей и брат его Арон евреями не были, и бродили они не по бесплодной Палестине, а, напротив, по плодородной Италии…
     - В лучшем случае объявят сумасшедшим, а в худшем…
    
     О худшем не хотелось и бегать как-то не хотелось, «драться с тенью» – тоже. Постоять на вершине и осмотреться? Пожалуй, что так…

     Мэн стоял на перекрёстке у светофора и считал количество неразумных существ на линейный  метр в единицу времени. За две минуты, что равно ста двадцати секундам, проезжую часть шириной десять метров на запрещающий красный сигнал пересекли, создавая тем самым аварийную ситуацию и нарушая правила дорожного движения, двенадцать человек, не человек, имбецилов ли, олигофренов ли, дебилов ли? Как их назвать Мэн ещё не решил, да и не имело это особого значения.
     Мэн достал из кармана калькулятор и скоренько поделил двенадцать на сто двадцать и на десять. Получилось 0,01 бог весть кого на линейный метр в секунду. Число показалось Мэну «скользким» и он изменил порядок исчисления; двенадцать на две и на десять, что равно 0,2 единиц на линейный метр в минуту. Чтобы избавиться от десятых и вообще долей Мэн умножил результат на тысячу и получил двести единиц на линейный километр в минуту.
     Цифра ошеломляла. Фэд полагал, что существ разумных значительно больше, но, как выяснилось, ошибался…
     Как ему казалось, именно им, разумным хотел он преподнести этот подарок в виде версии истории наиболее приближенной к действительности.
     - Mon Dieu, - в момент наивысшего волнения Мэн ругался по-французски, - сколько же их? И какая им разница, где татары, а где монголы? Они не любят никого, априори… Ну и на фиг?      
     Апатия серых тонов овладела им.

- 20 -
     Все были ему безразличны, он был индифферентен ко всему. При полном отсутствии духа нечего было и помышлять сделать хоть что ни будь, сколь ни будь полезное.
     - Надо бы выпить, - это был не то вопрос, не то утверждение. Только вот начинать процесс в одиночку Мэн не хотел; в начале пути, день-другой ему необходим был собеседник или же собеседники. В дальнейшем ему вполне хватало себя, но в начале…
     Мэн раскопал в груде бумаг, исписанных очень неразборчивым и только ему понятным почерком, телефонную книгу, открыл её на букве «М» и набрал номер.
     - Ну, здравствуй, сын Крысы и Зайца, - нарочито грубым голосом произнёс он.
     - А чо это сразу Крысы то? - Друг Мэна, проходивший в его личной картотеке под псевдонимом «М.М.» сразу включился в игру.
     - Я полагал, тебя удивит Заяц, - Мэн изобразил разочарование, - Крыса – потому, что высокий порог выживаемости, а Заяц оттого, что шибко боязлив. Я понятно излагаю…
     - Так точно, господин полковник…
     Мэн явственно увидел, как М.М. вытянулся в струну и прищелкнул каблуками. Впрочем, не каблуками, а пятками, не ходит же он по дому в сапогах.
     - А что Вы имеет мне возразить на предложение вкусить от даров завода «Кристалл?», - игра продолжалась.
     - Ровным счетом ничего, сир, - бодрым голосом ответствовал М.М., - тем долее, что до восьми часов утра понедельника я совершенно свободен…
     - Ожидаю… – Мэн повесил трубку. Именно повесил, потому, что все телефоны в его квартире располагались вертикально на стенах.
     Ожидал он не долго.

     С Михаилом Юрьевичем Мишакиным (не Лермонтовым), который отзывался на клички М.М. и М.Ю., Мэн познакомился в конце девяностых, когда вместе с Менакером спекулировал книгами на Кузнецком мосту.
     Он появился внезапно, осмотрелся и… отчего-то подошёл к ним…
     - Мужики, можно я с вами постою, - он не просил, он умолял, - я цены сбивать не стану…
     Мэн посмотрел на него… потом на Менакера… тот не возражал…
     - Ладно, стой… дядя Андрей не возражает…
     - А кто такой дядя Андрей?
    - Знакомься… Андрей Миронов, собственной персоной… Менакером могу называть его только я… а я Андрей Минаев… меня можешь называть – Мэн…
     - А я Миша Мишакин… я вас часто на «Водном…» видел… потому и подошел… я на «Моссельмаше» живу…
     - Земляк… сработаемся…

