Псих

В конце шестидесятых, устроившись на машиностроительный завод, согласно ленинскому учению о классовой борьбе, я превратился в настоящего гегемона. И вот какая поучительная история мне припоминается:

В кузнечном цехе, где гул и грохот мощных паровых молотов умолкал лишь в обеденные часы, а мужики, плотно подкрепившись в столовой нехитрыми разносолами, оставшиеся свободные минуты громко стучали костяшками домино, да балагурили меж собой, мне не раз довелось бывать свидетелем безобидных шуточек, отпускаемых в адрес добродушного здоровяка, кузнеца Ивана Силина.

Надо сказать, у Ивана было три дочери, а ему очень хотелось иметь хоть одного сына. Не ради мужского тщеславия ждал рождения пацана – он панически боялся, что его мощная фамилия на нём зачахнет, прахом в небытиё уйдёт. Вошёл в азарт, экспериментировал, но всякая очередная попытка произвести на свет столь желанного наследника фамилии заканчивалась рождением дочери. Иван тихо огорчался, но девочек своих всё же любил нежно…   

Совсем недавно жена родила ему четвёртую по счёту дочь. Силина все поздравляли, беззлобно подсмеивались над его упрямством, советовали не останавливаться на достигнутом «успехе».

Особенно усердствовал слесарь Мишка Попов – отец трёх пацанов. Этим обстоятельством он не в меру показушно гордился, а Ивана изводил недобрыми сальными шуточками, при всяком удобном случае принародно ёрничал да подкалывал…

Не стерпел того один старый работяга, стропальщик Степан Старков, которого все кузнецы уважительно звали Поликарпычем, стукнул костистым тяжёлым кулаком по столу и сердито рявкнул оторопевшему Мишке:
– Цыц, оболтус! Ты сперва вырасти своих сынков да в приличные люди их выведи, тогда и гордись, коль будет, чем гордиться! – взорвался он. – Тебе наперёд не дано знать, что из них вылупится. Уймись, беспутный, и чтоб я отныне тебя не слышал! Зашибу нахрен! Ты меня знаешь…

Поликарпыча в цехе не только уважали, но и побаивались. Чуть что не так – мог и крепкий подзатыльник выписать… Конечно, по большому счёту, он оставался человеком беззлобным, но и психопатом редким иногда бывал. Нервишки шалили с тех самых пор, как ещё в конце тридцатых он, честный простой человек, по злому навету в одночасье вдруг превратился во врага народа. Мотала его злая зэковская доля по сталинским лагерям до конца пятьдесят четвёртого года, мытарила так, что нервы не выдержали – полопались. Мимо здания областного управления КГБ он никогда не ходил – всегда старался миновать, стороной обойти это страшное, тёмно-серое строение. «Здесь в подвалах и поныне от ужаса камни стонут, – говаривал он, и мрачно хмурился при этом, смыкая седые брови, – полы и стены насквозь промочены невинной кровушкой». В этих тёмных казематах его дико мучили, несколько недель беспощадно пытали…

Однажды после второй смены мы вместе вышли из заводской проходной и, не дожидаясь автобуса, которые в такую пору ходили редко, решили пешком прогуляться по вечернему городу. Диск луны в тёмном небе цедил молочный свет сквозь марлю тонких облаков. В кронах деревьев шепелявил лёгкий ветерок, в свете фонарей плелось их живое тёмное кружево.

Шли молча, неспешно. Полной грудью я с наслаждением пил прохладные запахи первой клейкой листвы. Под шуршание шин редких такси город засыпал, потухшие окна домов пристально глядели  на запозднившихся прохожих, лишь кое-где сквозь сомкнутые шторы была видна прожелть света. Поликарпыч закурил папиросу. Щурясь на один глаз, вдыхал никотиновый дым и думал о чём-то своём. Истлевшее время не приносило радость, его память всё чаще сваливалась в вертеп зябких времён. Потом вдруг поделился невесёлой новостью:
– Я недавно своего родного мучителя случайно встретил. Из магазина домой возвращался и увидел. Пригляделся: точно – он! Представляешь, лет тридцать прошло, а  мясника этого, узнал. Да-а, узнал! Он-то, конечно, меня не упомнил – через его кабинет сотни несчастных прошли или, может, тысячи, а мне-то как этого зверя клыкастого забыть, если все годы, лишь об одном мечтал: выследить в тёмном переулке и вот этими руками задавить, – Старков показал широкие ладони с шишковатыми суставами кривых пальцев.

