Землячество

Моя жизнь катится к бездне.
Многое было в ней. Всякое было – и прекрасное, и жестокое.
Тысячи судеб пронеслись мимо, так или иначе касаясь моей судьбы.
Тысячи лиц – то отчетливые, то смутные – являются мне из глубины времени,
и я беседую с ними, продолжаю спорить, доказывать, убеждать.

Много объездил я разных городов – весенних, зимних, чаще – в знойном июльском мареве,
запомнившихся такими, какими открывались мне в минуты наших встреч.
Но один город стоял и всегда будет стоять особняком, как первая и единственная любовь,
как радостная пристань и горькая, не затихающая боль.
Этот город называется Ленинабад, Ходжент, Худжанд.

Я прожил в нём почти пятьдесят лет.
Вместе с ним рос и набирал жизненную силу. Он вспоминается мне всегда разным.
Да и я был разным, когда гляделся в воды Сырдарьи, иногда прозрачные и тихие, иногда мутные и свирепые.

Среди бесконечной новостройки, в городке шёлкового комбината, прошло моё детство.
Там всё было  пёстрым и необычным – конгломерат языков, народов, обычаев.
Разные биографии, разный быт, разные жизненные позиции.
Добровольцы, ринувшиеся в южные края в поисках хлеба и романтики, ссыльные переселенцы,
энтузиасты, безумцы, проходимцы, – все перемешались, явив собой ни с чем несравнимое,
может, единственное в мире население.

Особенно необычным стало оно после войны, в 40-ые годы прошлого века, когда глубинная Россия,
обездоленная войной, разрухой, голодом стронулась с места и потянулась в тёплые  места.
Как я понимаю, таджики были не против приезда такого огромного количества новых людей.
Они радушно открыли двери своих домов, распахнули навстречу приехавшим сердца.

Моё детство – это смесь всяких, непохожих друг на друга впечатлений.
Белоголовые русские мальчики играли в чиляк с таким же увлечением, как таджикские – в лапту.
Таджикские девочки водили хороводы и пели «А мы просо сеяли…»,
забаву, привезённую из далёких российских деревень.

Всё это было.
Подрастая, бывшие товарищи по детским развлечениям, русские, татары, таджики, немцы, корейцы, поляки, –
продолжали дружить, родниться семьями, ходили друг другу в гости.
И, как я понимаю, немногие мыслили существование в своей национальной замкнутости.

Всё это было. Хоть и не так радостно и гладко.
Когда я приехал трёхлетним ребёнком из Сибири в Таджикистан, республика ещё дышала
недавним разгулом басмачества. Подрастая, мы, дети совсем другого мира,
незнакомого с ужасами гражданских войн,
вглядывались с тревожным любопытством в Могол-Тау, горы, откуда на улицы Ходжента
заходили басмачи и где витали призраки злобы и раздора.

Отголоски немыслимой жестокости и нетерпимости то и дело прорывались в людях.
То они выливались в формы бытового национализма, когда какая-нибудь русская женщина
кричала таджику – «зверок», «черножопый».
То являлись проявлением смутных сил, таившихся в местном населении, ещё до конца не изжившего недоверия
и недоброжелательства по отношению к «пришельцам».
Как я понимаю, кто-то искусно исподволь подогревал эти настроения.
И я, ещё мальчиком, прозорливо догадывался, что такие «агитаторы» существуют.

Два мира, две разных жизненных установки, два мировоззрения не могли механически смешаться.
Необходимо было время для того, чтобы они вросли друг в друга, стали по-настоящему единым целым.
Но такого времени дано не было.
Страна, которая называлась великим Советским Союзом, неслась к катастрофе.
По мере того, как она приближалась к пропасти, былые противоречия обнажались, из тлеющих искр,
то тут, то там возникали пожары. Близилась эра новой гражданской войны.

Вернусь в детство – к одному из самых страшных его событий.
Месяц, а то и больше, об этом говорили в каждом доме, в каждой семье. Случай был из ряда вон выходящий.
Дружили двa парня – русский и таджик. Однажды таджик зазвал русского в гости.
Тот пошёл и не вернулся, был зверски зарезан.
Страшный смысл этого события, далеко перешагнувшего рамки простой юношеской ссоры, не сразу дошёл до людей.
Но, когда люди осмыслили то, что случилось, возникло взаимное недоверие, долгая настороженность.
Многолюдные похороны убитого вылились в подлинную демонстрацию протеста.

Я рос среди таджикских ребят, бывал у них дома, общался с ними на их родном языке
и считал себя своим в их среде. Во мне не было, да и сейчас нет, ни капли национализма.
Я не понимаю, что это такое – чувство превосходства одного народа над другим.
Но были моменты, когда меня настигали страх и бессилие перед мутным потоком взаимных обвинений
и взаимного неприятия людей, принадлежащих к разным культурам и традициям.

Всё предельно обнажилось в начале 90-ых годов прошлого века.
Государственные институты ослабели, они уже не в силах были дать отпор агитации
и действиям сторонников экстремизма, прятавшихся под масками религиозной и национальной самобытности.
Помню, как по домам ходили какие-то странные проповедники, больше похожие на злоумышленников и шпионов.
После их  визитов всё громче стали раздаваться голоса – «Русские, езжайте в свою Россию!».

Лозунги эти подкреплялись определёнными выпадами.
Между коренным населением и теми, кто давно приехал, обжил эти места, укоренился,
возникла новая полоса отчуждения и недоверия.

Напряжение возрастало с неимоверной силой.
Начался великий массовый исход из республики сотен тысяч людей, многие из которых считали Таджикистан
своей родиной и не мыслили жизни вне его садов, полей и предгорий.
Им предстояло ехать в неизвестность, в никуда, и это увеличивало трагизм происходящего.

Я работал в областной газете, где среди разнообразной информации, в пёстром потоке фактов,
видны были малоутешительные тенденции. Два мира, соприкоснувшиеся друг с другом,
начинавшие врастать один в другой, но так и не ставшие единым целым,
расходились теперь навсегда.
Расходились болезненно и жестоко, подкрепляя свой развод кровью и взаимным недоверием.

Ничто не могло остановить этот процесс. Но мы в газете пытались.
Я до сих пор считаю, что настоящим актом гражданского мужества стала наша еженедельная страница «Землячество»,
в которой предпринималась попытка защитить гонимое, лишённое жизненной перспективы русскоязычное население.
К сожалению, это был слабый голос в общем потоке зла и недоверия.

Мой город! Он стал иным. Другие приглушённые и почти чужие голоса звучат на его улицах.
Но я очень часто мысленно прохожу по центральной городской магистрали от городка шёлкового комбината до Сырдарьи,
перехожу по мосту на Правобережье, в микрорайоны, расположенные в предгорьях. И хочется плакать.

Ради какой высокой или не очень высокой цели пришлось покинуть обжитые места?
Почему это произошло?
Кто виновник и вдохновитель трагедии, поломавшей судьбы огромного числа людей?
Историки объяснят, время расставит акценты.
Но ничто не может оправдать горькую ненадёжность нашего времени.

Когда мы уезжали, многие таджики с тоской спрашивали:
- Куда вы направляетесь? Зачем? Почему вы бросаете нас?
Эти вопросы до сих пор безответны.
Мы хотели жить вместе и не смогли.
Наверно, всё, что случилось, произошло слишком рано и неосмысленно.
Нельзя торопить или обгонять время.

                Р.Маргулис