Девочка в голубых сандалиях

"Каков я прежде был, таков и ныне я"
 Пушкин

Егор Ильич недовольно поднял глаза. Перед ним сидела девочка. Глянцевый политический журнал был отложен – внимание теперь не касалось его. Обветренные губы были несколько раз облизаны – мягко стекающий по ним, к подбородку, и дальше на небритую шею, пот солёным привкусом обдал стосковавшееся по влаге нёбо. Глазки, казавшиеся сквозь непомерно толстые линзы до смешного маленькими, ядовито сверкнули в толстой чёрной оправе. Егор Ильич почему-то не сразу понял, что именно повергло его в столь невероятное для солидного возраста смятение. Может это жара подействовала на него сильнее, удручающе сильнее, чем на других, а может какие другие обстоятельства вынуждали его супротив его собственной воли… Стоп. Егор Ильич посмотрел отвлечённо в окно, встряхнул застывшие было страницы и опустил снова в них взгляд. Маленькие глазки тотчас увязли в монотонной каше черно-белого царства. Политические интриги, деньги, отставки… Егор Ильич удивлялся себе – что это за мысли посещают его блестящую голову сегодня? Никогда, никогда он не находил политику скучной, она всегда казалась ему особенным, восхитительным миром... И он вытирал свою блестящую лысину своим потрёпанным, промокшим уже насквозь цветастым платком. Да, жара эти дни стоит что надо! Редкостная! В баню ходить не надо. Зачем ходить в баню, когда в каждой электричке, спешащей из столицы, можно нежиться на полках, содрогаясь в истоме от блаженного пара. Егору Ильичу отчего-то показалось, что последние слова сорвались неосторожно с его уст, и все окружающие поспешно словили их, и он поспешил обмахнуться журналом ещё раз и ещё дабы символически откреститься от своей неаккуратности хотя бы в личном сознании… Достойное применение для глянцевого политического журнала – пронеслось в голове – и в то же мгновение взгляд снова оказался устремлённым перед собой. Да. Он не ошибся. На девочке, сидящей прямо перед ним, были надеты голубые сандалии, сквозь их ажурную вязь отчётливо была видна белизна чудесных кружевных носочков. То самое первое впечатление, которое столь крепко засело в его подсознание, заставляло разглядывать их снова и снова. Собственно, он и не сразу понял, что перед ним девочка, он совсем не думал об этом. Постепенно взгляд его скользил всё выше по маленьким пухлым ножкам, по розового цвета платьицу, наконец, он коснулся таких же маленьких и таких же пухленьких ручек маленькой девочки (теперь Егору Ильичу было очевидно, что перед ним именно маленькая девочка, а не эфемерное облачко в белоснежных носочках и голубых сандалиях поверх них). Тут лысину Егора Ильича в который раз за сегодня покрыла испарина (видимо от чрезмерных переживаний, нежелательных в его возрасте), и его ни к чему уже не годному платку опять пришлось потрудиться. Каждый раз он долго и мучительно своими неуклюжими влажными пальцами извлекал его на свет Божий из заднего кармана измятых и потрёпанных брюк, потом страшно смущаясь и озираясь по сторонам, он принимался вытирать им обильно скопившийся и заливающий бесконечными ручьями казавшиеся сквозь непомерно толстые линзы маленькими глазки пот; и только после этой существенно облегчающей существование процедуры взгляд его продолжал ненавязчивое (надо отдать должное Егору Ильичу хоть в этом) «скольжение» и, только достигнув прелестных (в своей чистоте) голубых глаз и пшеничной шапочки волос – он окончательно понял: перед ним сидит девочка, очень маленькая девочка в голубых сандалиях, в белоснежных носочках, в розовом платьице, а глаза её настолько пронизывающе голубели, что поневоле приковывали взгляды всех окружающих. «Удивительна гармония глаз и сандалий!» - отметил про себя Егор Ильич и тут же поспешил спохватиться – а не вслух ли вырвалась у него и эта мысль? «А ручки и ножки до чего хороши» - его речь была под контролем, а губы расплывались в широкой слащавой улыбке, снова и снова отмечая такие их качества как маленькость и пухлость.
Стояла послеобеденная жара, из приоткрытых окон на пассажиров раскалённого электропоезда скупо лились потоки тёплого воздуха, когда Егору Ильичу пришлось отложить чтение глянцевого политического журнала, поскольку он счёл уместным подвинуться влево, дабы уступить место напротив девочки её бабушке. Егор Ильич облегчённо вздохнул. Теперь маленькая девочка в голубых сандалиях не будет столь навязчиво приковывать к себе его взгляд своими нарядами и прочим. Это хорошо. Девочка сидела очень тихо и скромно на краю сидения и болтала в воздухе своими пухлыми ножками, бабушка же (бабушка была одета в ярко-зелёное платье, её пальцы были унизаны громоздкими перстнями, а ногти… ногти её были слишком неприличной длины, чтобы уместить их искусное описание на страницах моей маленькой повести) была полной её противоположностью.