Вздохнул тяжко, кинул окурок в распахнутый клюв пингвина, –  в ту пору на улицах такие металлические урны повсюду стояли, –  и продолжил:
– По глазам узнал, да по косому шраму на залысине. А ещё возле уха на виске, на том же месте, шляпкой ржавого гвоздя бородавка торчит. Мне этот гвоздь ещё тогда хотелось щипцами вырвать. Лицо, конечно, морщинами пожамкано изрядно, щёки пожелтели, а взгляд всё тот же – винтовочный… Мне до пенсии ещё два года гандошиться, а он, кур-рва, уже давным-давно балдеет, отдыхает от трудов «праведных». Как же, им и пенсии персональные положены не в шестьдесят, не как нам, простым да смертным! Сидит в сквере на лавочке, вспоминает, волчара, «годы боевые». Руки трясутся, ходуном ходят, и тросточка при нём. Закипела во мне ярость, душа гневом раскалилась. Ну, думаю, значит, ты где-то рядом живёшь. Выследил: так и есть – совсем близко, на соседней улице его логово. Стал гадать, где и как его порешу. По темноте он не ходит, а днём – свидетелей полно. В «мокром» деле свидетели – сам знаешь... Неспасимая чернота весь мир заслонила. Веришь ли, покой и сон потерял, страшные воспоминания ливнем на меня обрушились. Гнев  душил, тысячи липких мыслишек в голове кишели  – только о мести думал. Только о мести! Все дни напролёт голова была занята одной единственной  заботой: укокошить гада.
Я хорошо его понимал: порой грешные помыслы, как камень в сапоге, при каждом шаге о себе напоминают.

– Ну, Поликарпыч, вы даёте!.. Зачем вам самому в зверя превращаться, руки нафига пачкать?
– Умолкни святоша, слушай сюда! – и взглядом уколол. – Ослеп я от жуткой памяти. Совсем ослеп. Кровью глаза застило… Век бы тебе не знать, что он с людьми вытворял, как кости несчастным жертвам ломал. Страшно это знание! В тиски пальцы зажимал и медленно сдавливал - вот так требовал признаний. Я потом мучительно гадал: неужели он всегда стремился к тому, чтобы стать бесчеловечным? Неужели не ведал, что рано или поздно перед Богом или перед людьми за наши страдания придётся отвечать, и какое он находил основание для своей жестокости? Я видел, я, кажется, разгадал: ему доставляло удовольствие мучить людей. Наслаждался своей безграничной властью, страх в глазах несчастных людей умножал сознание его собственного всемогущества. Такая служба для него, урода, была настоящим праздником. Дракон в человечьем обличье. Хищный, холодный, страшный...

При этих словах  его покатые плечи знобко передёрнулись. Он остановился, хрипло отдышался и продолжил глуховатым голосом:
– Верно ты подметил: не зверь я. Сынка своего и жену пальцем не тронул за всю жизнь, а тут… Может, весь мир так устроен, все друг другом питаются: и рыбы, и птицы, и звери лесные. Человек тоже способен звереть. Меня за глаза психом зовут. Оно верно: психованный я мужик, но через запретную черту никогда не переступал. Ни-ког-да!

Достал ещё одну папиросу, припрятав в горсти огонёк спички, прикурил.
Ну, так вот, – продолжил он неторопливо, – в подъезде этого капитана однажды подстерёг. Но, видимо, Господь не позволил взять грех на душу: с внучкой маленькой он с прогулки возвращался. Выходит, его спасло  дитя невинное. Скорее всего, - так теперь понимаю, - не его, а меня эта прелестное детё спасло. Разошлись на площадке меж этажами, а мне, веришь ли, через минуту шибко дурно стало, сердце будто кипятком ошпарило, и понял я, что нельзя так. Никак нельзя... Не я ему, кровопивцу, жизнь дал, не мне её и отнимать. А как прозрел – от души глыба оторвалась, кровавая пелена с глаз сошла, вновь свет увидел...