     К приходу Мишакина Мэн отварил картошечки, огурчиков-помидорчиков порезал, капустки квашеной…
     А дальше, как всегда…
     - Миронов иногда говорит малознакомым людям о них такое, что кажется, сейчас face начистят, и тебе заодно с ним, ан нет, ничего, слушают с огромным вниманием, да ещё руку жмут – благодарят. Непостижимо…
     - Менакер за словом в рюкзак не полезет. - Мэн самодовольно ухмыльнулся, как будто бы речь шла о нём. – Почему в рюкзак? Да потому, что количество слов, произнесённых Менакером за минуту, в карман не поместится…
     - Птица Говорун, сука, - Мэн хлебнул красного сухого вина из горлышка пластиковой бутылки и зачем-то взял из Мишакинской пачки сигарету, - уехал во Владимир, Чингисхана навестить. Творческая командировка у него и мобильник дома оставил. Всегда так – когда он нужен, хрен его найдёшь, собака…
     Мэн раскрошил сигарету в кулаке, высыпал табак в пепельницу, а фильтр выбросил в открытую форточку. Зачем?
      - Странен ты мне, гражданин Мишакин. О себе ты никогда, почти ничего не рассказываешь, всегда о других и всегда с некоторым осуждением и обвинением в глупости. - Фэд вошёл в то стервозно-злобное состояние, которое всегда было «во вред». - Любишь ты, любезный друг мой, употреблять это странное слово – «маргиналы». Как презираешь ты тех, кого называешь так. Пугает тебя это слово и притягивает. А что, собственно, в этом слове? «Находящийся на краю…», «близкий к пределу»… Помнишь фильм «Бумбараш» и песенку со словами: «Ничего не знаю, моя хата с краю…». Это о них о «маргиналах», столь любезных твоему сердцу…
     М.М. так и застыл с рюмкой недонесённой до приоткрытого рта.
     - А сам то, ты, что такого особенно-эксклюзивного создал, чем ты, сам то, лучше «маргиналов», столь тобой презираемых? – В отличие от М.М., Мэн рюмку донёс и «хлопнул» с наслаждением. – Бродишь ты по Городу, по курьерской своей надобности пять дней в неделю, попутно отыскиваешь потаённо-заповедные места и строения, за что тебе отдельная благодарность от таких идиотов, как я. В пятницу вечером, оговорюсь – не в каждую пятницу, выпиваешь и выпиваешь крепко. Если за выходные не отлежишься, то попьёшь ещё с недельку. При этом будешь ходить на службу. Сердечко у тебя прихватит. Недельку в лечебнице. Выходишь и начинаешь поход по врачам – тело требует исцеления, а всё, что умеют делать здешние медики, так это осуществлять оперативное вмешательство, впрочем, не всегда успешное. Причину заболевания определяют они крайне редко, а, точнее никогда не определяют… не обучены…
     Девять из десяти так называемых «целителей» – шарлатаны. Оставшийся один – боится своего дара, а боящийся несовершенен. Наверное, есть исключения, наверняка есть, но он не встречал…
     - А, вообще, хороший ты мужик, Мишакин. Люблю я тебя, но целоваться не будем»
     Выпили водочки, запили пивом:
     - Но ты лечись, непременно, - Мэн саркастически хохотнул, - а не то, помрёшь от страха за собственное здоровье
     - Андрей, я не пойму, ты меня обидеть хочешь? – прошипел Мишакин сквозь зубы; глаза его сузились до состояния «монгола
     - Ни, боже мой, а обижаются люди глупые, а мы то, нет…
     - Значит, я ещё и глупый, ну спасибо тебе, Андрей…
     Судя по этому диалогу, можно было смело предположить, что приятели давно преступили черту пития дозволенного и вступили в область излишнего.
     Тогда-то Мэн и рассказал Мишакину о странном звонке. Правильнее было бы рассказать Менакеру, но Менакер слишком логичен; не нужна тут логика - нужна интуиция, первая реакция, первый, пришедший, как будто случайно, ответ.
     - Они… - Мишакин не задержался с ответом, - точно говорю, они!
     - И что прикажите?
     - Ну, здесь подумать надо, - Мишакин многозначительно воздел указательный палец в небо, а точнее в потолок, - крепко подумать надо…
     - Мишакин, - Мэн хитро так ухмыльнулся, - а не страшно тебе, Мишакин? Ты же теперь такой же носитель информации, как и я, каково?
     - Сука ты, Минаев, - улыбнулся Мишакин, - выпьем?
     - Непременно, и много…
     Выпили…