- О, дядя уступил бабушке место. Скажи дяде спасибо.
- Пасипа.
- Девочка моя хорошая, не хочешь сесть к окошечку? Смотри, там местечко освободилось…
Девочка была немногословна и в ответ лишь покачала отрицательно головой. Бабушка всплеснула руками и посмотрела на дядю, то есть на Егора Ильича непонимающим взглядом: «Девочка не хочет к окошечку!» И вспомнилось в этом взгляде отчего-то Егору Ильичу его детство, его собственное, такое реальное и такое далёкое сейчас детство, детство, когда его глаза были большими и не надо было им щуриться сквозь толстые стёкла в толстой чёрной оправе, когда ручки, его собственные, такие неуклюжие и огрубевшие сейчас, были совсем маленькие и даже такие же пухлые, когда можно было так же болтать ножками, сидя на лавке, совсем ими не задевая земли… И даже вспомнилось ему, что голова его тогда была совсем не блестящая, ведь густые курчавые волосы закрывали весь её блеск. Егора Ильича было тогда мало, намного меньше занимал он места в пространстве – может от этого ему сделалось грустно? И он посмотрел в окно, а потом снова на голубые сандалии, девочки он уже больше не видел. Егор Ильич видел в них только себя. Тот самый случай, неприметный с первого взгляда, но столь остро сидящий в памяти, случай, который всегда заставлял сначала краснеть от внезапно нахлынувшего внутреннего жара, потом бледнеть от недостатка давления в сосудах, а теперь просто опять и опять рыться неуклюжими пальцами в заднем кармане потрёпанных брюк и промокшим цветастым платком вытирать блестящую от пота лысину. Егор Ильич не отрываясь смотрел на голубые сандалии, видел в них снова, снова себя, поправлял очки и смотрел, щурился и смотрел, он даже не слышал уже бабушку, не обращал внимание на ответы девочки, он видел в них только себя. Когда-то он мечтал о таких. Когда-то у него такие появились. Ему смешно и грустно было вспоминать тот день. Он вспоминал – вспоминал, глядя вниз, на болтающиеся свободно ножки, отчаянно вглядывался в них – как шёл, немного опередив своего отца, по залитой солнцем дорожке, отец что-то говорил ему, он не слышал, да и не слушал, он шёл по залитой солнцем дорожке в новеньких голубых сандалиях, он шёл и нарочито улыбался своей детской вымышленной улыбкой. Ему казалось, что с тех пор он таки не научился улыбаться, естественно улыбаться, старался совсем не улыбаться, но каждый раз его губы помимо его воли расплывались в широкой слащавой улыбке. Он вспомнил, что тогда ему наоборот думалось, что он, только он и умеет это делать, только он, главное, имеет право на это… И он улыбался, напоказ выставляя свои редкие детские зубы, пугая непривычным оскалом редких в тот душный полдень прохожих. Бабушка между тем всё не унималась – Егор Ильич был вынужден обратить на неё внимание, так как девочка активно включилась в диалог.
- Девочка моя хорошая, давай считать станции! Давай? А? Какая сейчас станция? Уже один раз останавливались, теперь вторая. Да? Какая теперь станция? Ну?
- Втая.
- Правильно, вторая! А следующая какая будет? Какая? Сейчас была вторая, а потом будет третья! Третья!
- Тетя.
- Правильно! А потом будет четвёртая! Четвёртая! Четвёртая, четвёртая…
Егору Ильичу после этих бабушкиных слов захотелось зажать покрепче уши и зажмурить плотнее глаза… Но он не стал этого делать – он снял очки, протёр их влажным цветастым платком (который больше не убирал в задний карман потрёпанных брюк), убрал глянцевый политический журнал в огромный портфель (который держал на коленях и к которому довольно-таки неприятно прилипали потные руки), снова надел очки (его большие глаза тут же стали маленькими и зоркими) и нужны они ему теперь были исключительно для того, чтобы лучше разглядеть эту удивительную девочку в розовом платьице и голубых сандалиях (о своём менее удивительном детстве он на время забыл думать). «И как это она может спокойно выносить такую несносную бабушку?» Он пристально, слегка наклонившись в её сторону, смотрел на девочку и мысленно твердил ей этот несложный вопрос: «Как ты можешь выносить эту несносную бабушку? Как?». Девочка посмотрела на Егора Ильича, потупила взор, однако тут же встрепенулась и, проворно ткнув в его сторону пальчиком, тихонько проговорила:
- У тя газа мекие! Ты мекагазый! (Что означало, естественно, «у тебя глаза мелкие, ты мелкоглазый», и Егор Ильич, как всякий понятливый человек, сразу это смекнул.)