Он вяло махнул рукой, словно былое наваждение с себя отряхнул.
«В нашей тёмной стране удивительно много света» – помнится, так сказал один священник, с которым в лагере довелось подружиться. Чистым он был человеком, злого слова от него за все годы ни разу не слышал. Вокруг мат-перемат разбойно гремит, а он в себя уходил, и любая брань его, блаженного, стороной облетала. Я тогда не сразу его мысль разжевал, а он мне объяснил: «Вокруг столько греха и горя, можно подумать, что Россия задыхается, гибнет, а на самом-то деле она спасётся через самых светлых и самых талантливых людей. Их в России много, очень много... Святых мучеников и гениев у нас больше, чем в других странах. По всей Европе столько не наскрести. Они имя России над всем миром поднимут». Крепко запомнились его слова. Очень крепко. Прав ли он в своём пророчестве – не знаю. Не доживу до того времени. Может, тебе дано дожить, а мне уже скоро в путь-дорожку... Придёт стерва с косой, скомандует: «Без вещей на выход!..»

Мне, комсомольцу и убеждённому атеисту, казались абсолютной чушью предсказания какого-то попа, но при этом было приятно сознавать, что наша страна наконец-то встанет над всем миром, докажет преимущество социализма над загнивающим капитализмом. Я наивно полагал, что такое благословенное время к нам уже приблизилось вплотную: мы первыми запустили в космос человека, мы перегородили реки бетонными каскадами гидроэлектростанций, мы строим новые города, имеем могучую армию…
– Поликарпыч, и вы можете дожить до такого времени, – простодушно успокоил старика.

При таких словах он вдруг остановился, с улыбкой внимательно посмотрел на меня.
– Тебе сколько лет от роду?
– Скоро двадцать исполнится.

Вот видишь, двадцать лет – это серьёзно. Шолохов свой главный роман в твоём возрасте начал писать. Отважным был парнишкой! Можно сказать, замахнулся на главный роман всего столетия. Рядом с «Тихим Доном» во всей мировой литературе разве что только «Война и мир» стоит. Его в любой день готовы были привлечь к ответственности за прославление белогвардейщины, а он, будучи пацанчиком, устоял, не согнулся.
- А вы откуда об этом знаете?
- Мне повезло: умных людей неволя в друзья подарила. Парень ты, конечно, не глупый, но пока ещё совсем зелёный – веришь всяким небылицам. Похоже, и губу раскатал на обещанку про коммунизм. Не спеши, поживи ещё лет пятьдесят. А наш разговор забывать не смей.

Сконфуженный своей зеленцою, я решил повернуть разговор на старые рельсы.
– А дальше-то что было? – поинтересовался я.
– А ничего страшного не было. Через несколько дней выследил, гада, в сквере на той же скамеечке. На груди, на пиджачке – колодки орденов да медалей. Видать, стахановскими темпами народ мордовал. Подсел по соседству и его же словами говорю, – так он всегда кричал на допросах:
– Смотри мне в глаза, контра! Скажи внучке спасибо, что сегодня ты не в гробу воняешь, что пока ещё нашу землю святую топчешь. 

Он встрепенулся, застигнутый врасплох, ловит дрожащей рукой трость и испуганно с передышкой спрашивает:
– Вы, простите, кто? Вы о чём? Не пойму я…
В глазах – месиво страха и догадок.
– Не узнаёшь, капитан? Оно, понятно… Тебе трудно всех живых и мёртвых упомнить, кого пытал, кого расстреливал...
– Я не капитан, я - полковник, – отвечает. Может, надеялся, что ошибочка вышла.
– Все полковники были когда-то капитанами, - отвечаю. - Стало быть, высоко ценил твои заслуги Лаврентий Палыч, коль до полковника выслужился. А я тебя, курву, помню хорошо, тридцать лет мечтаю на кусочки порвать. Жаль, что с внучкой встретил, ребёнка пожалел. Но ничего, скоро ты сам подохнешь. Только должен знать: хоть тебе, сатрапу, государство за твоё палачество пенсию назначило, но настоящим врагом народа был не я, а ты. Я действительно мечтал тебя порешить, но не стану грех на душу брать – сам вот-вот окочуришься. И представляешь, что он вдруг мне говорит?