     Еще пару месяцев Мэн пил один, иногда попадались случайные собутыльники, малознакомые местные жители или приятели «по школе»…
     Он не отвечал на телефонные звонки, даже когда знал, что звонят Менакер или Мишакин; не открывал дверь, когда они, он точно знал, что это они, пытались войти и «вразумить» его…
     Потом неделю трясло его и тошнило…

     Два месяца  он не пил даже пива…
     Всё больше тосковал…
     Лежал на диване, привычно разглядывая трещинки на потолке…
     Звонка телефона он сначала не услышал… заснул…
     Нехотя снял трубку…
     Хрипловатый тенор с интонацией «выёживости» от глагола «выёживаться» - ярко выраженного синонима глаголов: «возникать», «выпендриваться», «возбухать» и т.п.
      - А скажите мне Андрей Владимирович, - Мэну почудилось, что обладатель  голоса  кривенько ухмыльнулся, - хотели бы вы сладко пить и вкусно кушать?
     «Вы» прозвучало, как «ви», и Фэд решился-таки…
     - Кушать хотят все и я не исключение в этой очереди
     - Если бы вы были разумнее, вы, Андрей Владимирович, то никогда не сказали бы то, что вы уже сказали…
     Вот оно. Вышло. Получилось…
     Мэн готов был визжать и подпрыгивать или подпрыгивать и визжать, пока не понял, что радоваться, в сущности, нечему…

     -Любезные мои и неуважаемые мною господа, откуда взялось у вас это странное направление  мысли, приведшее к идее об избранности? Избранность одного – понятна, но избранность целого народа - мания величия, граничащая с паранойей.…  Какой такой бог, с какого перепугу и на какие подвиги избрал и сподобил вас. Или это «древнегреческий» Гермес (Гр-Мс) – покровитель путников, он же Георгий Великий Царь, он же библейский Моисей и он же Муса – Великий Пророк из книг Корана?
     Но вот что странно, Моисей (Муса) – «МС» без огласовок (а именно так записан старейший текст Ветхого завета), означает Великий Царь. И  был он сыном Израилевым, т.е. сыном силы Всевышнего Ра…
     А вот гнал  их, иберов-изгоев, огнём и мечем, истребляя  города их,  и дома их, и всё живое на пути своём, именно он, Моисей. И  были израильтяне и иудеи…
     И случилось это не в забытой богом малоазиатской Палестине, а в плодородной Италии, что доказано и теоретически и практически.
     А теперь о вашем, так называемом «уме». Но, пардон, умный человек никогда не станет наступать на одни и те же грабли, а тем более целый народ. А Вы? Наступали, наступаете и покуда станете наступать, будите биты и гонимы…  А что это за грабли, сами додумайте, в согласии с великим вашим «умом». 
     Русский человек легковерен из-за своей терпимости.
     И среди других народов достаточное количество субъектов недалёких, ограниченных и, тем самым готовых принять на веру любой постулат, в том числе и устоявшуюся догму о вашей гениальности…
     Откуда у вас это странное желание – запугать? Вы, наверное, плохо покопались в моей родословной, даже до деда моего по отцовской линии не добрались. А дед был донской казак и отец, соответственно, хоть и родился в Тамбовской губернии. И я полагаю тоже казак. А когда еврей сможет запугать казака? Да никогда. Не испугали вы меня, но разозлили. И подстегнули, и стимулировали. Записал я всё, что говорил о вас и вашей действительной истории. Не поскупился я на приобретение бумаги и расходных материалов и распечатал написанное в количестве немалом. И не только распечатал, но и распространил. Это цепная реакция, благо написал я грамотно и увлекательно. И это не всё. Разместил я свой опус в Интернете; не на одном сайте, более чем на ста. На казачьих сайтах в том числе; вам туда не добраться. Сколько лестных отзывов я получил – елей на сердце. Проиграли вы, неуважаемый мой. Да вам и не привыкать. Проигрывать вы будете всегда, ибо нет у вас ума, а есть хитрость и жадность, а это не компенсирует. Если что, звоните. Всех благ не желаю…
     М нажал на рычажок телефона пальцем, но трубку не повесил, сделал глубокий выдох и самодовольно ухмыльнулся. Долгая улыбка играла на его губах, пока он быстро и уверенно набирал номер Менакера.
      -А заходи-ка, - протянул он, - всё, похоже…, - и снова широко улыбнулся…

                Май – июнь 2010