- Вера, Вера, разве так можно? Чужим людям нужно говорить «вы»!
И так уже почти уничтоженный Егор Ильич после бабушкиной ремарки ещё крепче вжался в сидение. Поспешно отлепив прилипшие к портфелю руки, он уже было встал, чтобы пересесть, но бабушка не унималась.
- Спроси у дяди, куда он едет.
- Ты куда едис?
Егору Ильичу пришлось остаться – всё-таки он был воспитанным человеком и не смог столь бесцеремонно прерывать ещё не начавшийся разговор.
- Нет, Вера, «вы»! Надо говорить «вы»! Куда вы едете…
- Куда вы едис?
- Домой я еду!
- А где ты живёс?
- Вера!..
- Я дома живу…
- А где, скажите ей… (видимо это была очень любопытная бабушка)
- Вам адрес сказать? (Любопытная бабушка рассмеялась)
- Нет, станцию скажите… А мы посчитаем…
- Станция Комары.
- Вера, скажи, куда мы едем.
- Домой!
- А где наш дом? На какой станции?
- Павинова.
- Павлиново! Правильно…
Бабушка совершенно искренне умилилась сообразительности и недюжинным способностям внучки (надо сказать, для своего возраста это была действительно смышлёная девочка) и продолжала утомительные видимо не только для Егора Ильича расспросы. Девочка морщила носик, махала в воздухе пухленькой ручкой, но отвечала, и как её зовут, и как её фамилия, и даже как зовут папу, не говоря об обязательном уже подсчёте станций, к которому теперь прибавилось выяснение оставшегося количества станций до пунктов назначения (и Егора Ильича тоже) и разницы между ними. Егор Ильич снова впал в апатичное состояние, прилепив руки к портфелю и вперив свои маленькие глаза в маятник пухленьких ножек. Это был как раз тот случай, когда мешавший спокойствию разговор в итоге становился благоприятным полем собственных мыслей. Мысли же, как это часто случалось с Егором Ильичом, резко обрели форму воспоминаний, покрыв и без того напряжённый лоб сетью морщин. Так что же случилось в тот душный полдень? Егорка шёл по пыльной дорожке, слегка опережая отца, в новеньких своих сандалиях и улыбался во всю ширину своего детского рта… Что было дальше? Егор Ильич прищурился, как будто это могло помочь ему видеть сквозь года. Да – вот отец догнал его и, схватив за руку, повёл в магазин. Что там такое? Он захотел сделать ему ещё одну приятность – всё это очень ярко и образно вставало перед глазами – угостить его любимым виноградным соком. Ох, эти маленькие, но такие настоящие радости детства! Егор Ильич до сих пор очень хорошо помнил тот вкус. Облизывая солёный пот с обветренных губ, он ощущал именно его, он отчётливо видел, как продавщица в белом халате с голубым фартуком наполняет ароматной жидкостью тёмного цвета прозрачный стакан, как протягивает его ему, Егорке, а он улыбается в ответ и тянется, тянется к нему маленькими пухлыми ручками… Тот вкус, о, он никогда не забудется его языком! И как только отец придумал доставить столько радости Егорке в один день! Он до сих пор этому искренне удивлялся.
А бабушка всё не унималась. Вот в вагон входят бродячие музыканты, вот полилась чудесная музыка – весёлая, плясовая… Скрипка визжит цыганский мотив, гитара звенит отчаянно в такт – как будто и нет было ни жары, ни вагона, ни тусклых лиц сваренных заживо пассажиров.
- Вера, ну-ка станцуй дяде! Покажи, как ты умеешь танцевать! Ну-ка оп, оп, оп! Смотрите, она чудесно отплясывает, очень забавно!
Девочка поморщилась, но бабушка сказала «давай, давай» и ей пришлось «давать».
