10. Золотое зерно

     ДОМ НА ПЕСКЕ (роман-хроника). Часть вторая.


     10. Золотое зерно


     Весною, готовясь к севу, Иван Семенович, подвесив в амбаре большое круглое решето, очищал на нем семенную пшеницу. У стены, в отдалении от других мешков, стоял широкий куль с зерном. На боку его выделялась яркая синяя заплатка с ладонь величиной. Этот мешок привез с мельницы Васька. «Жалованья моя», — вспомнил Иван Семенович слова сына, когда заносили мешок в амбар и ставили к стене.

     Тогда же Иван Семенович развязал куль и посмотрел, что за «жалованью» заработал сын. Зерно было чистое, сухое, без сорняков. Подрабатывая сейчас на решете, он собрал всего две горсти зерна с «шубкой», да всплыли на поверхность легкие раздавленные соломинки. Ссыпав очищенное зерно обратно в мешок, он решил: «Ежели не хватит своих семян, посею эти». И действительно, семян не хватило, всего только одной мерки. Он отсыпал ее из мешка с синей заплаткой и высеял в конце загона. Место приметил. Ему было интересно, какая пшеница вырастет.

     Перед самой жатвой Иван Семенович пришел на полосу. Перед ним колосилась обычная пшеница. Никакой разницы он не нашел между своей и этой, как он назвал, «чужой». Но кое-где попадались толстые граненые колосья с черными длинными усами. Усы кололись, хрупко ломались. В белесых рядках (Ивану Семеновичу показалось, что их было четыре), слитно составлявших колос, прятались зерна. Он сорвал два колоса, помял их в ладони, вышелушивая зерна и стараясь, чтобы ни одно из них не упало. Сосчитал. Батюшки — семьдесят штук! И все как на подбор — литые, крупные, тяжелые. Ну чистое золото! Вот так пшеничка! Откуда она тут взялась? Попробовал на зуб — жесткая, уже можно жать. А колос, наклоняясь от легкого ветерка, звенит. Душа радуется!

     Он набрал пучок черноусых колосьев (они попадались редко, но все же были) и принес домой. Не утерпел, чтобы не показать Варлааму. Сам он плохо разбирался в сортах пшеницы, а тот, работая на мельнице, понаторел на этом деле.
     — Это черноуска. Или белотурка ее еще называют. На Кубани растет. У нас ее не сеют. Один мужик как-то привозил мне мешка два такой пшенички, я просил уступить пудик — не согласился, язви его в душу. Золото, а не пшеничка! Хлеб из нее желтый, как на яичках замешан. Тот хохол меня угощал, что приезжал из-за Волги с помолом... А где ты взял ее?
     — У тебя.
     — Шутишь, — Варлаам недоверчиво посмотрел на отца.
     — Нисколько. А помнишь мешок с синей заплатой, который Васька привез от тебя? Из него я посеял немного — и вот...
     — Вся такая?
     — Если бы вся... Колоски попадаются. Я думаю выбрать их, пока не сжали полосу...

     Жарким солнечным утром три сына и отец прочесали закраек загона дважды и выбрали колоски до единого. Иван Семенович, дав им хорошо просохнуть, бережно обмолотил цепом, провеял, и золотистое зерно ссыпал в брезентовую сумку. Долго думал, куда положить, чтобы крысы или мыши не съели зерно, и сунул в пустую кадушку, стоявшую в амбаре, прихлопнул крышкой и навалил камень, гнет от капусты. Всех предупредил, чтобы в кадушку никто не лазил.

     Иван Семенович был безмерно рад. Он далеко уносился в своих мечтах. Вот он посеет эти семена и на будущий год соберет мешок под завязку. Мешка хватит потом обсеменить почти десятину. На третий год он уже сможет такими семенами засеять весь надел.
     «Это чья такая прекрасная пшеничка?» — будут спрашивать. «Ивана Семеновича Шкалика». — «Шкалика?» — удивятся. «Не продаст ли он с мешок на семена?» — «Надо спросить. Возможно, продаст. Он человек нескупой». Потом он засеет сто десятин! Потом — двести! Ах, почему так медленно время течет! Почему не десять, пятнадцать лет назад попали ему эти семена? Своими мыслями о том, как он может разбогатеть в будущем, Иван Семенович ни с кем не делился. Он считал, что сейчас рано об этом говорить, его могут не понять или мечты его сочтут за очередную блажь, каких немало придумывал он на своем веку.