– Надо было тебя шлёпнуть. Промашка вышла…
– Э, нет! – отвечаю ему. – Если бы ты меня убил, кто бы тогда тебя, бездельника, всю жизнь кормил и одевал? Ты хотя бы знаешь, как я вкалывал на лесоповале, как дневную норму свою выполнял? Зимой в сорокаградусный мороз спина от пота мокрой была. Это благодаря мне ты вкусно жрал, сладко спал, вонько бздел, да ещё и оклад имел  приличный. Это я сорок лет без продыху работаю на державу, создаю её могущество. Вот мои мозоли – гляди! А ты? Что ты своими руками создал, какую пользу принёс людям и государству?

– Я всю жизнь служил верой и правдой своей партии и стране, – отвечает напыщенно.
– Врёшь! Ты не Отечеству, ты усатому дьяволу служил.
Что с таким разговаривать! Встал и ушёл…


Потом долго не встречал его. Подумал, с перепугу перестал ходить в скверик, а недавно узнал: подох он. После нашего разговора в тот же вечер гнилая душонка от тела отказалась…      

До дома Старкова мы шли минут сорок.
– Вот здесь я и живу на втором этаже, – сказал он. – Если хочешь, оставайся до утра. Время позднее, и транспорт ходит плохо…
– Спасибо, до общежития я за полчаса пешком дойду.
– В таком случае поднимись ко мне на пару минут, хоть чаем тебя угощу с сухариками. Ты меня, как любимую девушку, до самого подъезда довёл. В знак благодарности всё ж обязан согреть чашкой чая.       

Жил Поликарпыч одиноко в самом центре города в трёхкомнатной «хрущёбке». Жена, которая его так долго и так трудно ждала из заключения, потом тяжко болела и, не успев стать старухой, умерла в конце пятидесятых. Единственный сын служил в милиции и однажды при задержании опасного преступника получил ножевое ранение в грудь. Врачи упорно боролись за его жизнь – не спасли, не смогли... Остался десятилетний внук. Он по  выходным дням наведывался к деду в гости, радовал старика своими разговорами да расспросами. Как могут дети не радовать?..
Всё это Поликарпыч поведал мне, пока мы пили на тесной кухонке душистый горячий чай.


Прошло много лет. Приехав в город моей молодости, случайно встретил старого знакомого и, поговорив о том, о сём, узнал от него печальные и радостные вести: Старкова Степана Поликарповича давно похоронили, две старшие дочери Ивана Силина окончили университет, средняя – в медицинском институте в ординатуре учится, младшая – студентка института народного хозяйства, а долгожданный отрок Иван Иванович Силин с отличием закончил школу, и нынче готовится поступить на юридический факультет университета. Сбылась заветная мечта кузнеца Силина!

А вот Мишке Попову шибко не повезло, так судьба распорядилась: старший сын в драке убит, средний – наркоман законченный, а младший – с юных лет пошёл по лагерям. Одумается ли?..


Рецензии
Если бы от меня зависело, уважаемый Виталий, то премия была бы Вашей. Плюс голос. Или только голос:)

Леонид Блох   30.10.2015 17:40     Заявить о нарушении
Благодарю Вас, Леонид!
Признаюсь Вам, что не стремлюсь стать победителем и ничего не предпринимаю для реализации такой цели. С меня достаточно того, что друзья и коллеги читают мои рассказы.
С почтением, Виталий.

Виталий Валсамаки   30.10.2015 18:51   Заявить о нарушении
На это произведение написано 37 рецензий, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.