Да, это было действительно забавно. Кто хоть раз видел, как танцуют маленькие девочки, тот со мной согласится. Но Егору Ильичу танец совсем не понравился. Нет, он конечно умилился из вежливости и даже лишний раз вытер блестящую лысину цветастым платком… Но – совсем не это он видел, глядя на девочку своими маленькими глазками сквозь чёрную оправу очков. Он думал – этому чуду, этому маленькому светлому ангелу нужно показывать холсты Рембрандта (почему-то именно этот живописец пришёл ему на ум в первую очередь), нужно читать сказки Пушкина (не просто читать, а вкладывать всю душу в прекрасное чтение), рассказывать о красоте природы, показывать замечательные образцы русского пейзажа. Закаты. Берёзовые рощи. Полевые цветы. Может быть грозы? А может и горы. Это чудо должно слушать музыку – музыку естественных и гармоничных жизненных форм. Чудо, пока оно маленькое, должно впитывать всё чудесное и волшебное, что есть на свете, и тогда оно, это чудо, будет расти, умножать собой чудеса… Подумав об этом, Егор Ильич отлепил руки от портфеля, порылся в нём, но нашёл только глянцевый политический журнал. Гневно порвав его своими влажными неуклюжими пальцами, он швырнул обрывки под лавку. Что было бы с ним сейчас, если бы всё так и было с ним, с ним в его детстве, как он нафантазировал для этой девочки? Он сам мог бы быть чудом… Разве читал бы он эту гадость? Нет, не читал! Разве был бы он таким… таким… Егор Ильич никак не мог подобрать нужное слово и в отчаянии закрыл лицо руками, сбив набок очки. Девочка же к тому времени уже сидела на прежнем месте, а бабушка радостно хлопала перед её носом в ладоши.
- Смотри, как дядя нехорошо поступил – бросил мусор под сидение. Никогда так не делай!
- Наверное, такие методы воспитания тоже имеют право на существование, однако мне они сейчас кажутся тошнотворными.
Вот эта мысль у Егора Ильича уж точно вырвалась вслух, нет никаких в этом сомнений, её уже было вовсе не поймать, хоть и относилась она не к конкретным бабушкиным словам, а к ситуации в целом.
- Дядя грубиян. Не обращаем на него больше внимания.
И тут только ему вспомнилось – вспомнилось всё до мелочей, всё что случилось в тот душный полдень с маленьким Егоркой… Они вышли с отцом из магазина, он опять взял его за руку, вот они подошли к самому своему дому, вот навстречу им идёт соседский мальчик Серёжка (это теперь он стал большим и солидным Сергеем Сергеевичем, а тогда он был маленьким и совсем несолидным Серёжкой), вот они поздоровались, и Серёжка спросил его:
- А чего это ты так улыбаешься?
И вдруг Серёжка как-то странно наклонился (Егор Ильич видел это в густом, очень густом тумане сейчас), подался всем телом к земле, вытянул вперёд руку. Это теперь Егор Ильич понимает, что виною были всему они – голубые сандалии – ему захотелось коснуться их, хотя бы коснуться, ведь таких у него не было. А тогда Егорка этого не понимал, он смотрел как мальчик тянется к его ногам пальцами, ещё немного и… Но Егорка инстинктивно (злого умысла там не было и в помине) дёргает ногой, его колено как раз на уровне Сережкиной головы, и вот Серёжка сидит угрюмо в пыли с разбитой бровью.
- Я только хотел их потрогать!
Вечером отец почему-то вынес новенькие голубые сандалии вместе с мусором куда-то из дому. Егорка их больше никогда не видел. Кстати сказать, они с Серёжкой навсегда остались друзьями и как-то давно вместе решили, что отец его был суров, но справедлив.
Егор Ильич снял очки и убрал их в портфель. Два голубых пятна продолжали плавать в его зрачках. Он даже не заметил, как правая рука, сама собой отлепившись от портфеля, вытянулась в струну, тело плавно подалось в сторону, наклонилось к земле и сползло, наконец, с лавки. Портфель с грохотом выпал из рук, а сам он оказался на коленях. Грузный, лысый, в толстых чёрных очках, обливающийся потом Егор Ильич на коленях перед этой маленькой девочкой в голубых сандалиях и белых кружевных носочках, ничего не понимающей и беспечно морщившей носик. Он боготворил эти ножки, он хотел взять их в свои нежные неуклюжие руки и расцеловать своими обветренными губами. Но бабушка вскрикнула и, схватив девочку на руки, быстро пересела подальше, на другие места, к окошечку.
- Это что ещё такое! А с виду приличный господин… Я говорила тебе, Вера, пошли к окошечку…
Егор Ильич не сразу очнулся. Он всё думал, в чём его ошибка, в чём? Неужели он в своих раздумьях забыл о глазах, бездонных глазах. И как он мог? Между тем, окружающие даже не заметили этого происшествия. Выходя на своей станции, он подошёл и вежливо извинился перед бабушкой, сказав, что виною всему явилась жара, а девочку он ласково потрепал по голове, и она ему улыбнулась.

Август 2011