     Чтобы ускорить уборку урожая, многие булаевцы молотили хлеб на токах, сделанных в поле, где-нибудь в конце своего надела. Потом солому и мякину перевозили домой. Орловы же молотили хлеб на своем гумне, расположенном в конце усадьбы. От огорода гумно отделялось высоким плетнем, вдоль которого были посажены деревья. Сажал их сам Иван Семенович, когда получил усадьбу и построил саманную избу, называемую теперь старой. Сажал он ветлу, привез из лесу толстые серые колья, закопал их в землю, и от них потянулись вверх молодые побеги. Через много лет побеги превратились в большие деревья, сплошной стеной отделяющие гумно от огорода и двора.
     На гумне был расчищен большой ток, тут же у высоких плетней лежали зароды старой соломы, переходившей из года в год, вороха мякины; когда нужно было, в овине сушились снопы. На току стояли телеги, катки, под навесом свалены корзины.

     Уже третью неделю Орловы молотили хлеб, свезенный с полей. Все устали и не чаяли, когда кончится эта тяжелая и утомительная работа. Ведь приходилось вставать вместе с солнцем и ложиться спать, когда на землю упадут густые сумерки.
     Засуха опять прихватила хлеба. Рожь еще ничего, а яровые местами совсем выгорели. Это уже четвертая засуха за последние десять лет. Опять придется народу маяться. Орловы не так пострадали на этот раз: они посеяли много озимой и проса, а просо было позднее, и жара ничуть не затронула его. И все же Иван Семенович недоволен. Ну какой это намолот? Одно разорение. Он сердился, покрикивал на сыновей: ему казалось, что последние дни они обленились и не хотели работать. Вгорячах даже замахнулся на Петьку бичом.

     Орловы молотили двумя каменными катками. В большой запрягали пару лошадей, в маленький — одну. Погонщики стояли в центре круга, и на длинных вожжах по кругу бегали лошади. Обычно молотьбу начинали, как только поднимется солнце и обсохнет роса. До этого шли подготовительные работы — уборка соломы и мякины, оставшихся от вчерашней молотьбы, расстилка снопов на току. Иван Семенович тщательно следил за тем, чтобы все снопы были сухими и положены на круг в развязанном виде. Когда все было готово, пускали катки. Поначалу лошади бегали бодро, только селезенками поёкивали. Часа через два или три начинали уставать, и на пахах у них появлялись темные пятна. Устраивали для них небольшой перерыв. Все брали вилы, грабли и ворошили настил, переворачивая его так, чтобы не обмолоченные колосья оказывались наверху. После этого снова пускали катки.

     Перед тем как вывести катки с круга, Иван Семенович тщательно проверял чистоту обмолота — не остались ли в соломе не вымолоченные колоски. Солому отодвигали на самую кромку тока. Намолот сгребали в одну кучу и, если был ветер, тут же приступали к провеиванию. Обычно этим делом занимался Иван Семенович, но иногда за лопату брался кто-нибудь из сыновей. Отец не перечил: пусть приучаются. Зерно просушивали на площадке, расстилая его тонким слоем. Над площадкой был сделан навес. Если угрожал затяжной дождь и навес мог промокнуть, зерно накрывали брезентом. Овином тоже пользовались, но в редких случаях.

     На мельницу Васька не ходил, когда начиналась уборка. Сердито насупив клочкастые брови, отец говорил:
     — Нечего там лодыря гонять. Варлаам и один справится. А нам во как нужны лишние рабочие руки!
     Ваське еще лучше. Любил он проводить время на току. Вот только рано вставать не хотелось. Но как только приходил на гумно, да если еще стояла сухая и солнечная погода, с него быстро сходила сонливая лень. Посидев немного на солнышке и понаблюдав, как все старательно трудятся, он подходил к Егорке или Андрею, гонявшим по кругу лошадей, и просил передать ему вожжи и бич. Управлять лошадьми легко. И радостно сознавать, что полезное дело выполняешь — хлеб молотишь. Весело бегут кони. Посвистывает бич над головой. Каток гудит по золотому настилу пшеницы или ржи. А еще лучше пошалить с кем-нибудь на свежей пахучей соломе. Нырнуть в нее головой, притаиться в глубине — и пусть тогда ищут тебя. Особенно любила играть с ним Дуня. Но игры эти часто кончались слезами для нее. А на Ваську кричали, обзывая его чертогоном, медведем.

     А как хорошо съесть арбуз на току! Выкатишь его из соломы, круглый, холодный, тяжелый, тронешь ножом, а он впереди ножа так и треснет от избытка сока. Мякоть красная, сахаристая, сожмешь ее во рту — она вся растает. До чего же он вкусен с белым пшеничным хлебом да с малосольным огурчиком! Или как хорошо остаться на ночь сторожить намолоченное зерно. Лежишь в теплой постели, смотришь на яркие звезды, слушаешь задушевные песни девчат. И когда только они успевают выспаться, эти девчата!
     С утра погода была отличная. Светило солнце, по небу плыли редкие белые облака, ветерок, тянувший с востока, почти не ощущался. Тепло, даже немного жарко.

     Начиная настилать на току новый круг пшеницы, Иван Семенович с беспокойством посматривал на ворон, суетившихся на деревьях. Вороны хрипло каркали, ерошили перья и с каким-то азартом дрались, будто эти драки доставляли им удовольствие. «Как бы завтра погода не испортилась», — подумал он. Вороны погоношились и улетели. Работа на току продолжалась. Пустили сразу два катка. За одним, погоняя лошадей, следил Иван Семенович, за другим — Егорка. Настил быстро осел, примялся, и через час уже можно было ворошить его. «До вечера успеем не только обмолотить, но и провеять обмолоченное», — подумал старший Орлов.
     Но так не получилось.

     На смену кучевым облакам из-за горизонта вскоре стали выползать тяжелые серые тучи. Они все больше и больше сгущались. Даль затянуло маревом. После обеда брызнул легонький дождь.
     Орловы торопились. К этому времени они уже обмолотили круг, сняли солому и теперь все силы прилагали к тому, чтобы намолоченное непровеянное зерно хотя бы собрать в кучу, накрыть и этим сохранить его от порчи.
     Васька работал как большой. Солому носил по полному навильнику. Сгребая зерно, гнал перед собой такой вал, что под силу только взрослому. На спине взмокла рубаха, по лицу струился пот, а он вое трудился. Хотя Петька подшучивал над ним, но сам тайно завидовал брату. Васька уже и ростом перегнал его, и силенок у него было больше.

     Дождь сыпался мелкий, словно просеянный через сито.
     — Ну, теперь зарядил на три дня. Не даст ничего делать, — говорил Иван Семенович, накрывая соломой зерно.
     И действительно, дождь лил весь остаток дня.
     Шел и ночью.
     Утром проснулись — моросит. С неба сыпалась невидимая водяная пыль. Воздух похолодал. Старые тесовые крыши намокли, почернели. Земля уже не впитывала воду, и во впадинах образовались лужи.
     На полях прекратили работу.
     На токах тоже все замерло.

     Иван Семенович томился от безделья. Авдотья Андреевна, видя, как он часто вздыхает и много курит, заметила:
     — Тошно смотреть на тебя. Раз молотить нельзя, займись другим чем-нибудь... Ну хотя бы домовины сделал. Сколько лет я прошу тебя... От досок скоро уже ничего не останется.
     Иван Семенович взглянул на жену так, словно она смертельно оскорбила его.
     — Домовины я делать не буду! Понятно? И не приставай ко мне с ними! — выкрикнул он и, сняв с гвоздя картуз, обеими руками напялил его на большую круглую голову.
     — Все делают, а почему ты не можешь? — хладнокровно допытывалась жена.
     — Для себя гроб делать — глупо. Живой о живом должен думать, а не о смерти. Дурацкий обычай завели, и я не хочу ему следовать.
     — Ну для меня сделай, ежели для себя не хочешь, — приставала Авдотья Андреевна.
     — Не мели глупостей! Когда умрешь — сделают. Без гроба не похоронят.
     Разговор о домовинах происходил не первый раз между супругами и всегда кончался ссорой.

     Несмотря на дождь, Иван Семенович собрался, взял замок от дверей овина, завернул его в тряпку и понес к кузнецу, чтобы сделать ключ (старый потеряли).
     Проводив мужа глазами, Авдотья Андреевна сказала:
     — Вы думаете, он пошел ключ делать? Как бы не так! Нажрется теперь и замок где-нибудь потеряет. Вы хоть бы последили за ним, — посоветовала она сыновьям.
     Иван Семенович действительно запил.
     Три дня он не выходил из трактира Лужина. Приводили его домой под руки нетрезвые мужики, он не отпускал их, требовал от жены угощения и, если ему ничего не давали, матерно ругал всех, потом, свалившись на пол, засыпал мертвецким сном. Утром, продрав глаза, охал от головных болей и шел в трактир опохмелиться.

     Авдотья Андреевна удивлялась, где он берет деньги. Допрашивала его, но он неизменно отвечал:
     — А на что мне твои деньги, я сам — золото!
     Погода улучшилась. Выглянуло солнышко. Скоро и ток просох, можно было молотить, но Иван Семенович продолжал пить.
     — И без него управимся, — деловито сказал Андрей. — Петька, Васька, запрягайте лошадей в каток. А ты, Егорка, пойдем со мной. Будем пшеницу расстилать.
     Он посмотрел на небо, не угрожает ли непогода. Нет, все хорошо — светило солнце, дул ветерок, помогая солнцу просушивать все.
     — Сегодня успеем еще круг обмолотить. А если не успеем, завтра закончим.
Андрей поплевал на ладони, взялся за вилы.
     — Пошли. Нечего зря время терять!



     Продолжение: http://www.proza.ru/2011/08/14/1011

     ***